Хроники Венерян. Глава 1

 Птаху снилась Венера. Не та Венера, какой она стала после вторжения солнечных ветров - бесплодная и сухая, в полном  упадке сил, а та, где они вместе с Нейт - женщиной, предназначенной ему Фатумой, ещё детьми гуляли по актиниевым лугам, резвились, ловили малых медуз, чтобы привлечь больших и затем спрятаться в их грозной тени от иссушающего солнечного дождя; та, где они впервые познали любовь под бессмертным коралловым деревом, до сих пор хранящим их тайну; та Венера, где Нейт ответила ему: "Да" - и они скрепились, дабы создать нового афалина, - влажная и благоухающая туманами, что ласково обволакивали города и леса, и горы, и их многочисленных обитателей, день за днем восхваляющих свежесть жизни, изобилующая радостными цветами, планета. Снились длинные, нескончаемые вереницы скатов, медуз и крылатых-голубых змеев, почему-то вдруг покидающих свои гнезда. Снилась Нейт - мрачная и немая, чем-то встревоженная всерьёз. Она вела его за собой, бесконечно петляя среди хвощовых деревьев; ее рука, что была так нежна и тепла в минувшую ночь, сейчас - огрубела, остыла, холодным капканом захлопнулась на огромной ладони Птаха. Он звал ее, но она молчала, и то пропадала из виду за ребристым стволом хвоща, оставляя за собой шлейф из запахов и искрящихся током волос, то появлялась, чтобы опять исчезнуть. И лес был таким же глухим и тёмным: ни прогалины, ни просвета. Но вот тьма наконец прошла, они словно вынырнули из чёрной воды и она сказала:
- Видишь? - нервно указывая на большой, глубокий овраг. - Она высохла, Птах. Наша река...
Река и вправду высохла. Все реки высохли! Птах с ужасом наблюдал с высокого утеса, куда Нейт его привела, гигантскую сетку вен, по которым более не бежала, резвясь и поблескивая на солнце, бурлящая кровь Венеры.
- Они скинули ментальную бомбу, Птах, Они не подумали, и теперь - солнечный ветер пришёл в долину; он уже высушил нашу реку, а может: и наше море, и океан... Птах, очень скоро он высушит всех афалинов, что мы будем делать?! Я рассказала об этом в городе, но никто не поверил...
- Все будет хорошо, Нейт, - успокоил ее Птах, как он умел это делать, и ласково приобнял за плечи.
- Точно?
- Да, точно, я что-нибудь придумаю.
С этими словами он стиснул ее сильнее, но она - рассыпалась, словно глиняная статуэтка в железных клешнях, превратилась в прах, в миллион песчинок, в рой, постоянно меняющий своё направление, закружилась в изящном вихре и улетела.
- Нейт! - раздался надорванный крик, вырвавшийся из пересохшего горла Птаха, и странная жёлтая птица яркой вспышкой взметнулась вверх, отзываясь пронзительным клёкотом, словно эхо. Птах проводил ее сонным взглядом, облизнул губы и равнодушно уставился в серый гранит в метре перед собой, напоминающий ему потолок воспитательной камеры. Он лежал среди низкорослых трав и папоротников, нашедших себе приют под навесом скалы, с которой на них струились тоненькие ниточки воды. По крайней мере - струились до его сна, сейчас - это были всего лишь капли, беспорядочно покидающие навес. Некоторые из них, как будто бы в спешке слетали вниз, а некоторые, напротив, сначала немного ждали, медлили, словно сомневались, неуверенно вытягивались в овал и, наконец, срывались; и каждый раз, на месте упавшей капли уже набухала новая. Разбиваясь о лицо Птаха и почти что не попадая в сухой, хоть и широко открытый, очерствелый рот, они потихонечку освежали в его памяти обрывки сна. Он увидел и медуз, и реки, и улетевшую в вечность Нейт. Увидел, как в хаосе зимней ночи, в свете последних событий ни менее жаркой, чем летний Венерианский день, но все же, в силу бессолнечного небосвода, позволяющей сохранять телесную влагу, афалины, многие - со страшными язвами на лице, толпились где-то в порту близ мёртвого океана; они беспорядочно, в суматохе, подобно тем каплям с навеса скапливались в место эвакуации, (проходили контроль, но ни все, а лишь те, что были чисты), садились в свои шатл-сферы и, кто в спешке, кто колебаясь, покидали, иссушенную солнечной оспой, планету.
