Нина -история ленинградки - Блокада, концлагерь

К годовщине начала блокады Ленинграда-8 сентября 1941 года
  Памяти ленинградцев посвящается

От автора: Нашему отцу-фронтовику довелось в первой половине 50-х годов учиться в Ленинграде и добрый отрезок моего сознательного  детства, целых четыре года, пришелся на город-легенду. Тогда и впечатались накрепко в детскую память отрывочные воспоминания людей, переживших блокаду. Да еще бередила душу сиротская судьба моего мужа, сына погибшего фронтовика и рано умершей матери. И вот, распечатав седьмой десяток, стала я писать на тему  военного детства, потом детства блокадного и это по цепочке привело меня к знакомству с коренной ленинградкой, шестьдесят лет прожившей в Латвии. К сожалению, моя героиня, прожив 91 год, в октябре 2014 года покинула этот мир. Ей успели вручить и Памятный знак «В Честь 70-летия ПОЛНОГО ОСБОЖДЕНИЯ ЛЕНИНГРАДА ОТ ФАШИСТСКОЙ БЛОКАДЫ» и  Юбилейную медаль «70 ЛЕТ Победы в Великой Отечественной Войне».                …А война врезалась в жизнь Нины Викторовой уже не в совсем  детские годы, 17 лет ей исполнилось. Кажется, в то время дети взрослели быстрее, чем в наши дни
....Миновала ночь с 21 на 22 июня 1941 года, закончился бал  для выпускников всех ленинградских школ на набережной Невы.  Речь Молотова. Война...
 
Дальнейшая история Нины Николаевны Викторовой-Лащук записана мной пять лет назад от её собственного имени, когда она была еще достаточно бодрой и очень общительной, но, должна отметить, что голова, а, главное, душа  ее оставались светлыми до девяноста с «хвостиком» лет. 

- Кто бы мог подумать, что на 65-ти летие нашей Победы я приеду  из Латвии  в мой родной, мой любимый город? Да еще в статусе почетного гостя из Рижского Общества жителей блокадного Ленинграда, по приглашению Посольства России! То, что я ощутила себя, как в сказке, это совершенно точно. Мое детство-отрочество, до самого начала войны, прошло на улице Марата, дом 29.  И вот, через 69 лет, я прожила волшебные майские дни совсем - совсем рядом от родного дома, в невероятном, по моему воображению, отеле Невский Палас, что сверкает на Невском, в самом сердце города. А там был торжественный прием, затем - праздничный концерт, а 9-го мая, после парада, мы, ветераны, прошли строем по Невскому проспекту, от Московского вокзала до Дворцовой площади, и что же в это время творилось на тротуарах – улыбки, овации, крики!  На станции метро ко мне подходили ленинградцы с цветами, задарили, как актрису!   
…Ну, всё, любимый мой родной город, спасибо тебе,  и все же надо возвращаться в Ригу… 
.....Поезд Санкт-Петербург- Рига мчался по местам моей военной юности. Всё пережитое  снова подступило, да и не забудешь такое....

.... Через неделю после объявления войны гражданских жителей  начали отправлять на поездах и автомашинах на строительство оборонительных сооружений. Уже в июле шли бои  на  подступах к городу. С первого дня войны мой отец, майор Николай Викторович Викторов, находился у себя на службе, на казарменном положении.  Как же я была благодарна моему папе за его совет в последнем, как оказалось, разговоре в нашей жизни!  Когда я в спешке выпалила ему по телефону про  отправку на оборонительные работы, папа настоял, чтобы я обязательно взяла с собой плащ, столовую ложку, старые парусиновые туфли и одеяло, хотя бы тонкое.  Как   все пригодилось!...    К этому времени  на оборонительных работах было занято ежедневно по 500 тысяч ленинградцев.  Нас, моих бывших одноклассников и школьных учителей,  направили на сооружение противотанковых рвов на станцию Елизаветино в Гатчинском районе. По воле природы здесь залегают гранитные плиты, очень крупные, и разбивать их надо было ломом или киркой, а обломки оттаскивать на руках. От жары и  жажды мы были на пределе сил, поэтому работа длилась 50 минут, затем раздавася гонг, все  буквально валились с ног и отдыхали 10 минут. Людей не хватало, а фронт работ был такой огромный, что вся масса народа с ломами, кирками, лопатами, топорами казалась на громадной территории просто незаметной, будто растворялась. Работали по 12-14 часов под бреющим огнем из фашистких самолетов, спали тут же, на брустверах окопов и рвов. Умыться было негде, были установлены полевые бани, а воды нехватало.
 
