Глава 6

    Эпистема… – Мужики, я в буфет, говорите, что кому взять…

    Сергей, счастливый обладатель пары ходячих ног, опросил лежачий контингент пятьсот сорок восьмой палаты. Глядя на него совершенно определённо можно было сделать вывод, с чем он находится здесь на излечении, ибо его согбенная сколиозом спина вводила всех в заблуждение. Но это было обманчивое впечатление. Он имел несчастье сломать себе руку и довольно неудачно. И всё же с парой титановых скобок Серёга был в несравненно более выгодном положении, а потому, с присущей ему щедростью натуры, частенько выполнял просьбы своих обездвиженных сотоварищей.

     Случалось, в отсутствие санитарки ему исполнять и более интимные просьбы, но Серёга безропотно подавал и опорожнял «утки» и «судна» с таким выражением лица, словно он был самолично виноват в скорбном положении просящего.

    – Сергей, возьми мне вафель и кефира. И, если есть, какую-нибудь минералку без газа.  – Стас, кряхтя, повернулся к тумбочке и вытащил деньги. – Может, пивка, где надыбаешь, а то вон Юра слюной заходится. Ему можно, у него кости в порядке, а я вот буду страдать…

    Юра делал вид, что спит и не слышит Стаса. Он не мог себе позволить такую роскошь, так как почти вся его наличность давно перешла в область туманных грёз, а до её пополнения оставалась впереди долгая неделя.

    Стас только к концу второго дня понял, насколько его положение здесь будет зависеть от таких ходячих «счастливчиков». Все обезноженные «скелетники» вообще быстро смекали эту простую истину и потому всячески ублажали своих добровольных «патронов». И только один из них занимал место, которое Стас никак не мог долго определить.

    Появляясь каждый день в палате, это маленькое, худосочное существо мужского рода с лицом тряпичной куклы, только сильно состарившейся и оттого возбуждавшей в отношении своей особы смешанное впечатление насмешливой жалости и безразличия, в повадках своих напоминало маленького испуганного пёсика. Трясясь при каждом внезапном появлении больничных работников, он съёживался, отодвигался в тёмный угол и там замирал.

    Впрочем, при появлении санитарок он был смелее и даже в моменты раздачи пищи робко просил налить ему «черпачок жиденького». Но это была лишь проформа. Валера, ибо имя он имел вполне человеческое, в такие часы становился счастливым обладателем пары-тройки добротных порций, достававшихся ему от истомлённых плохим самочувствием больных, а потому страдающих отсутствием аппетита.
 
     Свой крест Валера нёс безропотно. Долгими вечерами, когда измученная плоть страдальцев искала утешение в привычном мужскому естеству сорокаградусном забвении, он с аскетичными интонациями, будто рассказ и не касался его жизненных перипетий, присовокуплял эпизоды своей крутой судьбы к не менее крепким дозам хмельного болеутолителя. В конце третьего дня, когда из сгустившихся сумерек через балконную дверь неслышной полутенью возникла его маленькая серенькая фигурка, Юра, лежавший ближе всех, в сердцах воскликнул:

    – Тебе бы, Валерик, где-нибудь призраком работать!
 
    – Чего «призраком»? Беспаспортный я… Сам-то я из Казахстана… Когда сел, Союз ещё был, а вышел – нету паспорта! Стали менты гонять, на работе только батрачить за похлёбку… Да и работать мне нечем, пальцы мне менты перебили, не слушаются теперь. Здесь их лечил, да вот остался… помогать. Вроде зав. отделения знает, но не гонит. Сами видите, санитарок нет, а я только и годный, что бельё собрать, куда отвезти, что раздать… А кады кто из начальства появляется, всё равно лучше пересидеть где-нибудь в уголке, с глаз долой…

    – Домой чего не едешь, в Казахстан?

    – А не к кому. Там мать с сеструхой жили. Мать померла, когда я чалился, а сеструха уехала сюда, в Москву. У нас тут другая сеструха, двоюродная, живёт, да я только не знаю адрес.

    Что-то забрезжило в голове Стаса и он с интересом спросил:

    – Как сестёр звали?

    – Мою? Мою-то Нинка, а двоюродную Любкой, если правильно помню.

    Стас ничего не ответил, усмехнулся и, помолчав, сказал:

    – Съезди, Валер, вот по такому адресу на Ярославском шоссе, здесь недалеко, по прямой…

    И Стас назвал известный ему дом, объяснив сложившуюся ситуацию. Валера не удивился такому жизненному раскладу, только сказал потухшим голосом:

    – Чего удивляться, жизнь моя такая, – выше головы не прыгнешь…

    Что хотел этим сказать бедолага, не было ясно, но почему-то все в палате замолчали и невольно издали, по всему видать, сочувствующие вздохи.
 