- Неужели... - тихо произнёс Птах и запнулся, сглотнув долгожданную слюну. - Неужели это не сон...
 Он выбрался из под навеса и взглядом заскользил вниз по пологому склону, сплошь заросшему папоротником и заваленному буреломом, длинным шрамом врезающимся в лес. Где-то там, далеко внизу, у высоких зубьев скалы, вырастающих из земли клешнёй скорпиона, виднелись две половинки шара, две скорлупы яйца, из которого вылупилось нечто чужое, но, по некоторым обстоятельствам, давно знакомое для здешних мест. Птах вспомнил всеобщие предписания на случай ментальной войны, вспомнил, что Они ещё испокон веков регулярно запускали водяные бомбы на Теру, подготавливали почву; и вот - он здесь, но долетел ли кто-то ещё? Телепатически удалось уловить лишь слабый сигнал: обрывки невнятной речи, больше похожей на нелепое мычание, чем на слова - тем не менее, несомненно заключающей в себе какой-то определённый смысл.
- Ммм... Арр... Ом... У у у... - вновь всплыло внутри его головы, стоило только подумать.
 Птах закинул рюкзак на плечи, следом закинул любимую бас-кифару, с которой не расставался ещё со школы, поправил кобуру резака и отправился в путь. Огибая скалу сигнал увлекал все дальше - на ступенчатое предгорье, туда, где редеет лес и бежит, прилегая к крутому склону, извилистая тропа, очевидно протоптанная какими-то животными; и невозможно было ступать по тропе, не попадая в вездесущие пятна света: большие и маленькие. Птах остановился - эти пятна его пугали, но растущий сигнал и примешавшийся к нему шепот горной реки зазывали в свои таинственные объятия, придавали решимости, запускали заклинивший механизм ходьбы. К удивлению, солнце Теры оказалось вполне лояльным и лишь слегка шелушило кожу, но он все равно, по возможности, предпочитал продвигаться в тени.
 Тропа привела его вверх, на небольшой уступ, откуда виднелись длинная полоса поваленных деревьев, напоминающая прямой пробор, какой любили носить в своих волосах афалины севера, и разбитый о каменную клешню шатл, а поодаль от них, за лесом, - безмятежно лежало море, лежало в курящейся лёгкой дымке, сливаясь с лазурным небом в точности так, как когда-то сливались в облаке благовоний блаженные Птах и Нейт; и он был таким же бледным и ясным на ее фоне, как это небо на фоне синего-синего моря. Ностальгия крылатым-голубым змеем обвилась вокруг высокого стана Птаха и, приглушенно хлопая крыльями, понесла его прочь от этого, ставшего вдруг противным до отвращения, лояльного солнца Теры.
 Он уселся в тени под деревом - в позе лотоса, расчехлил и достал кифару. Образ Нейт не выходил из его головы и длинные, тонкие пальцы прикоснулись не к струнам, нет, они прикоснулись к ней, к единственной, кого Птах любил. Они бережно, с упоением, на грани одержимости обожествления гладили безупречное ее тело, ее отливающие электричеством волосы, по красоте своей превосходящие хвост медузы, и она вздыхала, воплощаясь в ментальном пространстве мелодией невыносимой боли любви. Он вдруг впервые почувствовал себя одиноко, не так одиноко, как в период глубокого своего кризиса, когда всё предстало ему чужим и далёким, даже Нейт, которая, казалось, совершенно его не понимала: скучала, когда он философствует и беспочвенно ревновала к кифаре; а по-настоящему - почувствовал, как его пронзает в самое сердце мечом Фатума, и что не сулит она ему больше встречи с Нейт, и вообще - ни с кем из Венериан, и было в этом глубокое сложное горе. Но было в этом и какое-то своё, пока ещё, не совсем ясное очарование; и Птах играл, играл, растворяясь в чувствах, и совершенно забыл про сигнал, а из крон на него смотрели - любопытных полсотни глаз.