Сон о жизни. Д. Г. Лоуренс

Ничто не угнетает меня сильнее, чем вернуться домой: туда, где я родился, где прожил мои первые 20 лет, здесь, в Ньютропе, этой деревушке угольных шахт на границе Ноттингэм и Дерби*. Это место выросло, но не слишком, угольные ямы - бедны. Но оно изменилось. Есть трамвайная линия из Ноттингэма через улицу, и автобусы из Ноттингэма в Дерби. Магазины стали больше, в них больше стекла: есть 2 картинных галереи и один Дворец Оперы и Балета.
Но ничего не может спасти это место от бедного, убогого, низкого эффекта Мидлэндс*, маленького серого кирпичного дома с шиферными крышами, с бездонно глубокой уродливостью, с общим эффектом убогости, с маленькой, низкой, бездонной уродливостью, скомбинированной с каким-то видом часовенной респектабельности. Это то же самое, как когда я был мальчишкой, только более того.
Теперь всё стало хромым. 30 лет назад было достаточно плохо, когда это всё было еще на поднятом уровне, экономически. Но тогда старая раса шахтёров не была очень респектабельной. Они наполняли пабы дымом и плохим языком и выходили с собаками у пяток. Было много скрытой дикости и разбитости, странное чувство дрожи и приключений в смоляных мечтах Мидлэндс, и ревущие футбольные полудни суббот. Страна между регионами шахт имела одинокий вид жестокости и красоты, наполовину опустошённый, и наполненный рыщущими шахтёрами и гончими псами. Только 30 лет назад!
Теперь всё кажется другим. Шахтёры сегодняшнего дня – люди моего поколения, парни, с которыми я ходил в школу. Мне сейчас трудно в это поверить. Они были грубыми, дикими парнями.  Сейчас они – не грубые, не дикие мужчины. Школа с пансионом, воскресная школа, оркестр "Надежда", и, кроме того, их матери подмяли их. Сделали их трезвыми, сознательными и приличными. Сделали их хорошими мужьями. Когда я был мальчиком, шахтёр, который был хорошим мужем, был исключением из правила, и пока женщины с плохими мужьями указывали на него, как на блистательный пример, они также слегка презирали его, как мужчину в юбке.
Но почти все мужья моего поколения – хорошие мужья. Там они стоят, на углах улиц, бледные, сжавшиеся, хорошо одетые, приличные и подавленные. Спившиеся шахтёры поколения  моего отца не были подмяты. Пьяные шахтеры поколения моего отца полностью стали подмятыми. Они так терпеливы, так выносливы, так готовы слушать причины, так готовы отложить себя в сторону. И там они стоят, на углах улиц  и у входов, грубые парни, с которыми я ходил в школу, теперь мужчины, с красивыми дочерьми и властными жёнами, и сыновьями, которые курят сигареты. Там они стоят, белые, как дешёвые восковые свечи, похожие на призраки, словно у них больше нет своей сущности: приличные, терпеливые, скромные люди, которые видели войну и высокие волны, и теперь они спустились вновь, стали подмяты, совершенно подмяты, в их карманах не гремит ни цента. Так они стоят, бедные, как их отцы до них, но бедные с безнадежным видом и новым дорогим миром вокруг них.
Когда я был мальчиком, мужчины пели: «Приходят хорошие времена, мальчики, приходят хорошие времена!» Что ж, они пришли и ушли. Если бы кто-то пел сейчас, они пели бы: «Сейчас плохие времена, плохие времена приходят». Но мужчины моего поколения глухи: их поработили и сделали хорошими.
Что касается следующего поколения, это нечто другое. Как только матери стали себя осознавать, сыновья стали теми, чем их сделали матери. Поколение моей матери было первым поколением рабочего класса матерей, которые стали действительно себя осознавать. Наши матери были всё еще слишком сильно под влиянием дедов, и было слишком много мужского удара против женских юбок. Но со следующим поколением женщины освободили себя, по крайней мере, умственно и духовно, от доминирования мужей, и затем стали большим институтом, этой формирующей характер властью, матерями моего поколения. Я уверен, что характер 90% мужчин моего поколения сформировался матерями: характер дочерей тоже. И какой характер! Женщины из поколения моей матери были против властных и упрямых мужей, которые ходили в паб, чтобы развеяться и потратить немного денег, драгоценных для семьи. Женщина чувствовала себя морально выше мужа (по крайней мере, в морали экономии). Именно она несла главную ответственность за семью, и муж позволял ей это. Поэтому она преуспевала в том, чтобы формировать поколение.
Формировать его по форме своего собственного неудовлетворённого желания, конечно. Чего она хотела всю свою жизнь? «Хорошего» мужа, кроткого, понимающего и нравственного, который не ходит в пабы и не тратит деньги на ветер, но который живёт ради жены и детей.
Миллионы матерей в Великобритании во второй половине викторианского правления бессознательно производили сыновей по образцу. А производили они их миллионами: хороших сыновей, которые станут хорошими надёжными мужьями, которые будут жить ради своих жён и семей. И вот они! Мы их имеем сейчас! Мужчины моего поколения, мужчины в возрасте между 40 и 50, мужчины, у которых были Матери с большой буквы «М».
А дочери! Ведь матери, производившие так много «хороших сыновей» и будущих «хороших мужей», одновременно производили и дочерей. Возможно, они не думали о них так много и не прикладывали так много усилий по их воспитанию, как в случае с сыновьями, но они неизбежно производили их.
Какие дочери произошли от этих морально ответственных матерей? Как и следовало ожидать, морально устойчивые дочери. У матерей ещё была небольшая неуверенность насчёт своего морального превосходства, но дочери были абсолютно в нём убеждены. Дочери всегда были правы. Они родились с чувством своей правоты, которое иногда было высокомерным и иногда выглядело тоскливо, но оно было, это неизбежное чувство «Я права». Женщины моего поколения всосали его с молоком матери, это чувство, что они «правы» и должны быть «правы», и никто не должен противоречить им. Это всё равно, что родиться одноглазым: тут ничего не изменишь.
