Мама, папа, я и праздник Нептуна

- В «Голконде» условия проще, - настаивал Михаил, человек с именем архангела,  - мы когда там своё событие делали, вышли в плюс на добровольных пожертвованиях.

Так я направился в «Голконду».

Нужно ведь знать, где намечаешь событие. От новых пространств неизвестно, чего ждать. Даже привычные улицы в Санкт-Петербурге обновляются ежечасно. Выходишь из метро – город распахивается немецким автобаном, ковровой дорогой по серой земле. Вокруг пусто и чисто. Что говорить о городах либо заведении, где еще не бывал?

Идущий по городу становится частью внутреннего диалога с миром.

- Закурить не будет?

- Бросил.

- Командир, извини, не поможешь с мелочью на пиво?

- Бросил.

- Не подскажете, как пройти на набережную Фонтанки?

- Бросил. Я давно бросил этот город. Здесь лишь мое тело, но не сердце и не мысли.

Идешь, свои не трогают, интуристы тоже обходят. Местным я - странный тип, а туристам - обычный.

Я не доверяю миру. Мы, русские, в принципе не доверяем мирозданию. И это обоюдно. Мы догадываемся о глубинах метафизического фундамента реальности, на котором зиждется действительность. А она знает кое-что про нас – что-то такое, в чем не всякий народ себе признается. Даже те, кто кочевал по Синаю.

Мимо набережной с гитаристами, уличными актерами и живыми статуями. Мимо Спаса-на-Крови. Мостами и помостками бесконечного городского фарса - на Аптекарский. Мимо обители легендарно-олдскульного Зугаева по прозвищу Капитан Америка.

Обители, хранимой статуей на первом этаже подъезда -  чёрным обезглавленным металлическим торсом перед зеркалами. Мимо кулуаров и библиотек, кофеен и рестораций.

Даже в этом городе я вечный пилигрим, вампир-агасфер.

Даже в пучине андеграунда.

О глубинах хорошо пишет Тэф. И то был именно день её стиха и божества морских глубин, уравнивающего каждого и всех. Греки называют его Посейдоном, африканцы  - Олокуном. Нептуном – римляне. Он нейтрален и бесстрастен настолько, что способен прикончить друзей. Кто-кто, а уж африканцы знают толк в глубинном равновесии. Ведь океанской  воде безразлично, чье тело выносить с арены повседневности.

Тибетцы, язык которых я хожу учить к Зугаеву второй год кряду, верят, что в начале времён на поверхности первичного океана появились девять богов войны. Из девяти пузырей.

Не тибетцы, которые буддисты, а другие.

Бон-по.

У бон-по два высших бога, черный и добрый. Две противоположности. И  обе - демиурги. Как мужская и женская ипостаси Олокуна. Но тот объединяет. А два высших плюс девять богов войны – не в единстве, это суровей, чем десять тысяч челябинцев и триста спартанцев, вместе взятых.

Доброго бога тибетцы  называют долгоруким.

Кузнецов писал, что истоки бона – в иранском митраизме.

 А сегодня в «Голконде» молодой прозаик читал свои рассказы – крепкую довлатовщину, разбавленную добротными гэгами, похожими на подтяжки ламберсексуала. Меня его рассказы заинтересовали потому, что в одном было что-то про кровь, в другом уместно вставлено слово «алекситимия».

Кровь вкусная, а удачное использование умных слов  полезно для мозга. И ещё он про вампиров песню написал. А ведь все сородичи интересуются, когда о нас пишут.
 
Точно так же каждый гебешник желает знать, где пишут о разведке.

У входа девушка плетет по ту сторону мобильной связи вязь речей. Делая шаг, запинаюсь  за железный порог и не сразу узнаю в говорящей Тэф. Только когда чуть было не впечатываюсь носом в мостовую и поднимаю взгляд.

Люди вечно используют  железо в наименее подходящих местах. Спасибо, что без серебряных шипов на земле и без осиновых колышков.  Едва не упал.

- Привет, Адам.

- Привет, Тэф.

Спряталась от себя за макияжем рок-звезды из восьмидесятых и в жакет подобающего стиля. Встретить Тэф – хороший знак. Никогда не знаешь, чего ожидать от новых пространств, потому знакомое лицо – в радость. Мы киваем друг другу, я вхожу в Голконду. Сородичей вроде бы не видно. И то хорошо.