Нам часто приходилось видеть воздушные бои, наши летчики выпрыгивали из горящих самолетов, фашисты их расстреливали  – и ничем нельзя было помочь! Плакали от бессилия и долбили, долбили гранитные глыбы.  Мимо проходили эшелоны с бойцами, солдаты бросали нам записки со словами надежды и обещания защитить нас,  ленинградцев, от фашистов. Когда строительство противотанковых рвов было закончено, всех переправили на другой объект, в деревню Сиворицы. Надо было углубить  крутой берег реки, чтобы вражеские танки не могли его преодолеть. Жили на окраине деревни, в заброшенной церкви. Но мы так и не успели закончить работу: этот участок фронта был  прорван немцами, военные нашу группу вывели в лес и мы отправились пешком в Ленинград. Железная дорога к тому времени уже не действовала. В пути  наши девочки погибали под бомбежками, хоронили  мы  их  там, где могли.
... В конце августа добрели  до Ленинграда, голодные, оборванные, полуживые. Нас спасло то, что в лесах созрели ягоды и грибы- единственная наша еда.
Бомбежки Ленинграда продолжались. По радио непрерывно звучал  метроном: во время налетов - почаще, а  в перерывах между бомбежками символ блокадного города стучал медленней.
 
Разбомбили Бадаевские склады. Горели старинные деревянные помещения с запасами продовольствия. Пламя поднялось на 15-20 метров – огромное море пламени в виде огненного шара, который виделся со всех концов города! Люди бросались в огонь, чтобы что-нибудь спасти и гибли. Сахар вытекал огненной рекой, как вулканическая лава и застывал расплавленной черной массой, похожей на уголь. Люди ломали эту обугленную массу вместе с землей, потом разводили в воде. Наша семья тоже добыла немного этого «угля».
По призыву Ленинградского горкома комсомола в городе собрали комсомольско-бытовые отряды из девушек в возрасте 17-19 лет. В нашем отряде было 270 девочек, по трое в каждой группе. Мы обходили дома, находили больных, умерших, сообщали о найденных телах в комитеты МПВО, ухаживали за одинокими беспомощными людьми, топили печки-буржуйки, носили воду, определяли детей, оставшихся без родителей, в детские учреждения, в приемники, выносили на руках малышей, закутав их в в одеяла и подушки. Передвигались по лестницам в полной темноте, лампочки в полнакала горели только на первых этажах, освещали начало ступенек. У нас самих сил уже почти не оставалось.
В канун  седьмого ноября, несмотря на то, что уже трижды снижались продовольственные нормы, нам выдали добавку к пайку: по 200 граммов хлеба, по стакану порошковой сметаны (это-по детским карточкам, у кого они еще действовали), по 200 граммов картофельной муки и по горсти соленых, зеленого цвета, помидоров.

В преддверии праздника, как это ни удивительно, образовались очереди в парикмахерские. Сделала и я завивку волос, первую в своей жизни, для этого остригла косы, а вечером еще и попала на танцы в военное училище на Красноармейской улице. Уже дистрофиками были, а молодость брала своё!
... Во время артобстрела снаряд попал в нашу квартиру и вышиб окно. Забили его  фанерой и картоном. Печь приходилось топить всем, что попадало под руку: сожгли всю мебель, в которой не очень нуждались, кухонные полки. Старые, очень хорошие и ценные книги, учебники.   От холода не спасало ничего. До конца ноября я еще могла приходить на работу к двюродной сестре чтобы там как-то погреться и помыться. Сестра служила врачом в старинной психиатрической больнице имени Фореля, что за Нарвской заставой. Но в конце ноября больница оказалась на линии фронта, в том месте  немцы оказались практически на подступах к городу и туда уже  никого не пускали. Не помогал и мой пропуск дружинницы, разрешавший ходить по городу после наступления темноты. Слава Богу, что персонал  и больных успели эвакуировать до разрушения этого старого исторического здания.