Мы – тот продукт, о котором мечтали наши бабушки. Нельзя забывать эту ужасную правду. Наши бабушки мечтали о «свободном» мире женщин в «чистом» мире людей, окружённом «преданными, скромными, высоконравственными» мужчинами. Наши матери начали осуществлять эту мечту. Мы – тот продукт, о котором мечтали наши бабушки.
Ведь нельзя отрицать, что наше поколение состоит из «свободных» женщин в беззащитно «чистом» мире и из впечатляюще «преданных, скромных, высоконравственных» мужчин.
Мы (более-менее) – это тот продукт, о котором мечтали наши бабушки. Но мечты меняются с каждым ушедшим поколением бабушек. И вот, моя мать, у которой был сформировавшийся идеал сыновей – «преданных, скромных, высоконравственных» мужчин, - начала лелеять собственную тайную мечту: о некоем Дон-Жуане, чьё влияние заставит лозу Диониса расти и виться над кафедрой нашей местной часовни. Я, её сын, сам видел, как эта мечта начала проклёвываться и пробивать маленькие щупальца через её асфальт намерения иметь «хороших сыновей». Была моя очередь стать «хорошим сыном». И была моя сыновняя очередь осуществить другую мечту (или мечты) – секретные.
Слава Богу, у меня нет сына, которому я передал бы это тяжёлое бремя. О, если бы каждый отец смог сказать своему сыну: «Послушай, сынок! Это – мечты твоей бабушки о том, каким должен быть мужчина. Будь осторожен!» Дорогая моя бабушка, мама моей мамы! Я уверен, что она замыслила меня идеальным, за исключением нескольких мелочей.
Но, говоря устами мужа, дочери начинают там, где не закончили матери. Дочери моей матери и матерей моего поколения начинают, как правило, с «хороших мужей», с таких мужей, которые никогда не противоречат им, чья жизненная позиция выражается так: «Хорошо, дорогая! Я знаю, что я ошибаюсь, как всегда». Это – позиция мужа моего поколения.
Она полностью меняет позицию жены. Женщина берёт вожжи в свои руки с боем, но если уж она взяла их, то уже не выпустит. Она должна ехать куда-то, вести куда-то телегу своего брака. «Хорошо, дорогая! Я позволю тебе принять решение, раз уж ты знаешь лучше меня!» - говорит муж по каждому семейному вопросу. Поэтому она должна продолжать принимать решения. А если муж иногда и заартачится, она давит на него, пока он не уступит.
Теперь  управление телегой брака становится порой целым приключением, пока дети ещё маленькие, и всё такое. Но позже женщина начинает думать: «О, чёрт бы побрал эту телегу! Куда я заехала?» Она начинает чувствовать, что ничего не получает от этого. Это нехорошо. Лошадь ли ты или возница – это почти не имеет значения. Вы оба прикованы к телеге.
Тогда женщина моего поколения начинает думать о том, что её сыновья должны быть идеальны. Лучше, чтобы они не были так во всём «хороши», как их отцы. Пусть лучше они будут немного более авантюрны и дадут женщине рядом с собой немного больше «жизни». Ведь что такое семья, в конце концов? Она поглощает женщину, пока той не исполнится 50, и затем выбрасывает останки. Это нехорошо! Нет! Мои сыновья должны быть более мужественными, зарабатывать кучу денег ради женщины и дать ей «жизнь», и не суетиться насчёт того, чтобы быть «хорошими» и «правыми». Что такое «быть правым», в конце концов? Лучше наслаждайся, пока можешь.
Итак, сыновья младшего поколения входят в жизнь (мои сыновья, если бы они у меня были) с внутренним материнским наставлением, звенящим в ушах: «Зарабатывай деньги и хорошо проводи время, и сделай так, чтобы мы все могли хорошо его проводить. Наслаждайся!»
Молодые люди младшего поколения  начали исполнять скрытые мечты моей матери. Они оживлены, но не грубы. В них есть немного от Дон-Жуана, но, хочется надеяться, нет ничего вульгарного и жестокого. Они более элегантны и не намного более нравственны. Но они всё ещё скромны перед женщиной, и особенно – перед Женщиной!
Это – тайная мечта моей матери, которая начинает осуществляться.
А если вы хотите понять, каким будет следующее поколение, вы должны разгадать тайные мечты своей жены: женщины лет сорока. Тогда вы найдёте ответ. А если вам захочется большей точности, найдите, в чём заключается идеал мужчины для женщины лет двадцати.
Бедная двадцатилетняя женщина даже не знает, что ответить, когда её спрашивают об идеальном мужчине. Поэтому, возможно, её внуки будут никем.
Мы – тот продукт, о котором мечтали наши бабушки. Даже шахтёры – это продукт, о котором мечтали их бабушки. И если мечтой королевы Виктории* был король Георг*, тогда мечтой королевы Александры* был принц Уэльский, а кто будет мечтой королевы Мэри*?
Но всё это не меняет того факта, что мой дом наводит на меня уныние больше смерти, и мне хотелось бы, чтобы моя бабушка и всё её поколение были бы лучшими мечтателями. Эти женщины давно лежат в могиле, но их мечты всё ещё с нами. Как ужасно мечтать мечтами, которые воплощаются в плоть и кровь!
И когда я вижу молодых шахтёров, разодетых, как принц Уэльский, которые заглядывают в кабачок, чтобы пропустить ещё один стаканчик, или заходят в «Пэлли» потанцевать в вечернем костюме, или мотаются по чёрным дорогам на мотоциклах с длинноногой девицей за спиной, тогда мне хочется, чтобы матери моего поколения, включая мою собственную мать, были бы менее фривольны в своих мечтах. О, какие фривольные мечты были у наших матерей, должно быть, когда они сидели на скамьях местной часовни с лицами, как у святых! Должно быть, они неосознанно мечтали о джазе и коротких юбках, о танцах, о фильмах и мотоциклах. Этого довольно, чтобы очернить самые святые воспоминания. Одиннадцатая заповедь: «Наслаждайся!»
