По весне...

 
 
        Скинув тленные одежды опостылевших снегов, подставляя стылые бока, выкатившему бильярдным шаром в зенит солнцу, земля задышала, кокетливо прикрывая неприбранный стыд крылами «павлиньего глаза».
        Синюшными венами набрякшие, запульсировали реки, неся талые воды к спящим деревьев корням, затаившимся до поры: семенам и спорам, чуть погодя, брызнувшим зеленкой по горам и долам.
        Заиграли робкими акварелями лепестки первоцветов: медуниц, кандыков и сон-травы, предвосхищая великолепие уже набирающих цвет: жарков, ирисов и тюльпанов.
        Прострочили синеву клинья журавлиные, оглашая  окрестности гортанными приветственными криками.
        Шаловливый ветерок подхватил ниспадавшее  пёрышко, закрутил его пыльными струями и швырнул на потеху, всплакнувшим было облакам.
        Потешным огнём спаявшая небо и землю – излучистая молния, громогласно и раскатисто,  раструбила  возрождённому миру торжественную весть: Весна гуляет!
        — Ух, навернуло!.. гроза что ли?— озадаченно прошептал проснувшийся Акимыч, удивленно прислушиваясь к своему организму. Странно, последний не напомнил о себе тяжкими болями в пояснице, гудением в голове, трепетанием сердца и ещё много чем, от чего старик в последнюю зиму занемог и собрался, как он сам горько пошутил, «переезжать» на тот свет. Подвело его купание в крещенской проруби.
        Участковый терапевт, вызванный по случаю, терпеливо мял внутренности больного, стучал пальцами меж ребер, прикладывал холодную железку к груди и спине Савелия, потом на кухне что-то долго объяснял его супруге – Ефросинье. По заплаканным глазам жены, Акимыч понял, дело худо.
        В госпитализации ему отказали, по причине преклонного возраста и нехватки младшего медперсонала. В общем, получилось, так  что в свои семьдесят пять, Савелий Акимович готовился помереть, потому и лежал в постели, почти не вставая,  уже месяца три.
        Приезжали дети, внуки, прощались с пращуром налегке и наскоро: без слез и причитаний.
        — Гром Савушка, лупцует так, что крыши у хат подпрыгивают и дождь хвощет, как из ушата,—  откликнулась Ефросинья, мывшая полы в горнице, — Толька Касатонов на рыбалку ходил, так домой прибежал, ни одной сухой нитки.
        — Не рано ли рыбалить? Вода, поди, не спАла.
        — Видать, не рано. — На снизке рыбы, как на гирлянде лампочек. — Что за порода, не разобрала, далече. — То ли чебаки, то ли подъязки…
        — Где бродни сховала, старая?
        — В сарае, а тебе…— осеклась Ефросинья, глядя на мужа, облачённого в камуфляж и держащего в руках удилище,— Боже мой, Савушка... через тебя телевизор просвечивает… куда ты в дождь, не завтракавши?!
        — Напомирался!..заверни в рушник ломоть «Бородинского» и пару огурцов.   — А дождь…пока червей накопаю и добегу, закончится.
        Долго смотрела Ефросинья, стоя у калитки, вслед мужу, семенящему  трусцой вниз по косогору, одной рукой хватаясь за сердце, другой,  зажимая рот, дабы не вскрикнуть, когда Савушкины ноги временами разъезжались по размытой ливнем дороге.
        Тугой, напоенный влажным дурманом новизны воздух колыхался в такт звучавшим с чьей-то тёплой завалинки балалаечным струнам, вселяя в душу, под  бессмертную камаринскую, восторженную сумятицу и желание жить.

   
31.08.2015 г.