.. С отцом связаться было невозможно, телефоны, как и электричество, отключили. Был он, как потом оказалось, уже на передовой, на Ленинградском фронте, в 20-й дивизии НКВД.  Письмо от него пришло только через месяц после его отправки на фронт.

В конце 41-го года нас, девушек-комсомолок, по 150 человек из каждого района Ленинграда, мобилизовали для добычи воды из прорубей на Неве. В районе Октябрьского моста мы на ледяном ветру, пошатываясь от голода, передавали воду по цепочке в ведрах к  Гранитной улице. Работали с 16 часов до полуночи, а утром развозили на санках хлеб по булочным. Не было случая, чтобы кто-нибудь позарился хотя бы на кусочек.
Был еще один момент во время первой, самой страшной блокадной зимы. Я это ясно помню, хотя нигде, ни в каких воспоминаниях с этим не столкнулась: с наступлением зимних холодов на город буквально набросились полчища грызунов, разбредались по городу, забирались в бомбоубежища-обыкновенные городские подвалы. Дело дошло до того, что зимой 42-го на всевозможных видах транспорта в Ленинград стали доставлять кошек.
В начале января 1942-го года нескольких комсомольцев, девушек и парней, пригласили на Литейный, дом 4 (в «Большой дом», как называли его ленинградцы). Беседовали с каждым по отдельности, спрашивали, в частности, знаем ли мы немецкий язык.  В школе я выучила немецкий язык довольно хорошо. Пришло  извещение о зачислении меня на курсы радиотелеграфистов.  Учились мы в каком-то переулке, неподалеку от набережной Невы, названия уже не вспомню, по 14 часов в сутки, без выходных.  Выдали нам  рабочие карточки, на хлеб установили  норму  тоже почти рабочую-200 гр. в сутки. Учеба продолжалась три месяца. Дальше предстояла  разведывательная работа за линией фронта на территории, занятой немцами.

Наша разведгруппа состояла из шести разведчиков и командира. Трое юношей в возрасте от 17 лет до 21 года и мы, трое девочек: две сестры, Валя и Шура Сазоновы и я, Нина Викторова. Валечке было 15 лет. Мне -17, Шурочка-немного постарше нас. Командиром у нас был капитан Федор Баранов, уроженец мест, где нам предстояло работать. По легенде, разработанной в Ленинградском штабе партизанского движения (ЛШПД), до войны все мы постоянно жили в районе станций  Плюса - Красные Струги: я и вправду родилась поблизости, в деревне, носившей название Курско, жила там каждое лето в доме моих родителей. Места знала назубок, каждый кустик, каждую дорожку. После войны, когда видела эти места из окна вагона, сердце щемило от воспоминаний… А тогда, в 42-м, перебросили нас самолетом  на  вражескую территорию в лес, у станции Плюса. С радиостанцией на самодельных салазках мы пробирались через минные поля. Наши ребята, разминируя,  прокладывали нам дорожки. Спали в лесу по очереди на  еловых ветках, набросанных на снег.
Мы должны были собирать информацию о передвижении войск противника и передавать её в центр, на станцию Струги, что находилась в десяти километрах от нашей деревни.  Засекали время передвижения к Ленинграду немецких эшелонов, транспорта с боеприпасами и войсками. Информацию передавали на определенные адреса либо записками, либо на словах. Связь держали только с местным населением. Контакт с партизанами был запрещен. Конспирация-строжайшая.  Как собирали информацию? Мы, девчонки - под  видом нищенок, бродивших по деревням в поисках подаяния, наши мальчишки- как местные парни, ходившие в лес за дровами.
Конспиративная явочная квартира была на станции Плюса, содержала её руководительница подполья Клавдия Ивановна Назарова, казненная фашистами в 42-м году. Вместе с ней работала Анастасия Бисиненок. Расстреляна в 1943 году. Обе были посмертно удостоены звания Героя Советского Союза. Наш командир-капитан Федор Баранов- геройски погиб.

