Вспомни меня, глава 11

Деревья замелькали перед глазами, и сердце маринкино забилось быстрее в ожидании чего-то волнующего. Что же хочет показать ей Борво? Куда он везёт её? Конь летел вперёд, и лес будто светлел с каждым его шагом… И вот исчезли пушистые ели и могучие исполинские сосны, глаза залило белизной — взгляду открылась необъятная берёзовая роща. Борво натянул повод, и вороной умерил бег и вскоре остановился, повинуясь воле хозяина.

Воевода спрыгнул в густую траву, протянул руки к жене, и Маринка соскользнула в крепкие мужнины объятия, прижалась, вдохнула любимый запах.

  — Милый мой…

Борво улыбнулся, взял маринкину руку.

  — Пойдём.

Отпустив коня, он повёл её за собой, и Маринка уже ничего не спрашивала — шла следом, слушая шелест листвы над головой, и поглядывала по сторонам, ожидая вдруг увидеть что-то… Белоствольные берёзки расступались, шевелили зелёными ветвями, словно приглашали гостей в свой светлый солнечный дом — и вот разошлись, разбежались хороводом вокруг большой поляны. Где-то в вышине заливались голосистые птицы, тянулись к солнцу розовые свечки душистого кипрея, и Маринка тронула пальцами острые листочки, склонилась, вдохнула сладкий аромат… И вдруг закружилась голова, в ушах зашумело — смех, крики, веселье, — перед взором замелькали далёкие образы, и Маринка покачнулась, зажмурилась, вцепившись в руку Борво…

Марёна наловко дёрнула гребень и ойкнула от боли — непослушные пальцы дрожали, путая ещё влажные волоски.

  — Волнуешься, доченька? — матушка подошла со спины и ласково погладила Марёну по голове — словно она всё ещё малое дитя. Улыбнулась, пряча грусть в больших серых глазах, и забрала гребень из рук дочери. — Давай я.

Нежные руки осторожно разобрали спутавшиеся прядки, и гребешок заскользил легко и приятно. Марёна прикрыла глаза, наслаждаясь материнскими прикосновениями, и улыбнулась — так приятно ощущать тепло и доброту матушкиных рук, чувствовать её заботу, быть может, в последний раз… Неспокойное ещё с прошлого вечера сердечко вновь заколотилось — уже завтра тяжелую русую косу расплетёт её муж, и любимый гребень, подаренный отцом, ляжет в большую мозолистую ладонь, привычную сжимать рукоять меча и кузнечный молот. Будут ли руки её наречённого такими же нежными? Такими же бережными?..

Это первый праздник, на который Марёна пойдёт не с подружками, а с тем, кому обещалась. С тем, кто уже сегодня в священной роще назовёт себя её мужем. Девушка прерывисто вздохнула, обернулась к матери и, перехватив тёплую ладонь, прижалась к ней щекой. Неждана вновь улыбнулась и ласково коснулась устами дочериного лба.

  — Не страшись, доченька, его же сердце твоё выбрало, а оно не обманет…

И оно трепетало, сердце. То сжималось от непонятного страха, а то пело, словно птица, подгоняя время, торопя мгновение долгожданной встречи. Матушка ловко плела косу, вплетая в пряди белые ленты, и тихонько шептала, заговаривала дочку на счастье и радость. Потом достала из плетёного сундука тонкое белое платье, расшитое свадебным узором, помогла Марёне одеться и, повязав поясок с серебряными оберегами, чуть отступила, любуясь.

Марёна подбежала к зеркалу, на миг замерла, будто не узнавая себя — кто эта девушка с горящими глазами и румянцем на щеках, неужели она? И тут же засмеялась счастливо, закружилась… но, поймав материн взгляд — всё же грустный, как не старалась Неждана это скрыть, — кинулась к ней, обняла, прижалась изо всех сил:

  — Матушка, милая… — и заплакала, сама не понимая отчего. Должно быть не хватало места в сердце, так много всего она чувствовала разом: и любовь к суженому, и страх перед тем, что ждёт впереди, и нежность к матушке и отцу, и боль от скорого расставания с ними и отчим домом. И нетерпение — оно всё же жгло всех сильней: скорее, скорее увидеть его, вложить свою руку в большую, сильную ладонь и довериться, так же как руку, отдать ему себя, свою любовь, свою душу.

