Заявление

Окаянные девяностые.

         Глебыч подал заявление на увольнение, и начальство засуетилось. В чём дело? Тридцать пять лет отработал печатником. Мастер! Волшебник! Паганини книжных дел! Глебыч работает и на старых печатных машинах, из прошлого века, и на суперсовременных. За то и вниманием его не обходят.Вся трудовая книжка мастера благодарностями исписана. Чего ещё человеку надо?
         - Зарплата? – строго спросил начальник цеха, хлопнув ладонью по заявлению.
         - Нет. Зарплата нормальная, - ответил Глебыч.
         - Тогда почему?
         - В заявлении сказано: по собственному желанию. Желаю - вот и рассчитываюсь…
         - Да не темни ты, Глебыч! Не первый год вместе работаем. С кем оставляешь? Петров на работу ходит для стажа, а кормится бизнесом на базаре. Иванов – каждый день с похмелья или во хмелю… А Сидоров – вообще за бугор собирается… Я наизнанку вывернусь, а сотенку тебе добавлю…
          - Не надо добавки!
          - Тогда чего надо?
          - Верочку подсобницу в  бригаду мне поставь…
          - Это хохлушку, что ли?
          - Её.
          - Опять ты за свое, Глебыч! Нельзя никак. Понимаешь – нельзя.
          - Не могу больше, Вадим Иваныч, видеть это безобразие. Она в дочерь мне годится, как раз дочери ровесница. И такая же хрупкая… Ты представляешь, Вадим Иваныч, в каждой пачке листов по девять килограммов. В штабеле сто пачек. Надо погрузить на тележки этот штабель, вывезти, разгрузить и всего за шестьдесят копеек. Норма – двенадцать штабелей. Не каждый мужчина осилит. Полы неровные, тележки опрокидываются… Как увижу Верочку с тележкой, провалиться готов от стыда… Что мы делаем, люди? В бригаде ей будет легче, и заработок побольше. Я обращался в отдел кадров, в профсоюз – везде отказ. Посоветовался с дочерью и вот написал заявление…
          - Ты хоть знаешь, что-нибудь про Верочку? – раздражённо перебил начальник цеха.
           - А что про неё знать? жила в Украине. Серьезно заболел ребёнок. Врачи настояли переменить климат. Приехала с мужем и девочкой сюда к бабушке. Мужа на работу не берут: иностранец. Бабушка копейки пенсии получает. Вот и вкалывает Верочка…
           - И хорошо, что вкалывает. Хорошо, что хоть временно взяли. Как же иначе? Гражданство они не хотят принимать. Муж надеется вернуться в Украину. А без прописки, без гражданства…
           - Да какое гражданство?! – заводился Глебыч. – Заколдовали что ли нас, Вадим Иванович, или закодировали?
           - Очнись, Глебыч! Что было, то прошло. Расчленили, раскрошили… И не нам с тобой решать. Ты заявление-то возьми. А я подумаю…
           - Э-э-э! – сердито отмахнулся работяга, вышел из кабинета и понуро и тихо пошёл на свой участок.
           Он специально направился дальним путём – через весь длинный пролёт цеха, потом вниз по крутой лестнице и снова через цех, этажом ниже. «Он, видите ли, подумает, - раздражался Глебыч. - Сначала  наворочают делов, а потом думать начинают. Сколько их там думщиков думает – не прокормить, а жизнь всё хуже и хуже»…
           И пошли, и побежали мысли рабочего. И долго не унялись бы они, если бы не Верочка.
           С трудом толкая гружёную тележку, она изгибалась всем своим молодым телом, словно хворостинка на упругом ветру, сопротивляясь грузу. Но вдруг тележка неудачно попала одним колесом в выбоину, возок опрокинулся, и пачки отпечатанных листов грохнулись на пол. На некоторых упаковках не выдержали вязки, и листы веерами рассыпались вокруг. Пряча глаза свои, в которых были, наверное, слёзы, Верочка стала перегружать тележку, собирать листы. Глебыч взялся помогать ей.
           - Устала, Вера? – то ли спросил, то ли посочувствовал он.
           - Да нет, Виктор Глебович, почему устала? Молодая ещё…
           - У тебя есть профессия?
           - А как же?! Я техникум закончила. Мастером в кондитерском цехе работала.
