Капитанская внучка. Ты моя Вера

Капитанская внучка
Ты моя Вера
Город Свободный. Начало мая, яркий солнечный день. Молодая женщина си-дит на деревянной скамейке. В руках она держит завёрнутого в ватное одеяльце младенца. Круглое личико застыло в блаженном сне на свежем воздухе в лучах май-ского тёплого солнышка. В конверте свёрнутого одеяла хорошо видно личико ребён-ка. Оборочка капора обрамляет выпуклый лобик. Это я, мне всего десять дней. Я ещё ничего не знаю ни о себе, ни о своей мамочке, но я чувствую объятье её тёплых рук и крепко сплю. Моей маме 32 года, её волосы, уже тронутые серебряными нитя-ми, гладко зачёсаны на косой пробор и повязаны поверх бархатной лентой, завязан-ной на затылке, немного завитые кончики волос спускаются до плеч. Её тёмное лет-нее пальто расстегнуто. Шерстяная узкая юбка с разрезом на боку, мягкая курточка, из-под которой видно белую блузку с отложным воротничком. Мама улыбается, не раскрывая губ, у неё всегда такая сдержанная улыбка, но очень ласковая.
Я только потом узнаю, что прошло чуть больше года, как она вышла на сво-боду в том ужасном тридцать девятом году. Она ничего не знает о судьбе своего от-ца, а у меня никогда не будет дедушки, но я с самого раннего возраста буду всегда слышать о нём от мамы и гордиться им. Он вырастил один без жены (моя бабушка умерла, когда маме было 4 года, её сёстрам - 2 и 6) своих трёх дочерей. Я уверена - всё лучшее у меня от мамы, а значит, и от моего дедушки. Вот почему я назвала се-бя Капитанской внучкой. Дедушка мой - штабс-капитан русской армии, кавалер 4 ор-денов: двух орденов Святого Станислава и двух орденов Святой Анны, участник войны 1905 года, командовал ротой под Мукденом, был ранен, вышел в отставку, но в 1914 году снова призвался в армию, служил на Минской железной дороге, достав-лял на фронт продовольствие и боеприпасы. Затем был откомандирован в Москов-ский кадетский корпус. После революции служил в Омском кадетском корпусе и с ним приехал во Владивосток. Он не ушёл с корпусом в Китай и поплатился за желание остаться на Родине. Он был арестован и выслан в Нарымский край.
Мама моя навещала его в маленькой деревне на реке Лена. Отчасти и по этой причине маму арестовали, но раньше был вторично арестован дедушка. Когда маму выпустили через год, она не смогла ничего узнать о судьбе отца. Это всё будет суждено узнать капитанской внучке. Мама воспользовалась возможностью уехать из Владивостока и устроиться портнихой в Амурский передвижной железнодорожный театр, где работала пианисткой её старшая сестра Наталья Александровна Кудряв-цева и её муж Махарадзе Михаил Сергеевич.
И вот спустя год у мамы есть дочь - новый смысл жизни, новая Вера в жизнь. Вот почему она дала мне имя Вера. Ещё она рассказывала, была замечательная женщина, детский врач по имени Вера, и она хотела видеть дочь похожей на неё и непременно врачом.
Всё, что было дальше, я знаю только со слов мамы. Мы жили в вагончике, здесь же в костюмерном цехе шили костюмы. На полу стояла большая коробка с различными пуговицами. Это были мои самые любимые игрушки. Вокруг меня были люди, с которыми мне будет суждено встретиться через 12 лет уже в Благовещенске.
Сохранился снимок. В вагоне театрального поезда сидит маленькая девочка с круглыми грустными глазами, фотограф заснял её со слезами на глазах и большой кожаной сумкой, её дала мне Нина Николаевна Гейнце, артистка театра, мамина подруга на всю жизнь и моя названая крёстная мать. Сумку она дала мне поиграть, чтобы я не плакала.
На какой-то железнодорожной станции в магазине мама увидела детскую обувь и, не зная ничего о надвигающейся войне, купила сразу несколько пар ботино-чек и туфелек разных размеров на вырост. Так всю войну я была обеспечена обувью. Мама рассказывала, все спрашивали её, где она взяла ботиночки или туфельки, ко-гда в очередной раз надевала мне новую обувь. Есть фотография, на ней мне 11 ме-сяцев. Большой воротник, вязанный из шерстяных ниток, накинут поверх бархатного пальтишка, капор из такого же бархата оторочен оборкой из светлой ленты, вязаные варежки из светлой шерсти и из такой же шерсти вязаные рейтузики и маленькие ко-жаные ботиночки. Мама с гордостью говорила мне, глядя на эту фотографию: “Вот, буржуй какой!”
