Т. Толычева. Страницы святой жизни

Несколько слов от публикаторов:

Так получилось, что некоторые известные литературные имена со временем забылись и даже как будто исчезли. Между тем, творчество их не теряло связи со своей действительностью и сохраняло ценность и познавательный интерес для любознательных читателей. К такому роду писательниц принадлежит, например, Екатерина Владимировна Новосильцева (1820 – 1885), выступавшая под псевдонимом Т. Толычева, образованном от названия подмосковного родового имения Колычево. Её отец, Владимир Григорьевич - герой войны 1812 года, полковник, и мать, Авдотья Александровна, скончались рано. И Екатерина Владимировна, будучи ещё подростком, взяла на себя тяжёлую ношу по воспитанию и развитию младшего брата и сестёр, постепенно втягиваясь в литературный труд – основной источник своего дохода. Благочестивая, с нравственным подтекстом проза, рассчитанная на детское и семейное чтение, яркие страницы героической борьбы с врагами Отечества, освободительная война на Балканах, сбросившая турецкое иго с славянских народов, трогательные и благоговейные повествования о подвижниках святости на Руси, о великом смысле молитвенного устроения православных праздников и животворящей благодати обителей, взнесённых на высоты духа. Обо всём, что вдохновляло писательницу, она поведала достоверно и увлекательно. Её повести, рассказы и очерки входили в книжки для народного чтения, их непременно включали в патриотические программы для школ. О творчестве Т. Толычевой тёплые слова слышались из уст просвещённых людей, таких как Иван Сергеевич Аксаков и его сподвижница Анна Фёдоровна, урождённая Тютчева. Предлагаем вниманию читателей некоторые произведения Екатерины Владимировны Новосильцевой, опубликованные ею под фамилией Т. Толычева в 70-е годы XIX  века.
Публикацию, включающую три рассказа писательницы: "Св. Стефан Пермский", "История одной иконы" и "Рассказ двух болгарских монахинь" - подготовили Маргарита Бирюкова и Александр Стрижев.

Т. ТОЛЫЧЕВА (Екатерина Владимировна НОВОСИЛЬЦЕВА; 1820 - 1885)

СВ. СТЕФАН ПЕРМСКИЙ

I.

Нынешняя Пермская губерния не всегда принадлежала России. Там жил народ дикий, не знавший Христианской веры и поклонявшийся идолам, или кумирам, которых высекал из камня и дерева. Жители Пермской земли назывались Зырянами. Лет шестьсот тому назад их покорили Русские князья и стали собирать с них дань мехами и серебром.
Поселения Зырян граничили с нынешней Вологодской губернией; Зыряне приезжали по базарным дням в город Устюг, привозили свои товары и покупали наши; мало-помалу они выучились говорить по-русски. На базарной площади в Устюге стал приглядываться к Зырянам один мальчик; понемногу он стал с ними разговаривать, расспрашивать об их стране, житье-бытье и об их вере. Говорил он так складно и умно, что пермские купцы вели с ним беседу охотно. Этого мальчика звали Стефаном, а был он сыном соборного дьячка. Стефан выучился рано грамоте и возлюбил чтение духовных книг; он не забавлялся играми с ровесниками, но слушал охотно рассказы странников и иноземцев и, наконец, выучился говорить на Зырянском языке. Ещё юношей он получил место соборного дьячка. Господь одарил его красотой и умом, но Стефана не манили земные радости; помышлял он о жизни и трудах иноческих и любил проводить время в подвигах и молитве.
Ещё в ранних годах решил он постричься в монахи и, приняв благословение родителей, ушёл из родительского дома в город Ростов Великий. Выбрал он тамошнюю обитель, а не другую, потому что славилась она благочестием своих иноков, и был в ней богатый запас церковных книг.
В Ростовском монастыре молодой Стефан удивлял старцев своим рвение и благочестием. Он не пропускал ни одной церковной службы; а когда выпадал свободный час, то принимался за книги. Он часто обращался за советом к старцам, внимательно слушал их речи, пустых же бесед избегал.
Среди трудов и молитв часто вспоминались ему беседы с Зырянами, и печалилась душа Стефана при мысли, что погибает Пермская страна во тьме язычества. Думалось ему не раз, что если православные не научат соседей Зырян вере Христовой, то дадут строгий ответ Господу. Всё тосковал он о Перми и думал: «Кто же выведет эту страну из тьмы неверия? Кто приведёт её к вере во Христа Спасителя?» И положил ему Бог на душу идти самому в Пермь, с проповедью о Христе Спасителе рода человеческого.

II.

Лишь только окрепла эта мысль в душе Стефана, стал он молить Бога открыть ему путь к спасению бедной страны. Нелегко было приступить к такому подвигу, но Стефан положил своё упование на Господа. Зыряне не знали грамоты, книг они даже и не видывали. Стефан начал с того, что составил азбуку для их языка, потом перевёл на Зырянский язык церковные книги. Много сил и времени положил он на это дело; когда все спали в обители, отдыхая ночью от дневных трудов и долгих молитв, он зажигал свою лампаду и принимался за перо. Подкрепил его Господь на благой подвиг, покончил Стефан свою работу и пошёл в Москву просить благословения митрополита на задуманное дело.
В это время в Ростовском монастыре он был уже пострижен в монахи и получил сан диакона. Митрополит послал Стефана в Коломну к благочестивому старцу, епископу Герасиму. Поклонился ему в землю Стефан и молвил:
«Благослови, Владыко, меня, раба твоего, идти в Пермь к язычникам заблудшим; хочу их учить и крестить, если Господь мне поможет, и будет надо мной твоя молитва. Или обращу их и приведу ко Христу, или положу жизнь свою за веру Христову».
Епископ Герасим долго беседовал с ним, потом рукоположил его во священника, благословил и сказал:
«Иди с миром, чадо Стефане, и с благодатию Божиею».
Он дал ему антиминсы, святое миро и всё, что требуется для освящения церквей. Стефан принял означенное благословение и пустился в дальний путь. Для безопасности он получил грамоту от Великого князя Московского.
Тогда в Русской земле не было ещё единодержавного царя, а были многие властители. Главным городом была Москва, и князь её назывался Великим князем и считался старейшим между князьями. От имени Великого князя приезжали сборщики к Зырянам за мехами или серебром. Потому и дал он Стефану грамоту. В грамоте было сказано, чтобы Пермские люди не обижали Стефана, потому что посылает его в Пермь Великий князь Московский.

III.

Мы уже сказали, что Зыряне были язычники, что они не знали истинного  Бога, а поклонялись идолам. У них было два главных идола: один назывался Войпелем, а другой Золотой Бабой. Истуканы стояли в дремучем лесу, и им поклонялись, как мы поклоняемся истинному Богу. Были у Зырян и служители этих богов – жрецы, или волхвы. В Перми водилось много зверей, оленей, соболей и куниц: Зыряне охотились на них, и каждый приносил богам самую дорогую свою добычу. Жрецы и сами знали, что истукан, высеченный из камня или дерева, не Бог, да им было выгодно обманывать народ. Кумиры были всегда обвешаны мехами, и когда их накоплялось слишком много – жрецы брали себе излишек, говоря, что так приказали боги, и постоянно обогащались народными заработками. После смерти каждого жреца на его место поступал старший из его сыновей, так что несколько семейств поработили себе совершенно всю страну. Жрецы обирали народ, а если кто отказывался в чём-либо им повиноваться, они запугивали непокорного тем, что наведут на него гнев богов, и народ жил в вечном страхе.
Зыряне были грубы и невежественны, но честны и добродушны. Они очень уважали гостеприимство, принимали охотно иноземцев, угощали их и никогда не обижали, пока не видали сами от них обиды.