  — Ну что ты, что ты, доченька… — приговаривала Неждана, поглаживая Марёну по голове, но слёзы катились и по её щекам, хоть дрожащие губы и улыбались.

  — И чего же это вы такую мокроту развели? — послышался от двери весёлый голос, и Марёна невольно улыбнулась сквозь слёзы и искоса глянула на отца.

Светозар стоял, подпирая косяк и сложив руки на груди, светлые брови притворно хмурились, а глаза — небесно-голубые, окруженные лучиками морщин, во всю смеялись. Он шагнул в комнату и обнял сразу обеих, прижал дочкину голову к своей груди, но ничего больше не сказал, лишь вздохнул глубоко — видно, за привычной весёлостью тоже прятал печаль. Так они и стояли, обнявшись и молча прощаясь — не друг с другом, а с прежней жизнью, что неумолимо уходила, уступая место жизни новой, жизни, в которой совсем скоро зажжётся огонёк молодой семьи.

За окном залился песней соловей, и матушка вымолвила чуть слышно:

  — Пора…

Все втроём они спустились в горницу, но к дверям Марёна пошла одна. У порога оглянулась и едва не кинулась обратно, но удержалась, глянув на лица родителей — сейчас в их глазах появилась какая-то особенная гордость, торжественность. И будто враз отдалились, стали недосягаемы, как Небесные Боги, будто невидимая стена преградой встала меж ними и Марёной — нет больше пути назад. Девушка застыла, поражённая этой переменой, вцепившиеся в косяк пальцы побелели, и вмиг сбежал румянец со щёк. Но вот мать улыбнулась — тепло и ласково, как всегда, — обернулась к отцу, обнимающему её за плечи, и он так же тепло улыбнулся в ответ. И тут же от сердца отлегло — чего она боится? Разве не хочется и ей вот так же стоять рядом со своим суженым, так же чувствовать сильную руку на своих плечах и видеть такой же волшебный свет в его глазах — свет радости и любви?

  — Ступай, дочка, — снова улыбнулась матушка, и Марёна, помедлив ещё мгновение, собралась с духом и ступила за порог.

Каким же длинным показался путь в пару десятков шагов. И трудным — словно она не шла, а бежала. Сердце колотилось так, что казалось вот-вот выпрыгнет из груди, и у самой калитки Марёна вновь замерла, успокаивая сбившееся дыхание. Осталось сделать лишь шаг — преодолеть рубеж, за которым она перестанет быть нежно любимой дочерью. Всего шаг — и разделится надвое русая коса, умрёт девица, но родится жена. Всего шаг…

Марёна прикрыла глаза и, показалось, увидела его, своего суженого, стоящего по ту сторону. Как он ждёт и, быть может, тоже волнуется, что её всё нет. Внутри вдруг похолодело: а вдруг он решит, что она совсем не придёт?.. И тут же рванулось в груди измученное сердечко — иди, иди же к нему! И улетели прочь все сомнения, руки сами дёрнули щеколду — непослушные пальцы сорвались, оцарапались о холодный металл, но Марёна и не заметила. Калитка распахнулась, и девушка выпорхнула за ворота.

Борво стоял под берёзами, держа за повод вороного коня, и, едва отворилась калитка, шагнул навстречу своей суженой.

  — Здравствуй, — и протянул раскрытую ладонь.

  — Здравствуй, — чуть слышно ответила Марёна и, вложив свою ладошку в тёплую мозолистую руку Борво, потупилась.

Как страшно было поднять глаза и как отчаянно этого хотелось — как в тот день, когда Борво неожиданно явился свататься. Она почти не знала его тогда, но сердце мигом отозвалось, потянулась навстречу девичья душа — словно знала его давным-давно, словно только этого и ждала. Марёна и глянула-то на жениха единственный раз, когда отец спросил, согласна ли — он никогда не стал бы её неволить. А её хватило лишь на то, чтобы кивнуть — даже звука не сорвалось с пересохших от волнения губ, — да взглянуть, почти украдкой, на мужественное лицо с такими синими, как вечернее небо, глазами…

Вот и сейчас, пока Борво вёл её к лошади, Марёна не поднимала ресниц и всё боялась, что он услышит, как скачет в её груди сердце, увидит, как горят жаром щёки. Но, если Борво и заметил что-то, вида не подал — уверенно и легко поднял девушку в седло, сам вскочил следом и обнял крепко, по-хозяйски прижав к себе. И закружилась голова: от тёплого дыхания на затылке, от силы рук, обнимающих её, от власти, что мигом окутала Марёну — она уже его, вот сейчас, без всяких обрядов, - увезёт вместо берёзовой рощи в безлюдную чащу, и она не воспротивится, потому, что и сама не желает иного…

Но Борво пустил коня по знакомой тропинке. И всю дорогу до праздничной поляны Марёна мучилась догадками: как поведёт себя Борво на празднике? Отпустит её плести венки с подружками или возьмёт за руку и будет держать подле себя, как делают другие мужи со своими жёнами? Беспечной юности так хотелось, как и прежде, повеселиться, но уже родившаяся жена была готова покориться воле мужа… Борво отпустил. Лишь задержал на миг, прижав к себе, когда Марёна спустилась на землю. Конь неожиданно фыркнул у самого уха, и девушка вздрогнула и рассмеялась, спрятав лицо на широкой груди возлюбленного. Борво склонился, коснулся ладонью её щеки, и Марёна невольно вскинула ресницы. Он смотрел так пристально, что, показалось, оторваться невозможно — взгляд Борво завораживал, затягивал в глубокую синеву. Его глаза были всё ближе, и дыхание сбилось — сейчас он её поцелует, как уже поцеловал однажды, застав Марёну врасплох…

Что он делал в тот день в лесу, как оказался на тропинке, что вела от избушки отца Ведислава? Тогда, испуганная и обрадованная одновременно, она не подумала об этом, лишь покорно пошла рядом, ни о чём не спрашивая. И Борво тоже молчал. Только у самой кромки леса, когда сквозь расступившиеся деревья стало видно дорогу, неожиданно резко остановился и заглянул Марёне в глаза.

  — По своей ли воле идёшь за меня, — спросил вдруг, и взгляд стал жёстким, — или батюшку ослушаться не смеешь? Скажи!

Каким суровым он был тогда — синева глаз залилась ночной темнотой и даже, почудилось, там, в глубине, полыхнуло пламя. Ответь она, что не желанный он, и переломит непокорную, словно веточку. Впору бы испугаться, но Марёна напротив впервые глянула на наречённого без страха, чутким сердцем угадав его тревогу и боязнь отказа. И в этот момент ощутила в себе сокровенную силу, древнюю и могущественную, как сила самой Земли-Матушки, силу женскую, никому не подвластную, кроме того, кому отдано сердце.

  — По своей, — ответила мягко, но твёрдо.

И тут же погасло ярое пламя, улеглось, вернув взгляду Борво спокойную синеву, а спину Марёны ознобило морозно — сладит ли она с его силой, сладит ли он с ней сам, случись его жене воспротивиться? Но лишь об этом и успела подумать, потому что через миг оказалась в кольце сильных рук, а губы Борво повелительно припечатались к её губам — всего на мгновение, но голова тут же пошла кругом, и подогнулись колени. Как ей удалось удержаться на ногах, когда Борво её отпустил, Марёна не знала, лишь схватила глоток воздуха непослушными губами, глядя ему, уходящему, в след…

Но сейчас Борво лишь коснулся большим пальцем её губ, вздохнул шумно и отступил:

  — Иди, — и кивнул на стайку смеющихся девушек.

Марёна неуверенно пошла вперёд, то и дело оглядываясь на улыбающегося Борво, но подружки вдруг налетели со смехом, подхватили под руки, закружили и утянули за собой — собирать цветы для венков.

Солнце успело склониться к закату, и вечерний воздух казался прозрачно-розовым. Белые берёзки разрумянились, как те девицы, что с криками и смехом бегали меж стволов, и замерли в ожидании таинства Купальской ночи. Парни на поляне разожгли костры, и жаркий огонь взвился к синему небу; запели, перекликаясь друг с другом, свирели, и эхо их голосов да девичий смех разносились в священной роще… И вот наконец красное солнышко, блеснув последними лучами, упало за невидимый горизонт, лес вздохнул, окутываясь серыми сумерками, и синее небо потяжелело, спустилось бархатной завесой к самым макушкам берёз, словно огромным шатром укрывая тех, кто собрался славить вечно-молодого златокудрого Купалу.

Вслед за напевом свирелей в густеющем воздухе потекла песня, сотканная из нежных голосов, и юные девы, увенчанные первыми полевыми цветами, взявшись за руки, повели меж светящихся белизной стволов живую ленту — такую же белую от невестиных нарядов. Песня лилась напевно и неторопливо, текла, словно спокойная речка по круглым камушкам, и лишь взгляды, которыми девушки обменивались со своими избранниками, что сидели и стояли возле костров, пылали, разжигая и в душах жаркое пламя.

Девичья лента вилась, петляя между деревьев, то приближалась, обтекая костры, то вновь убегала и терялась в сгущающейся темноте. Марёна, осмелев среди подружек, то и дело поглядывала на Борво, чувствуя, как разгорается внутри настоящий пожар, и ловила его ответный пристальный взгляд — такой жадный, что, казалось, пройди она чуть ближе, и Борво не сдержится, схватит за руку и вырвет её из вереницы танцующих. Но, словно нарочно, Марёна оказывалась почти рядом — близко, но не дотянешься, — и лишь схлёстывались жаркие взгляды, лишь всё быстрее бились сердца. И вдруг грянули озорные рожки, и девичья вереница рассыпалась, чтобы тут же соединиться вокруг самого большого костра. Нежный напев сменился задорной песней, замелькали в беге босые ноги, и огненные блики заплясали на разрумянившихся лицах, отразились в горящих глазах. Песня взлетела в небо вместе с пламенными искрами, и один за другим в огонь полетели венки — прощание с юностью и дар Небесным Богам. Юноши замерли, заворожённые этой неистовой пляской, и вдруг разом сорвались со своих мест, разбили девичий круг. Песня оборвалась, повиснув в ночном воздухе звенящим эхом, а девушки с визгами кинулись врассыпную — под покров тёмноты и белых, даже в сумраке, берёз.

Марёна, разгорячённая, летела, не чувствуя ног — хоть и знала: ей не убежать. Но молодая кровь кипела, колотилась в виски, подгоняя. Запыхавшаяся, она не слышала ни дыхания Борво, ни шума стремительных шагов, но всем существом чувствовала, как он близко — так близко, что, словно налитое огнём, её тело трепещет, а ноги против воли замедляют бег. Ей больше не хочется убегать… И тут же сильные руки обхватили, развернули рывком, прижали, горячие губы лишили дыхания… И закружилась звёздная вышина, наполнилась вздохами и стонами священная роща — в эту короткую летнюю ночь здесь вершился свадебный обряд: Земля и Небо венчали своих детей, соединяли сердца, сплетали воедино нити судеб.

Ночь промелькнула единым вздохом — словно большая тёмная птица взмахнула крылом, на миг закрыв небосвод. Небо стремительно светлело, и беззаботные пташки завели радостную утреннюю песнь. Потянулись на поляну пары, и скоро вся она заполнилась молодыми людьми и девушками, что заключили в эту ночь священный союз. Солнце ещё не встало, и дым догоревших костров поднимался к призрачно-серому небу, смешиваясь с утренней мглой. Люди стояли безмолвно, боясь нарушить ещё не ушедшее таинство, и воздух звенел, словно ещё хранил отзвуки недавнего весёлого гулянья. Марёна прижималась к своему мужу и с наслаждением вдыхала исходивший от него едва уловимый аромат черёмухи. А ещё он пах свежей травой и огнём, и чем-то ещё — таким знакомым… А может, это просто сам Борво в единый миг стал близким и родным? Иначе, почему ей кажется, что она знала его всегда? Всего одна ночь, такая стремительная, такая короткая — а словно целая жизнь, словно они вместе уже так давно, что и представить немыслимо.

Тихий шёпот побежал меж собравшихся на поляне — словно шелестящий вздох ветра, — и люди расступились, пропуская в круг высокого старца в белоснежных одеждах. Такие же белые волосы текли по его крепким плечам и прямой спине, а серые глаза — светлые и лучистые — смотрели с неподдельной добротой. Отец Ведислав обвёл взглядом притихшую молодёжь, чуть задержался на Марёне и Борво, и девушке показалось, спрятал в седой бороде довольную улыбку.

  — Дети мои! — торжественно разнеслось над поляной. — В эту ночь вы принесли Земле и Небу великий дар — свою любовь. И нет для Богов радости большей, чем видеть счастье своих детей. Живите в ладу и мире и храните бережно самый главный храм — храм своей семьи. — Ведислав умолк, вновь обвёл взглядом стоящих перед ним парней и девушек и воздел к порозовевшему небу деревянный посох: — Соедините руки!

Борво взял марёнину ладонь и прижал их сплетённые руки к своей груди, взгляды влюбленных соединились, и они, вновь слившиеся воедино, уже не увидели, как вместе с первыми лучами брызнул во все стороны золотой свет с вершины посоха отца Ведислава, потёк множеством тонких переливающихся нитей, как одна из них обернулась вокруг их сцепленных рук и завязалась узелком, соединяя их на веки вечные, прежде чем растаять в дрожащем утреннем воздухе.

И вновь вспыхнуло пламя костра, и полетели сквозь румяные языки первые пары, скрепляя огнём священные узы. Борво, не размыкая рук, крепко обнял жену за талию и ринулся вперёд, увлекая Марёну за собой. Босые ступни едва касались земли, казалось, она не бежит, а летит в объятиях Борво. Резкий толчок — и правда полёт, и где-то там внизу, далеко-далеко мелькнуло жаркое пламя, а их с Борво окутала яркая небесная синева…

Видение оборвалось, и Маринка с резким вздохом открыла глаза. Реальность вернулась в тот же миг, отразилась в синих глазах Борво, что склонился над ней, лежащей в высокой траве. Взгляд его наполнился тревогой, но Борво молчал, словно из без расспросов знал, где только что была его жена. А может, так и есть? Может, Борво этого и хотел и именно затем привёз её на эту поляну — чтобы Маринка вспомнила тот день? Опершись на руку мужа, девушка поднялась и села. Борво продолжал молча вглядываться в её лицо, словно чего-то ждал, и Маринке и нужно-то было всего-навсего сказать, что да, она вспомнила… но какая-то мысль, ускользнувшая, крутилась в сознании, и девушке отчего-то было важнее всего понять, что именно она упустила. Борво смотрел растерянно, должно быть, не понимал, почему Маринка молчит, почему не радуется вернувшимся воспоминаниям. Лицо его омрачилось, и он отвернулся, пытаясь скрыть разочарование.

  — Пойдём, — проговорил бесцветно и обнял жену за талию, помогая подняться.

И в этот момент Маринку словно резануло: вот оно! Его рука, так крепко и бережно обнимающая её — вот чьё прикосновение она почувствовала, когда прыгала через костёр в Медовом Яре! И вмиг закружилась голова от пронзившей сознание мысли: он всё это время был рядом! Незримо присутствовал в её жизни, силой своей любви разрывая разделяющее их временное пространство.

  — Борво!.. — вымолвила ошеломлённо. Он замер, обернулся медленно и вцепился жадным взглядом в маринкино лицо. Глаза её наполнились слезами, но скрыть живительный свет, сияние, идущее из самого сердца, они не могли — и сейчас Борво увидел то, что искал, то, что несколько мгновений назад отчаялся увидеть. — Я люблю тебя, милый, — успели прошептать маринкины губы, прежде чем оказались в плену.

