безумие

Поезд шел всю ночь и моей соседкой в двухместном купе оказалась пожилая, тяжелая и одутловатая женщина, с огромной толстой папкой на коленях.
Она все время всхлипывала и сморкалась в огромный грязный носовой платок, глубоко погруженная в себя, не видела ничего вокруг, а только теребила замусоленную папку толстыми старыми лапами.
Я дала ей мазь от насморка.
Она посмотрела на меня, послушно все сделала, возвратила тюбик и начала говорить монотонно, как говорят сосредоточенные на внутреннем монологе люди.
Замолчала она только утром, когда мы уже подъезжали к киеву.
Она была пианистка, работала в консерватории, где, по ее словам, кроме нее работали одни евреи.
у нее был один сын, гениальное юное дарование, она усадила его за рояль чуть не с пеленок и к одиннадцати годам, он легко и виртуозно исполнял сложнейшие вещи, все говорили, что это нечто особенное, незабываемое, настоящее сокровище и подарок судьбы преданной матери, рожденное ею "для себя" от некоего случайного мужчины уже далеко после сорока.
Она жила только для него, в ужасной бедности, но сын ел икру, дорогие фрукты и одевался как принц.
Мать брала максимум нагрузки и еще репетиторство на дом.
В доме не было даже мебели, все, что можно было продать, было давно продано и съедено юным дарованием.
На фото это был толстый, розовый и тоже одутловатый мальчик, на редкость противного вида, с сальными жиденькими волосенками, прилипшими ко лбу, даже лоб его казался жирным, а глазенки, почти поросячьи, смотрели надменно и жестко.
Что -то в нем было настолько отталкивающее, что редко встретишь в людях, тем более в детях, что - то просто человеконенавистническое и жестокое до крайности.
Казалось, что он тебя сейчас съест или сделает еще что - то ужасное с тобой, если не убежишь вовремя.
Обычно так выглядят маньяки в ужастиках.
Он выиграл какой - то местный конкурс и должен был ехать на международный, денег не было, и мать оттоптала все ноги в попытках занять.
В тот день ей обещали помочь, около десяти дня она закрыла сына дома и отправилась за деньгами, ликуя и торжествуя, наконец - то настал ее час, их час, все будет возмещено и мир содрогнется, одиннадцать лет...одиннадцать, шутка ли...кто может выдержать эту гонку на пределе сил, оказавшись между молотом и наковальней убожества и величия.
В час дня вернулась, тащила сумки с едой и деньги, тяжко топала она на девятый этаж, вползая со ступеньки на ступеньку, так она длила пик наслаждения и...дверь в ее квартиру была слегка прикрыта, на голос от порога сын не вышел, что было просто невероятно, он обычно бежал как собачка навстречу звуку ключа в замочной скважине, голод никогда не насыщался, он вообще никогда сытым не был и набрасывался на еду, как только ее замечал.
Однажды он съел сырую утку, пока она мыла туалет, вышла, а на столе груда обглоданных костей.
С тех пор она повесила на холодильник замок и открывала только, чтоб приготовить, она устала бояться, что он отравится и умрет от сальмонеллеза или еще какой заразы.
Мать метнулась на кухню, влекомая неким чутьем. где же было ему еще быть, как не там, стояла гробовая тишина, пианино молча и сосредоточенно смотрело из комнаты в арку.
Там, над единственной на кухне табуреткой, висел гений в петле, будничный и человечный, с черной повязкой на лбу, на повязке было что - то написано на незнакомом языке, дорогой свитер сполз, обнажив, розовое, незащищенное мяско, немускулистого жирного плеча.
В пустой кухне, над единственным табуретом, Его табуретом; мать при нем только стояла на старых, стоптанных, отекших, толстых ногах, странно похожая на безхоботного, замученного Ганешу.
Милиция дело быстро закрыла, загребла всех наркоманов в подъезде, и, наконец, парочку посадила.
Но мать не поверила.
Эта черная повязка была ее поводырем в безумии.
Кто - то сказал ей, что это иврит.
Тут - то все и началось.
Она нашла некого профессора, который тайно изучал еврейские жертвоприношения и он просветил ее, что евреи каждый год в определенный день, приносят в жертву славянского мальчика, двенадцати лет и показал ей на кладбище могилы детей, умерших насильственной смертью в этот день в разные годы.
Все дети были чисто славянского типа, после чего она уже уверовала окончательно.
Профессор убедил ее, что евреи правят миром и захватили все ключевые посты, ну, тут ее убеждать было не нужно, в ее консерватории, они точно все оккупировали и стояли все за одного насмерть, проникнуть туда не еврею было невозможно.
Она изучала специальную литературу о жертвоприношениях, газеты, журналы, ломилась в архивы, встречалась с родителями погибших славянских детей и , наконец, собрала изрядный документ о вопиющей преступности еврейской натуры, их кровожадности и ненависти к жизни чистых славян.
- Они, Они давно мне завидовали, Они ненавидели его, Они строили козни, Они меня выживали, Они не люди, Они не могли допустить, что Он поехал на конкурс!
Под ногтями пианистки была старая сальная грязь, казалось, что это жир ее сына, который каким - то мистическим образом проступил на ее руках.
На всей ее полке были разбросаны фотографии, откуда лыбилось это странное нечеловеческое лицо.
Я, признаться, поймала себя на мысли, что я б сама его хотела убить, не сделай это анонимные евреи.
Все, что она рассказывала об этом чуде, вызывало нутряное отвращение, она же этим восхищалась.
Десять лет она обивает пороги, десять лет ей намекают, что ей место в дурдоме, но, учитывая ее горе и расшатанную психику, берут документы и обещают рассмотреть.
Она все время выглядывала в коридор, вероятно боясь, что их лазутчики здесь и следят.
Дар убеждения у нее был сокрушительный.
К утру я уже сама видела за окном глумливые еврейские лица и во весь проем двери стоял огромный косматый еврей - садист.
С огромным облегчением я вывалилась из поезда в раннее, морозное утро и постепенно еврей начал таять и в метро окончательно растворился.
Никогда я так не радовалась толпе, но тонкая ниточка тянулась за мной еще очень долго, я чувствовала, что еще встречу ее и безумие вновь накроет мой разум своей тяжелой опиумной волной странного, нереального, но живого сновидения.
Со временем я совсем забыла о ней и тревожной повязке с надписью на иврите, да и странное, нечеловеческое, круглое лицо совсем стерлось из моей памяти.