IV.

Нескоро добрался Стефан до земли Пермской. Переступив её границу в самый Михайлов день, он опустился с горячей молитвой на колена и просил Бога и великого Архистратига благословить задуманное дело. Дошедши до первого селенья, которое существует и доныне и называлось тогда Пырас [1] , он созвал народ на проповедь. Сошлись около него и старый и малый: всем хотелось взглянуть на пришельца и послушать его слова. И начал Стефан говорить, что погибают Зыряне в языческой тьме, что должны они принять святое крещение, что обманывают их жрецы, что истуканы их не боги, и что надо истребить истуканов.
Не полюбилась народу такая проповедь; обидно ему было, что неведомый пришелец поносит его богов. Но все помнили, что этот пришелец явился гостем, и что за него придётся дать отчёт грозному князю Московскому. Сначала слушали молча и потупившись, потом стали переглядываться, и раздались около проповедника бранные слова. Под конец толпа вышла из терпения. «Он богохульствует! Сжечь его!» - заревели вдруг десятки голосов, и, напав на проповедника, уже обложили его соломой. Стефан не сробел перед смертью; он стал громко молить Бога, чтоб не вменил Он его смерть в грех палачам и чтоб озарил их светом истины. Услышали его молитву Зыряне и остановились; они не знали, что христианский Бог велит прощать своим врагам; дивно им показалось, что человек молится за своих убийц, и смутились сердцем язычники. Долго бродили они около Стефана, и не поднималась ни у кого рука зажечь солому. Спас Господь Своего избранника: народ разошёлся по домам.
Стефан остался в этом селении. Жители к нему привыкли, и мало-помалу его проповедь стала проникать в их души. Целые семейства приняли Святое крещение, и обрадованный новый апостол поставил в Пырасе крест и часовню. Но были в числе поселян и закоренелые язычники; они позорили крестившихся и грозили им гневом своих богов. Поднялись распри в народе, а число Христиан всё-таки росло. Озлобились идолопоклонники, покинули родное село и ушли вглубь страны. Они проклинали Стефана, а Стефан уповал, что поможет ему Господь спасти их, и отправился вслед за ними.

V.

Новый апостол шёл целых двести вёрст по следам выходцев и остановился в большом селении Гам.
На своём пути он проповедовал и обратил к Богу многих. Около Гама была выстроена в лесу божница, где стояли кумиры. Туда шли со всех сторон Зыряне на поклонение и приносили богатые дары. Жрецы уверили народ, что эти кумиры в огне не горят и в воде не тонут. Стефан это знал и задумал истребить истуканов. Он подстерёг время, когда божница осталась пуста, и поджёг её. Поселяне увидали из своих хижин, что взвился в лесу огонь, и прибежали на пожар. Стефан им показал, как горят их боги; а жрецы крикнули, что этот пришелец колдун, и что он пришёл в Пермь на гибель страны. Многие,  с топорами в руках, бросились на Стефана, а он перекрестился, поднял глаза к небу и молвил: «Господи, прими дух мой с миром. Умираю за Твое святое имя. Владыко, обрати этих неверующих в христиан, чтоб и они сделались нашими братьями». Услыхали язычники его молитву и опустили топоры. Страшно было его убивать, когда он за них молился. А Стефан им сказал: «Люди Пермские, откажитесь от ваших идолов, бегите огня вечного. Я желаю вам добра, я хочу, чтоб вы познали Бога истинного. Если уверуете и окреститесь, то спасены будете: если не уверуете, то осуждены будете на вечные муки».
Он остался в Гаме и продолжал проповедовать; но жрецы поняли, что он отнимает у них власть из рук, и стали волновать против него народ. Они так напугали всё селение, что новообращённые тайком слушали Стефана, а в угоду жрецам приносили жертвы идолам. Не было дня, чтоб не грозили смертью просветителю. Он же не боялся смерти, но сердце его скорбело об ослеплении и о слабости новообращённых. Долго бился он с ними, долго пытался укрепить их в вере, и когда увидел, то слова его напрасны, то оставил Гам и ушёл на Усть Выми.

VI.

Там Стефан построил себе жильё на высокой горе, около кумирницы, куда приходили на поклонение толпы Зырян. Он часто беседовал с ними, увещевал их принять христианскую веру, спорил с их жрецами и укорял их во лжи. Народ толпился около святого,  и многие просили крещенья. Они говорили между собой: «Правду глаголет этот Москвич, жрецы пользуются нашими заработками и нашим трудом, а он ничего не просит для себя, он нас и не знал, а пришёл спасать души наши. Велик христианский Бог, если Он вселил в его сердце такую любовь ко всем людям».
Многие окрестились, а других застращали жрецы; они говорили, что Пермские боги, в которых веровали отцы и деды Зырян, не потерпят себе поругания и нашлют страшные беды на всю страну. В особенности обольщали они народ старой берёзой, которая росла около кумирницы. Зыряне думали, что какой-то бог в неё поселился, поклонялись ей и приносили в жертву много даров. Она была обвешана дорогими мехами, и когда язычники молились перед ней, то просили её, чтоб она им поведала свою волю. Тогда жрецы прятались за густые ветви и отвечали молельщикам, а молельщики полагали, что исходит голос из самого дерева. Стефан слышал много рассказов об этой берёзе и решился её истребить, чтобы показать Зырянам, как их обманывают жрецы.
Ствол был такой огромный, что нечего было и думать одному человеку его одолеть. У Стефана не было помощников, но он знал, что Бог его не оставит. Лишь только наступила ночь, он помолился и принялся бодро за топор. Долго работал праведник, не жалея сил, и слышал, как голос с неба поддерживал его: «Мужайся, Стефан, - говорил этот голос. – Я тебе помощник».
Наконец, дерево пошатнулось. Тогда Стефан спустился с горы и стал звать громко поселян: «Берите топоры и ступайте за мной», - кричал он. Все последовали за ним, и новообращенные христиане окружили дерево и стали работать над ним топорами; но те, которые оставались ещё в язычестве, смотрели со страхом на сокрушение своего божества; а Стефан объяснял им, что если бы в берёзу поселился действительно бог, то его не мог бы одолеть никакой топор, что истинный Бог может истребить человека, но человек не истребляет Бога.
Вдруг берёза затрещала и рухнула шумно на землю. Тогда Стефан сказал народу: «Давайте огня, разложим костёр и сожжём дотла это дерево». Когда пламя истребило берёзу до последних обломков, грянул гром, засвистала буря и хлынул дождь. Язычники были поражены ужасом, и многие изъявили желание окреститься, а Стефан дал обет Богу заложить на этом самом месте первый христианский храм в Перми.

VII.

