Израильские заметки

В конце 1999 года и в середине 2000-х (в общей сложности несколько лет)  я работал в Горненском женском православном монастыре в Иерусалиме. Занимался ремонтно-строительными работами – сначала в качестве электрика, затем добавились обязанности прораба.
Горненский монастырь находится в 9 км от центра Иерусалима на территории  местечка Эйн-Карем. Административно Эйн-Карем и Горний – это Иерусалим.
Место для монастыря выбрано не случайно – согласно Новозаветным преданиям здесь находился дом  Св. Захария и Св. Елизаветы – родителей Иоанна Крестителя. Эти люди приходились родственниками Богородице. Через некоторое время после получения Благой вести, она пришла в эти края и несколько месяцев гостила у Елизаветы и Захария. О точном расположении мест, связанных с этими событиями и гласно и негласно спорят историки-католики и историки-православные ( по соседству с Горним православным монастырем находятся несколько католических) Но, что бесспорно, так  это дух красоты этих мест.
И по работе, и в качестве паломника, и в качестве просто любителя путешествий, я много ездил по Израилю и  Палестине. От крайнего севера на границах с Сирией и Ливаном до крайнего юга, где страна одним своим городом Эйлатом  разделяет Иорданию и Египет.
Я чувствую себя православным. Я чувствую это, глядя  на  пламя свечи у иконы Богородицы. Но не готов обсуждать вопросы, связанные с религиозной практикой.
Вот почему – Израильские заметки, а не записки со Святой Земли.
Еще об одном. До сих пор удивляюсь, как это так случилось в моей судьбе, что примерно в том же возрасте что и  отец я оказался  на Ближнем Востоке. Он в Египте – я в Израиле. Он воевал против этой страны. Я в ней восстанавливал разрушенное временем. Свое пятидесятилетие я отпраздновал под колючей акацией в пустыне Цин.



Старый Иерусалим ночью

Этой ночью впервые был на службе  у Гроба Господня.

Отправились из монастыря поздно вечером со стороны ворот на Эйн-Карем. Это узкая извилистая дорога вниз между каменных изгородей и подпорных стен, встречную машину видишь только по отсветам фар, да и разъехаться можно только в трех-четырех местах. Миновали вечерние современные районы. Вышли из машины у Яфских ворот старого Иерусалима. Непривычно пустой  старый город. Днем на его узких улицах не протолкнуться от туристов и паломников, гортанные крики торговцев на разных языках, горы сувениров, по ступенчатой мостовой то и дело проносятся фанерные трехколесные тачки с товаром и автомобильной покрышкой на цепочке, которая волочится позади в качестве якоря (чтобы тачка не разогналась сильно под гору); иногда пробирается сквозь толпу мотороллер или даже небольшой трактор. Сейчас ничего этого нет. Железные створки лавок закрыты. Улицы тускло освещены и абсолютно пусты. Поблескивает отполированный миллионами ног балат  мостовой.  Балат неровный и, мне кажется, я вспоминаю бесчисленные незнакомые шаги собственными ступнями, напряжением собственных мышц и сухожилий. Изредка встретится ночной  дозор – пара солдат в бронежилетах, с оружием.   Наши шаги отзываются гулким эхо, как будто  мы проходим через бесконечную подворотню.



Иерусалим. Поздний вечер

Сегодня, уже в сумерках,  снова поехал в Иерусалим. В середине пути автобус остановился на перекрестке перед светофором. Рядом оказалась легковая машина с динамиком на крыше, из которого громко звучала какая-то ритмичная еврейская мелодия. На мостовую выскочил  парень в белой кипе и белой рубахе с кистями и принялся плясать. Загорелся зеленый свет, заревели моторы, парень вскочил в машину… Это повторялось еще раз, в пробке на дороге…
Потом я прошелся по "арбату". На Яффа-стрит -  знакомая машина и уже бешенно танцующие  парни…
Один из них поначалу не двигался, просто смотрел. Щуплый, небольшого роста.
Со сдержанным выражением лица. Но вот зазвучала  новая  мелодия, плавная и горячая одновременно. На лице парня появилась улыбка, он вошел в круг и начал танцевать – удивительно естественно, точно и легко переходя от одного движения к другому -это был  еврейский танец , древний и молодой, как пламя. Один бородатый и самый энергичный танцуя закрывал глаза и улыбылся, и  был очень похож на питерского друга Васю.