Жили мы всей группой в деревне Курско, где, как уже упоминала,  в родном доме моих родителей я и появилась на свет. В нашей деревне немцев не было, их гарнизон стоял в райцентрах Плюса и Струги Красные. Нас все-таки кто-то выдал немцам, и весной 42-го прибыл карательный отряд. Деревню окружили и сожгли.   Жителей согнали за околицу. Выстроили и стали вытаскивать из рядов по одному человеку. Мужчин тут же, на глазах, расстреливали, двоих повесили.  Расстреляли председателя колхоза, секретаря сельсовета, парторга колхоза, секретаря ВЛКСМ, восемь красноармейцев, вышедших из окружения.  Секретаря сельсовета и парторга - они были братьями, Володя и Рудольф Пикк, эстонцами по национальности - сначала долго пытали. Расстреляли и троих наших боевых друзей: Бориса-ему 21 год исполнился, Женю - девятнадцати лет и Тимура- самого младшего из наших мальчиков - семнадцатилетнего.  Осталась у меня на память только наша общая фотография, где мы все шестеро и все еще живы. Я на ней рядом с  Шурочкой и Валечкой, моими дорогими подругами. Нас троих увезли в тюрьму  в Красные Струги. Эту тюрьму фашисты устроили в бывшем совхозном скотном дворе с крошечными окошечками под потолком. Валялись мы на полу, и, слава Богу, что наконец-то наступила настоящая весна, иначе бы умерли от холода. Ставили для нас в ведерке какую-то похлебку, хлебали мы её через край, хлеба не было. Сердобольные местные крестьяне пытались бросать нам кусочки через колючую проволоку, охранники гнали их прочь. Но всё же иногда удавалось ухватить какую-нибудь краюшку. А немцы били нас сильно, таскали за волосы, допрашивали постоянно. Выдержали всё, стояли на том, что мы- местные жительницы и ничего более.

В мае 42-го увезли нас троих  в один из концлагерей восточной Германии, в местечко Нойбранденбург, рядом с городком Брейзен. Сначала будущих  заключенных концлагеря под конвоем, с собаками, отправляли на сортировку. Людей самых разных национальностей пригоняли сюда целыми эшелонами. Характерно, что еврейские семьи прибывали в хорошей одежде, с добротными вещами: при отъезде им  говорили, что отправляют просто на переселение. И начиналась эта самая сортировка: в газовую камеру или на работы. Мы с девочками едва не отправились на уничтожение с группой узников-евреев: спасло то, что один из «приемщиков» случайно, через переводчика, поинтересовался нашими национальностями и затем нас отогнали на санобработку. Постригли наголо, голову облили каким-то едким составом, выдали полосатые платья-робы, деревянные колодки. Каждой выдали иголку с ниткой и нашивку с надпистью «OST», пришивать её следовало  на строго отведенное место на одежде – соблюдался пресловутый «орднунг». Узники из Советского Союза, особенно русского происхождения, содержались в самых бесчеловечных условиях. В бараке с трехъярусными нарами, с одной чугунной печуркой, проживало по 40 человек, на нары были брошены матрасы, набитые стружкой. В 6 утра с криком надзирательницы (в переводе на литературный язык): «Встать! Бегом в туалет!» начинался день. Утром выдавался только так называемый «чай» без хлеба: в кипятке плавали травинки, листья и прочее. Мы  невольно сравнивали надзирателей и с изумлением понимали, что наибольшую жестокость проявляли именно надзирательницы- существа женского пола – женщинами их назвать просто невозможно. Эсесовскую форму они носили  с особым щегольством: черный костюм, черный галстук, белоснежная блуза, у всех подтянутые, спортивные фигуры. Печально знаменитое «руссиш  швайн» - вот это они орали постоянно. Трудовая повиность у нас была такая: собирать лопатами в ведра пепел из газовых печей. Пепел с транспортеров ссыпался в груды, вот из таких пепельных холмов, слежавшихся под дождем, мы и набирали нашу ношу, по два ведра на каждую, и строем, стуча деревянными колодками, тащили на поле. У каждой-своя борозда. Так что поля были удобрены.... После работы раздавали баланду из брюквы и по маленькому кусочку хлеба. Трогательная и спасительная помощь приходила от французских военнопленных, к счастью, наши бараки разделял  только забор. Французы получали продовольственные посылки и через Красный Крест и от своих родственников. Жалея нас, делились едой, бросали через забор ломти хлеба с консервированным мясом. Это многих уберегло от голодной смерти.
 