Что ж! Даже мечты бабушек не всегда осуществляются, не всегда бывают дозволены. Но они всё равно осуществились бы, так или иначе. Иногда вмешивается судьба и цепь обстоятельств. Я уверен, что моя мать никогда не мечтала мечтой, с которой не были бы связаны деньги. Моя бедная бабушка ещё могла мечтать о честной бедности, но мать? Невозможно! В её тайных мечтах запонки были золотыми, а носки – шёлковыми.
А теперь чудовищная судьба разочаровывает. Шахты не работают. Рабочим урезают и задерживают зарплату. Молодым шахтёрам придётся трудно, когда они захотят купить пару новых шёлковых носков для танцев в «Пэлли», если старые износятся. Им придётся идти туда в шерстяных. А что касается шубы молодой леди – что ж! Будем надеяться, что это – тюлень или другой прочный мех, а не тоненькая шиншилла или белка, которая вытрется на следующий сезон.
Потому что молодая леди не купит новую шубу быстро, если будет надеяться на деньги своего отца-шахтёра. Конечно, он бы ей не отказал. Для чего нужен мужчина, как не для обеспечения нужд своей жены и дочерей? Но нельзя добыть кровь из камня, а наличные – от шахтёра.
Стоит тёплый туманный октябрьский день, тёмно-зелёные поля Мидлэндс выглядят какими-то опавшими, а дубы – коричневатыми. Скромные домишки обветшали, и вся местность выглядит какой-то мёртвой, разрушенной, почерневшей в тумане. Странно, что местности вымирают вместе с жителями. Местность мертва или так неподвижна, что это похоже на смерть. Старый овечий мостик, где я привык качаться в детстве, теперь переделан в металле. Ручей, в котором мы ловили рыбёшку, теперь течёт по бетонному руслу. Старая овечья лужа («овечья дыра», как мы её называли), где мы купались, куда-то исчезла, так же, как и мельничная запруда,  и маленький водопадик. Всё теперь одето в бетон. И людские жизни тоже бегут по бетонным каналам, как огромная клоака.
На перекрёстке Энджин-Лейн, где я привык сидеть маленьким мальчиком и смотреть на повозки, запряжённые огромной серой лошадью при кучере с прутиком, больше нет повозок. Сейчас октябрь, их должны быть сотни. Но заказов нет. Шахты перешли на половинный график, а потом и вовсе заглохли. Все рабочие сидят по домам: нет заказов, нет работы.
Шахты тихо дымятся, не грохочут сита, молчат колёса. Это всегда было зловещим знаком, кроме воскресных дней, даже когда я был ребёнком. Когда колёса станков звенели в воздухе, это означало работу и жизнь, люди «зарабатывали себе на жизнь», если на жизнь можно заработать.
Но шахта всё равно стала чужой для меня сейчас, потому что вокруг построили столько новых домов, электрический завод и всё остальное. Даже стволы шахт остались прежними, что удивительно. Но они должны быть такими: стволы шахт, где мы привыкли видеть клети, полные горняков, которые поднимались с рывком. Из них высыпали шахтёры, тушившие свои фонари, и затем они, серые, устало шли домой вдоль газона, пока сита всё ещё тарахтели, а пони на фоне неба всё ещё тянул лоханку с «грязью», чтобы опрокинуть её с берега.
Сейчас всё изменилось: всё стало более безличным, механическим и абстрактным. Я не думаю, что нынешние дети бросают «орешки» из угля в ствол шахты по воскресеньям, чтобы услышать, как они ударяются со страшным резонансом о стенки внизу, пока не услышат последний всплеск в далёкой трясине. Мой отец всегда так сильно сердился, если узнавал, что мы бросали уголь в ствол: «Если бы на дне был человек, это убило бы его на месте. Как бы вам это понравилось?» А мы не знали, как бы нам это понравилось.
Но Могрин уже не тот, что раньше, уже слишком сильно – не тот. Даже ивовая поросль в розовом заливе, которая, кажется, любит шахтёров, больше не показывает свою густую осеннюю чащу и свои последние розовые прутики вокруг шахтёрских прудов и на берегах. Теперь там растут только жёлтые львиный зев и льнянка.
От Могрина идёт тропинка, мимо карьера, в поля, к ферме Реншо. Это всегда было моей любимой прогулкой. За тропинкой лежит старый карьер, часть его очень стара, глубока и заполнена дубами, калиной и шиповником, а другая часть открыта, там выстроена квадратная стена из камня на той стороне, что граничит с пашнями, и дно всё ещё достаточно ровное и чистое. Эта открытая часть карьера была синей от собачьих фиалок весной, а на маленьких кустах ежевики осенью появлялись чёрные ягоды. Слава Богу, сейчас конец октября, слишком поздно для ежевики, иначе там были бы какие-нибудь люди с корзинками, нещадно прочёсывающие заросли ради последних ягод. Когда я был ребёнком, мы сильно презирали взрослых шахтёров, которые ходили с маленькими корзинками и собирали ежевику. Но мужчины моего поколения засунули гордость в карман, и теперь их карманы пусты.
Этот карьер снился мне в кошмарных снах, когда я был маленьким. Я любил его, потому что в открытой части он казался таким солнечным, сухим и тёплым, там были бледные камни и немного песка на дне, собачьи фиалки и ранние ромашки. Но старая часть, глубокая, была пугающей. Там всегда было темно, и нужно было ползти, сгорбившись, под кустами. И ты наталкивался на жимолость и паслён, на которые никто никогда не смотрел. А на тёмных склонах были маленькие страшные каменные пещерки, в которых, как я думал, жили гадюки.
