Обелиск

А.Федотов


«ОБЕЛИСК»
Маленькая мистическая трагедия

(радиопьеса в шести картинах)


«…и дела их идут вслед за ними»
Откровение Иоана Богослова

Действующие лица:
Мужчина и женщина – современные гражданские лица, промышляющие незаконным сбором цветного металлолома;
Багров – летчик бомбардировщика, сбитого немцами в июле 1941 года;
Осколков – командир этого бомбардировщика, умерший спустя 64 года;
Серафима – старая женщина, бывшая колхозница из ближайшего села;
Алоис Мюнцер – начальник охраны концентрационного лагеря;
Таубе – немецкий турист, бывший гитлеровский летчик;
Аркадий Трехрядкин – журналист местной газеты, сопровождающий немца.
Закир и Валет – уголовная шпана.

Картина первая

Летняя ночь. Обочина дороги со столбом автобусной остановки и скамьей возле него. Справа от них, в глубине сцены, в свете Луны проступает силуэт обелиска со звездой на вершине и пропеллером у его подножия. Сбоку появляются две фигуры. Это мужчина и женщина, толкающие перед собой тележку. Мужчина одет в майку-тельняшку, небрежно заправленную в линялые джинсы, на босых ногах у него старые, разношенные, когда-то белые летние туфли, на голове выцветшая бейсболка. На женщине не первой свежести розовые фланелевые брюки-«бананы», майка с изображением американского доллара на груди, на ногах старые кроссовки. Поравнявшись с остановкой, мужчина, а вслед за ним и женщина останавливаются.

Мужчина. Луна таращится на нас как глаз кривой старухи, немало повидавший на веку…. Какая ночь! Ни листьев шепота, ни писка птицы, внезапно пробудившейся в ветвях. Все будто затаилось в ожидании тревожном.

Женщина. И вправду – ночка хоть куда! Тепло как днем, ни облачка на небе, и света столько, что не надо фонаря! Чего тебе еще?

Мужчина. По мне – так лучше б дождь и ветер! От этой тишины невольный страх подкрадывается к сердцу. Посуди сама – опасно нам сейчас за дело браться. Малейший звук вмиг разнесется по округе. Застанут за работой – и нам тогда несдобровать!

Женщина. По-твоему мы зря тащились среди ночи в такую даль? Ты хоть кричи, хоть пой – кто здесь тебя услышит в эту пору? В округе ни одной живой души. Другого случая мы ждать не можем. Вчера я слышала сама, как местная шпана о памятнике этом говорила, под утро здесь сговариваясь быть. Не думаешь же ты, что я добычу эту им уступлю? Тут бронзы будет килограммов десять. А винт еще, и цепи? Пожалуй, тысячи на три потянет. И всей работы – не успеешь дух перевести.

Мужчина. Час от часу не легче! Не доставало нам с бандитами связаться. Когда узнают, кто им дорогу перешел, так денег не захочешь – дай Бог живыми ноги унести!

Женщина. Заранее не трусь – все под контролем! Или ты не знаешь, что женщина, когда захочет, черта проведет?…Ну, отдохнули и довольно! Не будем время попусту терять. У меня самой охоты нет здесь встретить этих «отморозков».

Мужчина. Уверен я, что этой встречи уж нам теперь не миновать. А что случится дальше – угадать не сложно: две молнии ножей в холодном лунном свете, предсмертный хрип, наутро – два остывших трупа, в канаву брошенных. Пошлее не придумаешь конца! Не лучше ль нам, пока не поздно, вернуться в город?

Женщина. Заячья душа, петух ощипанный, слизняк ученый! Что может быть пошлее мужчины-неудачника, сдающего все крепости без боя, всю жизнь прожившего, держась за бабью юбку?!

Мужчина. Да, правду говорят, что сотня змей на языке у женщины, готовых брызнуть ядом, когда она решит мужчину уязвить! Но в этот раз их яд истрачен даром. Ведь нужно вовсе с совестью расстаться, чтобы рискнуть на промысел такой, на шаг последний пред разорением могил и грабежом церквей!