Тиверия

В сверкающую разноцветными  огнями Тиверию въехали уже в темноте.
Даже с наступлением темноты жара не уменьшается.Оказавшись на  участке Миссии, все дружно побежали на родоновый источник –  естественный бассейн с бьющим со дна родоновым ключом. Совсем рядом, в темноте – ровный плеск Галилейского озера. Лежишь на спине: вода чуть прохладнее воздуха, звездное небо и ветви эвкалипта над головой. Уже знакомый, перевернутый кверху донышком ковш Большой Медведицы.
Наверное вся ночная вода  пролилась на Землю из него.

В трапезной пьем вино. За это время дважды появляется Сестра. Поднимаемся, хотя твердости в ногах поубавилось. Широко шагая, Сестра решительно ведет нас вглубь сада и вдруг на полпути дорожки к храму останавливается. "Что-нибудь слышите ? Что-нибудь необычное ?" Мы галдим и ничего не слышим. Потом поутихнув начинаем различать едва различимый шопот. Прямо у наших ног  луч фонарика  высвечивает охапку спиленных веток эвкалипта. Мы нагибаемся к ним, прислушиваемся. Так и есть  - это они. Шепчутся. Мертвые ветви. 

Рано утром вода в  источнике идеально прозрачна, в глубине, словно диковинные разноцветные рыбы,  трепещут спектральные блики. Но много и настоящей рыбы – мелкой и с ладонь, шныряют небольшие крабы. Мелкая рыбешка конкурирует с пузырьками родона – щекочет пятки. И тычется в ладони. Бывает, кормят с рук птиц, здесь – рыб.
Совсем рядом, метрах в десяти кромка  Галилейского озера. Оно огромно и  почти зеркально, но как и ночью слышен равномерный шум прибоя.
Вечером мы едем обратно, по незнакомой дороге: через  Афулу и Тель-Авив. В какой-то момент мне кажется , что давным давно, в детстве, я уже  был на Святой земле: лучи фар выхватывают из тьмы пирамидальные тополя, старенькая "Победа" въезжает в  спящий южный городок, кружится по нему… потом остановка, распахнутые дверцы машины, как крылья какого-то блестящего жука, тишина, тишина беззвучного полета, планирования во тьме, яркие звезды над головой, цикады…



Впервые в пустыне

Она напоминает классическую, как я это себе представлял по учебнику географии, саванну. Равнина, редкие стелющиеся акации. Теперь я понимаю, откуда взялся цвет "хаки" – пустыня именно этого цвета. Слева иорданские горы в лучах восходящего солнца. Их силуэты многократно накладываются друг на друга и кажутся полупрозрачными.



Эйн-Карем. На Казанскую

Когда на колокольне звонит монахиня, её руки в проеме окна похожи на качающиеся в потоке воды водоросли. Или на платок, которым машут на прощание.



Эйн-Карем, ночь

А по вечерам по монастырю с независимым видом бегают тощие поджарые шакалы. Бывает, где-нибудь в 2 ночи, в полнолуние,  взвоют прямо под окном кельи – волосы дыбом встают.
Но когда под утро (еще только слабый намек на рассвет, еще не пропели первые петухи) выйдешь покурить, а мимо тихо пройдет мать N с чемоданом,  в ботах 48 размера – сознаешь – жуть от ночного воя шакалов под окном не такая уж и жуть.

Однажды, сидя вот также под ночным звездным небом увидел яркую тонкую ресничку месяца. И вдруг представил такую же  жаркую ночь в пустыне, лежащего навзничь  бедуина, и как пронзила его сердце  божественная красота этой ночи и этого полумесяца.

Я теперь живу почти на границе монастыря, как на хуторе и вечером или ночью, когда выхожу покурить вижу переплетающиеся цепочки желтых огней в рамке из двух кипарисов. Далеко внизу. Там дорога. А около вершины одного из кипарисов горит яркая звезда. Может быть это Сириус. Кипарисы молчат. Так красиво, что хочется взять густую темно-синюю краску и нарисовать ночь.



Аэропорт Бен  Гурион

Ночью по дороге в аэропорт Сестра говорила о воскрешении Лазаря.Четыре дня на том свете, потом воскрешение. Это произошло , когда ему было 30 лет. По преданию добрый и улыбчивый от рождения, Лазарь потом  прожил еще столько же, но за всю оставшуюся жизнь  ни разу не улыбнулся – "такая была внутренняя сосредоточенность".