    И всё же, разногласия по поводу жизненных установок Валеры иногда возникали на социально–философском уровне. Юра, скептически хмыкая, в ответ на жалостливые реплики сотоварищей по палате, с немалой долей иронии замечал:

    – Вашего Валеру никто не принуждал жить по такой схеме! Выбор есть всегда и у всех, только один кретинствует, то есть, я хочу сказать, обходится набором примитивных правил, которые в ходу у его социального окружения, а другого они не устраивают! Вам, голубки мои, это хоть ясно? – И, не дожидаясь ответа, язвительно добавлял: – Я немало, впрочем, как и вы все, повидал таких Валер, и все они в один голос плакались о своей несчастной доле и всякой такой ерунде! Чего ему мешает обустроить эту свою долю по-другому? Да элементарная лень! Он хоть бы попробовал тыркнуться в какую-нибудь сторону, так нет же! Он предпочитает юродствовать!

    – Мне кажется, Юрий Михайлович, что вы тут не совсем просекаете сущность этого социального явления, как бомж! – иронично откликнулся со своей койки Серёга. – Вы-то хоть представляете его положение? Куда ни ткнись, везде чиновничья стена и каждый из них норовит пинком отпасовать Валерика к следующему, даже не выслушав его!

    – Н-да? И ваш Валерик, тут же пустив жалостливую слезу, забивается в угол и сидит там как цуцик, грея свой геморрой! Да никто его и не будет жалеть! Он что, дитя малое, чтобы не знать такую простую истину?! Тыркаться надо туда-сюда по сто раз на день, пока у чиновника, повашему образному выражению нога не устанет  пинать!..

    – Об этом хорошо говорить, а как дела коснешься, так хотелка с терпелкой отваливаются, ; съязвил Стас. ; Я вон пять лет пытался разменять свою квартиру, да только перевел кучу денег на этих оглоедов. Уж меня-то пинала всякая шваль, с которой срать рядом не сел бы, не то, что с ней дело иметь! – Стас горестно вздохнул и замолчал.

    – Понятно! – Юрий Михайлович усмехнулся и назидательно сказал: – Вот если бы кто-то здесь внимательно читал классиков, то, может быть, и поднабрался бы опыта! Помнишь, у Булгакова в «Мастере…» был один проходимец, который из однокомнатной квартиры без всяких чудес превратил ее в три трехкомнатные!?

    – Чего ты хочешь этим сказать?– вяло отреагировал Стас. Он слишком хорошо изучил этот квартирный вопрос, чтобы услышать для себя что-то новое или полезное.

    – А то, что ты, как следует из результата твоей квартирной эпопеи, не тот типчик, о котором писал Булгаков. Не надо было тебе самому заниматься этой канителью. Вместо того, чтобы кормить этих клопов, на которых ты перевел столько денег, нашел бы ловкого человечка, который обошелся бы тебе намного дешевле и дело твое было бы в шляпе!

    – Да что ты, Юр, заладил все «бы, да кабы»! – недовольно отпарировал Стас. – Чего теперь говорить об этом! Я все перепробовал и все псу под хвост…

    – Это ты так думаешь, что все!

    Излишняя категоричность Юры, смущала его собеседников, и они предпочитали не продолжать этот абстрактный разговор. Все давно уже заметили, что сам Юрий Михайлович, хоть и резок был в суждениях в отношении Валеры, однако это нисколько ему не мешало активно пользоваться его даровыми услугами. Это только подчёркивало странное одиночество Юрия Михайлович, ибо за  истекшие три дня ни один посетитель не соизволил его потревожить. Заметить-то заметили, но спрашивать об этом странном явлении у него, вполне понятно, никто не решался. Сам Юра предпочитал вопрос о своих родственниках обходить стороной и с этим его правом мужики считались вполне деликатно…


                Глава 6

    Иван всю обратную дорогу от следователя находился в мрачных размышлениях. Что-то неприятное ворошилось в душе, и он никак не мог определить причину такой тревоги. «Тетрадку его показывал… Зачем? Сказал – улика… Неужели за Петькой такое дело? Не может быть!.. Сам он такое не удумал бы!.. Значит с кем–то… Душу выну из паршивца…».

    С порога, швырнув сумку в угол, Иван крикнул:

    – Мать, Петька приходил?