Женщина. Каких могил?! Очнись! Или позабыл: в газете городской с тобою мы читали, что этот обелиск без всяких оснований здесь стоит. А правда в том, что немцы в сорок первом на этом месте сбили два наших самолета, упавших за дорогой в лес, и покатили дальше на восток, играя на губных гармошках. Но как бывало в те безрадостные дни, среди народа родилась легенда о летчиках-героях, упавших с неба огненной кометой на головы врагов. Уж много позже, в мирные года, московский журналист, с высот столичных свергнутый, Бог весть за что, в районную газету, увидел в этом верный шанс вновь обратить к себе лицо Фортуны. Из-под его умелого пера увидел свет рассказ о двух друзьях, с училища летавших вместе, в своих сердцах хранивших такой огонь любви к родной Отчизне, что этим пламенем, когда их самолеты сбили, они сожгли колонну вражьих войск. И новоявленный Гомер свой шанс не упустил – рассказ привлек внимание начальства. Из самой Москвы была направлена комиссия, чтобы на месте в деле разобраться. Немного было толку от нее – свидетелей живых не оказалось. Но в том-то фокус, что было принято решение: для воспитанья масс рассказ признать за правду, героев безымянных занести в реестр официальный, но не главный, и памятник для утверждения оного поставить. И много лет народ, того не зная сам, шел поклониться идолу пустому. Между тем, виновник всей этой кутерьмы обласкан был, прощен и возвращен в столицу.

Мужчина. (задумчиво) Я в школьные года у памятника этого был принят в пионеры. И помню, хоть не мало лет прошло, тот майский день и чувство гордой радости, когда мне первому из класса на шею был повязан красный галстук.

Женщина. Нашел что вспомнить! Когда покровы сорваны и суть обнажена, смешно жалеть о прежних заблужденьях.

Мужчина. Но как решить, что лучшее из двух: обман, смутивший душу желанием подняться над собой, явив внезапно свету Человека, или правда, которая нас учит, что выше головы не прыгнешь и глупо чем-то мир пытаться удивить?

Женщина. Ты лучше не нашел ни времени, ни места чтобы нести заумный вздор.

Мужчина. Да, в этом ты права – нелепо посреди ночной дороги начать дискуссию о том, как часто правда для людей – всего лишь то, что нам удобно и понятно, что позволяет избежать шипов терзающих сомнений.

Женщина. Остановись! С меня довольно. Бесплодной безысходностью разит от этих мыслей. Отравлен ими ты, вон – весь дрожишь. Того гляди, кондрашка хватит, возись тогда с тобой. Придется применить лекарство, которое и прежде выручало. (Достает из мешка на тележке бутылку водки) Вот, припасла – отпраздновать удачу. Ну, Бог с тобой, глотни теперь. (Свертывает пробку, передает бутылку мужчине). Послушай что скажу, тебе добра желая, привычку умничать оставь – ни счастья, ни удачи она тебе не принесет. Живи, среди других себя не выделяя, и будешь в мире жить с самим собой. (Мужчина, морщась, отпивает глоток и отдает бутылку назад) Глотни еще разок, чтоб смыть тоску, которая как тень легла на душу. (Мужчина делает несколько глотков) Что, полегчало?

Мужчина. (ладонью вытирая губы, возвращает бутылку женщине) Твои слова согрели сердце лучше всякой водки. (Усмехаясь) Мой бывший шеф в былые годы мне также говорил: «Иосиф, надо ближе быть к народу». Сейчас живет в Америке и в ус не дует…. Сволочь…. Ну что ж, пойдем, скорей начнем и кончим то, для чего сюда пришли.

Женщина. (отпивает из бутылки глоток, после чего завинчивает пробку и прячет бутылку в мешок) Увидишь – нам сегодня повезет! И чтобы снять последние сомненья с твоей души, секунды не колеблясь, объявляю – твоей фантазией рожденный грех беру себе!

В тоже мгновенье раздается далекий и печальный звук трубы.

Мужчина. (в смятении) Ты слышала?! Морозом по щекам прошло.

Женщина. (спокойно) Машина где-то прогудела. Пора нам, наконец, за дело браться, упущенное время наверстать, чтоб в город возвратиться до рассвета. Поставь тележку ближе, и начнем.

Картина вторая

Время и место те же. Появляется душа Осколкова, умершего два дня назад.

