Духи Красная Москва

 Духи «Красная Москва.».

   У нас в квартире две комнаты, одна большая, и там стоит диван. Ничего особенного, кожаный, мягкий, тёмно-коричневый, днём иногда люблю на нём подремать. Мама, приезжая к нам с далёкой родины, наотрез отказывалась спать в постели или в кресле-кровать, соглашалась только на диван.
  В последние годы звонил, она говорила: «Ах, как я хочу ещё раз полежать на вашем диванчике да колбаски поесть. Какая она у вас там вкусная!» Я просил приехать, деньги, приглашение - всё сделаю.      
   Она отнекивалась, ехать не с кем, Лёвка, как всегда, в тюрьме, соседи не поедут в такую даль. Сопровождать мог её любой мой друг, оставшийся там, я бы оплатил. «Они все работают, да и ни к чему я им, да и стара уже, не пустят такую за границу, не дай Бог, помру в дороге.» Так заканчивались наши разговоры…
  Тот зимний вечер в мои детские годы я запомнил потому, что в молодости, будучи в горьком состоянии, написал однажды о нём, показал специалистам, мне ответили - опыту маловато. Я покорно порвал написанное, Бог с ним.
  Но у Него свой опыт, потому и рассказываю...
  В Европе проходили очередные состязания по фигурному катанию. Окошком на турнир, телевизором, на всю улицу в десять двухэтажных домов  владели лишь трое. Одна из них была мамина знакомая, буфетчица с завода. Она-то и пригласила  на праздничное представление.
   День прошёл быстро, зима. Мама принарядилась, достала духи «Красная Москва», открыла флакон, запах разнёсся по всей комнате, бабушка радостно воскликнула:
   - Оля, дорогие, небось, духи-то!
   - Ух ты, нектар, 10 рублей, не меньше. - уважительно подтвердил Лёвка.   
   «Был сильный мороз», мы вышли из дома, бабушка осталась одна. Мама подхватила нас под руки. Маленькая, закутанная, она семенила, идти было неудобно, но я не освободился, а Лёвка попытался вырваться. 
   - Вот, у меня двое мужчин, вы меня всегда поддержите, - уверенно и гордо сказала она, мы приноровились и зашагали.   
  Шёл ли я туда с интересом - трудно сказать, куда-то же надо было идти.
  Насколько я всё точно помню - насколько могу, сорок лет прошло. Насколько я обманываю и обманываюсь - насколько хочу, как и любой пишущий. Помню, грызла тоска. Алла, лучшая подруга, устроилась на работу и для меня времени не находила, Генка, лучший друг, без объяснений исчез, Вовка, с трёх лет друзья, отдалился, занялся спортом, девушками. Его отец алкоголик попал в больницу и, вероятно, надолго, и дома у них всё успокоилось. У нас, кстати, тоже, Толика, моего отчима, мать выгнала. В доме стало тихо как в склепе, но мир не пришёл. А тут в школе на меня взъелись, я остервенело огрызался. Вот и застрял на 16 годах жизни, дубль, ещё один дубль. Мизансцена та же, и герои те же…
   Галя жила в двухэтажном доме, построенном немецкими военнопленными, потому имела и кухню, и ванну. Наш дом тоже был двухэтажный, но с общим коридором на 15 комнат, сортир на улице, кухню сами сделали, у дверей от печи до стены занавеску протянули, столик с табуреткой поставили, ведро. Бабушка всегда там сидела. Позавидовали мы с Лёвкой квартире, а мама раскуталась и весело защебетала, раскраснелась. похорошела. На стол хозяйка выставила печенье, конфеты, чай разлила. Телевизор светился, пел, говорил, смеялся, нас окружали подушечки, думочки, салфеточки, вазочки и кружевные накидки на всём, что можно накрыть.
   Пацаны поговаривали, что она проститутка, на свою нищую зарплату буфетчица так бы себя не обставила. Также они уверяли, что в каждом дворе таких по нескольку, предлагали друг другу сходить к какой-нибудь, но на этом и заканчивалось. Ну, кто бы из нас рискнул явиться к незнакомой, хоть там какой, женщине и предъявить свои половые претензии. Это из области диких фантазий. И, слава Богу, после шальных разговоров с миром расходились. 
   Галя подкрасилась, слова роняла веско, значительно, мама посмеивалась, Лёвка беспрестанно жевал и озирался, я ждал фигурного катания.
   И зазвучала музыка, какой я никогда и нигде не слышал и за которой я шёл сюда, музыка не нашего мира, другого, заманчивого и недостижимого, а пары в своих одеждах словно с небес спустились к нам. Таких красивых людей я не видел ни в кино, ни в городе, ни в нашем посёлке, да простят меня земляки. Вот и замер перед окном туда, а мои грызли печенье, прихлёбывали громко чай, хохотали. Мама иногда показывала на меня, что-то шептала Гале, обе качали головами.
   Уходили, я не желал никого видеть, сквозь зубы поблагодарил богатую знакомую мамы. Как добежали до дома - свидетелей не было, обледенелые и полуживые ввалились в комнату. Бабушка заохала, запричитала, вскочив с табуретки:
   - Носит вас, добрый хозяин из дома собаку не выпустит!
   Горела только маленькая лампочка на кухне, большой свет не включили, в полумраке комнаты странно чернело окно. Разделись, согрелись, мама повздыхала и вдруг:
   - Чем это у нас опять пахнет?
   Лёвка тихо выматерился, я осторожно принюхался. К нектару «Красной Москвы» примешался другой дух, знакомый нам по уборной во дворе. Там сейчас не присядешь, всё отмёрзнет и моментально отвалится.
   - Мама, что у нас так воняет?
   - Доча, я не знаю, я ничего не чую.
   На улице трещал мороз, бабушка стыла на табуретке, съёжившись, Лёвка начал ухмыляться, я ждал, неприятно заныла душа, мать вновь:
   - Мама, я же просила - не ходить по-большому в ведро!                -   Доча, я хоть и старая, но понимаю же…
    - Выставила бы ведро в коридор.
  - Оля, да что ты...               
   - Мне завтра на работу, мама!               
    Мы с Лёвкой растерянно сидели на своих привычных местах. Он за круглым столом посредине комнаты, привезённым откуда-то отчимом с мамой. За ним мы обедали, занимались, проводили праздники, на которые собиралось по 20 человек гостей, шумных и весёлых. Я - на чёрном дермантиновом диване, сделанном тоже Толиком с другом
   - О, Господи, доча, доча, что бы сейчас сказал наш отец, что бы он сказал!
   Деда своего я не знал. В 37 году их раскулачили, 2 хутора  имели, кулаки. Прознав о грядущей беде от людей, сообщил кто-то, ночью бежали через окно, захватив только одну подушку - могли убить. И всё равно в 44-ом погиб в цеху с таинственным названием «мартен» под колёсами разливочного котла, занимаясь ремонтом. Кто-то пустил машину, говорили, случайно, она и раздавила его. Бабушка уверяла, что неслучайно. Пенсия её за деда была небольшая - 2 рубля 65 копеек, но она всегда давала мне деньги на книги и на кино.
   - Я с трудом свожу концы с концами, бьюсь как рыба об лёд, и что? Ни одеться, ни обуться, всё время у Шуры занимаю от аванса до получки, хорошо, хоть даёт.
   - Оля, нет моей вины в этом. Ничего себе не беру, ничего, посмотри, - и она привстала, - исплакалась за тебя, за Валерку, ночами не сплю.
   Я невольно взглянул на бабушку - она оставалась неизменной с того дня, как я младенцем открыл глаза. Фартук, длинная юбка, белый платок на голове, чистенькая, лицо доброе, ласковое. Бабушка и есть бабушка, спасала меня от всех передряг. 
   - Я меньше тебя плачу? Выгнала его, чтобы не плакать… не нравилось ему здесь, пусть поживёт с толстухой.
   - Вот, вот, нашёл кого, пожалеет ещё, подумает, кто ему там будет пельмени после работы с чаем подавать!
   - Если бы он думал… всё, всё спустил…
   - Зачем Шуру слушала, она тебе наговаривала, подбивала - построже, построже.
   - Далась тебе Шура, духи-то её, подарила, они у меня теперь единственные!
   - Доча, от Толик; же много осталось.
   - Я всё ЕГО вылила и выбросила.
   Да, помню, и не только вылила и выбросила, фото с отчимом тоже были казнены - мужика отстригли ножницами. А мне он нравился, даже робел перед ним, он никого не боялся — футболист, заводской любимец  После родительского собрания в шестом классе мы с пацанами побежали в туалет, там отцы стояли, курили, и Толик вслух заявил: «Валерка, ты же лучше всех, всегда были грамоты, а сегодня только благодарность, ты чего?» От стыда не знал, куда деваться, даже моча остановилась.   