    Жена отозвалась из кухни:

    – Да был, но ушёл… – Не получив ответа, вышла в коридор и увидев мрачное закаменелое лицо Ивана, спросила встревожено:

    – Что-то случилось с ним?
 
    Иван зло посмотрел на неё:

    – А когда-нибудь с ним было хорошо? Но на этот раз, кажись, вляпался наш петушок!
 
    – Да, господи, что случилось, скажи, наконец!
 
    – Ничего, – буркнул Иван и ушёл в ванну. – Я мыться буду. Петька придёт, не отпускай его и стукни мне.

    – Ах, господи, господи! Опять дня не проходит, чтобы не приключилось с ним что-то! Всё сердце изболелось! А всё ты, со своими подначками да битьём! Что из мальчика сделал!

    – Заткни свое поддувало! Сама бы не лезла со своим жалканьем, парень бы знал твёрдое воспитание!
За обедом Иван, уткнувшись в тарелку, отмалчивался от бесконечных воздыханий жены «что» да «как». Он и сам терялся в бесчисленных догадках и потому, свирепея от жуткой неопределенности, ожидая сына, едва удерживался, чтобы не наговорить жене кучу неприятных слов. Ему что-то подсказывало, что силы стоит поберечь для чего-то важного и поворотного в судьбе его семьи и его самого.


    Степан Макарыч надев очки, принялся изучать акт осмотра квартиры злостного нарушителя дезовских законов. По крайней мере, так выходило из весьма пространного текста на трёх машинописных листах. Что и говорить, Юлия Семёновна была докой в таких делах. Она, описывая чудовищный раззор в квартире нарушителя, не преминула приукрасить факты изрядной долей драматизма, присовокупив препятствование жильца-рецидивиста к проникновению в его квартиру официальной комиссии. Так же красочно была описана невыносимая моральная атмосфера, кою жилец создавал устным изложением своих неудовольствий по поводу законных требований администрации восстановить в десятидневный срок порушенную квартиру
.
    Макарыч даже вздохнул от удовольствия, возвращая документ терпеливо ожидавшей окончания его изучения Харицкой.
– Юлия Семеновна, вот если бы все дела были так хорошо оформлены, нам бы не пришлось тратить материальные фонды зазря. Пристращать их всех надо! Столько развелось сейчас таких самодельщиков, – как грязи, и все норовят впихнуть в квартиру что-нибудь покруче!..

    – Вот и займитесь этим, Степан Макарыч. Ваши слесаря бывают во всех квартирах, могут и разузнать, кто и где шумит громче всех. Сами жильцы с удовольствием подскажут. И хорошо бы эту информацию на пользу обратить.
 
    – Это как? – невольно спросил Макарыч, однако уже зная её ответ.

    – А вот как сейчас, – выявить да и предъявить финансовый счёт тем, кто самоволкой занимается…

    «Вот чертова баба и тут докопалась до жилы!». Макарыч сокрушённо вздохнул: «Эх, не надо было её надоумливать! Самому бы провернуть дело и порядок! А так своими руками концы обрубил… Она теперь от этой идеи не откажется!.. Придется делиться… потом».

    – …зачем отдавать куда-то деньги, когда всё можно через нас пропустить. Как вы считаете? – закончила Харицкая.
 
    – Вы правы, Юлия Семёновна, можно их так постращать санкциями, что любой за благо сочтёт всё спустить на тормозах!

    – Вот и займитесь этим первым. Дело полностью, как говорится, на мази.

    Макарыч сделал вид, что размышляет, – надо было спасать свою законную добычу. После небольшой паузы, чтобы не дать Харицкой продвинуть свою мысль дальше, осторожно сказал:

    – Знаете, Юлия Семёновна, мне кажется, что с этим делом как раз и не стоит начинать. Слишком оно оказалось на виду. Шум, комиссия, соседи, да и слесаря наши, – любой может по дури зацепить и тогда бог знает, что может случиться!
 