Такова моя неизбывная русскость. В какой клан ни войдёшь, всякий русский будет избегать соотечественников. Наверное, так же стремились разбежаться в разные стороны кони-лошади из легендарной русской тройки. Точно так же, как обычные люди избегают своих на курортах и в отпусках.

Именно по тяге к одиночеству мы узнаём сородичей заграницей.

Да ещё сограждан выдаёт привычка с недоверием стоять и с опаской переходить дорогу на зелёный свет.

Неопределённость правил и свобода от обязательств – причина вечных сомнений в себе и в мире.

Родина-мать часто ведёт с нами какую-то нелепую игру. Не будь ребёнком, а будь мужчиной, но не будь агрессивным, а будь послушным…

Не удивительно, что и Великая Русская Мечта специфична. Ничуть не похожа на американскую, японскую или шведскую. Вырасти, стать большим и сбежать от государства-родителя и сверстников-идиотов куда подальше.

В пампасы и эмиграцию. А то и на философский пароход, несомый волнами океана мировых революций…

Нет волн – раскачаем. Мы же пятая колонна и национал-предатели.

 - Деньги потом, сколько здесь пробудете – успокаивает барышня за кассой на входе. Обычная, немного томная, не без подобающей городу вампиричности. Ногти её черны, волосы её длинны, голос её прозрачен, макияж её по-египетски густ. Как ночь.

Впрочем, не фатально.

Где-то,  помнится,  кофе за стойкой заваривала пепельная дакини, мероприятия организовывала коллега по хобби, с которой мы года три до этого вели затяжную игру, больше похожую на войну, а соседи по лестничной клетке прокляли менеджера заведения насмерть. Не со зла и не от шума. Tак уж у них было заведено и еще потому, что квартира досталась от гастарбайтеров. Но здесь относительно безопасно. Если осмотреться –  почти уютно.

Особенно если без сородичей.

Дальше внутри - деревянные полы, кресла, подушки, картины на стенах и вырисованный разноцветными мелками на темных грифельных досках прайс на напитки и еду.

Нечто среднее между квартирником, ашрамом и чайханой.

- Матэ у нас нет, - разочаровывает меня девушка за стойкой. В отличие от коллеги по кассе, она не в чёрном, а в сером. Округлая, плавная, слегка дымчатая, но неуютная. Вновь вспоминаю ту, пепельную, на всякий случай пробегаю по визави взглядом сородичей. Нет, обычная девушка. Заказываю капуччино и падаю с чашкой на диван.

На столе лежит рюкзак, который вполне мог принадлежать Тэф. Чуть позже появляется и хозяйка артефакта со спутником.

- Ясон, - протягивает мне руку спутник Тэф. Он эксперт по компьютерам. Лицо похоже на мое – то, что я носил пятидесятью годами ранее и в другой стране. Очки, длинные волосы, только ростом немного пониже, чем я тогда. Называю свое паспортное имя.

Усаживаемся за столик в одну из тех неловких пауз, когда люди хотят общаться, но не очень представляют, о чём. Наблюдаем за работой прозаика сотоварищи.

Они устанавливают стойку. Собирают микрофон.

 Вот четыре вещи, созерцание которых может быть бесконечным, как вселенная.

Течение воды.

Трепет языков огня.

Чужая работа.

Труп врага, плывущий по реке (и чтобы на спине у него еще трепетали язычки пламени, а чужие люди пытались его вытянуть из глади вод?)…

Поразительно, в какой глубокий мрачняк ввергает человека неприкаянность. Бездна почище океанической.

- Асвадов, - обращается ко мне Тэф, называя псевдоним, и спрашивает что-то светское. Я выныриваю на поверхность океана мыслей. Вспенивается какой-то разговор, к нам подключается Ясон.

Это больше не диалог. Диалог завершён, а это теперь мой диссонанс.

Декаданс.

Дионисийство.
Мужская треть общества называет меня Андреем, а женская  - Адамом. Впрочем, и на греческом, и на арамейском имя моё означает одно.

За стеной на террасе через приоткрытую дверь доносится музыка о чём-то. Заведение делается еще больше похожим на иранскую чайхану. Мы пьём чай, который заказал Ясон.

Прозаик, чьими текстами будем закусывать чай, переговаривается за столиком со своими приятелями и девушками. Голос у него громкий, так что вряд ли понадобится микрофон. Черная борода, каменисто перекатывающиеся хрипотца горлом и бицепсы под синей футболкой. Светло-синей, а если смотреть взглядом сородичей – он несколько выше и тоже синий, но не светло-, а почти черный.