Мы приехали в аэропорт. Сверкая огнями,  на землю одна за другой садились огромные сиплые птицы. Теплый ветер раскачивал финиковые пальмы, в здании аэропорта бурлила жизнь. Поджидая паломников из Питера, мы стояли у ворот прибытия, я видел радостные лица встретившихся людей. Рейс из Лондона. Рейс из Парижа. Из Москвы.  Я смотрел на эти лица…  Эти люди улыбались.



Эйн-Карем, зимний дождь

В дождь черная фигура монахини под черным зонтом, семенящая по мокрым каменным плитам к своему домику под красной черепичной крышей, среди бликующей от воды листвы, под сосредоточенный шум дождя – все это производит что-то похожее на звук дзэн.



Горненское  хокку

Вижу - птица  пьет из цветка мандарина.



Эйн-Карем. Сгорел рубильник

Сгорел рубильник в электрическом щите в часовне. Редкий электрик может не в метафорическом, а в прямом смысле, сказать, отыскивая свой инструмент в потемках: "В гробу я видел свою контрольку." Моя именно там и лежала. В гробу заготовленном  впрок.



Эйн-Карем – Латрун –Эйн-Карем. Духов день

Имея свободный день, решил попоробовать добраться из Иерусалима до Тель-Авива автостопом.
Ранним утром залил в термос ледяной воды, взял яблоко и отправился. Изумительная по красоте дорога в горах – от монастыря до Кастеля.
За Кастелем – выход на скоростную магистраль Иерусалим-Тель-Авив. Прошел по ней еще пять километров  и попробовал голосовать.

Так и голосовал. Так и непонятно за кого.

Последний раз – неподалеку от католического монастыря молчальников - в 30 км от Иерусалима – в Латруне.

Там на развязке торчали  двое. Один – толстый рыжий молодой еврей объяснил мне на английском , что голосует уже два часа. У него были грустные глаза. Он опаздывал (уже опоздал) на работу. Он хотел пить. Из моего термоса упала в дорожную пыль последняя капля. Когда в очередной раз пустая машина не остановилась , он сказал:"Bad people". Он угадал, что я  русский. И еще он сказал:"My pizdez". И  посмотрел на меня, тихо улыбнувшись.

И я улыбнулся ему. И  пошел назад.

Последние два часа шел в темноте по неосвещенному шосее. Машины были лишь изредка. Луна, горы в ночном тумане и звезды над головой. Огромный небосвод, усыпанный искрящимися звездами. Я вспомнил такое же огромное ночное небо – совсем на другом краю земли. Я шагал под ним и в моей руке была рука любимой. А здесь  пели цикады и как в южном детстве, мне казалось, что это голоса звезд. Не знаю какой это был век и что за страна. Просто мне дали хлебнуть счастья.



Хайфа

На следующее утро я узнал, что мы с Моряком едем в Хайфу. Как-будто того, что случилось вчера ночью было мало.
Ночная Хайфа. Огни кораблей в бухте, блеск моря и головокружительный обвал огней ночного города под ногами...
На это нельзя  смотреть одному.

Я начал думать, что вижу сны, которых не запоминаю, но которые оставляют след. Живешь потом с этим знанием, не понимаешь в чем оно, но оно определяет то, что ты чувствуешь. То, что по-настоящему чувствуешь.



Эйн-Карем. Ночь

Проснулся от удушаешего сна: как-будто белю что-то, не потолок, а именно что-то. Белю белым и чистым, но никакого следа кисть не оставляет. Потом вдруг возникает  юноша, который как-то противостоит мне.  И я  пытаюсь  - нет, не бороться - взаимодействовать с ним. Какой-то голос предупреждает меня, что я должен быть очень осторожен в своих поступках  по отношению к нему. Не из опасений за себя – за него.
Но я делаю что-то то такое, от чего он исчезает. Вслед за этим  открыл глаза и увидел, что в келье погасла лампадка, которую зажигает  мой сосед.  Увидел черное окно.



