2. Мария. Наедине с голосом...

Мария Пинаева. Покой нам только... Мини-мемуары.

...я была уверена, что добросовестно выполняю свое обещание, пишу правду – и радовалась, что добывать ее не так уж сложно, было бы желание.

В этом бодряческом настроении я и пришла в 70-м году на областное радио. Возможности радиожурналистики, которые я усмотрела в звуке, будоражили фантазию; не перекрестившись, я вторглась в эфир, не имея малейшего представления о его тайнах. Только клиническая самоуверенность могла позволить мне вылезти с циклом "Музыкальный репортаж" в то таинственное пространство, где каждый звук, каждое слово, образ разрастаются до невероятного обобщения.

 Я являлась на завод с магнитофоном и, перекрывая железный скрежет станков, весело заглядывая в усталые лица рабочих, бодро педалировала: "А какая песня у вас любимая?" Особо не задумываясь, они называли то, что было на слуху, что сеялось в эфире, прорастало в памяти короткими, не глубинными ростками, а потом без боли отмирало. На студии передача монтировалась, собиралась на рулон и в положенный час врывалась в чужие дома. На летучках меня хвалили, говорили о новаторстве, вывешивали на "красную доску". Однако эти "успехи", слава Богу, не вскружили мою голову, во всяком случае, не настолько, чтобы совсем оглохнуть и ослепнуть. Помогла и технология.

Технология производства радиопередачи такова, что заставляет журналиста снова и снова вслушиваться в материал, возвращаться в изначальную ситуацию. Приступая к расшифровке магнитофонных записей, охолонувшая от внешней стороны жизни, от зримой ее новизны, я оставалась наедине с голосом и благодаря ему получала возможность взглянуть на себя и на человека, которого записала, со стороны. Прислушиваясь к этой второй жизни звука (первая, повторюсь, при самой записи рассредоточивалась разными внешними обстоятельствами), я сделала для себя потрясающее открытие: голос, интонация, вздох, молчание (его в эфире тоже слышно!), смех могут сказать куда больше слов, самых точных и выразительных: могут выдать такую глубину чувств, которую не сумела заметить при записи; и наоборот, могут заставить усомниться в точности личного впечатления.

Теперь, когда пройден долгий радиопуть, понимаю, что Божий Промысл привел меня к этой работе, убеждена, что именно она учит настоящей журналистике — той, которая улавливает глубинные, а следовательно, духовные запросы народа. Не слишком ли громко сказано? Громко, конечно. Вся заколдованность круга в том и состоит, что профессия позволяет брать на себя многое (вторгаться в душу человека — шуточное ли дело), и это многое к тебе же и возвращается. И ты либо прорастаешь из своих героев, оформляешься в некую частицу народа, стремящуюся достойно вместе с ним нести его крест, либо мельчаешь, так и не сумев слить с ним свое сердце. Трудно, да, наверное, и невозможно сказать о себе — проросла ли я? Но твердо могу сказать, что всеми силами души стремлюсь к этому.

Итак, довольно быстро совесть моя пришла в смущение от "Музыкальных репортажей", я стала ощущать некую неловкость, хотя вроде бы ни у кого моя деятельность неудовольствия не вызывала: ни в самих трудовых коллективах, где записывались передачи, ни у студийного начальства. Под каким-то предлогом, теперь уже не помню, эта "клетка" была закрыта. Надо сказать, что вот это обстоятельство, "клетки" в эфире, то есть определенное время "от" и "до" под определенным, утвержденным названием (например "Из музыкальной почты недели" — я работала в музыкальной редакции — "Музыка — селу", "Я люблю музыку") весьма способствовало моему внутреннему освобождению. Чем больше я таскалась с магнитофоном по командировкам, чем больше прислушивалась к голосу самой жизни, тем более прояснялось, прозревало мое сознание, очерчивались проблемы, которые просились вон из "клеток". А поскольку "вон" делать было нельзя, приходилось в самих "клетках" исхитряться таким образом, чтобы хоть как-то донести до слушателя свое взросление и сверить с ним свои душевные импульсы.

 Так был изобретен совершенно новый жанр на радио — музыкально-публицистический. Наверное, это грубая формулировка, и вполне в духе "теории и практики партийно-советской печати", но за создание этого жанра совершенно искренне благодарю марксистско-ленинский режим. Он уберег меня от "большевизма наоборот". Мне кажется, если я что-то сделала по-настоящему хорошо, то лишь там, где сумела избавиться от партийной (коммунистической или антикоммунистической — не важно) прямолинейности, от псевдо-публицистичности, и попыталась создать... образ. Художественный образ всегда многозначен и неуловим для "фильтровальных" установок. И одновременно любой образ — это же не горный пейзаж в окошке, а нечто, созданное человеком и несущее на себе отпечаток его личности, его эмоциональных пристрастий, идеологических и нравственных позиций. Эти пристрастия, так или иначе, вылезают наружу и сообщают слушателю, кто и чем пытается с ним общаться.

 Так что в порядке обмена опытом тут невозможно посоветовать чего-то определенного, например: говори образами, потому что именно это признак настоящего "журнализма". На уровне технических приемов, может быть, это действительно так. Но ведь приемами легко овладевают и те, кого справедливо считают представителями второй (после проституции) древнейшей профессии. Что же здесь посоветовать: говори образами, но не будь продажным? Наверное, каждый из нас постигает НАСТОЯЩЕЕ в жизни лишь в той мере, в какой пытается сделать своими православные ценности. А уж они, эти ценности, светятся (или не светятся) в наших трудах.

Взглянув с этой самой высокой точки зрения, я отчетливо понимаю, что журналисту надо бы иметь в запасе хотя бы еще одну человеческую жизнь, чтобы успеть достаточно далеко уйти в своей внутренней работе. Если бы в каждом из нас, вне зависимости от партийной принадлежности или национальности, хотя бы лишь теплилось божественное "возлюби ближнего, как самого себя" — сколь далеки были бы мы от сегодняшней всененавидящей розни, от распада семейного и государственного, во многом организованного силами и красной, и желтой журналистики.
Но вернемся к методу. Итак, я пришла к мысли, совсем нехитрой: надо органично соединить документальную запись с песней.

 При этом я понимала, что запись должна быть интересной, для чего надо, во-первых, уметь находить добрых, честных, искренних людей и, во-вторых, уметь разговаривать с ними. Я не знаю, можно ли научить разговаривать с людьми. Наверное, отчасти можно. Здесь исходное правило: человек должен чувствовать, что он вам интересен, что вам интересно общаться именно с ним, что все сказанное им вам необходимо "дозарезу". Только не нужно все-таки понимать это как технологический прием. Человек В САМОМ ДЕЛЕ должен быть вам интересен. Если вы только изображаете интерес — он это почувствует и запись получится казенно-скучной. Но все это одна сторона дела. Другая сторона — песня, которая тоже должна быть честной, искренней и к тому же талантливой. Из двух этих сторон возникает единое целое, некий третий смысл, образ, в котором остаются и исчезают текст и песня.

Конечно, не враз я все это поняла, и метод не сразу открыл свои возможности, да и сейчас, думаю, они до края не постигнуты. Да и есть ли этот край в эфире?

Когда я решилась заглянуть в тайну эфира поглубже?

(Продолжение следует. Начало  http://www.proza.ru/2015/09/02/70  ))