Я храню своеобразную памятку о горьких днях концлагеря: не помню, как оказалась у меня фотография в виде открытки. На обороте моей рукой написано: 1942 год, май: месяц, когда мы туда прибыли. На фотографии – вид Брейзена, особняк графа из местных, сельские дома, деревья у графского дома, а подальше, за этими деревьями, наш концлагерь и размещался. На открытке его не видать, конечно. Только мирная деревенская идиллия, гуси пасутся возле аккуратных домиков. Во время нашего заключения здесь проживало начальство и персонал концлагеря.  Конечно, я ничего не могла предугадать, когда надписывала эту фотографию: выживем, не выживем... А моей лагерной фотографии – с обритой головой, в полосатой робе - у меня не осталсь, она хранится в архиве Управления ФСБ Псковской области, куда сейчас отошел район, где действовала наша разведгруппа. Кстати, о том, насколько серъезным был контроль над лицами, оказавшимися в концлагерях, говорит архивная справка о моём пребывании в немецком плену, выданная ФСБ  в конце 90-х годов, которая заканчивается фразой: «Сведениями о совершении ею противоправных действий в годы войны архив УФСБ не располагает». Уже после окончаия войны стало известно, что не всем узникам-моим товарищам по несчастью- удалось безболезненно и без последствий продолжить мирную жизнь по возвращении на Родину.

 ...Зимой 43-го удобрение полей прекратилось и нас отправили в концлагерь городка Мальхен- работать на мыловаренной фабрике. Там, по сравнению с адом концлагеря в Нойбранденбурге, режим стал несколько помягче:  вместо полосатых платьев выдали халаты и какие-то нижние рубашки. Наша одежонка пропитывалась парами и пылью от мыловаренного производства, её можно было сполоснуть  в воде- получалась стирка. Нам доставалась, конечно, самая тяжелая работа. Немки из местных тоже работали на фабрике-где полегче и почище- на упаковке и прочее, причем в респираторах.  В субботние и воскресные дни нас гоняли уже не на фабрику, а на уборку помещений в казармах, школах. А вот спасения от голода нам не приносило даже то, что летом  мы убирали урожай разнообразных фруктовых деревьев, во множестве растущих вдоль шоссе.  Есть фрукты нам запрещалось. Надзиратели заставляли нас беспрерывно петь песни. Не дай Бог, если рот закроешь-избивали   нещадно.

...Все чаще доходили слухи о продвижении Советских войск. Лагерные надзиратели стали относиться к нам еще более мерзко.  В конце 44-го свалилась я от гнойной ангины и не смогла выйти на работу.  Эх, и налетела на меня надзирательница! Меня избили, отволокли в полицейский   участок и сдали полицейскому Крюгеру- на всю жизнь запомнила эту в общем-то обычную немецкую фамилию. Сдали меня «по знакомству»: надзирательница, фрау Крюгер, была его супругой. Дружная семейка. В подвале полицейского участка были тюремные помещения, туда, в одиночную камеру меня и бросили. В первые дни есть не давали нисколько, потом уже стали кидать по куску хлебы в день, да к тому же замучили совсем озверевшие клопы: в третью бессонную ночь я сообразила налить вокруг себя всю воду, которая у меня была, так эти кровопийцы забирались на потолок и пикировали на меня сверху! Потом ко мне бросили Валечку Сазонову, милую мою подружку. И просидели мы с ней в подвале две недели.