Эйн-Карем. Письмо

Закончив письмо, я отчетливо, уступом, почувствовал новое состояние души. К этому шло весь день, но сейчас произошел качественный скачок, словно плотину прорвало.
В душе у меня не оказалось никого и ничего и это обстоятельство не вызвало  никакой боли. Это не провал в черную пустоту, от которой разбирает страх. Это не горечь одиночества. Это вообще ничто. Я понял, что сейчас абсолютно спокойно  засну и просплю до утра. И что мне уже совершенно не хочется  любить жизнь. Что всё и все абсолютно до лампочки, в том числе и я сам.
И я пошел  и  лег. И едва заметно шевельнулась мысль - в эту минуту кто-то ушел из жизни. Из жизни вообще или только из моей.



В пустыне Цин

По дороге – во время одной из остановок – место, где нет звуков.
Я ушел в сторону от шоссе всего на пару километров. Какая-то лощина, выемка в земле. А в ней – тишина. Обрадовала прожужавшая муха.
Зной, пустыня и мертвая тишина.
Монахини, оставашиеся в машине, многозначительно переглянулись, когда я, вернувшись, рассказал об этом.

Позднее, оказавшись  у Авраамовых столбов в пустыне Негев – у величественных скал, причудливо обтесанных ветрами и солнцем, я еще раз услышал абсолютную тишину. Стоя в почти рукотворной, почти архитектурной скальной нише я ощутил тишину, как препятствие, как что-то такое, что сокращает мир до размеров  моего тела. Нас там было несколько человек, но стоило хоть немного отойти друг от друга и ты погружался в ватную тишину.  Я представил себе это место  ночью.
Думаю, это испытание для души.

И еще я представил себе  любовь среди этого безлюдья и беззвучья.

К середине дня мы добрались до Красного каньона. Русло пересыхающей реки. Впервые в жизни я шел по причудливому, обточенному горным потоком дну реки.
По дну  реки, которой  нет.



Мертвое море. Огни  заводов

В предрассветных сумерках проезжали мимо химических предприятий на Мертвом море  – эти заводские конструкции с дымящимися трубами усеяны густой россыпью электрических огней. Грозди ярких огней на переплетениях труб и ферм выглядят пугающе странно именно, когда светает. Ночью это не так. Ночью это  просто  яркая иллюминация. А сейчас, на рассвете, огни завораживают  зловещей красотой.



Эйн-Карем, декабрь

В декабре падают высохшие листья смоковницы. Большие листья, с человеческую голову. Падают оглушительно, с таким звуком, будто упал лист  бумаги.  Как-будто кто-то задумчиво просматривает и роняет пожелтевшие  и  уже ненужные  листки бумаги.



Аэропорт Бен-Гурион

Ночью улетели домой двое из нас. Поехали провожать в аэропорт всей командой, кроме улетавших,  еще пятеро. Все в одинаковых черных куртках, купленных по случаю холодов. Когда с нашими беседовали сотрудники безопасности аэропорта,  мы все сидели неподалеку и озирались, а один все смотрел в сторону беседующих и громким шёпотом комментировал происходящее. Если добавить, что в подавляющем большинстве мы народ рослый, бородатый, лохматый, а кто не бородат, тот на текущий момент  небрит, то выглядело все это, как заграничная операция КГБ в плохом американском фильме. Вспомнились гороховые пальто дореволюционных питерских сыщиков,  по которым их легко можно было опознать в толпе. Нас, конечно, заметили и даже сказали Сестре: "Как Вы не боитесь с ними ездить? И вообще, как таких мужчин допускают в женский монастырь?" 

Беседовали с ребятами, однако, корректно и они благополучно улетели.



Эйн-Карем, гало

Полная луна, а вокруг гигантское, на полнеба светящееся кольцо.



Иерусалим, 31 декабря

Канун  Нового года в Иерусалиме  не заметен. Никаких новогодних елок на площадях, никаких  праздничных огней и рекламы. 31 декабря под вечер я захожу в «русский» минимаркет  у торгового центра «Машбир» в центре города.  Передо мной две девушки выбирают коньяк, дед разглядывает плитку бабаевского шоколада, потом  я – вот и вся очередь.  Во входном проеме магазина  показывается громадный мужчина с огромной головой, измятым лицом и такой же бумажкой, только что извлеченной из кармана  измятого  пиджака.
- ВОТ– говорит он громовым  голосом, потрясая бумажкой –ТОЛЬКО ЧТО ИЗ ПОЛИЦИИ ! 
И тут же -  задушевно -  и чуть тише, чтобы не оглушить - деду:
- С Новым Годом, дядя Сема!