Осколков. Вторые сутки миновали, как бесприютной тенью отправлен в путь, неведомый живым. Безжалостная смерть оторвала от тела, которому привык служить, как господину служит верный раб, от всех опасностей его оберегая, в малейшей прихоти стараясь ему смиренно и с любовью угодить. Ах, если бы мы вновь могли соединиться! Хотя б на день всего вновь обрести гармонию души и тела, и плод бесценный союза этого – покой. Пускай юнцы стремглав летят к успеху, сбивая локти в кровь, из всех пороков считая главным слабость. Не был ли сам таким? Пожалуй, был не из последних! Но умудренной старости чужды страстей мятежные порывы, она, как утомленный путник на дороге, мечтает под надежным кровом своим скитаньям положить конец и в негу погрузить натруженные члены. Кто более меня об этом знает? Не раз пришлось под вилами судьбы ужом вертеться, пока терпеньем и расчетом сумел смирить ее капризный нрав. Но уж тогда пришлось капризнице с лихвою расплатиться за долгие года лишений и трудов. И как обманут был, едва войдя во вкус полученной награды, когда одним ударом, как в лузу шар, отправлен в гроб!!
Теперь под властью неведомого зова спешу без остановки. Куда? Не знаю сам! Так лист осенний, порывом ветра разлученный с веткой, несется, кувыркаясь, пока его не выронит поток. Коль повезет – так ляжет в тихом месте, где будет грезить о минувших летних днях.
Но, что за шум? Какой-то памятник и возле люди. Чем заняты они в столь поздний час? Без страха быть замеченным пойду, взгляну поближе….. Все, что угодно был готов увидеть, но от такой картины только ахнуть в пору и в изумлении руками развести! Мы в молодые годы ночной порой другим занятиям усердно предавались. Вот до каких глубин упали нынче нравы! В другие времена прошел, пожалуй, мимо, но не сейчас, когда последний след пути земного я оставляю в виде камня гробового, который также всякий сможет осквернить. А по сему без риска для себя им преподам урок потехи ради. Так с ними пошучу, что волосы у них щетиной встанут, от ужаса застынет в жилах кровь. (Пытается напугать грабителей. Убедившись, что ничего не получается, отходит в сторону). Не все так просто оказалось в деле. Испробовал все средства, какие только мог вообразить, а им все нипочем! Вот незадача! Искусство здесь особое нужно. Или секрет, который, верно, так просто не дается.



Картина третья

Из тени обелиска выступает фигура в форме командира-летчика Красной Армии предвоенных лет. Не замечаемая мужчиной и женщиной, она направляется к Осколкову.

Осколков. Заброшенный пустырь становится довольно оживленным. Что за маскарад? Его наряд мне молодость мою напоминает. Пилотка с кантом цвета неба, надвинутая лихо на висок, рубины «кубарей» и золото шевронов нарукавных, скрипящая узда тугих ремней. Добавить папиросу в угол рта, на бок планшет и вот готов портрет, каким я был когда-то, лет, эдак, шестьдесят тому назад.

Багров. Ты просчитался – шестьдесят четыре.

Осколков. Постой! Он на мои слова как будто отвечает. Выходит – слышит их?

Багров. Ты не ослышался. Минуло ровно столько со дня, когда в последний раз тобой была надета эта форма.

Осколков. (в сторону) Смутная тревога ознобом ледяным прошла от головы до пят. Откуда знать ему, что позабыл я сам? Как на беду под зыбким лунным светом все мысли разбрелись как овцы на лугу. Проклятая Луна. Не дух ли он, восставший из могилы, чтоб отплатить погромщикам сполна? Еще решит, что я из этой шайки. (Обращается к Багрову) Я здесь свидетелем невольным оказался злодейству, которому отмщенье быть должно не менее ужасно, чем оно само.

Багров. Злодейство? Может быть. Кому, как не тебе уверено судить об этом. Но, полно! Ведь ты узнал меня?

Осколков. Узнал… Теперь узнал…Но почему ты здесь? А-а-а, понимаю! Так этот памятник – твоя могила.

Багров. И твоя.

Осколков. Моя?! Как это может быть?! Ведь я…..

Багров. Смотри!

На лицевой стороне гранитного обелиска, на месте только что сорванной памятной бронзовой плиты, огненными буквами загорается надпись «На этом месте 20/07/1941 г., повторив подвиг капитана Гастелло Н.Ф., погибли два неизвестных советских летчика. Вечная память героям, отдавшим жизнь за Советскую Родину». Мужчина и женщина, увидев появившуюся надпись, с криками, в ужасе бросаются в разные стороны.