Я вновь встретила ее неожиданно, на практике в психиатрической клинике, она ничуть не изменилась, по - прежнему шмыгала носом и всхлипывала, но в этот раз стояла у окна, положив знакомую папку на подоконник.
Единственное, что было в ней изменившимся, это одежда, на ней был длинный больничный халат и стоптанные тапки.
В первый момент я хотела окликнуть ее, поздороваться, но не стала, видно было, что ее занимает больше всего на свете то, что находится в ней, а не посторонние предметы и лица.
Она внезапно обернулась и в упор взглянула на меня, почувствовав внимание, как многие сверхчувствительные люди.
Но этот странный, рассредоточенный взгляд серых, замученных глаз, прошел насквозь, не задерживаясь, и она снова отвернулась, погрузившись в свои тихие омуты, в ее седых, спутанных волосах застрял осенний желтый лист и несколько сухих травинок.
Раньше я ее здесь не встречала, наверное, поступила недавно.
Так и оказалось.
Я начала наводить справки, с ней говорить было бесполезно.
- А, знаю знаю, это та, у которой сын повесился, - мой знакомый врач, приятель родителей по даче, на ходу жевал яблоко, челюсти с мощным треском разрывали мякоть, в глазах, как бездвижный воздух июля,прочно утвердилось сияние молодости, полной сил. От него веяло духом больших надежд и открытых горизонтов.Вся больница распростерлась у его ног, как газон у подножия статуи. Когда такой местный бог идет по коридору, хрупкое безумие в ужасе прячется в свои темные углы и таит там от него свои взлелеянные чувства, как тьма уползает от света.
- Стоп, как повесился,- удивилась я, невольно попятившись от задорных челюстей - я ее знаю, его наркоманы убили.
Божество насторожилось.
- Откуда ты весь этот мусор знаешь, ну, вечно к тебе грязь вся липнет, вот в кого ты такая, нормальные же родители!?
- Да говорю тебе, знаю я ее и сына ее знаю, его убили наркоманы, там еще повязка на лбу была странная.
- Повесился и оставил письмо, говорю тебе, у меня письмо в столе лежит!
- Дай, дай мне почитать, ну, мяу, мне нужно, мя-а-а-у?!Дашь?
- Только за поцелуй!
- Годится! - я чмокнула налитую щечку.

- Не понимаю, чего там интересного, обычная фанатичная мамаша, достала подростка, он ее возненавидел,спал с ней в одной постели, без отца,одна комната, тяжелое положение, полно таких, разве что стиль письма странный, ну, да там вся семейка чокнутая, искусство, что ты хочешь, там псих на психе и психом погоняет.
- На, читай, - хлопнул об стол рукой мой приятель и убежал.
Хлопнула дверь.
Бог унесся по коридору размашистыми шагами Петра Первого на голландской верфи. мир безумия всколыхнулся и затих, как волны, перебесившись, смыкаются за катером.
А я осталась одна на дурдомовском диване, читать этот странный документ.
От волнения я даже закурила, стряхивая пепел прямо на пол.