Существовала легенда, что эти маленькие пещерки или ниши в камнях были «вечными колодцами», как вечные колодца в Мэтлоке*. В Мэтлоке вода каплет в пещерах, и если вы поместите туда яблоко или гроздь винограда или даже если отрежете себе руку и положите туда, она не сгниёт, а будет лежать там вечно. Даже если вы положите туда букетик фиалок, он не завянет, а сохранится вечно.
Позже, когда я вырос и поехал в Мэтлок (всего в 16 милях от моих краёв) и увидел эти «вечные колодцы», где вода только делала грубую каменную корку на всём, а каменная рука было всего лишь перчаткой, набитой песком, которая «окаменела», я испытал отвращение. Но всё же, когда я вижу каменные фрукты, которые люди держат в вазах для украшения: пурпурный, полупрозрачный каменный виноград и лимоны, - я думаю: вот настоящие фрукты из вечных колодцев.
В этот тёплый тихий день я обнаружил, что карьер не слишком изменился. Красные ягоды ярко полыхали на кустах шиповника. И в этом тёплом, спокойном, тайном месте у меня появилось детское желание пройти сквозь ворота в более глубокий, более солнечный, более молчаливый мир.
Солнце светило туда, но тени были уже густыми. Мне пришлось вползти в темноту кустов, в низкую часть карьера, заполненную древесной порослью. Я почувствовал то же, что и всегда: там что-то было. И когда я плутал, согнувшись, в этих зарослях, я вздрогнул, услышав внезапный шум сыплющейся земли. Должно быть, какая-то часть карьера начала обрушиваться.
Я нашёл это место, далеко в глубине, под деревьями и кустами. Это было новое место, где жёлтая и белёсая земля соскользнула вместе с камнями, как оползень. А на верху этой кучи была трещина, маленький разлом или отверстие в скале.
Я с любопытством посмотрел на это новое место, на новую бледную землю и камни среди джунглей, на небольшое отверстие вверху. Через дубовую листву проникали солнечные лучи и падали на это место и на отверстие, и они светились и поблёскивали. Мне пришлось карабкаться, чтобы лучше рассмотреть.
Это была небольшая кристальная полость в скале, полностью из кварца, внутри обычного камня. Она была бледной и бесцветной – то, что называется «шпатом», из чего делают маленькие чаши и сувениры в Мэтлоке. Но через бесцветный кристалл шпата бежала широкая жила пурпурного кристалла, и она вилась, как человеческая артерия. Это была жила «шпата Голубого Джона», который довольно ценен.
Это место очаровало меня, особенно пурпурная жила, и я залез в эту маленькую пещерку, в которой еле-еле поместился. Казалось, в ней было тепло, как если бы сияющий камень был живым и тёплым, и казалось, что в ней стоял странный запах камня, живого камня, похожего на твёрдое яркое живое тело, источающее слабый аромат флоксов. Это был едва уловимый, но необычайно дивный запах, тайный, глубинный. Я вполз в маленькую пещерку, в её узкий конец, где бежала пурпурная жила, и свернулся там, как зверь в норе. Я думал: «Теперь на какое-то время я буду в целости и сохранности, и вульгарный мир не существует для меня». Я свернулся клубочком с каким-то странным вожделением. Запах глубины и жизни, необычный запах, похожий на аромат флоксов, со слабым наркотическим действием, как опиум или трюфель, стал очень сильным, затем ослаб. Должно быть, я заснул.
Позже (я не знаю, сколько времени прошло – минута или вечность) я проснулся от ощущения того, что меня поднимали каким-то странным движением, от которого меня слегка тошнило. Оно было медленным и ритмичным, одновременно мягким и сильным, нежным и грубым. Я ничего не мог поделать, я даже не мог проснуться, хотя и не был очень напуган. Я был просто крайне изумлён.
Затем подъём и парение прекратились, и мне стало холодно. Я почувствовал что-то жёсткое на своём лице и понял, что это и было моё лицо, что у меня было лицо. Затем внезапно в то, что должно было быть моими ноздрями, влетело что-то резкое и кусающее и проникло в моё тело, туда, что должно было быть грудью. Я испытал страшное потрясение от удивления, внезапно что-то новое влетело в меня, прямо в меня, и смело меня прочь.
Я испытал головокружительные моменты, когда моё «я», моё сознание кружило, как орёл, который собирается взмыть в небо и улететь. Но я чувствовал свою жизнь, как она приближалась в размахе крыльев, и чувствовал своё сознание. И внезапно я проснулся.
Я знал. Я знал, что был жив. Я даже услышал голос рядом: «Он жив!» Это были первые слова, услышанные мной.
Я вновь открыл глаза и посмотрел со страхом, узнавая солнечный свет. Я закрыл их и почувствовал себя где-то вне пространства. Мои глаза вновь открылись, и я даже увидел предметы, большие вещи, которые были здесь и там, и которых там не было. И ощущение того, что я был вне пространства, усилилось.
Сознание плавало, возвращаясь в свои устойчивые формы. Я осознал, что я – это я, и что я так же был телом, которое заканчивалось отростками рук и ног. Ноги! Да, ноги! Я даже вспомнил слово. Ноги!
Я немного привстал и увидел сероватую массу рядом с собой, и осознал, что это было моё тело, и что что-то ужасное двигалось над ним и вызывало в нём ощущения. Почему тело было таким серым? Затем я испытал другое ощущение, и это была громкость, я это знал. Это была «Пыль веков!» Это была громкость: «Пыль веков!»
В следующее мгновение я понял, что это были за движения, которые вызывали ощущения в моём теле. Это был кто-то. Осознание пришло ко мне со страхом и изумлением: это был кто-то, кто-то другой, другой человек. Человек, который тревожил меня! Человек, который громко произнёс: «Пыль веков!» Человек! Я всё ещё не мог этого постичь. Не мог постичь этого в полной мере.