    Харицкая в неудовольствии постучала пальчиками по столу. Она вздохнула и, помедлив, сказала:

    – Может быть, вы и правы. Скорее всего, здесь торопиться не следует. Этому акту дадим ход наверх, но на этом остановимся! А к выявлению нужного нам контингента приступить надо немедленно. Ну, всё, пойдемте на пятиминутку, я тороплюсь в управу…

    Но опять пришлось нервничать по пустякам достопочтенной Юлии Семёновне, боявшейся опоздать на нужное рандеву. Возник на пятиминутке как-то самопроизвольно вопрос о спецодежде. Она, как могла до этого, оттягивала вопрос об экипировке штатного состава до последнего. Но, видно, чёрт перебежал ей на этот раз дорогу, ибо упёрлись своими слесарными лбами водопроводчики-канализационщики, взбаламутили всех и забурлила остальная рать жилкомслужбы. И, как назло, все вырядились в самое драньё, какое где кто нашёл; малярши в заскорузлые от краски и грунтовки короба, бывшие когда-то комбинезонами, из ватников слесарей и плотников бесстыдно торчала оголившаяся начинка в виде кусков порыжевшей ваты, а уж ноги свои выставили чуть ли не под нос ей, – смотри, мол, любуйся на эти опорки.

    – Нас уже боятся пускать в квартиры жильцы в такой видухе! Не то побираться, не то грабить пришли!.. – в один голос орали, потерявшие самообладание мужики и бабы.

    – Вон в соседнем ДЭЗ’е все одеты, как на свадьбу, а над нами бомжи смеются, своё     предлагают надеть! Люди на помойки выбрасывают, считай, новьё по сравнению с нашим рваньём…

    «Не иначе, как с Абакумовской диспетчерской заговор пошёл! Ишь как в одну дудку дудят!..», – думала Харицкая, лихорадочно соображая, что потушить на этот раз бунт никакими отговорками не удастся. «Ах, как не вовремя эта карусель завелась! Как раз все средства, отпущенные на спецодежду и обувь, она потратила на евроремонт квартирки для дочечьки, своей сладенькой малюпаськи! И, как назло, уже успела отчитаться за них наверху! Боже, какая же шушера подсуропила ей?! Выясню, – с волчьим билетом пущу по миру!».

    А пока Юлия Семёновна тоскливо прокручивала эти мысли в голове, другая, подспудная, терпеливо придерживала её эмоции, шепча: «Пусть проговорятся, выдохнутся, потом поодиночке им выволочку устроишь, а пока держи паузу!».

    Пауза вышла приличной. Когда все угомонились до мелкого, разобщенного по углам бурчанья, Харицкая встала и, обведя суровым взглядом набычившихся работников, спросила:

    – Ну, что, это всё!?
             
    – А чё, мало? – не выдержал Алексей. – На мне от сварки уже прогорело своих три пары штанов, не считая остального.

    – И ты хочешь, чтобы я вывернула свои карманы, отдала свои деньги и оставила семью голодной? – вскричала Харицкая. – Я сколько раз вам говорила, все средства отпускаются нам в один котел! Оттуда берём на закупку приборов, инструментов, на транспорт, трубы, оснастку, и ещё прорву всего того, без чего вам здесь просто делать нечего! Вам это понятно?! – уже приличной фистулой закончила свою филиппику распалившаяся Юлия Семёновна. – Вот ты, – она ткнула пальцем в первого попавшегося ей на глаза слесаря, – нет, чтобы поберечь одежду, так вы ею чуть ли не ноги вытираете! Испачкалась – выстирай, заштопай! А те деньги, что ты сберёг, вернутся тебе кранами, вентилями, или чем ты там ещё работаешь! Администрация делает всё, чтобы вы качественно и быстро выполняли заказы! Думаете, что нам не известно о вашей экономии, чтобы выгадать приборы для халтуры? И мы закрываем на это глаза! Но, дорогие мои, до поры до времени, пока не перестанете испытывать наше терпение! Я ещё раз повторю, средства на закупку одежды мы собираем постепенно. Как только соберём необходимую сумму, приобретём спецодежду и сапоги. Всем всё ясно!?

    Угрюмое тяжёлое молчание повисло в воздухе ей в ответ. Харицкую это не смутило. Она почувствовала, что и в этот раз она одержала чистую победу:

    – Степан Макарыч, продолжайте! Я ушла.


    Войны, иногда определяющие судьбы народов всего мира, гораздо чаще всего нескольких стран, всегда были главным занятием рода «homosapiens». Эта деятельность настолько присуща человеку, что в редкие часы перемирий, когда можно использовать это время на благо мира, он натужно изыскивает возможность для  проявления этого инстинкта.

    Сказанное справедливо не только к большим общностям людей. Гораздо более это применимо к отдельному индивидууму, не имеющему возможности проявления  укрытого в недрах подсознания инстинкта агрессии. И тогда-то этот урезанный, ущербный, ужатый и задавленный рамками нравственности и морали до смехотворного чувства зависти инстинкт, ища выход своей первобытной энергии, выливается в банальные стычки между особями в виде дрязг, сплетен, интриг и обыкновенного мордобоя.