Околков. Теперь мне все становится понятным. Так это ты призвал меня сюда? Судить? А по какому праву?!... Наш самолет горел, а «мессера» насели слева, справа. Бессмысленная смерть – в чем тут геройство? «За Родину, за Сталина! Ура!» Когда б ты знал, что всем теперь известно! Преступник и маньяк, свою бездарность он нашими телами прикрывал. Так в чем моя вина? Не в том ли, что выбрал жизнь? Тебе скомандовал, что б вместе прыгать, но ты не слышал или опоздал.

Багров. Скомандовал? Могу напомнить, как все было.

Осколков. Не надо… Должно быть все же не успел, ведь времени совсем не оставалось. Они сближались, чтобы нас добить. Да, прыгнул! И кто посмел бы меня за это осудить? Ты – не в счет!... Других свидетелей ведь нет?

Багров. Судить тебя я не имею власти.

Осколков.  Ага! Зачем тогда явился из могилы, презрев покой? Или за роковой чертой вас также корчат страсти?

Багров. Моей   могилы нет. Я стал частицей леса, поля, когда взорвался боекомплект. И послан я не за тобою. Но я просил об этой встрече, надеясь уловить раскаяние в твоем рассказе о том, как жизнь свою продлил предательством и после жил, таясь, но исподволь, с оглядкой, намекая на несправедливость, которая больнее пули ранит. Когда настала темная пора для Родины – казалось ни откуда, вдруг, - сколько вас явилось, злой волей поднятых на щит! И с одобрения лукавой власти пролился дождь наград, почетных званий, статей, написанных бессовестным пером. И оказалось – нет достойней человека, прошедшего бои и плен, и после не преклонившего колен перед безжалостной Системой. Или я не прав, и ты меня поправишь?

Осколков. Зачем? Твои слова ….наивны. Теперь подход к истории иной, и человеку в ней досталось место, которого одною только краской не раскрасишь: ни белою, ни черной. Все переменилось: то, что еще вчера всемерно порицалось, сегодня - законом защищенные права, хоть бы на грех, как личный выбор человека. Нет! Сегодня ни в одном суде не приняли б твой иск ко мне. Я не виновен!

Багров. Суд Божий и суд людской, как свет и тень. Один сияет ровно и неколебимо. Другой готов кривляться сто раз на день. Но приготовься скорый дать ответ, не за меня, за тех, кто по твоим доносам отправлен был на смерть.

Осколков. О чем ты? Я не понимаю!

Багров. Сейчас поймешь! Алоис Мюнцер, явись, тебя я вызываю!

Появляется лысоватый толстяк среднего роста в черной форме офицера войск СС. Мюнцер старательно вытягивается перед Багровым по стойке смирно и, щелкнув каблуками, громко и четко докладывает.

Мюнцер. Начальник лагерной охраны штурмбанфюрер Алоис Мюнцер по вашему приказу явился, мой господин.

Багров. Ответь – тебе известна эта личность?

Мюнцер. Позвольте, я взгляну поближе. Так точно, мой господин! Я б и тогда узнал его, когда бы с последней нашей встречи нас разделила вечность. Это заключенный под номером 224666 – агент по кличке «Нeizer».

Осколков. (Багрову) Не верь ему – он лжет!

Багров. (Осколкову) Что с тобой? Какой пустяк - всего лишь слово сказано, а, кажется, уже немного… жжет? «Истопник»... Что ж, кличка недурна! (Мюнцеру) За что ему она была дана?