Как раз похож на Олокуна.

Я думаю, какое старое тело у меня и не пора ли поменять. Главное – подобрать нормальных родителей. Хорошую мать и правильного отца. Желательно, чтобы они были творческими людьми.

- …и у меня как раз был период алекситимии… - произносит прозаик. Договорив, возвышается  у микрофона посередине зала во весь свой рост, сопоставимый с присущим мне в прошлом теле, и зачитывает рассказы с листа.

- То было время, когда у меня в жизни был сложный период и я подсел на африканские ритмы, - читает прозаик. – И сжился с мелодией настолько, что почувствовал себя Джимми Хендриксоном…

Черная борода ложится на синюю футболку волнами речи. А у курдов светло-синий цвет выражает принадлежность к езидам.

Африканец в иранской чайхане, ага.

Стинговский британец в Нью-Йорке.

 Кто-то из приятелей автора за столиком  по соседству с нашим рычит горловым пением. Похоже на тибетское. Иранские езиды тоже верят в перерождения (как и африканцы-йоруба, среди божеств которых – Олокун), но не поют горлом, как тибетцы, а принять веру езидов может лишь тот, кто родился среди этого народа. Поскольку езиды считают, что дух сам решает, кем  жить, и те души, которые хотели родиться езидами, уже выбрали.

В отличие от меня.

Я пока еще не решил, готов ли к телесному апдейту и кто будут мои родители.

Страну выбирать точно не хочу: получится «лишь бы не сюда». И, что самое грустное – с точностью до наоборот.

Тэф слушает прозаика с выражением попавшегося в ловушку соболя.  Перепрыгивает на отдельный стул, поближе к микрофону. Кажется, что она заворожена, будто под гипнозом, и ловит каждое слово. Но я знаю, что на самом деле она внимает своей мужской ипостаси, обращающейся к женской, которая слушает мужское, которое…
Она ищет и принимает себя.

Понимает себя.

Бесконечный зеркальный лабиринт самостности.

Пригубив кофе, чувствую, как зарождается в голове новый высокий смысл.

Ибо смысл – даже не в любви, нет.

В принятии.

Ведь сколько бы ни было страсти – что толку, если немощны чресла? Как ни желай другую женщину – есть ли в этом смысл, если сморщен и уродлив твой лик, а сам ты даже не богат? Чем ни обладай, что бы ты ни хотел подарить – что толку в том, если тебя отвергают? Если отвергается само твое бытие?

А потому высшая любовь – та, о которой писал Юкио Мисима в рассказе о святом старце и императорской наложнице.

Жаль, что понять рассказ сполна можно, лишь миновав экватор своей жизни. Проплывая белым (седеющим) китом, поющим неслышные людям блюзы. Кораблем с белыми парусами…

- …с изображением Боно. – говорит прозаик. Ясон куда-то пропал. Тэф внимает микрофону. Я слышу фразу прозаика как «с изображением бона»… Ну да. Именно синие вставки в одеяниях и отличают священников и монахов-бонпо от буддистских. На текущий вечер – вполне логично.

Музыка по ту сторону террасы звучит громче. Настолько, что перекрывает голос автора. Интересно, как он поступит?

Автор останавливается, делает несколько шагов в распахнутую на террасу дверь. Его бас разносится в ночь даже без микрофона:

- Ребята, у нас тут авторский вечер…

«Сейчас по лучшим традициям родины-матери он убедительно попросит их замолчать», - думаю я. Но прозаик оказывается интересней, чем мне казалось,

- …поэтому не могли бы вы выйти к нам и поиграть под аккомпанемент?

Музыканты выходят к микрофону  поиграть. Игра и рассказ переплетаются в венок.

Имя превращается в название религии.

Смыслы необычны.

- …уверен, что есть те, кому фото бона нужней, чем мне, - пролетает над столиками фраза из текста. Бритый налысо молодой человек в подтяжках за столиком в компании одобрительно подрявкивает горловым пением. На мгновение он кажется мне переодетым бонским монахом.