Храм был заложен и выстроен во имя Благовещения Пресв. Богородицы. Жители города Устюга, где родился Стефан, знали о благочестивом подвиге своего земляка и прислали много вкладов в его церковь. День освящения храма был великим днём в жизни Пермского апостола. Пречистая Дева благословила его труды, и он молился среди народа, который привёл ко Христу!
При церкви он учредил училище, куда Зыряне присылали охотно своих сыновей. Там дети учились с малых лет проповеди Евангельской, и Дух Божий всё более распространялся в стране. А жрецы были сильно озлоблены против Стефана. Он их обличил во лжи. Он отнял у них власть и богатство. Между ними был старик, которого звали Памой. Он уже давно служил богам страны, и в народе рассказывали, что эти боги одарили его тёмной силой, что Паме известно всякое колдовство, и что он может накликать горе на человека, а пожалуй, и бедствия на весь край. Он жил среди дремучих лесов, и Зыряне ходили к нему на поклонение и приносили богатые дары. До него скоро дошла молва о Стефане, и поднялся на него старый жрец. «Не позволю, - говорит, - чтоб какой-нибудь пришелец позорил наших богов и развращал народ».
Зыряне давно привыкли бояться колдуна, и лишь только разошёлся слух, что он идёт в Усть-Вымь, сробели многие из новообращенных христиан, но Стефан их поддерживал своими поучениями. Когда узнали, то приближается старик, Стефан пошёл к нему навстречу вместе с толпой народа.
«Кто дал тебе власть ругаться над нашими верованиями? – спросил Пама. – Знай, что я призову на тебя гнев наших богов». Стефан отвечал: «Где твои боги? Они посечены топором или огнём пожжены. Один есть Бог истинный – Бог христианский».
Начался между ними спор. Стефан говорил, что жрец обманывает людей простых, а Пама уличал Стефана в неправде. Наконец, он сказал:
 «Пускай сам народ судит, кто из нас прав, кто лжец. Велим завтра же разложить костёр и пойдём в огонь. Кто из него выйдет невредим, тот и будет прав перед людьми Пермскими».
«Да будет так, - отозвался Стефан. – Я всё своё упование возлагаю на Бога».
На другой день собралось народа видимо-невидимо к назначенному месту. Стефан помолился и сказал:
«Люди Пермские, я готов принять лютую смерть за нашу святую веру. Если повелением Божиим я должен погибнуть, молитесь за меня  и не забывайте учение Христово».
По его приказанию разложили костёр, и лишь только он разгорелся, святой муж схватил за руку колдуна и бросился с ним к пламени. Но Пама упирался ногами в землю и искал, за что бы ухватиться.
«Идём», - крикнул Стефан и рванулся с ним вперёд. Побледнел, как полотно, колдун и вырвался из его рук, а в толпе поднялся гул.
«Что ж не идёшь в огонь, Пама?» - крикнуло несколько голосов. Совсем растерялся колдун, пристыженный и посрамлённый при всём народе.
«Люди Пермские, - заговорил он, - наши боги научили меня многим колдовствам и чарам, но не дали мне власти над огнём. Этот иноплеменник совратил вас с пути истины, я хотел вас спасти от него, хотел его запугать. Я думал, он не пойдёт в огонь».
«Вы видите сами его неправду, люди Пермские», - молвил Стефан.
«Убьём его!» - загремел народ.
«Нет, - отозвался Стефан, - Христос велел миловать».
И он отпустил Паму, строго запретив ему проповедовать впредь идолопоклонство.

VIII.

Ясно увидел теперь народ, как его обманывали жрецы, и со всей Пермской земли поселяне стали приходить толпами к Усть-Выми. При их появлении Стефан входил на высокую гору, где был уже выстроен Благовещенский храм, и проповедовал христианскую веру. Скоро оказалось, что церковь не могла вместить новообращённых, и святой муж, в надежде, что найдутся служители алтарей, соорудил ещё две церкви, одну во имя Архистратига Михаила, другую во имя чудотворца Николая. Зыряне трудились усердно над постройкой,  а утварь и всё нужное для богослужения Стефан получал из Устюга; наконец, несколько человек из духовенства приехали оттуда, чтоб помочь ему в его святом деле, но до тех пор он уже окрестил собственными руками до семисот человек.
Прошло уже шесть лет с тех пор, как Стефан пришёл в Пермь. Так увеличилось этим временем число верующих и столько соорудилось храмов, что оказалось необходимым поставить в Перми архиерея для решения церковных дел. Приходилось обратиться с прошением к Великому князю и митрополиту; Стефан собрался в Москву. Преподобный Сергий Радонежский жил тогда в новопоставленной своей обители. Стефан горячо его любил и думал было к нему заехать, так как дорога его лежала в семи верстах от Троицы. Но он торопился и решил повидаться с Сергием уже на возвратном пути. Доехавши до того места, откуда видно обитель, между Хотьковым и Сергиевой обителью, он велел остановить лошадей, сотворил молитву и поклонился издали Троицкому монастырю. В это время Сергий сидел за трапезой со своей братией и, прозрев духом приближение Стефана, встал и, поклонившись в ту сторону, где остановился Стефан, промолвил: «Учитель шествует». В память этого события воздвигнута между Лаврой и Хотьковым каменная часовня, где богомольцы останавливаются до сих пор для молитвы и отдыха.
В Москве Великий князь и митрополит приняли с почётом Стефана, дали ему богатые вклады для Пермских храмов и созвали в Кремле собор из духовенства. Владыка, объяснив собору, какое дело вызвало Стефана из дальней Перми, предложил назначить самого Стефана архиереем в страну, обращенную им в христианство. Все отозвались в один голос, что такая честь ему подобает, и митрополит рукоположил Стефана во епископа.
Возвратным путём новый святитель ехал чрез свой родимый город Устюг, с которым простился ещё в молодых годах. Там его ожидали с иконами, хоругвями и с колокольным звоном, и все жители вышли к нему навстречу. Он прошёл прямо в собор, благословляя  направо и налево, и одному Богу известно, что шевельнулось в его сердце, когда он вступил во храм, где лепетал ещё ребёнком молитвы. Долго не мог он вырваться из родимого города, он плакал над могилами своих родителей, посетил бедняков и больных, утешал их милостыней или святым словом. Его сограждане приносили ему вклады для его церквей, все звали его к себе, всякий хотел, чтобы святитель благословил его кров, и когда он собрался опять в путь, несколько человек из духовенства вызвались ему в помощники и поехали с ним в Усть-Вымь.
Там ожидали Стефана, как дети ожидают отца. Его встретили с криками радости, целовали его руки и одежду. Но отдыхать ему было некогда. Новый архиерей объехал свою епархию, проповедовал, закладывал церкви и основал училища. В это время не было грамотных, а сборщикам податей оно было с руки: всякий обманет безграмотного, сборщики и обманывали народ и брали с него, что хотели. Но Великий князь дал Стефану большую власть во всём крае, и с тех пор никто не смел притеснять бедных Зырян: знали, что у них есть защитник. Народ стал пользоваться своими заработками, и торговля пошла успешно.
Стефан основал во Двинской области несколько монастырей, откуда монахи распространяли учение Христа. Благовещенская церковь, первая, которую он соорудил в Пермской стране, была наименована соборною. Около неё Стефан построил обитель и странноприимный дом. Там доживали свой век в посте и молитве престарелые Зыряне, которые родились в язычестве и провели молодые годы в служении кумирам.
Изменилась совершенно дикая, языческая Пермь и благословляла из края в край имя Стефана, а он продолжал трудиться неусыпно. Все имели к нему доступ, обращались к нему за советами и выбирали его часто судьёй в распрях, которые он всегда завершал примирением. А между тем он находил время для келейных занятий, читал, писал иконы и вырезывал их из дерева. До сих пор ещё сохранился в одном из Пермских селений большой образ Нерукотворного Спаса, написанный св. Стефаном.

IX.

