Пересекая следы

Пробуждение из ночи в пять утра под звон таймера на мобильнике превращается в четверг.

Просыпаюсь на деревянном полу. Через открытое окно из-за занавесок влетают кристаллики воды: мгновенные микромандалы снежинок холодят ноги, выглядывающие из-под пледа.  Циновка тоже слегка сбита. Валик из скрученной одежды  съехал из-под головы куда-то в сторону.

Миновали двадцать четыре часа аскезы,  восемь суточных обетов отказа, отречения, смирения, ухода,  и я – снова прежний.

Улисс вне Итаки, Лир без Корделии, Минотавр без лабиринта, король Артур вне Авалона. Принц-нелегал в изгнании, в странствии, в крестовом походе на мельницы чужого разума.

Адам Асвадов.

Красный грунт вне тёмно-синей, почти чёрной, влаги.

Сегодня я могу делать всё то, от чего отказался на прежние двадцать четыре часа: спать на диване, сидеть в кресле, смотреть  фильмы, слушать музыку, есть, когда и что захочется, и вожделеть женщин.

Даже навязчивые мелодии, играющие в голове, даже воспоминания о прошлых  (и оттого – уже пошлых) историях любви – даже от них можно больше не бежать. Принять, как снежинки, влетающие  утром в окно. И я принимаю холод, темноту и резь в глазах, но давно не принимаю, и дальше, до конца этой жизни, и в следующих, не стану принимать ничего  опьяняющего.

Ни алкоголя, ни того, что большинство обитателей этой местности называют любовью. И то, и другое разъедает разум.

Оставаться трезвым среди богемы – тоже вызов и нонконформизм. А боль без наркоза я научился принимать относительно легко.

Распахиваю занавески, закрываю окно. Дом напротив – всё так же клетчат, чёрные линии дерева напоминают о китайских рисунках по трафарету школьной тетради, скелет в окне, луна в сером мареве пятичасового  петербургского утра – как стриптизёрша, утратившая  изрядную часть архетипически-жасминного наряда, но мой внутренний ребёнок желает хранить молчание. Свет и тишина на бархате небес – вот что такое луна, волчье солнце. Моя первая жена часто повторяла: молчать можно лишь с истинными друзьями.

Отсутствие (в том числе и слов) – всего лишь иная форма присутствия вовне. И я продолжаю своё внешнее присутствие, героическое бытие  за пределами Матери-Пустоты, в новом пространстве и времени – уже без  той, кого я любил и которая так внезапно от меня ушла. 

Однажды я написал: «Тектонические сдвиги сознания не оставляют простора выбору». Увы, но и эти слова оказалась изречённым пророчеством, превратившимся в склеп и тёмную камеру.

Пространство и молчание  взаимотождественны. Чтобы это понять, нужно принять достаточное количество боли, пустоты  и утрат. Достаточную дозу колёс времён – сильнейшего из наркотиков. За недавние годы в Петербурге появилось множество тихих, потаённых, тайных мест:  мансарды, подвалы, залы, кафе, салоны стали коворкингами, арт-пространствами и воркплейсами, известным лишь избранным посетителям (а избранных у нас немало), владельцам да, быть может, налоговой полиции, и мне приятно думать, что в этой накатывающей новой волне есть частица моей свободой жизненной силы, моего бодрого разума, до которой ни налоговикам, ни кому бы то ни было ещё не добраться.

Несмотря на то, что меня самого, по сути, нет, я вовсе не полагаю, будто этот город ничего не знает обо мне. И в этом я – такой же, как мои дети, мои братья и сестры по цеху ноутбуков и микрофонов (вместо «цеха бумаги и пера» прошлых столетий), радостные и реалистичные параноики нового времени.

Комната три с половиной на шесть, гордо именуемая «студией» - одно из таких потаённых пространств, обильных дверей в лето, которое вроде бы есть, а вроде бы и отсутствует – как время, место или речь.