Эйн-Карем, Новый Год

31-го весь день было очень тепло, плюс 25. О российской новогодней ночи напомнил хруст огурцов – как хруст снега. Когда вспомнили о снеге – каждому был вручен подарок от Деда Мороза -  по бумажному фунтику с кубиком льда.  Все они были немедленно отправлены в бокалы  с шампанским. Кажется, что по всему Израилю в эту ночь тишина - так тихо сейчас у нас и по всем окрестным горам.
После шампанского вся наша компания отправляется на улицу, к дорожке, ведущей к храму Иоанна Предтечи. Здесь растут мощные кактусы-опунции. Я прошу всех шепотом попросить  ёлочку зажечься. Все просят. Ёлочная гирлянда с разноцветными яркими огоньками зажигается на гигантском зеленом кактусе.
Вифлеем, команда «Альфе»

В канун Рождества прилетел Патриарх Алексий II.
Вскоре нас снарядили в Вифлеем.  Надо было погрузить  в автобус большую и тяжелую  икону Рождества Христова, точную копию Вифлеемской. Патриарх должен был ее освятить в храме Рождества Христова в Вифлееме, после чего она вернется в Москву, в храм Христа Спасителя. В нашу задачу входило установить икону в вифлеемском храме и вернуть обратно.
Перед завершением службы мы поджидали у входа в храм. Перед храмом Рождества Христова собрались, чтобы сфотографироваться охранники патриарха, по слухам из подразделения «Альфа». Кто-то из них курил, кто-то со скучающим видом держал руки  в карманах. "Ну-ка уберите руки из карманов перед храмом!": - рявкнул я на них неожиданно для самого себя. Как по команде убрали и вытянули руки по швам.
Шел проливной дождь. После службы мы благополучно вынесли икону и отправили в Миссию. Нам предстояло вернуться в монастырь своим ходом, на такси, и мы сгрудились  под каким-то придорожным козырьком. Смуглый араб вдруг заговорил с нами по-русски и даже  предложил  вызвать для нас такси по телефону. Разговорились. «Араб»,  оказался из Харькова. Какой-то  украинский дипработник.



Иерусалим.  Кинг Джордж-стрит

На перекрестке красный свет для пешеходов. К человеку в черном костюме, белой рубашке, с кипой на голове подходит забулдыга, также в кипе, с протянутой рукой, просит милостыню. Красный свет для пешеходов только загорелся, мимо поток машин. Человек в черном костюме шарит в кармане, извлекает несколько монет, разглядывает у себя на ладони. Видно, что там только самые крупные в Израиле десятишекелевые, хозяин монет в нерешительности. Забулдыга не отстает, красный свет все горит. Дающий отделяет одну монету, остальные опускает в карман и говорит попрошайке: «Я дам тебе 10 шекелей. Но ты дашь мне 5 шекелей сдачи»



Иерусалим. У  Таханы Мерказит

Жарко, в тени здания сидят на тротуаре  два небритых оборванца лет  сорока . У одного на голове кипа, другой без головного убора, на плече и на лодыжке вытатуированы знаки инь-янь.  Последний  достает пачку местных дешевых сигарет «Time», протягивает одну приятелю,  другую берет себе. Оба, не сговариваясь, отрывают фильтры, закуривают… И вдруг негромко, в два хриплых голоса, затягивают:
« По танку вдарила болванка, прощай родимый экипаж...»



Рош–ха-Никра

На севере, почти на границе с  Ливаном, берег Средиземного моря скалистый. Здесь есть на что посмотреть, например на Морские гроты, промытые морем в мягкой породе. Даже в штиль море врывается в эти пещеры подобно взрыву, переливается всеми оттенками изумрудного цвета, пляшет отсветами на стенах. А вечером можно просто сидеть на прибрежных скалах и молчать,  глядя на пенные валы. И, кажется, если так сидеть долго, море смоет с души все поверхностное. Останешься таким, какой есть.



Ночь в пустыне Негев

Яркие звезды повсюду, со всех сторон,  кажется даже внизу – когда машина бежит по горному серпантину. Мы все молчим. Сестра за рулем глядит на дорогу. Кто-то уснул. Если не смотреть вперед на высвеченное фарами белесое пустое шоссе, кажется, что мы едем по космосу.