Между тем, как Святитель совершал свой благословенный подвиг, Пама, возвратившись в свои дремучие леса, не мог простить Стефану, который посрамил его перед всем народом, и думал день и ночь о том, как бы отомстить за себя. За рекой Уралом жили люди Зырянского племени, которых называют Вогуличами. Они остались в идолопоклонстве, и Пама поднял их на братьев, принявших святое крещение.
Вогуличи нападали несколько раз на христианских Зырян, грабили их дома и уводили их скот. Стефан обращался за защитой в Устюг,  потом к власти Великого князя Московского, и усмирил грабителей. Но Пама действовал со своей стороны и так озлобил Вогуличей против святителя, что они поднялись опять огромной силой, опустошили пределы края и приблизились с мечом и огнём к Усть-Выми. Жители пришли в ужас и обратились  к Стефану. Он успел укрепить две высокие горы, где стояли собор и Архангельская обитель, вооружил мужчин и приказал, чтобы женщины, старики и дети перебирались в крепость со своим имуществом. Сам же святитель, обошед крестным ходом город и оба холма, отдавал необходимые приказания, а в свободные минуты являлся среди плачущей своей паствы и пытался поддержать во всех бодрость и упование на Бога. Но приходили со всех сторон страшные вести о силе и жестокости Вогуличей. Стефан понял, что они одолеют его малочисленную рать, и решился идти на них один. Он облекся в святительские ризы и вызвал желавших следовать за ним. Когда вызвалось несколько человек, он сел с ними в ладью и поплыл вверх по Вычегде, навстречу неприятелям.
Между тем, Вогуличи приближались берегом реки. Они знали, что Стефан не боялся ни огня, ни меча, что он разорил их божницы, изрубил идолов, которым покланялись их отцы и деды, и посрамил седого Пама, известного своей мудростью и слывшего любимцем Пермских богов. Вогуличи полагали, что Стефан владеет какой-то неведомой силой, и боялись его. Они сробели, когда разнёсся слух, что он поднялся на них сам, однако рассчитывали на своё оружие и продолжали идти вперёд. Но вдруг они увидали ладью, шедшую к ним навстречу, и остановились. В ладье стоял их грозный враг. Он не держал меча в руках, и не бронёю была покрыта грудь его, но светлыми ризами. Крест, блестевший на его митре, и строгое лицо святителя поразили ужасом язычников. Им показалось, что он мечет в них огненные стрелы, и что около него пылает пламя. Смутились бодрые воины, спутались их ряды, они обратились в бегство и покинули на дороге всю награбленную добычу.
С тех пор Вогуличи не вооружались уже на Пермь; но её тревожили другие враги, от которых Стефан освобождал свою паству. Он был ей всегда отцом и опорой, и во всех бедствиях Пермичи обращались к нему за помощью. Настал голодный год; архиерей отворил для народа монастырские житницы, выписывал хлеб из Устюга и Вологды, упросил Великого князя Московского не требовать податей с Зырян, пока не успеют они оправиться от страшных последствий неурожая, и раздавал беднякам деньги, семена, земледельческие орудия, смотря по нужде каждого.

X.

Стефан получил грамоту от Великого князя, который вызвал его в Москву для обсуждения церковных дел. Святитель её прочёл, и смутилось тоской его сердце. Ему было не более пятидесяти шести лет, но постоянные заботы и постоянный труд истощили его силы. Он чувствовал, что не выдержит долгой, утомительной дороги, и что простится навек с возлюбленной Пермью, которой отдал целые двадцать лет своей жизни, которая стала второй его родиной. Сознавая, что не вернётся в Пермь, он сделал надлежащие распоряжения и поручил духовным лицам их исполнить, когда его не станет. Потом Стефан велел оповестить своей пастве, что желал бы побеседовать с нею в последний раз, и Зыряне сбежались из близких и отдалённых селений на его зов. Святитель умолял их держаться твёрдо христианского учения и жить в мире друг с другом, помолился с ними и назначил день своего отъезда.
Густая толпа народа стеклась с раннего утра в Благовещенский монастырь, чтоб проводить епископа. При последних минутах прощания он осенил паству крестным знамением. Все склонились перед пастырским благословением и отвечали на него громким рыданием. Душа Стефана исполнилась скорби, он окинул отуманенным взором свою скорбную паству, свою обитель, храмы, заложенные им, гору, с которой он проповедовал имя Христа, и слёзы потекли из глаз его… Он сел в повозку, народ долго бежал за ним по снежной дороге.
Святитель занемог вскоре после своего прибытия в Москву. Чувствуя приближение кончины, он поручил духовным лицам, приехавшим с ним, передать Пермским людям своё последнее отеческое благословение и велел отвезти обратно свои святительские ризы, домашние одежды и книги, чтоб хранились они в Архангельской обители на память о нём. Потом он лёг на спину, сложил руки на грудь и попросил, чтоб окадили ладаном его келью и прочли ему отходную. Умирающий вторил едва внятно словам молитвы, пока дыхание его не остановилось…
Великий князь, духовенство, бояре и Московский народ оплакивали уподобившегося апостолам святого мужа. Он был похоронен в Кремле, в церкви Спаса на Бору, где почивают и доныне его мощи.
Осиротела Пермь. Раздался плач из края в край обширной области. Старцы, больные – словом, все стекались на панихиды, но церковное пенье и слова молитвы были заглушаемы рыданием народа и плачем священнослужителей.
Прошло около пятисот лет после кончины святого мужа, а Пермь не забыла и не забудет его. Его дух живёт до сих пор в Пермских людях. Они любят рассказывать предания о святителе, молятся особенно тёплою молитвою в храмах, заложенных его рукой, хранят, как святыню, его ризы, показывают крест, вырезанный просветителем их страны, и икону его письма, и посох его, стоящий в кафедральном соборе, и учат малых детей произносить с благоговением имя отца их, святого Стефана.