Мюнцер. Он заслужил ее при проведении акций по ликвидации подпольных групп. Был трусоват, но не был глуп, умел работать без подсказки. Желая жизнь свою сберечь, всегда искусно вел игру к развязке – и заговорщиков исправно глотала лагерная печь… Все кончилось, когда апрельским утром пришло известие о союзниках, занявших накануне ближний город. Когда закончился утренний развод, мной было принято решение отправиться в ближайший штаб союзных войск для обсуждения условий передачи лагеря в обмен на сдачу лагерной охраны в плен, но с сохранением жизни всем без исключения. Но не успел дойти я до машины, как с грохотом сорвавшейся лавины по лагерю понесся бунт, круша и убивая охранников, собак – не разбирая. Вернувшись в канцелярию, я встал вблизи окна, с решением готовым наблюдая, как перед ней росла толпа, приказа к штурму ожидая. Внезапно из окон по фасаду ударили в толпу два пулемета к ряду. Плац вымели они как две старательных метлы. Но вскоре запах дыма пополз по зданию во все углы, все ближе подбираясь. Ждать было нечего, от дыма задыхаясь, открыв запоры, я шагнул за дверь наружу, и сразу неподалеку обнаружил толпу бунтовщиков, узнал и главаря, который ею управлял, стараясь при помощи огня скрыть все улики былых своих заслуг. И как во сне мучительном, не вдруг, замедленно толпа ко мне оборотилась, спустя мгновение, казалось, Небо обвалилось от рева. Едва успев пустить заряд себе в висок, был опрокинут на песок, но то, что было после, меня уж не касалось. Что ж, Истопник, как оказалось, в тот день не зря трудился и своего, как видите, добился.

Багров. Чтобы узнать, чего добился он – не долго ждать осталось. (Осколкову) Даю тебе последний шанс. Но берегись – не всякий раз слова спасают, но чаще – еще сильнее губят нас.

Осколков. (Багрову с ненавистью, сжимая кулаки) Вы оба - мой кошмар, мой страх, тупой иглой пронзивший сердце, не то сказать, не так ступить. И почему не мог я жизнь прожить так, как хотел? Вы за меня решали, каким мне надлежало быть, не спрашивая моего согласия. И мне пришлось приноровляться с одною целью – что бы живым остаться. Ты попрекнул меня предательством. Но прежде меня заставили отречься от себя, забыть родителей и дом, в котором вырос, и день за днем на протяжении многих лет влезать в чужую шкуру, взятую «на вырост». Вот мой тебе ответ.

Багров. «Есть род, который чист в глазах своих, тогда как не омыт от нечистот своих». Не я сказал… Своих родителей ты поминал. Так поспеши, отец и мать тебя заждались. Когда оставил их, без помощи, одних, когда, теряя силы, умирали, ни слова в осуждение не сказали. Прощай! Мне больше недосуг беседовать с тобой. Алоис Мюнцер, теперь он твой.

Мюнцер. (Багрову с глубоким почтением) Мой господин, надеяться рискну, что может быть, при случае, вы вспомните о грешнике, готовом любой услугой облегчить свою вину!

Осколков. (прислушиваясь к словам Мюнцера и, начиная что-то соображать, обращается к Багрову, стараясь предать голосу фамильярно-дружеский тон) Послушай, мы много лишнего наговорили…

Мюнцер. (резко обрывает Осколкова) Nicht Sprechen, Shwainen! Still-Stehen! Umkreise! Vorwarts! Lauf Marsh!
(Осколков с привычной четкостью исполняет команды. Мюнцер толчком в спину заставляет Осколкова бежать, и оба исчезают)

Багров. Теперь осталось ждать совсем немного, и полетим в обратную дорогу. (Скрывается за обелиском)

Картина четвертая

На востоке встало солнце. Запели птицы. Поднявшийся утренний ветер принес клочья тумана с близкой речки и отдаленный петушиный крик. Слева появляется одинокая фигура. Это старая Серафима, скромно одетая, в выцветшей куртке-штормовке с подвернутыми рукавами поверх платья, в платке, с сумкой на колесах.