           - Ну и дела! – совсем расстроился Глебыч. – Так и шла бы в кондитеры…
           - Не берут нигде. Гражданство нужно, а Василий мой не хочет…
           - Ну и дела! Ты что же украинка?
           - Да как вам сказать? Сама не знаю. Мать – хохлушка, отец – русский, Бабушка – тоже русская…
           - Наворочали делов! Ты вот что, Вера… У меня просьба к тебе. Я вывезу твою норму (всё равно простой: бумагу не подвезли), а ты сходи ко мне домой, пожалуйста. Надо срочно передать дочери справку о моей зарплате… Ей в институт. - как в бреду, придумал Глебыч.
           Он забежал в конторку, быстро написал записку.
«Лена, это и есть та Верочка, о которой я рассказывал. Пообщайся с ней. Потом всё расскажу. Папа».
           - Вот эту справку, - сказал он, завернул записку в лист бумаги и написал адрес.
           - Я быстро сбегаю, Виктор Глебович, - согласилась Верочка, - и быстро вернусь.
           - Не надо возвращаться. Отдохни. А мне полезно брюшко растрясти. Иди, дочка, иди.
           Глебыч с яростью взялся нагружать тележку. Всё раздражало и злило его. И ремни утлые, полусгнившие, и вопросы сотоварищей назойливые: «Глебыч, за что наказали?» А больше всего бесили ярлыки с названиями будущих книг. «Сладостный обман», «Соблазнительный обман», «Роковой обман»… Сплошной обман! И откуда напасть такая хлынула – ни для ума, ни для сердца?! Кровь и нажива, кровь и секс, кровь и любовь ихняя, забугорная. Тьфу! Прости, Господи! Что по телевизору, то и в книгах. Все магазины и киоски завалены этим ливером в красивом переплёте. Довелось на старости лет стыдобу какую тиражировать.
           После пятого штабеля Глебыч решил основательно перекурить. А двенадцатый, последний, еле вытолкнул, еле разгрузил. С непривычки руки налились тяжестью, ныла поясница, а ладони горели от вязок… «Бедная женщина, - не выходила из головы Вера хохлушка. – Надо же так загнать человека в угол! Ну, братья славяне: хохлы – кацапы!»
           Глебыч разволновался, расстроился, вышел из себя. То есть как бы по настоящему раздвоился: один – тихий и уставший, состарившийся в цехе за тридцать пять лет работы, другой – яростный, гордый, обиженный, возмущённый и разгневанный…
           - Будет работа? – сердито спросил он у мастера.
           - Бумагу ещё не подвезли…
           - Тогда я домой пошёл. Голова что-то разболелась.
           У него действительно болела голова.
           Шаркающим шагом он с трудом поднимался домой по лестнице. В голове пульсировала боль, а в сердце покалывало.
           «Всё, Глебыч, старик ты, - вдруг подумалось ему. – Отбегался, отпрыгался… Скоро на пенсию».
           И новая волна ярости окатила его с новой силой. Вспомнилась одна радиопередача. «Работайте, господа пенсионеры. Никто не отнимет вашу пенсию»
           «Ну, спасибо, благодетели, спасибо, отцы родные! Да не работать пенсионеру надо, отдыхать на здоровье».
           Руки Глебыча дрожали от грубой работы и волнения. Он никак не мог попасть ключом в замок. И позвонил.
           Дверь распахнулась. И в ярком свете прихожей Глебыч увидел Лену и Верочку. Обе разрумяненные, обе в фартучках.
           - А мы тут стряпаем…
           На кухне на столе стоял большой красивый торт.
           - Неужели сами сделали? – поразился Глебыч.
           - Верочка пекла, а я ей помогала, - ответила дочь. – Только название не придумали. Каждый торт имеет название.
           - Чего тут придумывать? Торт – «Хохлы – кацапы».
           - Ну, зачем так грубо, папа?
           - Я пошутил.
           - Стало быть «Дружба народов», - предложила Верочка.
           - А может, «Киевская Русь»? – подкорректировала Лена.
           - Вот! Вот! – понравилось Глебычу. – Торт «Киевская Русь» в исполнении кондитера Верочки – подсобницы… Молодцы! Будем пировать! А начальство подумает. Надо же хоть иногда думать. Хоть немного думать.
 
Двадцатый век, девяностые годы.