*
Т.ТОЛЫЧЕВА

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ИКОНЫ

Люблю я старинные семейные иконы. Сколько слышали они молитв, сколько видели слёз, переходя из рода в род; сколько раз умирающие родители передавали их детям с последним благословением, и часто к этим живым воспоминаниям предков относятся трогательные предания.
Есть и у меня икона, перед которой я молилась ещё ребёнком – икона Иоанна Воина. Угодник Божий стоит с копьём в руке, и тёмный его лик резко отделяется от позолоченной ризы. Нам внушали с детства особое уважение к этому изображению воина Христа и рассказывали не раз, по какому случаю оно было написано.
Г-н Норов, один из родственников моего дедушки, Александра Борисовича Новикова, обещался соорудить церковь, и в продолжение многих лет откладывал на её постройку часть своих доходов. При наших дедах очень уважали родство, и потому дружеские связи были надёжнее и прочнее, нежели в наше время. Дети двоюродных и даже внучатых братьев росли вместе, точно так же, как их отцы; в одной и той же среде, на одних и тех же преданиях, с мыслью, что о ни члены одной семьи, делили радость и горе, и отношения, завязавшиеся в колыбели, крепли с каждым днём. По праздникам и воскресениям старшие из родственников и принимали поочередно к обеду всех других, и эти собрания, иногда в несколько десятков человек, отличались простодушием и простотою. Они не обременяли хозяина: он принимал своих и угощал их без чванства чем Бог послал. Тогда одинокая и сиротская жизнь была весьма редким явлением: человек, имевший несчастье пережить своё семейство в тесном смысле этого слова, находил у родственников сочувствие, опору, помощь, а иногда и кров.
Что касалось одного, касалось более или менее всех. Многочисленная родня Норова смотрела на его обет как на общее дело, и каждый жертвовал свой посильный вклад на церковь. Наконец, необходимая сумма была пополнена, и Норов уже собирался приступить с помощью Божией к благому делу. Деньги его хранились в шкафчике, стоявшем в спальне его жены. Никто не переступал через порог этой комнаты, кроме самих хозяев дома и доверенной женщины, которую звали Анной. Спальня была всегда заперта, и кроме Анны никто не знал, где спрятан ключ. Норова не подозревала в бесчестности никого из своей прислуги, но придерживалась того правила, что бережёного и Бог бережёт, что нечего вводить людей в искушение, и наконец, разве не мог забраться в дом непрошеный гость?
Всё родство готовилось к торжественной закладке храма. День был уже назначен, когда Норов бледный и расстроенный приехал к моему дедушке.
- У меня беда, Александр Борисович,  - сказал он, входя, - украли вчера церковные-то деньги.
Дедушка всплеснул руками.
- И мы знаем вора, - продолжал Норов, - вообрази, наша Анна.
- Быть не может!
- И нам не верилось, да улика налицо. Ведь уж сам знаешь, что Анне всё доверяли. Послал я её вчера поутру вынуть бумаги из шкафчика, и по этим бумагам сводил счёты. Вечером я их ещё проверил и хотел положить опять счётные книги в шкафчик. Отпираю его и вижу – выдвинут немного ящик, где деньги лежали; глядь – а ящик-то пустой. У меня просто в глазах позеленело. Я сейчас за Анну принялся – ну, разумеется, знать, говори, не знаю. А кто же мог кроме неё? Рассуди ты сам. Она уверяет, что забыла запереть спальню, когда приносила поутру бумаги. Так как же, я спрашиваю, она была заперта, когда я пришёл вечером? Я, говорит, уж после обеда хватилась, что дверь-то не на ключе, тогда и заперла. Клянётся, божится, а как ни говори, кроме неё – некому.
- Как знать, - заметил мой дедушка, - мало ли что бывает? Я за Анну готов поручиться. Не обижай её, не бери греха на душу.
- Нечто ты думаешь, мне самому-то легко? Дорого бы я дал, чтоб её оправдать, да уж, видно, не оправдаешь. Все мышьи норки перерыли; я людей велел обыскать: при мне сундуки открывали; у нас до рассвета никто не ложился. Видно, по моим грехам мой обет не угоден Богу. Опять же, Анна-то очень нас смутила. Ты знаешь, как мы её любили. Жена бедная плачет, да делать нечего: вора при себе держать не станешь.
- А что же ты думаешь с Анной сделать?
- В степное имение её отошлю.
- Ей, не греши, - повторил мой дедушка. – Да что же она-то сама говорит?
- Разливается плачет. Ни на кого, - говорит, - показать не могу, а не я. Хочет она отслужить молебен Иоанну Воину: за меня, мол, угодник Божий заступится. Просит, чтоб все за неё помолились. А уж мне следует больше всех молиться, коли я точно на неё грешу; может, Господь и откроет истину ходатайством своего угодника. Завтра поутру пригласил священника. Не приедешь ли ты?
- Непременно, - отозвался дедушка.
- А теперь я объеду наших, - продолжал Норов. – Ведь вы все вносили вклады на эту церковь, пусть и помолимся вместе.
Понятно, что наш народ особенно чтит святых русской церкви. Они ему ближе, их имена ему знакомее, потому что их жизнь сливалась с их жизнью. Но он питает также тёплую веру к некоторым святым первых времён христианства, и между прочими – к Иоанну Воину. Знают, что бывши ещё тайным христианином, он обходил тюрьмы, где томились повелением римского Цесаря поборники Евангельской проповеди, и поддерживал их словами упования и любви. Знают, что когда он был впоследствии заключён также в темницу, то приносил страдальцам, разделявшим его заточение, утешение в скорбях, опору в минуты слабости и уныния. Знают ещё, что после возвращения свободы он был постоянным покровителем угнетённых и сирых. Потому сирые и угнетённые земли русской молятся ему и призывают его на  помощь в тяжких испытаниях.
На следующий день мой дедушка поехал к Норовым, где ждали уже священника. В зале на столе, покрытом скатертью, стоял образ Иоанна Воина, и возвышались в подсвечниках церковные свечи. Родственники хозяина дома толпились в комнате и толковали о случившемся, поглядывая на Анну. Бедная женщина бледная, с глазами, распухшими от слёз, забилась в угол, устремляя на икону отчаянный взор. Из отворённых  дверей можно было видеть домашнюю прислугу и дворовых, теснившихся в передней.
Наконец, скрипнула сенная дверь, и говор мгновенно умолк. Священник вошёл в сопровождении причта, облачился и громко промолвил: «Благословен Бог наш».
Вдруг среди молебна раздался звук тяжёлых шагов, и повар, пробравшись сквозь толпу, подошёл к одному из гостей и сказал ему вполголоса:
- Батюшка, Нил Андреевич, ваш человек умирает, вас к себе просит.
- Как умирает? Да где он?
- У меня в кухне.
Нил Андреевич вышел в переднюю и спросил, надевая наскоро шубу:
- Что с ним случилось?
- Господь его знает, - отозвался повар, отворяя широко наружную дверь и пропуская барина вперёд. – Уж я и сам ума не приложу, - продолжал он, вступая на тропинку, которая вела широким двором от дома к кухне. – Вот, извольте видеть, как дело-то было: пошли все на молебен, только мне отойти от огня нельзя, и остался я один. Вдруг вижу: идёт ко мне ваш Иван и сел на лавку. Говорю я ему: «Что же ты это, Иван, просила бедная Анна, чтоб все за неё помолились, а ты сюда пришёл? Ведь неизвестно, чья молитва до Бога дойдёт». А он говорит: «Больно мне неможется».  Взглянул я на него и вижу: лица на нём нет; словно его мукой обсыпали, и сам он весь дрожит, так что зуб на зуб не попадёт. Видно, говорю, очень уж ты назябся. Влезь-ка на лежанку и обогрейся. Он встал, ступил шаг, другой да зашатался. Не успел я к нему подбежать, а он грянулся об пол, и во весь рост растянулся. Так я испугался, что чуть кастрюлю из рук не выронил; бросился к нему, а у него холодный пот на лице выступил, руки и ноги свело. «Что, мол, с тобой, Иван?» А он уж еле языком шевелил: «Умираю, - говорит, - попроси скорей барина ко мне». Я за вами и побежал.
Они вошли в кухню. Больной лежал бледный и изнеможенный на полу. Нил Андреевич к нему нагнулся.
- Батюшка, - проговорил слабым голосом Иван, - простите меня Христа ради и развяжите мою грешную душу: я украл деньги.
Нил Андреевич взглянул на повара и сказал почти шёпотом:
- Он бредит.
- Нет, - начал опять Иван, - я в памяти; я украл деньги: вот меня угодник Божий и карает. Умираю. Хоть бы христианский долг исполнить, да пред Анной повиниться.
Он переводил дух с трудом, однако начал рассказывать, как его попутал грех; но барин, убедившись, что он действительно в памяти, перебил его словами:
- Бог тебе простит. Успокойся: я сейчас приглашу к тебе священника.
Вот в чём состоял прерванный рассказ виновного. Накануне Нил Андреевич Новиков обедал у Норовых, и Иван его сопровождал, так как в это время выезжали не иначе, как в карете, заложенной четвернёй, и с лакеем, а для парадных визитов их требовалось два. В обычный час люди пошли обедать, и Иван за ними. Шедши мимо спальной, которую Анна забыла действительно запереть, ему вздумалось заглянуть в эту комнату, отлично убранную, по рассказам норовской прислуги. Он любовался в продолжение нескольких минут роскошью, окружавшею его, и вдруг смутил его лукавый. Пришло Ивану на мысль попользоваться чужим добром. Спальня была в конце длинного коридора, так что можно было слышать издали приближавшиеся шаги, и объяснить своё присутствие в этой комнате чувством любопытства, которое его действительно туда завлекло. Это соображение пришло ему мгновенно в голову. Он бросился к столу и выдвинул ящик, в котором не нашёл ничего, кроме ключа. Иван всунул его наугад в замок шкафчика и повернул. Замок щёлкнул, рука вора дрожала, и кровь бросалась ему в голову; но, не давши себе времени одуматься, он выдвинул первый попавшийся ему ящик и схватил лежавший в нём бумажник, сунул его в карман, потом он запер шкафчик, положил ключ на место и выбежал из комнаты.
Приехав домой, он открыл бумажник и испугался при виде капитала, который в нём нашёл. Иван рассчитывал на десятки рублей, а там лежали тысячи. Норов не поднял бы, вероятно, тревоги, если б у него пропала ничтожная сумма, но теперь, нет сомнения, что он не оставит дела втуне, а употребит все средства, чтоб отыскать вора. Опять же, куда деваться с таким богатством? Как пользоваться им, не выдавая своей тайны? И сердце Ивана замирало при мысли, что она может быть  обнаружена. Неужели он продал совесть, пошёл в первый раз на бесчестное дело для того только, чтоб нажить себе вечный источник тревоги и страха? Он рассказывал впоследствии, что были минуты, когда он боялся сойти с ума. Ему пришла, наконец, мысль сжечь эти деньги, чтобы положить конец своим мучениям, но трудно было принять такое решение. «Или я даром взял грех на душу? – думал Иван. – Надо оставить хоть сколько-нибудь из этих денег у себя. Но сколько? Он долго торговался сам с собой: то назначенная им сумма казалась ему слишком мала, то слишком велика, и, не решивши ничего, он спрятал бумажник в свой сундук и лёг спать. Но не мог он заснуть во всю ночь. Ему всё казалось, что кто-нибудь крадётся к его сундуку, и он старался напрасно успокоить себя мыслью, что в доме не было никогда воровства; но сам Иван был до тех пор честен, а ведь попутал его грех; почему же кто-нибудь из его товарищей, честный до тех пор, не польстился бы также на чужое добро? И когда, наконец, утомление брало верх над его тревогой, то глаза его смыкались, но тревожные сны мучили его, и он вскакивал,  дрожа от страха. Новая пытка ожидала его на следующий день, когда Норов приехал к его господам и объявил о своей пропаже. Тут Иван узнал, что он украл церковные деньги, и что за него страдает горемычная Анна. Он был так поражён этим известием, что хотел не раз  покаяться в своём грехе, но страх и стыд останавливали его. Наконец, когда Нил Андреевич собрался к Норовым и приказал Ивану сопровождать его, бедняк, страдавший действительно не только нравственно, но и физически, думал отговориться болезнью, но побоялся навлечь на себя подозрение. Высадивши барина из кареты у подъезда норовского дома, он сел в переднюю, куда уже сошлись дворовые и толковали о пропавших деньгах. Ивану стало чересчур жутко среди этих людей, собравшихся молиться с надеждой, что Иоанн Воин выручит из беды Анну и укажет на виновного. Он сидел в уголке ни жив, ни мёртв, не смея и на кого взглянуть, боясь, чтоб кто-нибудь не взглянул на него, и при появлении священника скользнул в дверь и пришёл, еле держась на ногах, в кухню.
Нил Андреевич, выслушавши признание своего слуги, вернулся в дом, когда молебен уже отошёл, и все прикладывались к иконе.
- Анна, - воскликнул он, входя быстрыми шагами, - услышана твоя молитва: вор нашёлся!
Анна вскрикнула и упала на колени пред образом:
- Заступился великий угодник! Выручил мою сиротскую головушку!
Поднялась общая суматоха: иные окружали Нила Андреевича, другие бросались к Анне, обнимали и поздравляли её. Хозяева дома подошли к ней, и Норов поклонился ей, промолвив:
- Прости меня, Христа ради, обидел я тебя.
Она просила, чтоб был отслужен немедленно благодарственный молебен, но Нил Андреевич объявил, что надо повременить, потому что Иван желает повиниться перед ней и просит священника пойти за дарами.
Но Иван оправился. Исповедавши свой грех и приобщившись, он почувствовал немедленное облегчение. Барин не наказал его за проступок, говоря, что наказание взял уже на себя угодник Божий.
Мой дедушка велел списать образ Иоанна Воина и благословил им мою мать. Но в чьих руках теперь икона, пред которой молилась так горячо бедная Анна, того я не знаю.