Но постепенно сознание восстановилось. Я пошевелился. Я даже подвигал ногами и далёкими ступнями. Да! И громкость родилась и во мне тоже. Я знал. Сейчас я знал даже то, что у меня есть горло. А через мгновение я узнаю что-то ещё.
Это пришло внезапно. Я увидел человеческое лицо. Я видел его, румяное лицо с носом и подстриженной бородой. Я знал даже больше. Я сказал: «Почему?..»
Лицо быстро взглянуло на меня своими голубыми глазами, прямо мне в глаза, и я сделал усилие, чтобы встать.
«Проснулся?» - сказало оно.
И где-то в глубине себя я знал, что существует слово «Да!», но всё ещё не мог нащупать его.
Но я знал, знал! Я смутно понял, что лежу на солнце на той новой земле, которая обрушилась перед моей пещеркой. Я вспомнил пещерку. Но я не знал, почему я лежу на земле, серый и абсолютно голый, и что это было за лицо, и чьё оно было.
Затем послышались ещё какие-то шумы, и возник ещё один. Я осознал, что человек был не один. Не один! Не один! Я почувствовал что-то новое, что заставляло меня двигаться сразу во всех направлениях, и я ещё раз осознал свою протяжённость, и из моего горла вышел громкий звук. Я вспомнил даже то новое, что двигало мной теперь во всех направлениях. Вода! Я вспомнил даже её или я знал, что я её знаю. Они мыли меня. Я даже посмотрел вниз и увидел белизну: себя, белого, своё белое тело.
И я вспомнил, что когда всё во мне задвигалось от воды и из горла родился громкий звук, мужчины засмеялись. Засмеялись! Я помнил смех.
И так, пока они мыли меня, я пришёл в себя. Я сел. Я видел землю, и камни, и небо, и знал, что было уже за полдень. Я был абсолютно голым, и двое мужчин мыли меня, и они тоже были голыми. Но я был бел, чист и тощ, а они были красными и не худыми.
Они подняли меня, и я опёрся на одного из них, пока второй мыл меня. Тот, на кого я опёрся, был тёплым, и его жизнь согревала меня. Другой мягко тёр меня. Я был жив. Я видел свои белые ступни, похожие на два странных цветка, и начал поочерёдно поднимать их, вспоминая, как люди ходят.
Один держал меня, а второй набросил на меня шерстяную рубашку. Она была бледно-серая, с красным. Затем они застегнули туфли на моих ногах. Затем тот, кто меня не держал, пошёл в пещерку и вернулся с полными руками: в них были пуговицы, обесцветившиеся монеты, тупой, но не ржавый перочинный нож, пряжка от жилета и обесцветившиеся часы, чей циферблат потемнел. Я знал, что это были мои вещи.
«Где моя одежда?» - спросил я.
Я почувствовал, что их глаза смотрят на меня: два голубых глаза и два карих, полных странной жизни.
Я повторил вопрос.
Они посмотрели друг на друга и о чём-то переговорили. Затем голубоглазый сказал мне:
«Её больше нет! Пыль веков!»
Они казались мне очень странными со своими мирными лицами и подстриженными бородами, как у старых египтян. Тот, на которого я неосознанно опирался, всё ещё стоял неподвижно и был теплее Солнца. Казалось, что он передавал мне жизнь, я чувствовал его тепло, перетекающее в меня, и его силы. Моё сердце начало наполняться странной ликующей силой. Я повернулся, чтобы посмотреть на того, кто поддерживал меня, и встретил голубой спокойный блеск его глаз. Он что-то тихо сказал мне, и я почти понял его, потому что это было похоже на диалект. Он сказал это снова, мягко и спокойно, обращаясь к моим глубинам, чтобы я понял его, как собака – по голосу, а не по словам.
«Итти можеш или тея нада нисти?»
Я расслышал это именно так.
«Думаю, я могу идти сам», - сказал я, и мой голос прозвучал грубо по сравнению с мягкими, глубокими модуляциями этого мужчины.
Он медленно пошёл вдоль кучи земли и камней, которые обрушились, как я помнил. Но местность была другой. Не было деревьев, всё было голым. А когда мы вышли из карьера, местность тоже была другой. Она была похожа на ухоженный парк. Не было шахт, железной дороги, изгородей и квадратных полей. Но всё выглядело ухоженным.
Мы стояли на мощёной дорожке, которая была всего в ярд шириной. Затем из карьера появился второй мужчина, который нёс мои вещи и серую рубашку с красным поясом. Он говорил со странной внутренней мягкостью, и мы повернули на дорожку, причём я всё ещё опирался на плечо первого мужчины. Я чувствовал в себе новые силы, но одновременно чувствовал себя, как привидение. Мне казалось, что я был таким лёгким, что мои ноги не касались земли при ходьбе, лишь плечо мужчины поддерживало меня у земли. Я хотел знать, действительно ли я летел, как во сне.
Внезапно я снял руку с плеча мужчины и остановился. Он повернулся ко мне.
«Я могу идти сам», - сказал я и сделал несколько шагов. Это было правдой. Я был наполнен странной силой, которая делала меня почти парящим над землёй, мне почти не надо было её касаться. Я был странно сильным и, в то же время, парящим.
«Я могу идти сам!» - сказал я мужчине.
Казалось, они поняли и улыбнулись. Голубоглазый показал зубы. Мне вдруг пришло на ум: как они красивы! Как цветы! Но я скорее чувствовал это, чем видел.
Голубоглазый шёл впереди меня, а я шёл по узкой дорожке со своей парящей лёгкостью, страшно ликующий и гордый, забыв обо всём, а второй мужчина тихо шёл позади. Затем я увидел, что тропа повернула и бежала вдоль дороги и вдоль впадины, где текла река, а впереди забряцала телега, которую тащили два вола, которой управлял совершенно голый мужчина.