Ночью и огни городов в горах Иордании кажутся  созвездиями.



Возвращение в Эдем

Есть в иудаизме один очень важный праздник – Йом-Кипур. «День искупления». «Судный день». Согласно Талмуду, Бог оценивает в этот день деятельность человека за весь прошедший год. В этот день по всей стране стоит необыкновенная тишина. Не ходит наземный транспорт, не летают самолеты, никто не работает  и не суетится, не болтает по мобильному и не смотрит телевизор. Начинаешь слышать шелест листвы, шепот ветра, различать голоса птиц. Сознаешь, что это происходит не только рядом с тобой, но и на сотни километров, по всей стране, в городах, на дорогах, на природе. Я не иудей и не знаю и не исповедую всех тонкостей этого дня. Просто кажется, что в этот день мир ненадолго возвращается  в Эдем.



Как русский араба обидел

Однажды, арабы  привезли в монастырь песок. Целый самосвал. Разгрузили и застряли в песке же. Выбраться не удавалось. Колеса буксовали, под них подкладывались сначала сухие кипарисовые сучья, потом старые доски, в ход был пущен даже ветхий матрас, который в мгновение ока был разодран колесами в клочья. Около машины собрались все, работавшие в этот день в монастыре арабы – человек десять. Выглядели они так, словно только что дрались подушками – клочья ваты из разодранного матраса осели на их головах и футболках. Постепенно у места происшествия собрались и русские рабочие – еще человек пять. Все давали советы, работа в разгар рабочего дня остановилась. Наконец, спустя полтора часа приехала подмога – еще один арабский грузовик. Водителя и владельца этой машины я знал, он часто привозил к нам грузы. Он был мусульманин, как и многие, из арабских рабочих помогавших нам. Он степенно вылез из кабины и направился к месту событий. Еще около часа ушло на решение – задом или передом вытаскивать застрявшую машину. Было решено задом. Начались маневры связанные с разворотом. К этому времени я уже осип  и пребывал не в самом уравновешенном состоянии души. В этот момент раздался страшный  треск и я увидел, что грузовик-спасатель зацепил деревянный (между прочим из африканского эвкалипта) электрический столб с натянутыми как мои нервы, проводами. Я заорал и в сердцах швырнул в нерадивого шофера скомканный бумажный платочек. Благо, что окна в кабине были открыты. И то ли мой вопль был таким страшным, толи водитель решил, что я швырнул в него камень или молоток( как позднее выяснилось, он именно так и подумал) но он ударил по тормозам и нырнул под баранку. Истина раскрылась мгновенно – это был бумажный платочек, а этот русский(я) на глазах у всех  унизил уважаемого человека, отца сыновей!!!
Верите или нет, но я уже сожалел о содеянном. Оскорбленного крепко держали товарищи-арабы, лица их, обычно такие приветливые, были суровы, пострадавший рвался в мою сторону и что-то кричал…
Постепенно страсти улеглись. Поздно вечером мне позвонил руководитель арабских рабочих. Он сказал, что в его дом в Бет-Лехеме(Вифлееме) приехали из другого города братья, оскорбленного этим русским(мною) водителя, что разговор затянулся до полуночи и что ситуацию можно разрулить только в том случае, если он(я) приедет в Бет-Лехем, публично извинится и вручит пострадавшему в знак примирения  подарок.
В общем мне сторговали не ехать в Бет-Лехем. Но публичные извинения и подарок сделать придется. Я обрадовался, что есть хоть какой-то выход. А что подарить? Ну, например, коробку хороших конфет. – таков был совет.
В первый же выходной день я отправился в лучший в Иерусалиме кондитерский магазин и купил коробку дорогих шоколадных конфет местного производства. Положил коробку в холодильник, попросил моего заступника позвонить мне, как только обиженный мною водитель снова к нам приедет.
Очень скоро он приехал. Я бросил все, сбегал к себе в келью, схватил конфеты, нарядную пластиковую сумочку и бросился на дорогу. Грузовик медленно приближался. Водитель в кабине был не один.  Я улыбнулся, поднял руку, пожелал по-арабски доброго утра. Затем по-арабски попросил прощения и протянул руку и подарок. Руку мне пожали и в ответ улыбнулись, подарок приняли. На сердце стало легко.
Но поздно вечером мне снова позвонил руководитель арабских рабочих. Ему снова, как добровольному посреднику, были предъявлены претензии.
  - А почему этот русский, подарил нам еврейские конфеты?!
Выручил мой защитник.
   - Потому, что русские в свои конфеты добавляют водку. Русский не хотел вас обидеть еще раз, наоборот – он знает, что водку мусульманам нельзя!