Но становилось опасным держать ребёнка в вагоне, я начинала стремиться всюду залезть, удержать меня было очень трудно, и маме пришлось вспомнить о своём учительском образовании. Она получила место учителя начальных классов в Севаках.
Разные картины памяти
Я совершенно не помню ничего из той жизни, но мама нарисовала мне страшную картину. В Севаках страшный мороз. Я стою, растопырив руки, так много на мне надето. Мама отлучилась на минутку, и тут ко мне подошла огромная свинья. Чем бы это всё могло кончиться, страшно подумать, но кто-то схватил меня на руки, а тут и мама подбежала.
А потом мы жили в Бикине. Здесь я впервые помню себя и своего папу. Одна картина стоит перед глазами. Большая пустая комната, на полу стоят кастрюли, я даже знаю, что это алюминиевые кастрюли, а по крышкам ходят, ползают маленькие пушистые комочки- мыши, они везде на полу. Я сижу на большой кровати и боюсь спуститься на пол, а мыши ничего не боятся. Напротив два низких окна. Мама и папа совсем недавно ушли, я следила, как они шли мимо окон, сначала мимо одного, по-том второго окна. Вторая картина. Очень тепло, мы с мамой на речке. С нами наши знакомые Татаринцевы, Сонешта и Зоешта - так я их называла тогда, и их мама. Че-рез девять лет мы с ними встретимся в Ленинграде, но это будет потом, а тогда они несут меня, сплетя руки. Мы подходим к речке, наши мамы стирают на речке одеяла, дети постарше ловят одеялами маленьких рыбок, дают мне подержать, но рыбки та-кие скользкие и норовят выскользнуть из рук. Я сжимаю крепче ладошки, и рыбки превращаются в мягкую массу. Мне жалко рыбок, но девочки опять сплетают руки и несут меня по берегу. Дети плавают в речке, держась за надутые наволочки. Они хлопают наволочкой об воду, получается большой белый пузырь, затем они плывут, сильно колотя ногами по воде и поднимая тучи брызг, но пузырь быстро спускает воздух, и новые хлопки, смех и веселье.
Ещё одна картина: летний тёплый ливень, под стоками воды стоят ванны, полные дождевой воды. Знакомые ребята бегают под этим тёплым дождём. И папа разрешил и мне покупаться под дождём. Мама говорила, что она была против, я же помню тот восторг от участия во всеобщем детском празднике купания под тёплым летнем дождём. Но случилась беда, я простудилась и схватила воспаление среднего уха.
Следующая картина: больница в Хабаровске, меня несут в белой простыне в операционную. Мне страшно, и я начинаю плакать. Меня успокаивают, делают мест-ный наркоз, и начинаются мои мучения. Я плачу и слышу слова:
- Не надо, Верочка, плакать.
- Не надо стукать, я не буду больше плакать.
Я повторяла эту фразу несколько раз, потом меня принесли к маме в палату.
Палата была маленькая. На кровати у окна лежала девочка вся в бинтах и гипсе. Она упала из окна своей квартиры... Мама ухаживала не только за нами дву-мя, но и за другими детьми в других палатах. Мама говорила, что врач не хотел вы-писывать нас, так как она очень хорошо помогала медсёстрам. А про меня врач гово-рил:
- Всё хорошо, не только слышать, но и петь будет.
Антибиотиков тогда не было, и воспаление среднего уха была очень серьёз-ная и часто опасная для жизни ребёнка болезнь. И хотя это ухо мне ещё доставит неприятности, но тогда я просто легко отделалась, и большое спасибо рукам врача, что отвели беду в те трудные военные годы...
А потом мы с мамой жили во Владивостоке.
Зима 2002 года. Мне 61. Сегодня мне приснился сон. Я захожу в пустую ком-нату на улице Пограничная, где мы жили с мамой около 58 лет назад. Я рассматри-ваю комнату и рассказываю новому владельцу, как выглядела эта комната много лет назад. Мой сон запутанный и непонятный, но он воскресил в памяти те далёкие годы моего детства.
Дом на Пограничной
Я совершенно не помню, как мы с мамой поселились в той очень маленькой комнате в довольно странном по сегодняшним меркам доме. Улица Пограничная, пе-ресекая Светлановскую, спускается вниз. Наш дом находился недалеко от угла пе-ресечения этих двух улиц. Квадратная арка над входом, ведущим в подъезд, находи-лась ниже уровня тротуара, поэтому к массивным деревянным дверям с большими медными ручками нужно было шагать вниз по двум-трём широким ступенькам. По улице с лязгом проходили трамваи, дорога была вымощена камнями с округлой по-верхностью. Такие дороги были повсюду вплоть до шестидесятых годов. Мне они ка-зались более долговечными, но ездить по ним - сущая тряска. Только очень опытные водители умудрялись вести машину плавно. Мамина сестра, моя тётя Галя, много лет работала шофёром. И я помню её слова на высказанное мной удивление:
- Вещи не бренчали, ничего не гремело, не рассыпалось. Всё это как-то странно.
- Ничего удивительного. Наш шофёр - из старой школы. Вот как раньше уме-ли ездить.
- Да, но ты везла больного на машине скорой помощи по тротуару.
Я напомнила тёте Гале случай из её шофёрской практике. Она привезла в больницу мужчину с раздавленным желчным пузырём. Его нельзя было шевелить, и тем более трясти, вот она и ехала по тротуару. Тётя Галя сразу вспомнила тот слу-чай и продолжила мои слова:
- Врач запретил того больного класть на носилки, его занесли на руках в больничную палату. Санитары возразили на это:
- Да его привезли на машине.
Врач поспешил взглянуть на водителя. Вспомнили мы этот случай, когда пе-ревозили тётины вещи на новую квартиру из её ещё более маленькой комнатушки в том же самом доме на Пограничной улице. Комната находилась в том же коридоре, что и наша с мамой. Но об этом я расскажу в другой раз, а теперь вернёмся к входу в дом. Открыв тяжёлые двери, вы видите перед собой просторный холл с широкой ле-стницей, ведущей наверх, пройдёте несколько ступенек, и вам откроется коридорчик, ведущий налево, там была квартира из двух комнат, в ней жил директор театра дра-мы со своей семьёй. Его жена - моя тётя Наташа, мамина старшая сестра. Мой младший брат Миша на год, месяц и один день младше меня. Их квартира была на-лево, а прямо был выход во двор. Направо - короткий коридор, из него направо длинный коридор с множеством комнат по обе стороны, налево очень крутая лестни-ца вела на второй этаж. Там по обе стороны узкого коридора тоже были комнаты. Однажды весь дом услыхал звонкий голос Миши. Он поднимался на четвереньках по этой крутой лестнице и громко и радостно возвещал своей маленькой подружке:
- Натася, пока мамки-гадючки нет, я иду к тебе. Натася, я иду к тебе...
Открылось несколько дверей из двух коридоров, высунулись любопытные уз-нать, чья это мама “гадючка”. Но его мама быстро поспешила за ним, не успел он подняться на верхние ступеньки, а она его - цап за штанишки и, шлёпая, приговари-вала:
- Ах, это я гадючка! Вот тебе, вот тебе за гадючку.
Но голос её не был злым. Она всегда прощала всё своему своенравному и очень самостоятельному сынишке. Я помню два случая, когда две мамы, родные сё-стры, совершенно по-разному отреагировали на наше совместное “преступление”.
Наказали...
Первый проступок мы совершили, убежав из детского садика домой. И хотя детский сад наш находился очень близко, просто за углом на Светлановской, моя мама отругала меня и несколько раз шлёпнула бельевой верёвкой. Я совершенно не помню боли, но мне было обидно - Мишу его мама похвалила, а мне попало.
Второй раз мы с Мишей взяли у нас с полочки бельевого шкафа 25 рублей (я думаю, это было именно 25 рублей) - одну хрустящую новую бумажку и пошли на Светлановскую, перешли через дорогу, купили две кружки морса. Не было в то время красивых бутылок “Колы” или “Пепси”, ни “Фанты”, даже лимонада не было. Зато ка-кими красивыми и соблазнительными казались пол-литровые банки с ярко-розовым морсом. Да, чаще морс наливали в те военные годы в пол-литровые банки, а не кружки. На сдачу мы купили два железных складных ножичка. Были тогда такие при-митивные ножики, в них вкладывались лезвия безопасной бритвы. На этот раз попа-ло и Мише, но от моей мамы. Нас отшлёпали той же верёвкой, а потом поставили в угол. Мишу выручил приход его мамы, а я стояла бесконечно долго (мне так казалось тогда), пока мама не простила меня. Потом я сидела у мамы на коленях, прижав-шись, уткнувшись носиком в мамину шею и положив ручку маме на грудь. Я всегда так сидела, если моя детская жизнь казалась нестерпимо трудной.