Я неподвижно встал на тропе, пытаясь думать, пытаясь проснуться. Я знал, что за мной заходит Солнце, и понимал, что был октябрьский вечер. Я понимал, что на мужчине впереди меня тоже не было никакой одежды, и что он скоро замёрзнет.
Затем я сделал усилие и огляделся. На склонах холма слева были большие прямоугольники вспаханной земли. Мужчины беззвучно пахали. Справа были луга за рекой с несколькими деревьями, там паслись рябые коровы. Впереди дорога поворачивала мимо мельничного пруда и мельницы, мимо нескольких домиков, а затем поднималась на довольно крутой холм. А на вершине холма был город, весь жёлтый в вечернем свете, с жёлтыми изогнутыми стенами, выступающими из желтолистного сада, а над ними овалом стояли здания и круглые, слегка зауженные кверху башни. В этом зрелище было что-то мягкое и величественное, все линии были закруглёнными, не было углов, и всё отливало золотом.
И я знал, что это было место, где я родился – уродливый шахтёрский городок из красного кирпича. Даже когда я был ребёнком и возвращался из Могрина, я смотрел вверх и видел дома шахтёров, построенные Компанией, которые поднимались на вершине холма в вечернем солнце, как стены Иерусалима, и мне хотелось, чтобы это был золотой город, как тот, о котором мы пели в гимнах в часовне.
Теперь это осуществилось. Но пока я смотрел и осознавал, я потерял свою лёгкость, свою невесомость. Я растерянно повернулся к мужчинам, сопровождавшим меня. Голубоглазый подошёл и взял меня за локоть, положил его себе на плечо, а свою левую руку обвил вокруг моей талии.
Почти сразу же меня вновь наполнила его мягкая, тёплая, ритмичная сила, и моя память заснула. Я был как рана, которую исцеляли прикосновения этих мужчин. Мы вновь отправились в путь по мощёной тропе.
Сзади подъехали трое всадников. Весь мир этим вечером возвращался домой, в город. Всадники замедлили шаг, поравнявшись с нами. Они были одеты в струящиеся жёлтые туники без рукавов, и у них были те же спокойные египетские лица и подстриженные бороды, как у моих спутников. У них были голые руки и ноги, они ехали на конях без стремян. Но на головах у них были забавные шляпы из берёзовых листьев. Они взглянули на нас острым взглядом, и мои спутники почтительно поприветствовали их. Затем они поскакали вперёд в своих развевающихся туниках. Все молчали. Во всём мире царила великая тишина, но в неё была тесно вплетена жизнь.
Теперь дорога наполнялась людьми, которые медленно шли в город. Большинство были без головных уборов, одетые в серые рубахи с красным поясом, но некоторые были чисто выбриты и одеты в серые рубашки. Некоторые из них несли инвентарь, другие – фураж. Среди них были и женщины в голубых или лиловых рубашках, а на некоторых мужчинах были алые рубашки. Но то тут, то там встречались совершенно обнажённые мужчины, как мой спутник, а некоторые женщины, которые смеялись по пути, несли на головах тюки из своих голубых рубашек, и их стройные, загорело-розовые тела были совсем обнажены, за исключением пояса вокруг бёдер – бело-зелёно-пурпурной верёвки, - который качался при ходьбе. Но на ногах у них были мягкие туфли.
Они все посматривали на меня, а некоторые приветствовали моих спутников, но никто не задавал вопросов. Обнажённые девушки шли величаво со своими тюками на головах, но смеялись больше мужчин. Они были притягательны, как ягоды на кусте. Вот что они мне напомнили: розовые ягоды на кусте. Это было присуще всем людям вокруг: внутреннее спокойствие и лёгкость, как у растений, которые собираются цвести и дать плоды. Каждый индивидуум был похож на фрукт: тело, разум и дух были в нём едины. Это вызвало во мне какую-то тихую, печальную ревность, потому что я не был столь цельным, но, в то же время, я был в приподнятых чувствах, ко мне возвращался всплеск энергии. Я чувствовал, будто вот-вот погружусь в глубины жизни в первый раз: слегка запоздало, но всё же пионером из пионеров.
Я увидел впереди городские стены, затем дорога круто свернула к воротам, и все люди хлынули вовнутрь, разделившись на два потока, проходя через узкие боковые входы.
Вход был выложен из жёлтого камня, внутри было чистое пространство, вымощенное беловатым камнем, вокруг стояли дома из жёлтого камня, похожие на золото, а аркады тротуаров поддерживались жёлтыми колоннами. Мои проводники повернули в комнату, где стояли стражи в зелёных одеждах и несколько крестьян ждали кого-то. Они расступились, и я предстал перед мужчиной в жёлтой тунике, который возлежал на тёмно-жёлтом диване. У него были светлые длинные волосы, подстриженные в кружок, как на флорентийской картине, и подстриженная борода. Хотя он не был привлекательным, в нём была какая-то внутренняя красота. Но на этот раз это была, скорее, красота цветка, чем ягоды.
Мои проводники поприветствовали его и дали объяснения в коротких тихих словах, которые я едва уловил. Затем мужчина посмотрел на меня спокойно и мягко, но я мог бы испугаться, словно был его врагом. Он что-то спросил у меня, и я решил, что он спрашивает, хочу ли я остаться в городе.
«Вы спросили, хочу ли я остаться здесь? – переспросил я. – Но я же не знаю, где я нахожусь».
«Вы находитесь в городе Нетрапе, - ответил он на медленном английском, как иностранец. – Вы останетесь с нами на какое-то время?»
«Ну да, если можно, почему бы нет?» - ответил я в беспомощной растерянности, не понимая, что говорю.
Нас отпустили с одним из стражников, одетым в зелёное. Все люди стремились потоком по боковой улице, среди жёлтых домов. Одни шли под портиками с колоннами, другие – по открытой дороге. Где-то впереди послышалась дикая музыка, словно выли три волынки. Люди поспешили вперёд, и мы пришли на большую овальную площадку на городской стене, которая выходила на запад. Красный шар солнца спустился уже совсем низко к горизонту.