    Если Степану Макарычу в нынешнем его состоянии и трудно было приписать высокий полет интеллектуальной мысли, а тем более свойство нравственного анализа своих поступков, то уж в рамки вышесказанной доктрины он укладывался полностью.

    Нестерпимые позывы первобытного гена, приобретя черты, незамутнённые никакими гуманистическими наслоениями, породили в нём весьма примитивное отношение к строптивому заказчику. Чувство оскорблённого хозяина, на территории которого какая-то мозгля осмелилась ворохнуться в сторону, нестерпимое для самолюбия ощущение утаивания на принадлежащей тебе по праву территории подати в виде оплаты «халтуры», взвинчивала нервы до состояния раскаленной проволоки. Эта гремучая смесь и вызывала в нём состояние неустойчивой истерии.
 
    За последние три дня, когда сверхзадачи наслаивались одна на другую с неотвратимостью неумолимого рока, Макарыч свёл все свои эмоциональные потребности к одной-единственной – жажде мести. Но почему–то это чувство по логике произошедших событий, должное быть справедливо разделённое поровну между обидчиками, было обрушено со всей силой на крайнего, ибо невозможность расплаты с бандой складских вымогателей оставалась для Макарыча круто посолённым душевным стигматом.
 
    И всё же, как ни рвалась душа, ведомая яростно звучащими в ней фанфарами к битве, как ни бушевали эмоции в груди жаждавшего реванша Макарыча, они не заслонили прагматичный и приученный последними событиями к осторожности его ум.
 
    Он ближайшим же вечерком, едва дождавшись около восьми с половиной, дрогнувшей от нетерпения дланью вонзил указующий перст в кнопку звонка. Дверь долго не открывали, но Макарыч терпеливо ждал, подкреплял своё терпение через равные промежутки времени деликатно выдержанными прозвонами. Наконец, из–за хорошо сваренной мощной стальной двери хрипло гаркнули:

    – Кто!?

    Макарыч был готов к такому отклику. Он аккуратно прокашлялся с целью поставить в известность хозяина квартиры о визите одинокого гражданина и сказал:

    – Владимир Исидорович, это я, Лепилин, прораб ДЭЗ’а…

    – И чего надо? – ответствовал Владимир Исидорович, однако, не производя никаких действий по открыванию двери.

    – Разговор у меня к Вам…

    – Не нужны мне ваши разговоры, одни такие разговорчивые уже приходили и наговорили на сорок пять тысяч рублей!

   – Владимир Исидорович, я как раз пришёл к вам с целью помочь в этом вопросе. Вы откройте мне, а то как–то неудобно так… через дверь…

    Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы показать всю степень обиды и возмущения хозяина квартиры сложившейся ситуацией, брякнули засовы и Макарыч получил доступ на территорию врага.
 
    Набычившись, словно собираясь бодаться, Владимир Исидорович молча отступил на шаг и с невыразимой неприязнью  спросил:

    – Чего ещё забыли здесь!? Сделаю – скажу, нечего сюда больше ходить!..
 
    Судя по выражению лица Владимир Исидорович желал бы добавить много чего ещё, но статус интеллигента не давал ему особой свободы выражения обуреваемых им чувств. Степан Макарыч, напротив, охотно воспользовался этим немым, но весьма красноречивым продолжением диалога и скоренько ввернул свой неотразимый аргумент:

    – Не надо! Ничего не надо будет вам платить и восстанавливать! Я только что прочёл акт осмотра вашей квартиры и очень сочувствую! Но меня, как вы сами знаете, в комиссии не было! Это было инициативой начальства, видимо кто-то доложил о перепланировке…

    – Н-да-а… и я даже догадываюсь, кто это сделал!

    Владимир Исидорович выразительно посмотрел на Макарыча. Лепилин не стал терять время на опровержение укоризненного взгляда хозяина квартиры и прямо заявил:

    – Кто и что сделал уже сейчас неважно! Тут ничего поправить нельзя. Но я могу вам помочь выйти из этой ситуации с очень малыми для вас потерями. Что я этим хочу сказать – я ликвидирую этот акт и составлю другой, в котором все допущенные нарушения буду исправлены! Как вам такой вариант?

    Владимир Исидорович с саркастической усмешкой выслушал предложение Макарыча и спросил:

    – Интересно, во что же мне обойдутся  эти малые потери?