Моя милая мама... и тётя Наташа
Мы жили в последней комнате длинного коридора. Но длинным мне этот ко-ридор казался в том далёком детстве.
Как мы переехали в нашу комнату в доме на Пограничной, я не помню, но от-чётливо помню многое, связанное с тем периодом жизни. Хорошо помню и обстанов-ку в комнате, кроме штор на окнах. В комнате было два окна, между ними стоял стол. На стол мама ставила швейную машинку и шила по вечерам до поздней ночи. А ино-гда и до утра. Цены были немыслимо высокие, но мама постоянно баловала меня, покупая шоколад, я больше всего любила фигурный шоколад в форме игрушечных машинок, разных зверюшек. Нередко, просыпаясь утром, я спрашивала маму:
- Ты пуговки пришила?
- Да, Верочка, пришила пуговки.
- Значит, будет апельсинка?
И видела мамины добрые глаза, но не знала, как сильно она уставала, как много она работала, чтобы иметь возможность купить сливочное масло, фрукты и те же фигурные шоколадки. Утром надо было идти на работу в театр, где она работала портнихой, и опять шить после бессонной ночи. Да ещё и придумать, как разбудить меня рано утром так, чтобы мне было легче проснуться. Мама роняла стул или дру-гой предмет, я невольно открывала глаза и слышала её бодрый и очень ласковый голос:
- Проснулась, моя умница, ну вставай.
Её тёплые руки обнимали меня и помогали встать.
Слева от двери стояла небольшая ширма, за ней умывальник, затем платя-ной шкаф с одной дверцей, в шкафу было два отделения: в одном полочки с бельём, во втором мамина и моя одежда. За шкафом в углу стояла моя маленькая с дере-вянными бортиками кроватка и почти вплотную к ней мамина кровать вдоль левой стены комнаты. Между кроватью и столом помещалась высокая тумбочка, в ней бы-ли мои игрушки. С этой тумбочкой неизменно связаны самые приятные воспомина-ния о Новогодней ёлке. Справа от двери плита. Кажется, она была без духовки. На плите мама варила нам еду. Мне казалось, что картошка так долго варится, и я про-сила дать мне одну сырую картофелину. Иногда маме было некогда варить, и тётя Наташа, увидев меня, жующую пряник, поучала:
- Скажи своей маме, что пряники не еда. Пойдём к нам суп с фасолью кушать.
Суп мне очень нравился, я потом уже и сама говорила маме:
- Пряни не еда, дай супу с фасолями.
А мама давала мне тарелочку и отправляла к тёте Наташе. Та открывала мне дверь и спрашивала:
- Что тебе, Верочка?
- Супу с фасолями.
Так мы и жили с мамой, утром ходили на работу: я в садик, мама в театр, ве-чером приходили домой. После простого ужина мама садилась шить, а я играла со своими игрушками. Иногда я тоже сшивала простенькие предметы одежды, выкроен-ные мамой для моей куклы. Были моменты, когда я одна оставалась дома и шила. Однажды у меня сломалась иголочка, и я сидела и плакала. Дверь комнаты была за-крыта на ключ, и тётя Наташа пришла спросить, как мои дела, и, услышав мои всхлипывания, спросила:
- Что случилось, Верочка?
- И-и-и-иголочка сломалась.
Тётя Наташа так и заплясала возле двери.
- Верочка, ты положила оба кончика на блюдечко? Ты обязательно должна положить оба кончика на блюдечко. Ты посмотри, там два кончика иголочки?
- Да, оба кончика, но мне иголочку жалко, я хочу ши-и-и-ть.
Другой раз я напугала свою тётю Наташу так сильно, что она забыла о своих руках пианистки (она никогда не поднимала и не носила тяжёлого) и несла меня на руках в больницу. Я умудрилась проглотить английскую булавку. К счастью, булавка не раскрылась и благополучно вышла.