Серафима. Бывало раньше в этот час от крика петухов деревня просыпалась. Сейчас на два конца села их только четверо осталось. И кукарекают уже, не соревнуясь, а прокричат и слушают, волнуясь, получат ли ответ…. А стадо двадцать лет назад какое по деревне собирали: Малинок, Зорек и Пеструх! Сегодня – две козы на трех старух. Да, двадцать лет уже прошло. А ум глазам отказывается верить. И в самом деле, можно ли поверить, что бы исчезла целая страна, как будто в небо испарилась или под воду опустилась…Опять скриплю как старая доска перед дождем. И все вот так скрипим, и все чего-то ждем… Прости нас, Господи! Спасибо и на том, что сил пока хватает держать в порядке дом и с огородом управляться ….и красоте земной в такое утро удивляться. И впрямь – сегодня праздник у земли. Ты только посмотри – весь луг: любой листочек, травинка, луговой цветочек в сверкающей росе горят как самый чистый бриллиант. Умылась красотой душа, как будто ржавчина сошла, и снова летать, как в юности, готова…Еще минуту постою…. Как редко случай выпадает за суетою дней, сквозь мыслей толчею к себе вернуться, как друг, которого разлука возвращает.
Ну, что ж, пора идти на остановку, и там, пока автобус не пришел, спланировать свою «командировку». (Подходит к автобусной остановке и садится на скамью). С утра к Натальиному сыну – Ивану, банку молока она просила передать. Не задержаться бы в дороге, ведь можно дома не застать. У матери не частый гость, но разве ей откажешь. Ах, дети, дети! При матери живой и вы не сироты на свете. Но если сердцем вы скупы, вернуть сыновний долг крупицей доброты вам не прикажешь… На рынке чаю, сахару, конфет, коробку спичек, банку краски, «хромому Грише» сигарет, Марине тапки и газет, моток бичевки для подвязки, для Зины формочку для теста и хлеба – сколько хватит места. Но прежде выполнить должна Марины просьбу. Пусть не сложна она, но каждый раз я чувствую неловкость и борьбу, когда передаю колхозной пенсии тяжелые рубли в партийную казну, где им, отмыв от пота, совсем другую задают работу. И отказаться не решаюсь – тогда подруги я лишаюсь.
Автобуса все нет. Мой план трещит по швам. До города не больше часа ходу, да ноги уж не те – не вынесут дорогу. Смириться нелегко, а три часа придется ждать. Теперь Ивана дома не застать. Пропало молоко. Поставлю сумку за этот куст сирени, за ним вполне хватает тени. (Катит сумку за куст сирени, растущий рядом с остановкой, и оставляет ее там. Возвращаясь на остановку, замечает брошенную около обелиска тележку, направляется к ней)
Что здесь произошло?...Ремонт, быть может, начат? …Нет, не похоже – все в беспорядке свалено…. Кому на ум пришло, и чья рука решилась совершить такое, что после их назвать людьми язык не повернется! (С трудом подняв памятную плиту, тщетно пытается закрепить ее на прежнем месте)… Сработано без жалости, вернуть плиту назад не удается. Одной не справиться – придется идти за помощью в село! Постой, а если воры успели спрятаться, когда я появилась, и только ждут, когда уйду, чтоб улизнуть с добычей? Напрасно ждут – я не уйду, пока решение не найду как справиться с задачей … Вот оно! Мне их тележка пригодится: сгружу в нее награбленное и отвезу в село. (Грузит цепи, с видимым усилием кладет сверху памятную плиту, звезду с навершия обелиска, хочет погрузить пропеллер, но он вырывается из ее рук) Нет, слишком тяжело. (Держась за ручку тележки, осторожно опускается на землю, привалившись боком к колесу тележки) Как обручем грудную клетку сжало. И жжет в груди, как если бы в нее вонзилось жало… Немеют губы… Глаза заполнил белый свет…Я умираю…На вздох.. последний.. силы.. нет. (Раздается звук трубы, распадающийся на несколько тонов) Зачем играют трубы?

Серафима падает навзничь. Из-за обелиска появляется Багров. Теперь он в блестящих рыцарских латах, на одном боку – меч на перевязи, на другом – странной формы, закрученный штопором, белого металла сигнальный рог, поверх лат надет длинный белый плащ. Багров подходит к телу Серафимы, опускается на одно колено и накрывает ее полой своего плаща. Спустя несколько секунд из-за обелиска появляется молодая Серафима в светлом платье с платком на плечах. Она растеряно оглядывается по сторонам. Багров поднимается и делает шаг в ее сторону. Молодая Серафима с удивлением смотрит на него, потом замечает лежащее тело старой Серафимы, нерешительно приближается и склоняется над ней, касается ее руки и лица, отворачивается и закрывает лицо ладонями. Багров подходит к молодой Серафиме, гладит по голове и отнимает ее руки от лица.

Серафима. Что со мною?...(Зябко обхватывает руками себя за плечи) Мне страшно получить ответ.

Багров. Новопреставленная Серафима, причин бояться нет! Здесь все закончено. Простись, прости – и в путь!

Серафима. Понимаю – я умерла...Вы кто? Наряд ваш странен…Однако, не в этом суть. Как можно ее одну покинуть тут? Позвольте мне еще немного с ней остаться, чтобы дождаться, когда ее найдут.