*
Т.ТОЛЫЧЕВА

РАССКАЗ ДВУХ БОЛГАРСКИХ МОНАХИНЬ

У подножия Балканских гор стоит в городе Калофере, Филиппопольской епархии, бедный монастырь, посвящённый празднику Введения во храм Божией Матери. В начале шестидесятых годов игуменья обители благословила двух монахинь идти к нам за сбором. Они снарядились в путь без страха и, по их словам, отправились в Россию, что домой. Давно привыкли они возлагать на неё все свои упования: ещё в детстве они слыхали, как отцы и матери, притеснённые Турками, пророчили, что, может быть, скоро дед Иван подымется на Стамбул и освободит от ига православный люд. Под словом дед Иван подразумевался Русский народ, которого не смели назвать по имени из опасения, чтоб это не возбудило гнева древних гонителей христианства. Мать Евдокия и мать Харитина прожили три года в России и возвратились с богатым сбором в свой монастырь. Новая утварь и позолоченный иконостас сделались предметом удивления городских жителей и окрестных сёл.
Обитель молилась о своих благотворителях и продолжала жить в страхе, под ненавистным гнётом и в надежде на избавителей, когда действительно поднялся на Турок грозный «дед Иван». Известия о переходе нашей армии за Дунай были приняты в Болгарии с неописанною, но сдержанною радостью. Близка давно желанная минута! Недаром всё её предвещало  - и сновидения благочестивых людей и чудеса, явленные Господом. Всем было известно, что в этот последний год, когда Турки собирались среди Софийского собора, превращенного в мечеть, то являлись пред ними два старца в монашеских рясах. Они держали кресты в руках и гневно смотрели на поклонников Корана. Дрожавшие мусульмане обращались с молитвой к Пророку и подымали глаза к небу, чтоб избавиться от страшного видения, но испуганным их взорам представлялся в куполе храма сияющий крест, и пред ним теплилась лампада… Старики стали рассказывать вполголоса предание, переходившее из поколения в поколение: когда более четырёх веков тому назад Турки, овладев городом Константина, ворвались во храм Св. Софии, патриарх совершал Божественную литургию. При виде дикой орды, он вошёл в алтарные двери, которые затворились за ним сами собою, и стена, сооружённая невидимою рукой, скрыла алтарь от взоров неверных. За этою стеной, говорили старые люди, молится до сих пор патриарх пред престолом  Божиим, и лишь только крест заблестит опять на Софийском соборе, стена, мгновенно воздвигнутая, мгновенно рушится, святитель встретит  у алтарных дверей толпу верующих, и своды храма огласятся благодарственною молитвой.
В первой половине июля пронёсся слух, что русский генерал перешёл через Балканы Шипкинским перевалом и раскинул лагерь в Казанлыке. Но, с другой стороны, говорили, что башибузуки замышляют набег на Калофер, и жители города отправили немедленно трёх выборных к генералу Гурко, чтобы просить у него стражи  [2]. Он обещал и выслал действительно человек тридцать конных казаков. Лишь только увидали издали их приближение, загудели долго молчавшие колокола, и духовенство во главе городских жителей вышло с хлебом-солью навстречу своих избавителей. Их проводили прямо в церковь; после благодарственного молебна они были приглашены в дом, где им приготовили уже угощение. Там их ожидали в числе других мать Евдокия и мать Харитина, которые, благодаря своему знанию русского языка, могли от имени своих соотечественников приветствовать дорогих гостей и объясняться с ними. Двери дома были широко отворены, и все желающие входили, чтобы взглянуть на русских воинов. Восторг возрастал по мере того, как прибывала толпа. Вдруг раздалось со всех сторон Ура!, сопровождённое оглушительными рукоплесканиями, и многие, увлечённые неудержимым порывом, начали плясать и кружиться по комнатам.
Но монашенки подошли к гостям и пригласили их от имени игуменьи посетить монастырь. Толпа потянулась по улицам за нашим отрядом. В обители был отслужен новый молебен, потом офицеры и солдаты уселись среди двора, в тени виноградника, где выслушали песню, сложенную дня два пред тем в честь Белого Царя и русского воинства. Хор был составлен из молодых клирошанок и детей. Лишь только он замолк, монахини предложили гостям кофе, варенья и овечьего сыра.
Наши принесли много ружей, отнятых у неприятеля, и вооружили 200 болгарских юнаков, после чего отряд, пробыв до вечера в городе, ушёл ночевать в свой лагерь, обещаясь возвратиться на следующий день. Около двух недель он являлся постоянно ранним утром и уходил к ночи. Жители шестнадцати окрестных сёл искали убежища в Калофере, лишь только узнали, что он находится под русским покровительством.
Между тем, болгарская молодёжь, обрадованная возможностью померяться силами со своими притеснителями, ушла к подножию гор и стала на дороге, где Турки бежали от Русских. Болгары напали на беглецов, захватили около 500 человек, привели их с торжеством в город, при радостных криках народа, и заперли в большое здание, где помещалась школа. Каждый день наши уводили в лагерь часть этих пленных.
Но зловещие слухи о башибузуках напугали опять Калоферцев; они обратились с новою просьбой к генералу Гурко, и он прислал им на этот раз 200 человек, которые должны были оставаться неотлучно в городе. Они отказались ночевать в домах и поселились около Калофера в чистом поле, что давало им возможность видеть неприятеля. В продолжение четырёх суток горожане спали спокойно за этою стражей, но в Ильин день, поднявшись рано утром, они были поражены страхом: Русский отряд удалился на ночь.
Поднялось смятение на улицах. Почётные горожане выбрали дом, где собрались держать совет. Часа через два их посланные обошли дома и улицы, объявляя всем, что было отправлено к генералу Гурко письмо, где его умоляют о помощи, и что в ожидании ответа надо, на всякий случай, готовиться к бегству.
Когда эта весть дошла до Введенского монастыря, игуменья собрала братию и сказала: «Надо готовиться к бегству, но надо и к смерти готовиться. Сегодня пойдём все на исповедь, а завтра приобщимся, и да будет над нами власть Божия».
Пока монахини молились, пришло известие, что генерал не дал положительного ответа, что к нему было отправлено второе письмо, но, так как и на этот раз его ответ оставлял всех в недоразумении, то попытались обратиться к нему с последнею мольбой, и как только возвратятся посланные гонцы, надо будет принять окончательное решение.
Ночь прошла в понятной тревоге. На другой день вся братия собралась к обедне. Рыдания заглушали клиросное пение. Все монахини приняли святые дары, потом они обняли друг друга на вечное расставание и просили одна у другой прощение.
Томительное ожидание продолжалось недолго: верховой, проскакав по улицам города с криком: «Спасайтесь! Русские отступают!», явился в монастырь  [3]. Братия, в числе ста человек, бросилась к игуменье, глубоко любимой и уважаемой всеми. «Уходите одни, - сказала она им, - я стара,  я не вынесу такого долгого пути и только вас стесню». Они пытались убедить её бежать с ними, но, видя, что не могут поколебать её решения, бросились с плачем к её ногам и приняли её последнее благословение. Двенадцать монахинь объявили, что останутся при ней.
Приготовления к бегству были несложны: каждая захватила с собою кусок хлеба, и все вышли за монастырскую ограду. Поклонившись обители, в которой они привыкли видеть родину, изгнанницы направились Балканам. Жители города также покидали второпях свои дома. Толпа, состоявшая из нескольких тысяч человек, стала подыматься в горы. Дети, которых пугали обыкновенно Турками, поняли, что на этот раз Турки могут действительно их убить и подняли крик. Матери грозились бросить их на дороге, если они не замолкнут, и подавляли свои рыдания, которые могли быть услышаны преследователями.
Было часов семь вечера. Стояла невыносимая жара. Путь по горе лежал Траяновым валом. Становилось с каждою минутой трудней подыматься по крутизне. Наконец, все поползли на четвереньках, цепляясь окровавленными руками и ногами за камни, за деревья, и хватаясь за кустарники, росшие по горе. Жажда мучила одинаково всех. Старики и больные отставали от других, напрасно умоляя, чтоб их не покинули. Иные, выбившись окончательно из сил, садились на дороге и ожидали смерти. Беременная женщина, чувствуя приближение родов, легла на горячий песок, толпа прошла мимо неё. Монахиня Евдокия видела молодую Болгарку с грудным ребёнком на руках. Он был бледен и долго кричал от голода, но молоко бедной женщины пропало от волнения и страха. Наконец, крик младенца утих, и дыхание стало ослабевать. Слёзы брызнули из глаз матери; она перекрестила неостывший ещё труп и положила его на дорогу.