Наш двор
Мы жили в последней комнате длинного коридора. Но длинным мне этот ко-ридор казался в том далёком детстве. Во всём доме жили актёры и актрисы, биле-тёрши и другие работники театра. До революции это был Публичный дом, вот почему в нём было так много комнат, да и окрашен он был в жёлтый цвет и имел выход во двор, через который можно было незаметно войти или выйти. Двор был небольшой, но состоял из трёх частей. Воспользуемся чёрным выходом из дома. Мы сразу попа-даем в маленький чистенький дворик, тщательно убираемый дворником. С двух сто-рон дворик огораживали стены нашего дома, с одной стороны стена соседнего дома, из нашего дома во дворик выходили две полуподвальные квартиры. Пологий спуск вёл в средний дворик, там были побеленные туалеты и множество сараев - место, в котором было строго запрещено играть, но оно было столь притягательно для игр в прятки. А спуск вёл в нижний самый большой двор и через деревянные ворота на со-седнею улицу. Зимой по обледеневшему спуску мы катались на санках. Однажды я пришла домой с окровавленными руками, ладошки и тыльные стороны рук были усеяны многочисленными продольными порезами. Случилось так: забравшись на самое высокое место дворика, я легла на санки и, резко оттолкнувшись ногами, пока-тилась вниз, но в какой-то момент взялась руками за лезвия полозьев санок. Навер-ное, мне не сразу удалось остановиться и освободить руки. Но ничего страшного не случилось. Порезы оказались неглубокими.
Детский сад был рядом, на Светлановской, сразу за углом. Вход был с улицы, крутая лестница вела на второй этаж. Мы с Мишей забежали вперёд, он меня спра-шивает:
- Если бы я сам выбрал себе имя, я был бы Петей.
- А я хотела бы быть Викой!
На втором этаже открывали массивную деревянную дверь, и обычная карти-на - узкий коридор с деревянными шкафчиками вдоль двух стен. Я помню разговор с мамой на той же самой лестнице:
- Я теперь буду всё сладкое отдавать Юре Киселёву. Он меня оборонять бу-дет.
- Нет, ты сама кушай всё вкусное и сама себя защищай.
Вряд ли я стала отдавать сладкое, я всегда умела постоять за себя, хотя и была намного меньше ростом своих сверстников.
Прогулки с мамой
Мама уделяла мне много времени и внимания. В тёплое время мы много гу-ляли по берегу моря, мне позволялось лазить по камням, отворачивать мокрые от лизавших их морских волн камни и ловить маленьких, проворных крабиков, так за-бавно старающихся улизнуть, двигаясь боком. Мы ездили на Седанку в парк и бро-дили по многочисленным дорожкам. Какое счастье было сидеть верхом на большом деревянном коне, который медленно вращался вокруг своей оси. Карусели тогда не было, а качели в форме больших лодок были. Мы с мамой забирались в такую лодку, и она начинала раскачивать нашу лодку. Я не скажу, что мы подлетали выше всех, но это было очень здорово. Я могла часами качаться на качелях, никакого голово-кружения. Маленькие ладошки крепко держались за поручни. Мама специально тре-нировала мои ручки. Она подсаживала меня вверх и давала уцепиться за ветку де-рева или за перекладину турника и оставляла висеть на руках несколько минут. Мне это очень нравилось. Даже дома мы проделывали очень часто такое упражнение, там перекладиной служил выступ шкафа. Неудивительно, что к пяти-шести годам я могла свободно лазить по довольно высоким деревьям, часто поднимаясь по стволу без боковых ветвей, правда, ноги мои были всегда в царапинах и ссадинах. Мама рассказывала, что водила меня “в народ” показывать нищету и бедность, несчастных и больных людей. Вот этого я не помню. В то время нищие иногда сидели возле ма-газина или возле базара, но мне они не запомнились в те годы до поездки в Порт-Артур.
Я в больнице. Дядя Саша
Разговоры о больнице, моё представление о том, как дети лежат в больнице, само пребывание в больнице я помню. Помню, что мама не могла найти машину, и меня, завёрнутую в одеяло, нёс на руках дядя Саша. Это был молодой рабочий сце-ны в театре. Однажды он пришёл к нам, зелёный, и, беспомощно опустившись на стул, сказал: “Александровна, я умираю...”.