Лицо снова всплыло, толстое, надменное, нечеловеческое, из поросячьих маленьких глаз будто сам ад взглянул на меня.
Не знаю отчего, но я вдруг разрыдалась и не могла остановить слезы, курила и курила, мне на плечо легла маленькая, ледяная в холодном липком поту, рука.
Вид письма поразил меня до глубины души, казалось я держу в руках "письмо незнакомки" Цвейга...Страсть всегда гибельна, любовь она или ненависть - все одно.Его тело горело изнутри и нервы, плавясь, выделяли этот липкий пот безумия.
Письмо было написано размашистым, почти по-женски изысканным почерком, с какими-то завитками и с сильным надавливанием, он почти процарапал бумагу.
Текст письма я не могу привести дословно, но могу передать с максимальным приближением, поскольку запомнила его на всю жизнь.         
       
                ПИСЬМО
Как же я ненавижу тебя, проклятая сука!
Не может быть, что ты не знаешь этого, ты не могла не чувствовать, что я весь пропитан ненавистью к тебе!
Как ты осмелилась родить меня,ты - жалкое ничтожество из ничтожеств!
Я ненавидел тебя с рожденья.
Говорят, что дети, когда рождаются ничего не понимают,я понимал все, я увидел тебя и возненавидел с первого детского взгляда и далее эта ненависть все возрастала.
Я все время думал как мне тебя убить, каждый день я искал способы и мечтал, мечтал только об этом, а ты думала, что я мечтаю о славе, о том чтоб прославить себя и тебя, жалкая тварь!
Как посмела ты прикоснуться к музыке, тупое животное, как посмела лапать грязными лапами божественный инструмент?!
Кто вам, тебе и тебе подобным, позволил это?
ты никогда не плакала при мне, даже когда стояла на кухне, пока я сидел на своем единственном табурете и ел, принесенные тобой сладости, ты стояла, а я ел и мечтал тебя пытать, пытать страшно,чтоб видеть вновь и вновь твои слезы и твою боль, это для меня как наркотик, твоя боль.
Но я не решался и только ел, во мне ведь тоже есть часть твоей скотской натуры, я такой же трус и урод, как и ты, я не смогу тебя убить, как бы не презирал!
И я долго не мог убить себя, с некоторых пор это было смыслом моего существования, умереть так больно, максимально больно для тебя, убить своей смертью тебя и твои идиотские мечты о славе.
только с этой мыслью я учился, только с этой мыслью я играл.
Да и зачем мне было учиться, музыка жила во мне с рожденья, я сам был музыкой в теле свиньи, я не мог видеть свои копыта, это как насмешка, как проклятие.
Что за черт отдал меня и музыку в твои руки!
Вы, свиньи, какое вы имеете отношение к миру гармоний, свиньи и музыка, какая нелепая пара.
Свиньи торгуют музыкой, как христиане кровью Христа.
Знай же,скотина, кто я, я - Царь, бедный царь, и я умру как царь, я принял решение.
Что мне ваша слава мира, играть для свиней и принимать от свиней почести - много ли чести мне,царю, в том!
Играть божественную музыку для свиней... будьте вы прокляты все!

На этом письмо оборвалось...
Она нашла его через десять лет в нотах, когда продавала последнее, что было в доме - пианино, к которому не прикасалась со дня его смерти.
Оно выпало из нот на пол, прямо к ней под ноги.
Она прочитала его, молча оделась и вышла из дома, спокойная и внутренне заледеневшая.
Больше она домой не возвращалась, бродила по городу с папкой, которую взяла то ли механически по привычке, то ли как последнее, что было у нее от сына.
Нашла ее милиция в парке, она спала на сухой листве в зарослях у забора.
На алкоголичку она не была похожа, так и оказалась где следует рано или поздно оказываться всем чрезмерно преданным - в дурдоме.
Но меня беспокоило еще одно.
- А как же парень - наркоман, - теребила я своего приятеля, - он же невиновен, он отсидел ни за что!Нужно написать отчет или что - то там в милицию, сделать что - нибудь, должна же быть справедливость в конце концов, у него тоже есть мать и каково ей быть сыном убийцы.
-Делать тебе нечего, - возмутился бог, - вот не было печали, да и хорошо, что сел, их всех надо пересажать к чертовой матери вместе с артистами и евреями, мир чище будет!Запомни, их всегда есть за что посадить, этих уродов, так что небо правду видит, отсидел, значит за дело, карму почистил, в конце концов!
И самое удивительное в этой истории, это надпись на повязке.
Там было написано всем известное и видимое миллион раз;

СИЕ ЕСТЬ ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ...