Просто 28 августа у Соловецкого камня

Просто 28 августа у Соловецкого камня

     На площади у большого камня, который называется Соловецким, стоит небольшая группа людей. Над ними голубое небо в пышных кучевых облаках. Облаков немного, и облака не закрывают солнце. Но солнце уже мягкое, теплое, но это тепло последнее, кончается август, а с ним лето.
- Сегодня исполняется 74 года, как были депортированы в 1941 году немцы из своей республики.
- Значит, в следующем году будет 75 лет, огромная дата.

   Перед стоящими полукругом выступает женщина, председатель Клуба немцев Москвы, Лидия. Она говорит и о том, что якобы власть знала, что в рядах русских немцев пряталось много шпионов и врагов, и что все они ждали, когда начнется война, чтобы поддержать нападение на страну. Но в 1964 году все же было сказано, что это было ошибочное утверждение, но ничего это уже не меняло.
- Ошибка за ошибкой, что можно было еще тогда говорить. Наверное, это уже были хрущевские времена.

      Началось все с коротких выступлений, потом прозвучали стихи тоже короткие.
И только камень услышал,
Ответил потухшему взгляду,
Тяжелый могучий камень,
Гимн Соловецкому аду.

     Затем пастор прочитал проповедь о доверии. Он говорил о том, что те события, когда огромные массы русских немцев отправленных в Сибирь и Казахстан, навсегда заставили недоверчиво относиться к власти, к чиновникам, возможно, и друг к другу. Но доверие должно вернуться, потому что есть доверие к богу.
 - Так это и есть, это верное направление, думается, что это и главное. Когда нет доверия, то нет и сил все делать до конца, правильно и во всю силу.
 
     Священник был молодым, одет обычно, как и все остальные, что его слушали внимательно. Белая рубашка, ровный стоячий воротник. Темные брюки. Гладко зачесаны короткие волосы. В руках небольшая книга, а в руках тех, кто стоял перед ним листочки с текстами.
- Мы вместе споем на немецком и русском. Потом прочитаем молитву на немецком и русском, - сказал пастор.
 
     Хор был нестройным, но все пели вместе с пастором. Пели о том, что в самой трудной жизни нужно полагаться не только на себя, что все будет с человеком, и скорбь, и печаль. Пели об утешении, о терпении, о силе, которую хотелось бы иметь, чтобы все можно было бы преодолеть.
    Когда положили гвоздики, то некоторые отошли в тень. Начались разговоры и о прошлом времени, которое некоторые помнили, и о заботах настоящего дня. Вскоре появился автобус и, проехав несколько улиц, остановился у дома, который все, кто был у Соловецкого камня, хорошо знали.

      Здесь же все началось с концерта, девушка в красном платье, играли на скрипке и читала строчки писем того 1941 года. Юноша играл на рояле и тоже читал строчки писем, которые писал в то время молодой человек своей любимой. На экране за спиной артистов появляюсь картины, что словно выступали из тумана, словно из далекой памяти. Звучал рассказ о любви, разлуке, о мучительных военных годах, о трудовых лагерях для русских немцев, о встрече через годы, когда уже ничего нельзя было изменить.
- Искренность, главное в этом выступлении, - заметила Ирина Семеновна, поглаживая рукой книгу, что лежала на столе.
- Грустно, даже слезы появились, - сказала Ольга Васильевна, поправив короткие светлые волосы.
- Мне тоже понравилось, - согласилась Вера Ивановна.

     Потом Вера Ивановна прочитала свое стихотворение перед сидящими за столами, но было уже шумно, все общались, и это не смущало Веру Ивановну, для этого и собирались здесь люди, чтобы знать, что они не одни, кто помнить о горе своих родных.
Там годы медленно летели.
Да, не летели, а стояли,
Той нормой на лесоповале.
Ударом кулака в висок.
Ты лег под небом,
Вышел срок.

     Вера Ивановна вернулась на свое место. Теперь она обратила внимание на мужчину, которому было по виду за семьдесят лет. Он сидел напротив женщин, и на немецком языке переговаривался с Анной Леонтьевной. Некоторые слова можно было уловить, но понять все, что они говорили, было невозможно.
- А Петр Петрович вы ведь потерялись с матерью в войну? – спросила Ирина Семеновна, поправляя дужку очков в тяжелой толстой оправе.
- Да,  так случилось.
     Этот короткий разговор закончился, говорили другие, рассказывали друг другу о событиях прошлого лета. И Петр Петрович тоже рассказывал о том, как прошло у него летнее время.
- Быстро прошло.
- Словно и не было.

      Когда все немного поговорили, наступил короткий промежуток тишины, которым Вера Ивановна и решила воспользоваться.
- Скажите Петр Петрович, а сколько было лет вам, когда вы потерялись с мамой.
- Мне было шесть лет. Это был 43 год. Жили мы в Красноярском крае.
- А как попали вы в Красноярск?
- Попали как все из Республики немцев Поволжья. Отца отправили в Трудовую армию, как говорили, оказалось, в лагерь. Такое вышло постановление. А мать оставили работать в деревне. Мы были вместе.  Но в 43 году вышло еще одно постановление, чтобы и женщин из немецких деревень, которые уже были ими оставлены уже как два года, тоже забрать.

      В это время разлили в рюмки сто грамм солдатских, что должны были напомнить об ушедших в небытие в те годы, ушедших без памяти, без могил, без прощания с родными и близкими. Не могло стоять вечно то, что было сколочено из гнилых досок, опутано проволокой, в тех местах, где требовалось строить надежно и надолго. Значит, кто строил бесконечное число бараков понимал, что время сотрет этот труд подневольный и места того труда, растворит в зелени, в лесах, сотрет и дороги, что вели туда, в жуткое прошлое.
- Хорошо помню, как мать забирали. Не только ее одну, еще двух женщин. Дети кричали, матери спрыгивали с телег, бежали к детям. Потом их привязали к телеге и увези.
 
      В детстве много раз читали все книгу «Хижина  дяди Тома». Плакали, казалось, что все понимали, что такое рабство. И сочувствовали тем далеким людям, что жили за морями и океанами. А о том, что рядом, если и знали, то молчали. Молчали и те, кто рвал женщин от детей, дети молчали, когда вырастали.
 
- И куда же вас дели?
- В детский дом, там работала дальняя родственница отца, так потом, она меня взяла из детского дома. Жил с нее семьей до окончания войны. Потом вышло еще одно постановление, по которому всех из лагерей освобождали. Но возвращаться на свои земли, в свои деревни, русские немцы не могли. А должны были оставаться на тех местах, на которых они жили как высланные, а, значит, жить  в тех же бараках, но вокруг которых сняли проволоку.

     На столе стояли белые плоские тарелки, на одних бутерброды с сыром, на других бутерброды с колбасой. Нарезка сыра и колбасы тонкая, не ножом все ерзали, а просто открыли упаковки и положили кусочки на белый тонкий хлеб. Были и блюдечки с маленькими помидорами, с солеными крошечными огурчиками. Между тарелками и бокалами стояли пакеты с соком. Вера Ивановна пила яблочный сок, а Петр Петрович – томатный.

     После небольшой паузы Петр Петрович продолжил свой рассказ, а Вера Ивановна продолжила внимательно слушала.  Морщины на лице Петра Петровича были глубокими, глаза карие смотрели ясно, густые брови прикрывали опущенные веки глаз. И рядом другие люди тоже что-то рассказывали своему собеседнику, которого, конечно, видели не один раз, но в этот момент чувствовали какую-то особую близость, что возникала от общей памяти. 
      Петр Петрович рассказывал о жизни с отцом в лагерном бараке, потом о своей юности, учебе, о самолетах, о том, что летал много на разных самолетах, видел и мир и страну. Рассказывал о том, что нашел свою мать четыре года назад. Потерял в 1943 году, а нашел в 2011 году. За это время и государство исчезло, и новое уже не один десяток лет существует.

     Но память сильнее и лет, и государств, память о прошлом своей семьи, о немецких крестьянах, что нашли место под солнцем на берегах Волги сотни лет тому назад, а потом и потеряли это счастье, а некоторые и свою жизнь.