Оказалось, он съел пирожок с мясом, купленный на улице. Мама отпаивала его марганцовкой. Ему очень быстро стала намного легче, и с тех пор он относился к моей маме с каким-то глубоким почтением и уважением. Узнав, что меня надо везти в больницу, он сразу вызвался это сделать и нёс меня на руках. Дядя Саша был очень добрый человек, очень крупного роста, но лицо его было вечно в чирьях и на-рывах. Это были проявления неизлечимого заболевания кожи. Представьте себе этого огромного человека с большим, опухшим лицом и огромными зубами. Рот тоже был большой и не закрывался губами, которые тоже были в рубцах. Когда он первый раз заглянул в нашу комнату, я шёпотом спросила маму: “Это Бармалей?” Я знаю, что мама относилась к нему с большой добротой, а его сильные руки были поддерж-кой в ту холодную зиму, когда он нёс меня в больницу на руках. Я сильно простуди-лась, и у меня была большая температура. В больнице было много детей, и все они были разного возраста. И мы хотели есть. И все очень хотели получить горбушку хлеба, потому что мякоть чёрного хлеба была липкая и кислая. Там совсем не похо-же оказалось на ту картинку, возникающую в моём воображении. “Я сижу в постели, на одеяле игрушечный мишка, и вокруг тихо и никого”. Нет, там совсем было не так, а одеяло тонкое, мне холодно, и я хочу домой. Девочка школьного возраста даёт мне кусочек селёдки. Мне очень хочется ещё, она, к моему удивлению, даёт мне ещё и ещё. Но потом мне хочется пить, а почему-то пить не дают. Это так гнали паразитов из организма. Дома в то время часто заставляли есть цитварное семя с сахаром. В то военное время была такая необходимость. Больше я в больницу не попадала. В Порт-Артуре обилие фруктов избавило от бронхитов и простуд.
Дядю Сашу я последний раз видела, когда мне исполнилось лет 15-16. Он всё так же работал в театре рабочим сцены, и совсем не был похож на Бармалея, хотя и с очень нездоровым лицом. Мне передали, что он очень хочет видеть меня, и я согласилась подождать его. Он подошёл, улыбаясь застенчиво, искренне удивился: как это маленькие девочки превращаются в больших барышень? А я была рада ви-деть человека из моего детства, который говорит с тобой с трогательной нежностью и смотрит на тебя с простым и бесхитростным обожанием.
Игрушки для ёлки, дары Деда Мороза
Теперь я не знаю точно, но, наверное, и дядя Саша принимал участие в изго-товлении тех замечательных игрушек для детского сада, которые мама принесла од-нажды заведующей. Она заказывала их для детского сада. Это были самолёты, па-роход и грузовик. Клоунов мама шила сама. Такой клоун, я его звала Сенькой, был и у меня. Это был большой клоун, в отличие от маленьких клоунчиков, что мама дела-ла для украшения ёлок. Для детского сада она тоже приготавливала очень много ма-леньких клоунчиков. Они были сделаны из проволочки, обтянутой марлей, поверх каркасика надевался разноцветный комбинезончик, вокруг шейки оборочка воротнич-ка, такая же оборочка и вокруг ручек. На головке колпачок, раскрашенное личико, вот и клоун готов. Сшитые из разных лоскуточков, они очень украшали любую ёлку. Большой деревянный грузовик появился под ёлочкой в новогоднюю ночь в нашей комнате. Я проснулась очень рано, но от окна уже падал утренний свет, и моему взо-ру открылся удивительный сюрприз. Густая ёлка, увешанная игрушками и конфета-ми, а под ней в кузове большого деревянного грузовика лежали красные блестящие яблоки, рядом сидели большой клоун (я его назову Сенькой), новый пупс, показав-шийся мне очень большим, и мой старый плюшевый мишка. У каждой игрушки в ру-ках было по фигурной шоколадке. Некоторое время я смотрела на это чудо, потом стала будить маму:
- Мама, к нам Дед Мороз приходил (А, правда, Дед Мороз живой?).
- Не может быть, я ничего не вижу.
- Да, мама, вот ёлка на тумбочке, правда-правда, стоит. А под ней машина с яблоками!
- Я ничего не вижу.
- Да, мама, ты совсем не туда смотришь. Вот смотри! Правда, Дед Мороз всё это принёс?