Мы повернули в широкий вход и поднялись по лестничному пролёту. Человек в зелёном открыл дверь и впустил меня.
«Всё – твоё!» - сказал он.
Мой обнажённый провожатый последовал за мной в комнату, которая выходила на запад, на овальную площадку. Он вынул из маленького шкафа льняную рубашку и шерстяную тунику и протянул мне их с улыбкой. Я понял, что он хотел получить обратно свою рубашку и быстро отдал её ему вместе с туфлями. Он быстро пожал мою руку обеими руками, затем скользнул в рубашку, обулся и исчез.
Я оделся в то, что он дал мне: в сине-белую полосатую тунику, в белые чулки и синие матерчатые туфли. Затем я подошёл к окну. Красное солнце почти касалось холмов, поросших лесом на западе – я вновь увидел густые заросли Шервудского леса. Я знал этот пейзаж лучше всего на свете, я узнавал его формы.
На площади была странная тишина. Я отступил от окна на террасу и посмотрел вниз. Толпа стояла упорядоченно: мужчины стояли слева, одетые в серое, в серо-красное и красное, а женщины – справа, в одежде всех оттенков голубого и лилового. В сводчатых портиках тоже стояли люди, и красное солнце освещало всех сияющим светом.
Когда красный шар коснулся верхушек деревьев, раздался вой волынок, и площадь внезапно оживилась. Мужчины топали ногами, как быки, а женщины начали раскачиваться и мягко ударять в ладоши со странным звуком, как древесные листья. Из-под сводчатых портиков на противоположной стороне яйцевидной площадки донеслось странное пение мужчин и женщин – какая-то невероятная какофония звуков.
Всё это делалось очень мягко. Но танец приобретал всё более быстрый ритм, хотя и происходил в унисон. Я не верю, что этим танцем кто-то руководил со стороны. Он происходил инстинктивно, как движение косяка рыбы или стаи птиц в небе. Внезапно руки всех мужчин взметнулись в воздух, и с голубиным воркованием мужчины образовали спираль, мерцающую серым и алым, мягко опуская руки на женщин, а те зашелестели, как осина, в своих голубых одеяниях, и рассыпались искрами во всех направлениях, уходя из окружения мужских рук, и внезапно образовали тонкие сиреневые лучи, исходящие из серо-красного клубка мужчин.
Всё это время солнце медленно садилось, падали тени, танец начал замедляться. Женщины танцевали, как танцуют птицы, как кружатся рыбы – инстинктивно. Это одновременно завораживало и пугало, мне хотелось умереть, чтобы не видеть этого, и хотелось бежать вниз и стать одним из них. Быть каплей в этой волне жизни.
Солнце зашло, танец рассыпался и повернулся внутрь, к городу. Мужчины опять начали мягко топать, а женщины – шуршать и хлопать в ладоши. Голоса певцов затихали. Затем руки мужчин медленно поднялись во внезапном приветствии, а когда они опускались, поднялись руки женщин. Это было похоже на мягкое движение совиных крыльев. Затем всё внезапно прекратилось. Люди рассеялись в молчании.
На овальную площадку вошли двое мужчин. Один нёс зажжённые лампы, которые свисали с шеста у него на плече, а второй быстро поднимал лампы в портики, чтобы осветить город. Наступила ночь.
Кто-то принёс нам зажжённую лампу и ушёл. Я был один в маленькой комнатке, где на полу стояла лампа, маленькая кровать, и в очаге лежали негорящие дрова. Всё было очень просто и естественно. В шкафу был небольшой набор одежды, в том числе – толстое синее пальто. Были также тарелки. Но стульев не было, лежал только длинный свёрнутый кусок войлока, на который можно было прилечь. В комнату проникал свет, освещая стены в кремовый цвет, как эмаль. И я был один, совсем один, на высоте 200 ярдов от того места, где я родился.
Мне было страшно: я боялся самого себя. Мне казалось, что эти люди не были людьми, не были человеческими существами в том смысле, в каком я привык понимать. В них была молчаливость и завершённость растений. А как они могли смешиваться в изумительном инстинктивном танце!
Я сел на синий войлок, завернувшись в синее пальто, потому что мне было холодно, но не было средств для разжигания огня. Кто-то постучался в дверь, и вошёл страж в зелёной одежде. В нём было то же тихое фруктовое свечение, как и в мужчине, который нашёл меня, какая-то странная красота, просвечивающая изнутри. Мне нравилось это качество, хотя оно меня сердило. Оно заставляло меня чувствовать себя зелёным яблоком среди спелых фруктов.
Он вывел меня из комнаты и показал мне туалет и ванную, где под душами стояли двое мужчин. Затем он ввёл меня в большую круглую комнату, где на возвышении находился очаг с горящими дровами, чьи дым и пламя поднимались по красивой каменной дымовой трубе. По комнате распространялось тепло, и несколько мужчин отдыхали на свёртках из войлока. Перед ними лежали маленькие белые салфетки. Мужчины ужинали густой овсяной кашей со сливочным маслом и молоком, свежим салатом и яблоками. Они сняли с себя одежду и лежали, блестя своими здоровыми телами, похожими на фрукты. Их кожа слегка лоснилась от какого-то масла. Вдоль полукруглой стены находилось возвышение, где отдыхали другие мужчины, и некоторые из них тоже ели. Время от времени в комнату входил человек, который вносил свою еду или выносил тарелки.