Крылья бабочки

Нигде и никогда больше я не испытывал такой отчетливой иллюзии. Мы ехали вдоль Мертвого моря. И вот за очередным поворотом шоссе вплотную приблизилось к берегу. Это был небольшой залив, горы ограждали его от малейшего дуновения ветра с трех сторон. И все мы буквально ахнули, едва увидев открывшуюся картину: мир суши с абсолютной точностью повторялся в неподвижной воде. Собственно, казалось, что нет никакой воды, а есть два полностью одинаковых симметричных мира, распластавшихся, словно крылья бабочки по обе стороны от  береговой кромки.



Эйн-Карем. Цветение миндаля

Первая веточка цветущего миндаля появляется в конце декабря. Где-нибудь на открытом месте, на самой высокой точке. В феврале  весь Эйн-Карем словно невеста в благоухающей бело-розовой фате.
«Когда зацветает миндаль – сакура нервно роняет  лепестки»  - говорят в Израиле.



Жадная весна

Весна в Горнем начинается в конце января. В феврале каменистая  почва покрывается сплошным зеленым ковром. Повсюду появляются маленькие белые цветы – «подснежники», в сочной густой траве расцветают черные бархатные каллы – действительно бархатные, коль потрогать и не черные, а глубоко фиолетового цвета, если приглядеться. Алые анемоны очень похожие на маки особенно красивы в сочетании с налившимися колосками одичавшей пшеницы. Удивительными оранжевыми цветками покрывается гранат. Каждый маленький цветок плотный и словно вырезан искусным резчиком. Цветет акация – у нас эти цветы назвали бы мимозой, только каждый желтый шарик размером с вишню. И одуванчики здесь величиной с яблоко. Если в эту пору отправиться через перевал в долину реки Иордан, окрестных холмов на перевале не узнать – они всюду покрыты зеленой травой – будто зеленое волнистое море залило пустыню.



Живая вода Эйн-Геди

Голые, раскаленные горы, кажется, почти безжизненные. Это место находится в Иудейской пустыне над Мертвым морем.
И вдруг ручей с теплой водой, еще выше крошечное озерцо под скалой и небольшой водопад. Добравшись до этого места, я, однажды, так торопился искупаться, что прыгнул в воду прямо в шортах и вместе с паспортом и бумажными шекелями. Озерцо неглубокое, но прямо под водопадом можно уйти с головой.
Еще выше влажный тоннель в густом тростнике, эти заросли называют здесь
волосами Шуламит, по имени героини «Песни Песней» царя Соломона.
Говорят, Давид укрывался в глубокой древности в этих местах  от преследований царя Саула.  По крайней мере следующий – двадцатиметровый - поток падающей сверкающей воды и пещера над ним называются водопадом и пещерой Давида.
Красота этой природы, особенно над водопадом, там,  где под пологом плачущей воды, укутанная зеленым бархатом мхов и свисающими гирляндами плюща скрывается пещера, красота этой природы сравнима только с... Она ни с чем несравнима. Как не сравнимо ни с чем, то во что влюбляешься с первого взгляда. Теперь уже много лет назад, я был здесь, стоял под струями большого водопада, они били меня по голове и плечам, а я понимал и чувствовал, что это та самая -  живая  - вода. Я был тогда полумертв и ожил. И всякий раз оживая, вспоминаю этот водопад в  раскаленной каменной пустыне над Мертвым морем.



Эхо в Иудейской пустыне

Наверное это было не политкорректно. Хотя никакого политического смысла в происшедшее я вложить не пытался.  Просто не нашел подходящего слова, кроме одного, которое пришло само собой. На вершине одной горы в Иудейской пустыне. День клонился к закату, я только что случайно узнал, что здесь, где я сейчас стою необыкновенно сильное эхо.  Недолго думая, я решил проверить и крикнул во весь голос: - РОССИЯ !!!
 - РОССИЯ  - РОССИЯ – РОССИЯ – ИЯ… ответила  пустыня.
Не только молчаливая. Отзывчивая.