Ёлка была очень красивая и пушистая. Кажется, это про неё мама как-то рас-сказала: после работы она возвращалась домой, сделав кое-какие покупки к празд-нику. На углу улицы возле магазина стояла женщина с ёлкой и грела руки. Мама по-хвалила ёлку, а женщина чуть не плача сказала:
- Как мне она надоела, я не донесу её домой, только деньги зря потратила.
А у нас не было ёлки в последний день перед Новым Годом.
- Продайте мне, - сказала мама. Так мы были с ёлкой, но и по сей день я вспоминаю тот случай и задаю себе вопрос, кто же остался в тот вечер без ёлки, мне жалко было неизвестных мне детей. Мне хотелось быть тогда большой и помочь той женщине донести ту ёлку до её дома.
А в то утро, конечно, я не могла больше спать, и наспех одевшись, стала рас-сматривать эти замечательные подарки. Среди уже перечисленного лежали и книж-ки-раскраски и книжки для вырезания и склеивания. Я стала играть, а мама получила возможность немного подремать, ей была очень приятна моя восторженная радость, но она так мало спала последние предновогодние ночи, шила на заказ платья тем, кто мог заплатить ей деньги. В том портовом, хоть и военном городе Владивостоке было много людей состоятельных. Мама иногда брала меня на примерку к очеред-ной даме, жене торгового моряка. Меня угощали какой нибудь соблазнительной ве-щью - яблоком или апельсином, но я стеснялась брать и говорила:
- Спасибо, у нас есть.
Догадливые и добрые старались отдать угощение маме. Она мне и приноси-ла часто не только фрукты, но и пластики американской жевательной резинки. Надо признаться, что нам, ребятам военного времени, жевательные резинки очень нрави-лись. Не то что жвачка из свечки или даже из чёрного вара, его мы тоже пытались жевать.
Только мама могла так любить
и прощать...
Мы жили с мамой вдвоём. Об отце я вспоминала редко, но иногда мама гово-рила мне загадочные слова:
- Тебе от папы привет.
Смотрю на маму вопросительно:
- Где привет? Дай мне привет!
Не скоро я поняла, что “привет” - это просто хорошие слова. Их передают то-же словами. Ночью я иногда просыпалась и не могла уснуть. Сев верхом на перего-родку моей кроватки, тихонька окликала маму:
- Мама, можно к тебе?
И хотя я не помню случая, чтобы мама не пустила меня к себе в кровать, я всегда задавала этот один и тот же вопрос:
- Мама, ты спишь, можно к тебе?
И получив ответ, быстро перелетала через перегородку и осторожно по кра-ешку постели пробиралась к маме под одеяло. Свернувшись калачиком, прижавшись к теплой маминой груди, я отогревалась и засыпала, и уже в глубоком сне выпрям-лялась. А маме добавлялось заботы укрывать меня: согревшись, я во сне сбрасыва-ла одеяло с себя и с мамы.
Иногда мне разрешалось не пойти утром в детский сад. Но тогда я сидела большую часть времени одна дома и занималась шитьём, вырезанием картинок, рас-крашиванием картинок в специальных книжках или рисовала. На моих рисунках тогда преобладали две темы. Одна - мирная: олицетворение нашей с мамой мечты - “большой дом, высокое крыльцо, “окны” большие, ярко светит солнце на голубом не-бе и море рядом”.
На других рисунках, их было значительно больше, летели самолёты, одни с красными звёздами, другие с чёрными фашистскими крестами, немецкие всегда бы-ли объяты пламенем. На земле сражались солдаты в касках со звёздочками и в кас-ках со свастикой. Немецкие падали, сражённые огненными трассами пуль. Танки, пушки, всё в движении и в сражении, в огне и дыму. Но горели только немецкие. Не поднималась рука ребёнка нарисовать по-другому. Пылали в огне строения, похожие на сараи, всё с той же ненавистной свастикой.
Но однажды я сильно провинилась. Я совершила очень непонятный поступок: порезала детали не дошитого мамой нового нарядного платья. Это платье мама ши-ла для меня. Я не помню, для какого праздника или утренника в детском садике предназначалось это платье. Я помню его ярко-синий цвет, помню все его части: юбочка, два рукава и кокетка. Я играла в куклы и вдруг вздумала наряжать всех сво-их игрушечных друзей, используя детали от платья. Новый большой пупсик получил юбочку, мой любимый плюшевый мишка украсился штанишками из двух рукавов. Сенька-клоун попал в немилость, ему полагались только лохмотья. Несколько дви-жений ножницами, и кокетка от недошитого нового, нарядного, для праздника пред-назначавшегося платья превратилась в нарезанные лоскутные клочья. Я не сразу поняла, что сделала непоправимое и очень плохое, так глубоко ушла в придуманный моей фантазией нереальный мир. Мне попало, но не очень сильно, наверное, мне удалось понятно объяснить маме весь ход моей фантазии. Потом мама дошила это платье, но кокетка была из шёлка более тёмного цвета.
Детский сад на даче
Слова такие разные, одни обозначают конкретные и понятные предметы, но вдруг маленькое открытие -“подушка”-это под ушко, то есть её кладут под ушко. А “славабогу” - это тоже два слова, мы хвалим Бога. Бог - это такой очень главный, он высоко в небе, он слышит всё, знает всё. Мы идём строем по Пограничной вверх, сейчас там всё застроено новыми зданиями и нет прохода. Кто-то из идущих рядом со мной говорит: “Нельзя говорить неправду, Бог накажет”. Я сразу представляю: на облаке, что пред нами, лежит на боку большой Бог, и у него такая длинная рука, что он может дотянуться до любого из нас и схватить провинившегося. Но я почти нико-гда не думаю о нём. Дома мама не говорит мне про Бога, в детском садике тоже не слышно. Там на каждом утреннике звучат стихи о дедушке Ленине и о “самом родном Сталине”. Сталин присутствует в строчках многих любимых книжек, в поэме Сергея Михалкова о Мише Королькове советский корабль захвачен японцами, среди пасса-жиров мальчик Миша Корольков. Сталин не спит, он думает, как освободить наш ко-рабль. Я могу много раз слушать строчки из этой поэмы, особенно про допрос Миши. Японцы такие же враги, как и немцы, но они ближе к нам, они на границе с Китаем. Дети с ужасом передают друг другу всякие страшные истории, в которых всё натво-рили японцы. Возле летней дачи нашего детского садика стоит женщина, у неё кровь на лице. Дети постарше говорят младшим: “Это японец её ножом порезал”. Древес-ные клопы с таким неприятным запахом, их много всяких разных: маленькие серень-кие и большие с красивым разноцветным панцирем, но все они “японские вонючки”. И доля правды есть - был факт заражения японцами наших лесов энцефалитным клещом.
Летом детский сад выезжал на дачу на Седанку. Нас водили на море купаться и загорать. Сначала мы должны были лежать на одном боку, потом на другом, на спине и на животе. В воду и из воды заходили по команде воспитательницы. Она просто делала взмах полотенцем.
Однажды детский садик опустел, тихо было на участке под большими берё-зами. Под деревьями две большие девочки натянули одеяло. Получился навес, под которым они устроили игру в дом. На полотенцах, расстеленных на траве, были кружки и ложки. Чей-то маленький ребёнок сидел на одеяле, я тоже сидела рядом. Меня не взяли на прогулку, у меня был большой нарыв на пятке. Девочки принесли большие тарелки с какой-то кашей. Каша была жидкая, но очень вкусная. Никогда прежде и никогда после этого я не ела такую вкусную кашу. Я так и не сумела маме объяснить, что это была за каша и почему она показалась мне такой вкусной. Я не знаю этого и до сей поры. Иногда мне кажется, что это была пшённая каша, иногда - овсяная, но она была вкуснее всех каш, когда-либо сваренных в детском садике или дома. Возможно, я сильно проголодалась, а, может быть, внимание больших дево-чек, их игра в “дочки-матери” придали особый вкус той каше. Через какое-то время медсестра проколола волдырь на пятке и маленькими ножницами обрезала лишнюю кожу. Всё зажило. Я опять была в строю, вместе со всеми ходила на прогулки, а ве-чером перед сном на террасе мы все мыли ноги в двух больших деревянных вёдрах с большими ушками. Два других таких же ушата стояли для других целей. Терраса, ведущая в спальню, утопала в зелени, и дом дачи казался небольшим и низким, а память выдаёт вид другой столовой на высоком фундаменте, с округлёнными стена-ми и удивительно красивыми окнами из разноцветного стекла. Мы сидим за круглыми столами. Что стоит на столах, я не помню, но вокруг много солнечных разноцветных зайчиков. Наверное, это был детский санаторий.