Наступила ночь, но беглецы останавливались лишь на несколько минут, чтобы вздохнуть немного, собирались с силами и подымались всё выше и выше. За зноем настала прохлада, а за прохладой стужа: приближались к вершине Балкан. Несчастные сгребали жадно снег, покрывавший гору, и освежали им губы, запекшиеся кровью. Наконец, измученная, изнурённая толпа достигла Балканского хребта. Путешествие продолжалось часов двадцать.
Тут все остановились. Многие упали без чувств на землю, другие выкликали напрасно своих с криками и рыданиями, а по склону горы виднелись человеческие образы, лежавшие недвижимо...
Отдохнув несколько часов, стали спускаться на другую сторону. На этот раз путь не представлял уже стольких затруднений, тем более, что могли отдыхать, не опасаясь погони. Очутившись у подножия гор, толпа рассыпалась по окрестным деревням. Мать Харитина попала в Габрово; оттуда она выехала в половине сентября, чтоб искать в России помощи разорённому монастырю и бездомной братии.
Подруга её Евдокия переправилась за нашу границу лишь в декабре. Первый свой приют по эту сторону Балкан она нашла в Селе Новом, разорённом Турками во время Сербского восстания. Там уцелело немного келий среди полуразрушенной монастырской ограды. Игуменья малочисленной братии приняла к себе охотно нескольких монахинь Введенской обители.
Дня четыре после их поселения под гостеприимный кров, они сидели среди монастырского двора, толкуя о пережитых испытаниях, когда несколько женских лиц показались у ворот. Монахини, узнав в них свою игуменью и четырёх сестёр, оставшихся в их обители, бросились к ним с радостными криками. Восьмидесятипятилетняя игуменья казалась полуживою от утомления. Поспешили увести её в келью и уложить, потом её спутницы приступили к своему печальному рассказу.
После ухода своих, они спрятали в ящики плащаницу, присланную из России, несколько икон, которым братия питала особенную веру, отнесли эти драгоценности в чулан и прикрыли их разным хламом. Однако, грабители не показывались. Юнаки, вооружённые нашими, не последовали за бежавшими жителями Калофера, но остались для отражения неприятеля и стерегли его появление с высоты горы, стоявшей около города. По прошествии трёх дней они увидали густую толпу башибузуков, подходящих по Филиппопольской дороге. Их видели также из монастыря. Восемь монахинь попрятались куда попало, а четыре прибежали с плачем к игуменье, умоляя её спастись. Она согласилась и вышла с ними за ограду. Но, дрожащая от горя и старости, она с трудом передвигала ноги, несмотря на опору монахинь, поддерживавших её. Над их головами свистали пули, которые башибузуки посылали болгарским юнакам. Скоро силы игуменьи истощились окончательно. Преданные женщины, сопровождавшие её, не допустили одной минуты возможности покинуть ту, которую называли матерью, и придумали привязывать её поочерёдно на спину то той, то другой из них, и с этою ношей ползти на четвереньках в гору. Таким образом они достигли Балканского хребта.
Но что же сталось с восемью монахинями, оставшимися во Введенском монастыре? Живы ли они ещё, или погибли в страшных истязаниях? По прошествии нескольких дней, когда была уже утрачена всякая надежда на свидание с ними в этом мире, пять из них явились в Новое Село. Бледные, исхудалые, со впалыми щеками и глазами, они походили на привидения. Их окружили и осыпали вопросами, но они были не в силах отвечать и просили ради Христа кусок хлеба. Вот их история:
Болгары, ожидавшие с высоты горы приближавшуюся орду, ушли в Балканы, когда истощили в перестрелке свой запас снарядов, и башибузуки ворвались в опустевший город. Ограбив его, они явились в монастырь и обобрали всё, что оставалось в церкви. Монахиня, спрятанная за густыми кустами чимширя, росшего среди двора, видела, как Турок тащил одну из её подруг, требуя от неё пари  и грушови  [4]. Она объяснила, что у неё денег нет. Он ударил её мечом и отсек у неё руку. Несчастная наклонила голову, моля о новом ударе; меч сверкнул опять, и окровавленная голова упала к ногам мучителя.
Другая монахиня бросилась в подвал и прижалась в угол за дверью. Вдруг дверь отворилась, скрывая её от взоров вошедшего Турка. Он долго шарил по полу, отыскивая мнимые сокровища, между тем, как его товарищи производили такой же тщетный обыск в погребе. В одной из бочек, стоявших у стены, была спрятана монахиня. Легко понять, но рассказать невозможно, через какую пытку прошли оцепеневшие от страха женщины, пока слышали шаги бродивших около них мучителей и ненавистный звук их голосов.
Убедившись, что поживиться более нечем, Турки зажгли монастырь и ушли. Когда водворилась тишина, монахини выглянули из своих нор и, видя, что всё пусто, собрались бежать. Сошлись всего пять из них на монастырский двор. Обезглавленный труп лежал около кустов чимширя, а об участи игуменьи и остальных подруг они ничего не знали и, поискав их напрасно, решились уйти. Время было дорого: огонь начинал уже пробираться по строениям.
Не достигнув ещё подножия Балкан, они наткнулись на два женские трупа, облеченные в рясы, и узнали монахинь своей обители: обе были зарезаны. Плачущие женщины не успели даже почтить их последнею молитвой и ускорили шаг; потрясающее зрелище объяло их новым ужасом. Побоясь подняться на гору, потому что с долины их могли заметить на высоте, они бросились в сторону, чтоб укрыться в ущельях Балкан и в гуще леса. Не раз сбивались они с дороги, то подымаясь, то спускаясь с крутизны, и дрожали при малейшем шорохе, при завывании ветра или криках горной птицы. Целую неделю бродили они в горах; скудный их запас хлеба скоро истощился, и им пришлось питаться травой. Новое Село, когда они до него достигли, показалось им обетованною землёй.
Однако, разорённый монастырь не мог дать убежища и пропитания стольким бездомным, и по прошествии недели мать Евдокия пошла с несколькими монахинями в Тырново, где обратилась за помощью к архиерейскому наместнику, архимандриту Стефану. Он приказал поместить их в монастырь Св. Николая, построенный недалеко от города.
Болгария переживала тогда те скорбные дни, которые отозвались так болезненно в сердце России. Своды обительской церкви оглашались постоянно молитвой, призывающею милость Божию на наше оружие. Первые наши успехи в Азии ободрили немного братию, но Плевна казалась несокрушимым оплотом оттоманской власти. Настала зима, и все говорили, что военные действия будут прекращены, и что Турки успеют собрать к весне новые силы. Наконец,  в последних числах ноября раздался ранним утром отдалённый грохот пушек и гудел в продолжение нескольких часов. Обитель молилась, как молится несчастный под ножом, поднятым над его головой, и ждала утешительной или роковой вести. Замолк пушечный гром, и Болгар, прибежавший из Тырнова, поразил всех страшным ударом: «Турки разбили Русскую армию и идут на Тырново!» В толпе прозвучало сквозь рыдание слово: бежать! И все бросились  к воротам.
Потрясающая весть достигла окрестных селений, и их жители высыпали также на дорогу. Со всех сторон раздавались детский крик и стоны, женщины рвали на себе волосы. Вдруг военный в русском мундире подскакал к толпе, осадил лошадь и спросил: «Куда вы, православные?» Ему отвечали: «Русские разбиты, и Турки идут на Тырново».
«Стой! – крикнул он. – Плевна взята, армия Османа в полоне: Ура!»
Бедные женщины не помнят, как они вернулись в монастырь, как бросились в церковь и очутились на коленях при звуках торжественных слов благодарственного молебна. На этот раз было несомненно, что дед Иван одолел  [5].

ПРИМЕЧАНИЯ Т.ТОЛЫЧЕВОЙ:

  [1] Теперь это селение называется Котлас.
  [2] Калофер около тридцати вёрст от Казанлыка.
  [3] Генерал Гурко ещё рассчитывал на возможность удержаться за Балканами и потому не мог дать положительного ответа на первые два письма.
  [4] Турецкие монеты.
  [5] Считаю не лишним уведомить тех из читателей, которые пожелают видеть болгарских монахинь, что они живут в Никитском монастыре. Можно узнать о них от игуменьи матери Алевтины, которая предложила им радушно свой кров. В первое своё пребывание в  Москве они познакомились с семействами Аксаковых и Свербеевых, которые, принимая их и теперь, не усомнятся засвидетельствовать об их честности.