    Лепилин не стал интриговать и многозначительно закатывать глаза к потолку, как сделал бы он в любом другом случае, а, прямо глядя в недобрый прищур Владимира Исидоровича, мягко обронил:

    – Вы ведь знаете, что по закону нанять бригаду со стороны для восстановления порушенных перегородок и сантехники вы не можете. Иначе у вас не примут помещение и заставят всё сделать заново силами нашего ДЭЗ’а. Поверьте, Владимир Исидорович, принимающая комиссия найдёт массу огрехов и нарушений строительных норм, даже если вам восстанавливать всё будет сам архитектор этого проекта. Такой уж порядок и ничего поделать с этим невозможно.
 
    Лепилин прокашлялся в кулак, но только для того, чтобы посмотреть, как прошла эта “деза”. Владимир Исидорович, брезгливо поджав губы и смотря Макарычу куда-то в переносицу, не издал ни звука. Степан Макарыч, ободрённый первым удачным ходом, продолжил:

    – Я обделаю ваше дело так, что вы затратите против того, что сейчас у вас уйдёт, вполовину меньше. А если чуть надбавите, так, всего процентов пятнадцать, ну, от силы, двадцать, то я смогу устроить всю вашу первоначальную задумку, как вы того желали.
 
    На лицо хозяина квартиры, по мере изложения Макарычем делового предложения, наплывала маска грустного сарказма. Владимир Исидорович очень ясно вдруг осознал, что перед ним стоит не просто прораб какого-то там ДЭЗ’а, а личность, значительно более серьёзная, равноположная чуть ли не самому дону Карлеоне, который делал предложения своим визави, «от которых нельзя было отказаться». Понял эту зловещую истину злополучный Владимир Исидорович, понял, что загнал его проклятый прораб в угол и, обречённо кивнув головой, принял его предложение.
               

    А в это время, чуть поодаль, домах в трёх от противоборствующих сторон, в лице прораба ДЭЗ’а и хозяина злополучной квартиры, разворачивалась не менее грандиозная по своей значимости и последствиям, битва первоприродных стихий – воды и человека.
 
    Силы были неравны. Стихия, ревя, словно разъяренное чудовище, пышело жаром на маленькую хлипкую фигурку человека. Для него, испуганного и сломленного могучей силой, она и впрямь было таковой, ибо Сашок, под напором струи кипятка толщиной с приличный шланг, растерял весь свой наличный запас моральных и физических сил.
 
    Ошарашенные таким поворотом дела хозяева истерично орали в трубку что-то о катастрофе, пытаясь вызвать аварийку. И когда Виктор со Стасом ворвались в квартиру, заполненную душно-сизым паром, они увидели в голос матерно орущих полуголых тёток, отчерпывающих тазами пятидесятиградусное варево, визжащего младенца и забившийся в угол мокрый, измятый донельзя, большой кусок тряпки, бывшей ещё какой-нибудь час назад слесарем-сантехником Сашком.
 
    – Ну, чего у тебя стряслось!? – спросили они, озирая напрочь залитую квадратуру всего обозримого пространства квартиры. Мужики прекрасно знали, что тут случилось, но не отказали себе в удовольствии, глядя в страдальческие глаза Сашка, потерзать его ехидными вопросами.
 
    За Сашком водился один грешок и, по меркам сантехнической братии, немалый. Он любил втихаря подслушать о намечающейся «халтуре» и тут же, опережая конкурентов, стремглав мчался по разведанному адресу. Пришедший туда же хозяин «халтуры», выслушивая сбивчивые объяснения Сашка и подговорённых жильцов, матерясь, в сердцах покидал место уплывшего куша. Так случилось и в этот раз.
 
    Ещё днём, на послеобеденной пятиминутке, Макарыч, подозвав к себе Виктора, в качестве бонуса (так как имел на него далеко идущие виды в проштрафившейся квартире) направил на выгодную заявку. Всё это время вокруг них крутился Сашок, носом чуя интересный для него  разговор. Напарники, позвонив жильцам, договорились на вечер о замене новенькой, только что купленной импортной полотенцесушилки.
 
    Виктор мог бы, отложив все заявки, немедленно заняться «халтурой», но тут имелась маленькая неувязка. Импортная полотенцесушилка и видом, и практичностью радовала глаз и грела душу её хозяев, но для слесаря-сантехника её установка была сущим мучением. Резьба, которой она присоединялась к стояку, мягко говоря, не соответствовала стандарту. Она-то была, как и полагалось, в три четверти дюйма, но шаг этой резьбы, по каким-то особым заграничным условиям, был несколько уже. И при навинчивании соединительной муфты резьба скручивалась и всему действу был уготован закономерный финал – скандал между участниками процесса и помойка для шикарной никелированной забугорной цацки.