Багров. Бессмысленно птенцу печали предаваться по поводу разбитой скорлупы. Здесь, у дороги, лежишь не ты, а только труп, как первое звено цепочки превращений. Оставим Смерти труд распорядится им без сожалений. А нам пора – нас ждут. Исполнись радости – ведь там, куда отправимся, ты снова встретишь тех, кого любила раньше тут.

Серафима. Я не готова. Прежде, чем навсегда расстаться с этим миром, хочу проститься с подругами своими, которых ближе нет. Не знаю только, как это сделать, дайте мне совет.

Багров. Мы ветер, вздымая крылами, поднимем, и ветром упругим сонный воздух раздвинем, и ветром ударим в чугун колокольный, и звоном прощальным округу наполним!

Серафима. (с восторгом) Прекрасно! Прекрасно! Внезапная радость меня наполняет! Я в небо стрелою умчаться согласна. И радостный звон пусть людей удивляет!

Багров. В дорогу! Легки и свободны, мы светлою тенью мелькнем над землею. Мелькнем и растаем в бескрайнем просторе, звезды срывая своей быстротою!

Багров берет Серафиму за руку и, разбегаясь, увлекает ее вверх по поднятому за обелиском участку сцены. Они исчезают. Через короткое время раздаются два звонких удара церковных колоколов.

Картина пятая

Раздаются звуки подъехавшего автомобиля, поочередное хлопанье закрываемых дверец. Появляются двое мужчин. Один старый седой мужчина выше среднего роста в хорошо отутюженных светло-голубых брюках, в светлой рубахе, поверх которой надета голубая ветровка, с тростью в руках. Другой – лет сорока пяти, с «брюшком» и рыжей бородкой «а-ля-БГ», с солнцезащитными очками, поднятыми к макушке, в джинсах и рубахе «навыпуск», с фотокамерой на груди. Они не замечают тележку и тело умершей Серафимы.

Таубе. Какой чудесный вид! Когда мы ехали, мне трудно было сдержать восторг от впечатлений утренней природы, которые сменялись, не ослабевая, но дополняя одно другим, и каждый раз по-новому прекрасным.
Аркадий, чья это земля?

Трехрядкин. Была колхозная, теперь – ничья.

Таубе. Невероятно. Поэтому скажу, хотя услышать это, возможно, будет неприятно. Вам - русским многое по случаю дано, но вы не цените того и не способны им распоряжаться как должно. Хочу предупредить – не много времени у вас осталось, чтоб за собою сохранить наследие, что даром вам досталось.

Трехрядкин. Спорить против истины я не привык. Добавлю от себя: народ наш и вправду дик. Что – вы? Он сам себя не разберет – вчера он атеист, сегодня в церкви свечку жжет и по китайскому календарю встречает новый год, пьет горькую когда и где придется, одной рукою крестится, другой – крадет, или обоими, коль скоро удается.

Таубе. Nein! Нет, я не хотел сказать, что было так всегда. За десять лет, что был у вас в плену, я повидал не мало примеров… как это - «беззаповедного»?

Трехрядкин. «Беззаветного»?

Таубе. Оh, Ja! Беззаветного труда, который позволил заново родить страну.

Трехрядкин. Которая, при этом, едва не наполовину была «ГУЛАГ».

Таубе. Что есть «ГУЛАГ»?

Трехрядкин. Советский концлагерь, куда сажали всех подряд: кто был и не был виноват.

Таубе. О, клянусь, Аркадий, мне стыдно вспоминать, что я имел несчастье в России воевать. И с русской стороны я был, конечно, виноват.

Трехрядкин. Ну, что вы! Как любой солдат, вы были обязаны приказы исполнять. Вам приказали – вот вы и воевали.

Таубе. Nein. Признаюсь: войну я принял с радостью, считая русских пассивными рабами, пригодными лишь для подчинения германской воле. И убежденность в этом росла с победами, пока не получила трещину на этом поле.

Трехрядкин. Здесь, где мы сейчас стоим? Очень интересно.

Таубе. Позвольте, в своем письме вы сообщали, что вам известно место, недалеко от Н-ска, где в июле сорок первого были сбиты два самолета.