Сюда я сбежал из квартиры, превратившейся в музей моей мёртвой любви. Здесь я - вне Петербурга. И даже русский язык тут - как иностранный, антитеза китайскому, это взаимоаннигилирующие горы, моря, гиганты…

Включаю ноутбук. Музыка. Инди-попса: Тууре Килпелайнен и «Кажущийся караван»:

Девочка моя, девочка моя, просыпайся же
На улице пышет солнце
Сломан суровый лёд зимы
Пробиваются цветы сирени…

Отчего-то на финском то, что мы привыкли называть обычной сиренью, зовётся сиренью венгерской.

Девочка, девочка моя, проснись же,
На улице пышет солнце…

Тексты упражнений для господина Ли. Только повторение движений приводит к совершенству. Не страшен мастер, знающий тысячу ударов, страшней – тот, кто отрабатывал один удар тысячу раз. Согласовать притяжательные местоимения и прилагательные по грамматическому роду испанских слов. Мой храм, моя келья, моя мастерская, мой мрак, мой гроб. Хороший район, хорошая станция метро, хороший хозяин квартиры  (бандит из курдской мафии - только не спрашивайте, откуда в Петербурге курдская мафия). Да,  серая схема аренды - такая же данность России, как дороги, налоги, дураки и  политические дискуссии о сексе.

И ты видишь, любовь обжигает
Бьются всполохи, бьются, щиплет глаза дым
И ты видишь, насколько любовь необыкновенна:
Ест, и ест, не сказав «спасибо»,
Не поклонившись, не прощаясь,
Снимает с вешалки пальто
И идёт на улицу…

Мое положение в серой схеме – не хуже и не лучше, чем у прочих. Все мы в чём-то нелегалы в стране не по годам развитого (и оттого  крайне неадекватного) рационализма.  Мы даже чечены отчасти.

Мы – как пионеры страны, где люди уважают друг друга не за силу, а за достоинство. Принимаем одно за другое.

Тренировка, простирания, подношения на алтарь, медитация и чтение мантр. Очень важно, чтобы были место и время. Мудрость и метод. В беседах я уже давно перестал к месту и не очень вставлять в ответ на недоумение собеседников фразу «извините за интеллект» и не питаю иллюзий:  нет у меня больше мудрости, нет места, метод не превосходит мудрость, ни в чём не лучше (но и не хуже). Я ничем не владею и ничем не обладаю, оттого и мной ничто не владеет и не обладает. Не охватывает. Не принимает.

Я – почти Чацкий и на другом конце города, на другом конце ветки метро меня ждёт собственная (белая) карета: такси до офиса от щедрот господина Ли. Почему-то этот богатый китаец готов мне платить за частные уроки испанского так, что остается время и силы на занятия литературой.

Почистить зубы, принять душ, принять собственную душу и тело (изрядно после двадцати пяти), свой возраст, свои года, своё богатство. Одеться – чёрная рубаха (ponerse la camisa negrа), черные джинсы, черные замшевые туфли, черный плащ, черный ворон, что ты вьёшься...

Гулять по улицам калифом, но и без того быть безвестным, неузнаваемым и неузнанным. Не узником любви, но – пилигримом страсти.
Забывать.

Перебежать торговую площадь, спуститься в метро, забежать в вагон, включить плеер, слушать музыку по дороге с одного конца ветки на другой, где меня ждёт белая карета от господина Ли.

О Петербурге и его окрестностях я знаю не больше иного туриста.

Я знаю лишь то, что ничего не знаю.

Я не важнее, не мастеровитей прочих городских муравьёв.

И они, и вы – все мы  ничуть не смешны в собственном соку, в собственных желаниях и неисходности. 

Я никому не должен, не принадлежу, не нужен.

Никому нет дела ни до кого – и это успокаивает, ведь, по правде говоря, никто никого ничему не способен научить (сколько бы ни платили мне господин Ли и его компания за уроки испанского языка). 

Мы никогда ничему не учимся - мы просто вспоминаем, но никакая память не достоверна. Достоверно забытое.

Я поднимаюсь по эскалатору,  в наушниках играет финский инди-поп и когда-нибудь мое сознание окончательно очистится от грязи воспоминаний.

Уходи же, уходи, девочка моя
На улице пышет солнце