Лес гудел на разные голоса, заглушая протяжные стоны, высокая трава укрывала от нечаянных глаз. Маринка всхлипывала от мучительно-сладких ласк Борво, ловила его дыхание и пьянела от аромата черёмухи… Где-то рядом звенел ручей, и вороной конь, склонив голову, щипал зелёную траву, лишь изредка вскидывался и замирал, дёргая чутким ухом. И, показалось, далеко-далеко тонко запела свирель, и дивный голос подхватил, повёл волшебную мелодию — словно аккомпанемент любовной игре. А может, это само Небо радовалось, принимая священный дар жизни, и пело, благословляя своих детей…

* * *

Бажена, с запотевшим кувшином в руках, увидев их, замерла. Скользнула растерянным взглядом по сцепленным рукам, по лицам, светящимся радостью, и разом ослабела, опустилась на лавку и выдохнула облегчённо. Потом спохватилась, вскочила, неловкими руками поставила кувшин на стол, расплескав молоко на скатерть. Схватила полотенце — вытирать, — но тут же махнула рукой и кинулась навстречу. Но Маринка уже подбежала сама, обняла пожилую женщину, прижалась к морщинистой щеке. Бажена сжалась — видно, сдерживая слёзы, — и Маринку затопило чувство жалости к несчастной женщине, разом представилось, как она волновалась, как переживала за них с Борво, всё это время не находя себе места. И так хотелось что-то сказать, утешить, но Маринка не могла найти подходящих слов и лишь гладила тётушку по вздрагивающим плечам.

Борво подошёл к ведру напиться, нечаянно стукнул о край деревянным ковшом, и Бажена встрепенулась:

  — Ой, да что же это я! Давайте скорее к столу, как раз щи поспели.

Маринка обернулась на мужа, но тот утёр усы и покачал головой:

  — Не серчай, Бажена, в стан мне надо. Вечером отведаю твоих щей, — глянул на Маринку, улыбнувшись одними глазами, и вышел.

Бажена проводила Борво взглядом и, едва стихли его шаги, вновь опустилась на лавку.

  — Ох, матушка… — выдохнула тяжело и тут же вскинулась: — Не обидел он тебя?

  — Нет, нет, — замотала головой Маринка и тут же уселась рядом. Схватила баженину ладонь и прижалась к сухой, почти прозрачной, коже губами. — Не обидел. Ты прости меня тётушка…

 — Ну что ты, дочка, чего мне тебе прощать — ты всё правильно сделала. Борво и сам это понял, когда малость остыл. Всё порывался догнать тебя, да я не пустила.

Маринка глянула на тётку удивлённо, пытаясь представить, как эта маленькая женщина умудрилась помешать Борво, и Бажена, поняв её мысли, рассмеялась:

  — Сказала: в дверях костьми лягу, но не пущу, — и, просмеявшись, добавила тихо: — По правде сказать, не сильно бы это ему помешало, — и снова залилась смехом — таким молодым и искренним, что Маринка тоже не удержалась.

  — Ну расскажи, что там было-то у вас?

Маринка счастливо вздохнула и, прикрыв ресницы, на миг вернулась на ту поляну — и вновь так явственно встала перед глазами Купальская ночь: огни костров, звёздное небо, перекликающиеся голоса, пахнуло в лицо тёплым ветром и медовым ароматом трав.

  — Мы в берёзовой роще были…

Она умолчала лишь о том, что случилось потом, на ложе из примятой травы — это было слишком сокровенным. Бажена слушала, и тёплые янтарные глаза её светились тихой радостью. Она и забыла уже, как совсем недавно в тугой комок сжималось сердце, как отчаянно болела душа — за них, за её детей. И сейчас, глядя на маринкино лицо, улыбалась, готовая снова и снова испытывать эту муку — лишь бы у Марёны и Борво всё было ладно, лишь бы любовь их, снова совсем юная и хрупкая, крепла. И тогда не страшны никакие невзгоды, ничто и никогда не встанет на их совместном пути преградой.

  — Видишь, как славно, матушка, — вздохнула Бажена, когда Маринка умолкла, — возвращается потихоньку прежнее, — и вдруг помрачнела и опустила глаза: — Вот только к лучшему ли оно…

 — О чём ты, тётушка? — не поняла её последних слов Маринка.