.....Весной 1945 года канонада слышалась совсем близко. Прилетали  советские самолеты. Рассыпаясь в воздухе, летели к земле связки бомб. В самом конце марта лагерь окружило подразделение советских танкистов! Все немцы удрали, разбежались, как тараканы. Танкисты стали раздавать нам хлеб, сало, колбасу, а на следующий день приехала полевая кухня.  Оголодавшие до предела, мы, как говорится, отъедались. И, не удивляйтесь- стали хорошеть прямо на глазах. Ведь нашей троице из разведгруппы было всего-то по двадцать! Силы человеческого организма велики, это истинная правда. Сразу после освобождения лагеря представители советской комендатуры стали приглашать нас на собеседование и через несколько дней я  и еще несколько  наших девчонок уже работали в комендатуре советских войск.  Малхин горел очень сильно, а Нойбранденбург-уцелел, там нашу комендатуру и разместили. Сбросили мы лагерные лохмотья, подкормились слегка и стали похожи на людей. Сотрудники комендатуры составляли  списки всех узников концлагеря для их репатриации на родину: в лагерь были брошены люди практически из всех европейских стран, оккупированных гитлеровцами. Как секретаря комендатуры, меня включили в группу сопровождения бывших военнопленных и узников концлагерей:  французов, чехов, поляков до границ их стран.  Мне всегда везло на хороших людей:  Комендант Нойбранденбурга и его супруга, военврач - оба  из города Златоуста- отнеслись ко мне, как к своей дочери. С ними я проехала через всю Германию. Особенно запомнилась поездка в приграничную с Францией зону, когда мы передавали узников концлагеря американской комендатуре. Ехали через Нюрнберг по дороге, пересекающей даже не леса, а настоящие лесопарки, прозрачные, без дремучих зарослей: июльская жара, разбитые танки и еще неубранные тела людей, павшие лошади. Забегая вперед, скажу, что местные жители, призванные оккупационными войсками, уже к осени все, кроме развалин, убрали начисто. Города Западной части Германии: Мюнхен, Дрезден, Гамбург, вообще сильно пострадали – уже от бомбежек авиации США, особенно Гамбург - его бомбили круглосуточно, там все было разбито. Конечно, побывали мы и в Берлине, расписались на стене Рейхстага. Что запомнилось отчетливей всего в Берлине? Немецкие женщины- изможденные, в пыли, в затрепанной одежде, стоящие в очередях к нашим армейским полевым кухням. Кстати, пригороды Белина уцелели. Ехали мы к границе по автостраде, не разрушенной бомбежками, вдоль неё росли фруктовые деревья и получилась у нас витаминная добавка к пайку. Откормились за всю войну. Всё откладывается в памяти-и великие и небольшие события.

....После  нашего возвращения с германо-французской границы в  Нойбранденбург прибыла группа офицеров и отобрали 23 девчонки, у которых было неплохое образование, для службы в группе советских войск в Германии. Провели мы три недели на карантине,  в это время, конечно, проверяли наши данные, и -что опять-таки помнится после голода- кормили здорово, а еще и кино показывали.  Отобрали из нас девять человек. Как раз тогда меня вызвали в отделение СМЕРШа и сообщили о судьбе моей семьи: о маме с сестрой, переживших блокаду в Ленинграде (они ничего не знали обо мне с зимы 42-го), о братьях-фронтовиках, о том, что старший мой брат, Сергей Викторов, воевал в Норвегии.  Брату  к началу войны исполнился 21 год, он работал на оборонном заводе и отказался от брони. Сразу же, в  июне 41-го, ушел добровольцем на фронт. Возвратились мы с Сергеем  в Ленинград  одновременно, в 46-м году:  вспоминаю его, младшего лейтенанта, в гимнастерке, исхудавшего, с маленьким. тощеньким вещмешком за плечами. От сотрудников СМЕРШа  я узнала, наконец, о смерти нашего отца. Он скончался 3 июля 43 – го года после боев на Синявинских болотах от крупозного воспаления легких, случившегося в результате ранения. Где его похоронили, так и осталось неизвестным. 
 
Так уж получилось, что здесь, в Нойбрандербурге,  разошлись наши пути с Валей и Шурой Сазоновыми -моими  подругами из разведгруппы: они ожидали отъезда  на Родину. И кто бы мог представить, что Валюша, самая младшая из нас, уже встретила свою судьбу, здесь  в Германии. Произошел у них роман с майором из части, освободившей наш концлагерь. Любовь везде найдет свою дорогу.... Но-ничего не поделаешь, пришло распоряжение об отправке и отбыла наша Валечка в Ленинград. Но эта история получила, в отличие от множества военно-полевых романов, хорошее завершение- приехал её принц,  дождавшись своего отпуска, и снова увез в  Германию, на место своей офицерской службы. И жили они, как и положено в сказке, долго и счастливо. После демобилизации обосновались в родном для нас с Валей и Шурой Ленинграде. Мы и сейчас, проживая в разных государствах,  поддерживаем с ней нежную дружбу. Но перед 65-летием годовщины нашей Победы моя Валюша, к сожалению, овдовела. Уходят, уходят наши  ветераны.