    - А отрез какой Шура на платье принесла, забыла? - грохнув дверцей, мама вытащила из шкафа материал и затрясла перед бабушкой.
    - Да спасибо ей, спасибо, Оля! А вот по санаториям не надо было ездить одной, - поджала губы бабушка.
    На всём нашем заводском посёлке такие санатории называли «дырочными». Мама так с отрезом на кровать и села.
    - Так, значит, мне от пьянки, от гулянки и ни отдохнуть, ни поспать спокойно, за ним подтирать да бегать по углам и соседям от кулаков. Сиди, дескать, смотри, любуйся, доча моя милая.
    - Неправда, подтирала я и терпела от всего я, видела сразу — нет в нём хозяина!
    - Вот если бы ты не видела сразу, вот если бы ты не укоряла, не попрекала, жили бы мы сейчас нормально, могла бы и к Лиде уехать, на Украину, у них дом богатый…
     Как сказать, как сказать. В одно из воскресений отчим лежал на диване, скрестив руки на груди, в каком-то то ли татарском, то ли башкирском халате. Мама стояла над ним, я не видел лица, только её склонённую спину, и кричала, кричала, беспрерывно взмахивая руками. Толик не отвечал.               
    - Доча, и для тебя я обузой стала, - бабушка даже вскинулась на табурете от несправедливости, - и там обуза, и здесь. Для вас ведь стараюсь, Лёвка маленький, Валерке в школу, вечером драки, ночами не спали, искали, кто приютит…
     - Всё выскажет, всё, - и мать вновь заметалась по комнате.
     - А когда он меня ударил, «Скорую» вызывали! Всё на коленях стоял. Плакал, прощения просил, простила, так дочь теперь собственная поедом ест.
     - Он же пьяный был, зачем лезла!
      - Тебя выручала.
                - Не могу я больше, не могу! На работе нервы. дома нервы, в уборной одни татарки с чайниками сидят, никуда не выйдешь, Шура съехала, - горько зарыдав, она ничком бросилась на кровать.
    В тот вечер я ненавидел их всех, жёг мучительный стыд. Вот какие люди меня окружают, вот с кем я живу. Куда мне бежать, в какой угол, закрыв глаза — не знал.
    Запах нектара не таял, заморозился, дух уборной пропал. Мать устало всхлипывала на кровати, бабушка подвывала за занавеской, Лёвка ушёл спать за шкаф. Я встал, надел пальтишко, любимые ботинки, взял ведро и вышел в лютую стужу. Ладонь сразу же примёрзла к железному ведру, сдуру забыл надеть варежки, да и какие варежки к помоям! Отодрал руку, вытянул рукав свитера, донёс до обледенелой горки у сортира и выплеснул. Помчался к дому и у подъезда со всего маху грохнулся на спину, ведро взмыло и воткнулось в сугроб.
    Вернувшись домой, лёг в постель, Лёвка улыбнулся и отвернулся к стене. Пытаясь спокойно и как можно быстрее заснуть, пустился в беседы с Аллкой, с Генкой, убеждая их, как они заблуждаются, как они ошибаются, как они пожалеют обо мне позже, расставшись с таким человеком, как я. Умилённый, заснул.
    Через два дня встретил Генку. Он спросил, как всегда, со снисходительным недоумением, и в своём недоумении он снисходил до меня, чего это я хожу, согнувшись в три погибели. Что я мог ему ответить, да и сейчас не смогу ответить...    
    Спешил от метро домой. Холод в Берлине, и не просто холод, а мороз с жёстким ледяным ветром, от которого коченели щёки, нос, брови, что и в тот вечер. И вдруг вновь, как и тогда, тоскливо заныла душа - как же маме зябко сейчас в земле, как же зябко! Я шёл и бессмысленно твердил: «Боже мой, Боже мой,» - прекрасно понимая, что никому и ничему эта мольба не поможет.
   Столько пережить, столько перенести, чтобы умереть.
   Мне сон был чудный.
   В дверь стучат,
   Я открываю - стоит мама.
   Я на колени.
   - Ты что, сынок?
   - Прости.
   - За что?
   - Я думал, ты умерла, а ты живая.