Мой провожатый вывел меня в другую комнату, полную пара, где каждый мужчина мыл свою посуду и вешал на специальный гвоздик. Затем провожатый дал мне салфетку, поднос и тарелки, и мы пошли в простую кухню, где в больших котлах над маленьким огнём была овсяная каша, где расплавленное масло стояло в глубокой серебряной кастрюле, а молоко, салат и яблоки стояли у двери. За кухней присматривали трое поваров, но люди входили снаружи и сами брали себе всё необходимое, а затем возвращались в большую круглую комнату или шли в свои спальни. Везде была инстинктивная чистота и опрятность – в каждом движении, в каждом поступке. Словно в этих людях был воспитан глубочайший инстинкт к порядку. Тихая мягкая красота была, словно мечта - мечта жизни, которая сбылась, наконец.
Я взял немного каши, хотя почти не хотел есть. Я чувствовал странный прилив сил внутри, но я был похож на призрака среди этих людей. Мой провожатый спросил меня, хочу ли я ужинать в круглой зале или пойду в свою комнату? Я понял вопрос и выбрал зал. Я повесил пальто в прихожей и вошёл в зал. Затем я лёг на войлок у стены и начал смотреть и слушать.
Казалось, что они выскальзывали из своей одежды, как только согревались, словно одежда была бременем или унижением. Они лежали и тихо разговаривали, иногда смеясь, а некоторые играли в шахматы и шашки.
Комната была освещена висящими лампами, и в ней совсем не было мебели. Я был один, я стыдился снимать свою белую рубашку без рукавов. У меня было такое чувство, что у этих мужчин не было права не испытывать стыда, быть такими спокойными.
Зелёный страж подошёл снова и спросил меня, хочу ли я увидеть кого-то, чьё имя я не разобрал. Я взял пальто, и мы вышли на освещённую улицу, под портики. Мимо проходили мужчины в пальто или туниках и женщины.
Мы взобрались на верх холма, на котором стоял город, и я почувствовал, что прохожу по тому самому месту, где я родился, что рядом была часовня. Но теперь всё было мягко освещено, и люди проходили в разноцветных одеждах.
На вершине мы вышли на круглую площадку. Часовня раньше стояла здесь. Теперь в центре круга стояла башня, похожая на маяк, освещённая розовым светом. Высоко в небе, над самой вершиной башни, горел одинокий огонь.
Мы прошли мимо и поднялись по ступенькам другого здания, прошли через большой зал, полный людей, и подошли к двери в конце коридора, где сидел зелёный страж. Он поднялся, чтобы объявить нас, затем я проследовал во внутреннюю комнату, где в центре был очаг с пылающими дровами.
Навстречу мне выступил мужчина в тонкой карминовой тунике. У него были каштановые волосы и жёсткая рыжеватая борода. Он был очень красив. Вместо египетского спокойствия и фруктовой пассивности простых людей или цветочного сияния важных граждан, носивших жёлтое, в этом мужчине было какое-то мерцание, какое бывает у света, выходящего из воды. Он взял у меня пальто, и я сразу же почувствовал, что он меня понимает.
- Возможно, будить – это жестоко, - сказал он на медленном английском, - даже в самый лучший момент.
- Скажите мне, где я?
- Мы называем это место Нетрапом… Кажется, раньше оно называлось Ньютропом. Скажите, когда вы заснули?
- Сегодня после обеда, в октябре 1927 года.
- Октябрь, 1927! – Он повторил эти слова со странным выражением, улыбаясь.
- Я действительно спал? И проснулся?
- А разве нет? – он улыбнулся. – Хотите ли опереться на подушки? Или сесть? Смотрите!
Он показал мне массивное дубовое кресло, которое в одиночестве стояло в комнате. Оно было чёрным от времени и высохшим. Я поёжился.
- Сколько ему лет? – спросил я.
- Около тысячи! Мы сохранили его специальным способом, - ответил он.
Я не смог сдержаться. Я сел на коврик и разрыдался.
Мужчина долго сидел молча и неподвижно. Затем подошёл и пожал мою руку своими обеими руками.
- Не плачьте! – сказал он. – Не плачьте! Мужчина так долго был ребёнком. Теперь мы стараемся быть мужчинами, а не капризными детьми. Не плачьте! Разве так не лучше?
- Какой сейчас год? – спросил я.
- Какой год? Мы называем его «годом жёлудя». Но вы имеете в виду цифры? Вы бы сказали, что сейчас 2927 год.
- Не может быть! – сказал я.
- Но это так.
- Тогда мне 1042 года!
- А почему нет?
- Но как такое возможно?
- Как? Вы заснули, как минерал, в одной из минеральных пещер. Ваша одежда рассыпалась в пыль, хотя пуговицы остались, и вы проснулись, как бабочка. Почему нет? Почему вы боитесь быть бабочкой, которая очнулась от темноты для чего-то прекрасного? Будьте же прекрасны, как белая бабочка. Снимите одежду и позвольте отблескам огня лечь на вашу кожу. Принимайте то, что вам даётся…
- Сколько же я проживу теперь, как вы думаете? – спросил я.
- Почему вы всё время подсчитываете? Жизнь – не часы.
Это правда. Я – как бабочка, я проживу короткую жизнь. Поэтому я не хочу есть.

(Автор не закончил произведение)

*Ноттингем и Дерби – главные города графств Ноттингемшир (где родился Д.Г.Лоуренс) и Дербишир. Они находятся немного к северу от Центральной Англии.
*Мидлендс – центральные графства Англии, традиционно поделенные на западные и восточные. Ноттингемшир входит в восточную часть.
*Королева Виктория (1819-1901) – королева Великобритании с 1837 по 1901 г.
*Король Георг Пятый – внук королевы Виктории, принц Уэльский с 1901 г, король Великобритании с 1910 по 1936 г.
*Королева Александра (1844-1925) – принцесса Уэльская, супруга короля Эдуарда Седьмого (1841-1910), старшего сына королевы Виктории, взошедшего на трон в 1901.
*Королева Мэри (1867-1953) – супруга короля Георга Пятого.
*Мэтлок – местность в районе р.Дервент в графстве Дербишир, славившаяся красивыми долинами и холмами.