Бажена глянула тоскливо:

  — Боюсь, что вспомнишь и то, что вспоминать не надо.

  — Ты о том, как я умерла?

Тётка замерла, глядя Маринке в глаза, потом медленно кивнула:

  — Да, Марушка, об этом: что-то тревожно мне. Смерть ведь сама по себе не страшна, тебе ли этого не знать… — она запнулась, увидев, как вдруг вытянулось маринкино лицо, пытливо прищурилась и спросила: — Ведислав тебе не сказал?

  — Чего не сказал? — вопросом на вопрос ответила Маринка, уже совсем ничего не понимая.

  — Имя твоё. Марёна — Богиня…

 — Да, Богиня зимы, я знаю, — перебила Маринка, но Бажена покачала головой.

  — Не только зимы, дочка, а ещё и Богиня забвения, смерти.

Колючий холод пробежал по спине, и мигом вспотели ладони.

  — Как же… — растерянно пробормотала девушка, — зачем же именем её детей называют? — Маринка никогда не была суеверной, но сейчас ей вдруг подумалось, а не имя ли, данное в честь этой Богини привело её к такой судьбе. Не потому ли всё так случилось, что она в самой себе носила смерть? — Это же страшно!

Она так разволновалась, что подскочила с места, но Бажена схватила Маринку за руку и успокаивающе сжала в своей её ладонь.

  — Да что ты, дочка, чего ж тут страшного?

  — Как это — чего? Ведь так недолго и беду накликать! — выпалила Маринка и тут же ужаснулась собственным словам: что это она в самом деле — сама, словно старуха-кликуша.

Бажена чуть склонила голову и улыбнулась, похлопав по лавке:

  — Сядь, Марушка…

Маринка уселась на прежнее место и упёрлась взглядом в стол.

  — Имя ведь не просто так человеку даётся, — мягко сказала Бажена. — Ты вот своё ругаешь сейчас, а не ведаешь, что оно помогло тебе вернуться из-за грани.

  — Что ты хочешь сказать, тётушка? — подняла Маринка глаза. — Я не понимаю…

 — Кому ещё под силу победить смерть, как ни ей самой?

Маринка уставилась на Бажену во все глаза, сглотнула взволнованно. Тёткины слова никак не укладывались в растревоженном сознании — смерть это же страшно, её все боятся, так всегда было… Бажена, продолжая улыбаться, покачала головой:

  — Нет, Марушка, никогда не боялись. Напротив, радовались, когда время приходило — значит, пора дальше идти.

  — Куда — дальше?

Бажена пожала плечами:

  — А путь у каждого свой. Взгляни на небо, — продолжила она, и Маринка машинально глянула в окно, — солнышко каждую ночь умирает, а утром рождается вновь, молодым и полным сил, чтобы весь день согревать землю своим теплом. Каждую осень падают листья, и деревья замирают в глубоком сне, а весной вновь пробуждаются. Так же и у людей. Марёна дарует всему живому забвение, но забвение это не пустота — это сон, что даёт силы для нового рождения.

Слова Бажены — такие простые, — казалось, падали в самую душу, и Маринка вновь почувствовала огромную разницу между прежним миром и этим — словно два далёких острова, разделённых пространством огромного океана, подумалось ей. Как же просто здесь, и вместе с тем как глубоко, и даже самая мелочь имеет значение. Мысли роились в голове, мешались, и Маринке нужно было время, чтобы привести их в порядок — но, несмотря на это, недавний страх отступил, уступив место новому чувству. Откуда оно взялось, девушка еще не понимала, но вдруг ощутила в себе что-то новое, незнакомое — какую-то силу, что медленно наполняла её. Силу таинственную, колдовскую, быть может, силу самой Богини Марёны, что властвовала на земле в пору вьюг и звенящей стужи. Маринке вспомнилось недавнее видение, и нынешнее чувство будто перехлестнулось с тем, что она чувствовала тогда, и разом выросло, затопило всё её существо потоком золотого света и взметнулось ослепительным столпом вверх, в самое небо, соединяя земную сущность с божественной…