    Но у бывалого сантехника, каковым являлся Витя, имелся свой хитрый ключ на эту импортную закорюку. Его-то он в обед при себе не имел, а в диспетчерскую идти всё равно было мимо одной из заявок. Мужики решили по пути в слесарку заодно устранить это малозначимое препятствие.
 
    Пока они, не спеша, отмеряли пространство, смакуя предстоящее вознаграждение, Сашок уже располагался в означенной квартире. И к тому времени, когда напарники подходили к подъезду диспетчерской, он, не зная хитрого Витиного секрета, совершил своё подлое дело. И когда Виктор со Стасом, оторопевшим от неожиданно выскочившей из пультовой Марины, были ею прямо из коридора направлены по смутно знакомому адресу, Виктор, внезапно остановившийся на полдороге, сказал:

   – Ну, сучья шепила, если только это он нам учудил такое, я ему устрою – мало не покажется!

   – Чего устроишь? Кому? Чего ты встал, там же кипяток хлещет!? – взволновался Стас.

    – Вот и пусть хлещет! Потом этого козла так за это отхлещут, что дорогу забудет в этот ДЭЗ. Идем потихоньку, а то скользко.

    Стас всё понял уже на месте…
      

    Смотря на экран телевизора, заполненный душераздирающими бразильскими страстями, Иван даже и не пытался вникнуть в грандиозность тамошних запутанных коллизий. Жена, поминутно хватая его за руку, причитала: «Ну ты смотри, Вань, что делается!.. Да повернись ты, дура, повернись!» – вскрикивала она в раже «мыльного» угара. ; «И ведь не видит, что под носом творится!..».

    Её слова, вперемешку с обрывками мыслей, словно свинцовые блямбы падали Ивану в голову, будто его мозг превратился в жестяной таз и кто-то беспощадно и зло сыпал их в него из бездонного мешка. «Дура… кто уж дура,  не эта крашеная, а ты… Петьку проморгали… Точно, как слепые… Чего ему не хватало?.. Всё было, всё покупал… денег не жалел…». Иван закрыл глаза и, качая головой, сжал зубы: «Драть надо было… да эта не давала… я приласкаю!.. я пожалею!.. точно, что под носом творилось, не видела и проморгала… кулёма… вот и упустили парня…».

    Хлопнула входная дверь, и реплики телевизионных страдальцев заглушил мощный "паровозный обмолот», затопивший своим рёвом всю квартиру. Иван медленно повернул голову и, как во сне, смотря на входившего в комнату сына, тяжёлый «кассетник» в его руках, на обвисшее безвольным подбородком лицо, обречённо подумал: «Всё, кранты! Лучше уже не будет… надо спасать, что есть…».

    Он встал, прошёл мимо Петра в прихожую, оделся, снял куртку сына с вешалки и, войдя в комнату, бросил её ему на колени:

    – Одевайся!

    Пётр непонимающе смотрел на отца. Что-то непривычное в голосе и его облике заставило Петра подчиниться. «Чего ему надо?» и, не понимая столь странного требования отца, спросил:

    – Бать, пойдём куда? А то поздно, одиннадцать уже.

    Иван молчал. Он смотрел на сына тяжелым застывшим взглядом и, перекатывая желваки, ждал, когда тот оденется.
   
     – Куда на ночь глядя, ты что удумал? – запричитала мать. Её сердце почуяло неладное, уж больно закаменевшим и бледным, против привычного красного цвета, было лицо мужа. Иван ничего не ответил. Кивнув сыну, он сквозь зубы проронил:

    – Пошли…

    Всю дорогу Иван молчал. Пётр шёл за ним, совершенно потерявшись в догадках. Они проходили дом за домом, а он так и не понял намерений отца насчёт этой неожиданной вечерней прогулки. И только когда они свернули к знакомому дому, подходя к подвальному приямку, он ощутил вдруг обдавшую жаром волну неприятного томления.
 
    – Чего мы сюда пришли? – хрипло спросил Пётр.

    – Открывай! – не отвечая на вопрос сына, приказал Иван.

    – Зачем? У меня нет ключа…

    – Врешь, свиненыш, – прошипел отец. – У меня этот номер не пройдёт! Чтобы насволочить у тебя всё найдется! Открывай!!! – заорал он, схватив Петра за плечо и с силой ткнув его в дверь.