... Возвращаюсь туда, в Германию, в лето 45-го...Меня направили в 706 батальон аэродромного  обслуживания (БАО). Прослужила я там до конца 46-го года, прошла с моими новыми товарищами-сослуживцами по дорогам Германии и Польши. Там меня и в комсомол приняли.  Старший военврач  написал мне  характеристику на куске немецекой военной карты - другого листка бумаги не нашлось. До сих пор храню этот документ, как память о войне.
К осени 1945-го в расположение БАО были приписаны несколько авиаполков, в том числе и женский. Командиром эскадрильи там служила Герой Советского Союза Марина Чечнева,  бывший комэск легендарного Таманского гвардейского женского авиаполка: худенькая, кареглазая, невысокого роста, вся гимнастерка в орденах. Ей в то время было всего-то 23 года! Я знала наших героических летчиц хорошо, меня начальство присылало с разными поручениями в их казарму в Нойбранденбурге. И еще стоит перед глазами эпизод, когда прилетел в наш БАО маршал Рокоссовского – в то время главнокомандующий Северной группы войск, так ярко он запомнился-красивый, худощавый, щеголеватый.
Во время военной жизни да и в первое послевоенное время прямо на глазах происходили  истории, достойные сюжета для фильма или  художественной  повести. Правда, конец таких историй не всегда был счастливым, как у моей дорогой Шурочки и её  майора - танкиста. ...И он и она были летчиками. Помню её звание -старший лейтенант. Всю войну пробыли на разных фронтах и  всё время мечтали хотя бы воевать вместе. Уже после войны его перевели, наконец, в наш БАО, но не довелось им испытать счастья  совместной послевоенной жизни: в августе 45-го  переправлял он группу наших офицеров на трофейном немецком самолете, летчики, как сейчас помню, называли эти машины по- простому: «ЗибелЯ», и случилось непоправимое.... Не сложилось, не судьба.
А вот еще одна памятка о первом послевоенном времени: служили с нами молодые супруги: военная медсестра и  штурман, старший лейтенант, с редкой фамилией: Мигуля. Пришел время и молодая пара, ожидающая малыша, отбыла  из месторасположения нашего БАО.  Вскоре дошла до нас  новость о рождении их сына Володи. Владимира Мигулю, великолепного композитора и певца, помнят и любят очень многие. Мне было и радостно и больно увидеть  телевизионное интервью с моим бывшим сослуживцем уже посли ухода из жизни его замечательного, талантливого сына. 

В 1946-м году я демобилизовалась, вернулась в родной город. Стала работать и учиться на вечернем отделении. Получила специальность конструктора-машиностроителя и  распределилась в проектный институт «Гипролестранс». Меня в группе четверых  специалистов  откомандировали в Ангарск, где мы участвовали в проектировании этого нового города на Байкале. Для послевоенного времени была характерна ненапускная, совершенно искренняя романтика: страна становилась на ноги и молодые люди уезжали в дальние края, на новостройки. В Ангарске вышла замуж за бывшего фронтовика - ленинградца, его часть воевала на территории Латвии, участвовала в сражениях за так называемый Курземский котел. Эти бои продолжались еще после полной капитуляции Германии. Мужа после демобилизации направили на работу в Ригу на должность начальника строительно-монтажного управления. Латвии требовались специалисты практически из всех отраслей промышленности.  Так  мы  стали  рижанами, как и многие семьи, прибывшие для восстановления  послевоенной республики. За время своей работы в Риге я была награждена правительственными наградами, избиралась народным депутатом. Здесь же,  к моей большой радости, неожиданно встретила бывшего узника  концлагеря в Нойбранденбурге - Ивана Трофимовича Егорова, депутата Верховного Совета Латвийской ССР, бывшей нашей, советской республики. Как же мы мечтали о будущем, находясь в концлагере, и клялись, что никогда не забудем нашей дружбы!
 
И еще один удивительный поворот судьбы. Моя внучка вышла замуж за гражданина Германии, коренного уроженца Баварии. Дед его -Вильгельм- воевал на Восточном фронте. Мы с ним встретились, бывшие солдаты той страшной войны, в их старом семейном доме, что в сорока километрах от Нюрнберга.  Собираясь в поездку, я страшно переживала:  как встретит, как отнесется ко мне человек, воевавший на стороне армии противника? Как же мы оба плакали при нашем свидании! От всего сердца пожелали счастья внукам и уже нашему общему правнуку Давиду.  Жаль только, что Вильгельм не дожил до рождения еще одного нашего правнука- Симона. А жизнь бежит, несется вперед и победить её невозможно!