Музыка течет, дымится, окутывает чайхану, я пью кофе, Тэф слушает рассказ, прозаик возвышается над залом, подрявкивает бритый человек…

Текст струится и перетекает волнами. Как жизнь, смерть, время…

Нева времен сметает все и всех. Наверное, хорошо уходить в перерождение молодым, ведь если все составлено, подвержено распаду, если у всякого составного явления есть свое начало и завершение, то всякое бытие – составной фактор. А все составные явления преходящи. В том числе и любовь двоих людей. Да и любовь публики. Нужно просто мужество принять неизбежное без истерик.

Достойно.

Достоинство – в бытии. Ибо человек живет лишь тогда, когда его принимают. Когда подхватывают волны одобрения, и несут по жизни – легко и беспечально. Но всякое бытие (даже иллюзорно-одинокое, ведь одиноким можно быть и в толпе) – составной фактор.

Умереть молодым и любимым – значит жить дальше.

- И это не считая бона! – провозглашает автор.

Еще одна горловая рулада.

- Весь мир стар, развращён, циничен, тщеславен и верить ему нельзя. На мир невозможно полагаться. Потому что он ненадёжен. Потому, что ненастоящий, - договаривает прозаик.

Текст завершён, отыграна музыка, покидает сцену небольшой оркестр. Музыканты тают в дверях, двери растворяются в полумраке, полумрак исчезает во мне. Из освещенного пространства я встаю над столиком, с чашкой кофе в одной руке и мобильником в другой.

Так и не успел позвонить, кому собирался.

Делаю глоток капуччино. Передо мной появляются Тэф и Ясон.

- Это твоё кофе? – блестят мне её глаза, и точёное запястье тянется к чашке. Я немного шокирован: у Тэф не только дар, но и филологическое образование. Вдобавок она петербурженка и подобные оговорки недопустимы. Тем более в богемном обществе.

- Это мой кофе, - акцентирую я слово «мой».

- Можно попробовать? – касается моих ладони и чашки её рука.

- Конечно, можно, но… - я понимаю, что завис. Тэф строго (а может как-то иначе – откуда мне при моей алексетимии знать?) всматривается в меня с чашкой.

- Но – что? – по-птичьему наклоняет она шею.

- Но понимаешь… Этот вечер… сочетание кофе, этого места, и текста, и… и музыки…
Внезапно я чувствую. 

Что завис окончательно и не поможет даже Ясон.

Как пересказать одной короткой фразой все те сотни лет, которые пронеслись в моей голове за время, пока мы слушали прозаика?

Как объяснить Тэф, что она, спасающая и исцеляющая других, рискует попасть в ловушку самой себя?

Стать заложницей собственной же тайной мужественности, зеркального лабиринта себя, мужского в собственной душе?

Достичь такого предела кажущейся самостности, от которого сложно убежать?

Как вкратце  рассказать о безднах Голконды, а?

- Ясно! – сообщает Тэф и мне становится интересно: как можно понять то, что я сам понять не могу? – Ты просто хочешь мне сделать комплимент. Но у тебя не получается. Дай! – и, выхватив чашку, делает глоток, а затем направляется к столику, где уже расположились прозаик и его компания.

Я наблюдаю загадочные социальные танцы. Люди действительно странные существа. Даже Тэф.

Особенно - Тэф.

Когда договорены речи, выпит чай и кофе, съедена выпечка, докурены сигареты, дослушана музыка, внесены в кассу деньги,  то мы выходим из Голконды.

Так дети покидают материнское чрево.

Доходим до канала и разбредаемся у моста.  Каждый на своём берегу.

- Пока, Адам! – слышу я голос Тэф. Оборачиваюсь, машу рукой.

- Пока, Тэф!

Я иду по камням над серой землей, и вспоминаю, что сознание человека в момент между перерождениями видит, как совокупляются его будущие родители. Тэф и Ясон выходят на площадь и останавливаются у темно-синего, почти черного, такси. Думаю, что я давно не видел, как это происходит, но некоторое количество времени еще можно подождать.

Ясон обнимает Тэф, она садится в авто, Ясон остается перед машиной, я иду по мосту над одним из множества сообщающихся каналов, одним из кровеносных сосудов города, где есть Голконда, Тэф, Ясон, Михаил (человек с именем архангела), Олокун, бон-по, тибетский язык, набережные, иранская чайхана, кулуары и библиотеки, кофейни и ресторации, Зугаев, мосты и площади, пепельные дакини, вампиричные девушки, музыка на террасе, серая земля и брусчатка, сады, парки, нити судеб, время, аллеи, шоколад и зеркальные лабиринты кажущейся самостности.

И я тоже есть.