    – Ты чего! Нет у меня ключа, отобрали его у меня! – перепугано заверещал сын, выдираясь из пальцев отца.
 
    Иван, продолжая крепко держать его за плечо, вытащил из кармана ключ и сунул сыну в руку:

    –  Открывай!..

    Иван с вечера, зайдя в диспетчерскую, незаметно взял ключ от подвала, перед которым они сейчас стояли, – он, с подкатывающейся под ложечку жаркой волной злобы и безнадёжности. Пётр трясущимися от страха руками долго не попадал в прорезь замочной скважины. Ткнув его в распахнувшийся чёрный провал входа, Иван включил фонарик и, не глядя на сына, приказал:

    – Теперь веди меня туда, где спрятал мешок с телом!

    – Каким телом! Батя, не знаю я ничего…

    – Иди-и… – взревел Иван вслед кубарём полетевшему от толчка Петру. – Ты у меня носом все пропашешь здесь сейчас, но покажешь это место!

    – Батя, не знаю ничего, – ошарашено бормотал Пётр, – мы с пацанами давно здесь не были…

    – Это ты будешь говорить кому другому,  – выдохнул Иван. – Девчонка пропала десять дней назад. Меня вызывали к следователю и он показал мне твою тетрадь, которую нашли здесь, у неё во рту. Доигрался, паршивец! Говори, сучий потрох, как ты это сделал, мне надо знать подробности, чтобы не проколоться… Я тебе не девочка, я тебе одним щелчком башку снесу! Я бы и сам тебя прикончил,  потому как, после того, что делают на зоне с такими, как ты, –  нормальным ты оттуда уже не вернёшься. Так уж чтобы потом с тобой не мучиться, я лучше сам!..

    Петр с вытаращенными глазами молчал. Выхваченное из тьмы светом фонарика его лицо скукожилось в гримасу отчаяния и страха.
 
    – Я… я не помню ничего… мы просто сидели, пили пиво… потом я с Ленкой ушли в угол, побыть вдвоём… ребята пили… Больше я ничего не помню.

    – Ты мне мозги не пудри, обделок малохольный! Всё говори, как есть! Что потом было?!

    – Когда я проснулся, было двенадцать ночи… В руке у меня был нож, весь в крови. – Пётр тяжело сглотнул. – Никого рядом не было, ни Ленки, ни пацанов… Потом я увидел, что куртка и джинсы на мне в крови. Я их оттирал горячей водой… Там кран есть.
 
    – Где это было, покажи.

    Пройдя несколько отсеков, Пётр молча ткнул рукой в отдельный закуток и сказал:

    – Тут у нас лежак был и стол из ящиков, а за стенкой матрас. Я на нём проснулся.
 
    Иван шагнул вперёд и посветил за перегородкой. Потом повернулся к сыну и жестко сказал:

    – Рассказывай, что здесь было и как. Всё рассказывай, для твоей же пользы. Узнаю от ментов, что ты соврал, сам порешу тебя, как ты эту девчонку! – Иван занёс кулак над головой Петра.

     – Ба-тя-я! – надрывно заорал в ужасе Пётр, – больше мне нечего рассказывать! Клянусь тебе, чем хочешь! Я думал, что это пацаны порезались и ушли с Ленкой, меня наверно не добудились! Выпил много…

    – Ух, паскудник хренов! Дури наглотался?

    – Не, не было у нас в тот вечер ничего! Батя, я честно тебе говорю, выпили мы всего по паре бутылок, дядь Витя нам их ещё дал вечером…  целый ящик. Мы только иногда травкой… но с неё чтоб так… а тогда я отрубился капитально.

    Иван присел на приступок и после минутного размышления, буркнул: – Расщедрился Витёк, с чего бы это? – и после мрачно спросил:

    – Значит, где лежал мешок, ты не знаешь?

    – Не знаю, не видел я никакого мешка! Я, как оттёр кровь, ушёл домой. Нож спрятал вон туда, ; и Петр указал на небольшую нишу в стене. К нам потом, дня через три в школу приходил участковый, спрашивал про Ленку.

    – Кто она? Фамилия?

    – На Палехской жила, дом там угловой, трехэтажный, – на втором этаже. Мать у неё инвалидка, Сапрыкина фамилия.
 
    И только услышал Иван фамилию, едва смог её сопоставить с известной ему личностью, как захолонуло в сердце, обмер он и с тоской подумал: «Настигла всё-таки меня судьба через сына, … не удалось тогда от неё откупиться!..».