Трехрядкин. Считается, что это место здесь. Хотя, готов побиться об заклад, что место выбирали наугад. Признаюсь, что сам не верю в реальность данного сюжета. Скажу вам более, как местный краевед, я в городской газете поместил памфлет на коммунистов, которые на протяжении многих лет вводили в заблуждение людей историей, состряпанной из идеологического анекдота. Вот этот обелиск – овеществленный результат манипуляций с сознанием народа.

Таубе. Тогда мне остается рассказать, а вам принять на веру, мою историю. В тот день мы прикрывали марш наших танковых колонн. В нашу смену пришел доклад о появлении звена советских бомберов, которое пыталось проскочить к шоссе, минуя наш заслон. Майор фон Хёрст с ведомым погнались за двумя «иванами», которые не долго продержались. Мы с моим ведущим стремительно сближались с третьим, который продолжал тянуть, отчаянно строча из задней пулеметной установки. Мы, сделав «ножницы», с проходом его зажгли. Он вспыхнул словно факел, но все таки летел, опасно обостряя обстановку. Мы не могли ему позволить приблизиться к шоссе, которое скрывалось завесой пыли от массы движущихся войск. При выходе из разворота мы увидали, как пилот покинул кабину пылающего самолета. Над ним раскрылся купол парашюта. Но самолет упрямо продолжал лететь, не отклоняясь от маршрута. Чтоб мой пополнить счет ведущий разрешил мне перестроиться вперед – добить горящий самолет. Я подошел к нему вплотную, пытаясь обнаружить сквозь рвущийся наружу огонь другого русского, и тут в упор ударил пулемет. Уже вися на стропах парашюта, успел увидеть дымный след и взрыв от самолета среди остановившихся машин… От суда меня спасло мое тяжелое ранение, потом вмешался Геринг, и были списаны на русского потери.

Трехрядкин. А что же он? Каков его конец?

Таубе. Перелетев дорогу, он рухнул в лес и там взорвался… Его поступок навсегда остался для меня примером мужества. Аркадий, прошу, достаньте из машины букет цветов, что мы с собой везли. Пусть лягут к подножию обелиска знаком примиренья былых врагов и уваженья к доблести, которая у всех народов одну имеет цену.

Трехрядкин отходит за цветами к машине. Таубе, опираясь на палку, ждет. Трехрядкин возвращается, неся большой букет красных гвоздик. Оба направляются к обелиску. Там натыкаются на тележку и тело старой Серафимы.

Трехрядкин. (С досадой) Вот не повезло!

Таубе. Боже правый! Что здесь произошло!?

Трехрядкин. Как говорится: какие времена – такие нравы.

Таубе. Возможно, она еще жива?

Трехрядкин. (наклоняется к телу старой Серафимы, выпрямляясь, машет рукой) Мертвее не бывает. (Говорит сквозь зубы, так, чтобы не слышал Таубе) Старая карга! Не можешь – не берись. Теперь еще с тобой возись!

Таубе. (стоя над телом старой Серафимы) Не нам ее судить. Пускай сама ответит перед Богом. Как знать, быть может крайняя нужда заставила ее так поступить, и приговор тогда не будет слишком строгим. Аркадий, вам следует в полицию звонить.

Трехрядкин. (Обращаясь к Таубе) Проверю наперед карманы – вдруг там бумаги какие-то найдутся. Хотя надежды мало – на промысел такой обычно документы не берутся. (Брезгливо, стараясь не касаться тела Серафимы, проверяет карманы куртки. Вытаскивает какой-то документ) Что-то есть… Вот так дела! Старуха коммунисткою была! А с виду - божий одуванчик. (Открывает партийный билет члена КПСС – КПРФ, из которого выпадают три купюры по сто рублей. Трехрядкин поднимает их и, оставляя зажатыми в кулаке, читает) Спиридонова Марина Апполоновна. (Говорит, так чтобы не услышал Таубе) Недаром говорят: не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Теперь моя задача – продать сенсацию удачно. (Небрежным жестом кладет деньги себе в карман, из другого – достает мобильный телефон, отойдя в сторону, набирает номер) Семен, это Аркадий. Слушай и не падай. Скажи редактору, чтобы за мной оставил в номере колонку для начала, в ней коммунистов я растреплю в мочало… Имеется убойный материал, которым их ударю наповал… Пока секрет… Ну, если в двух словах – счастливый вытащил билет… Не угадаешь. Когда вернусь – тогда узнаешь.

Пока Трехрядкин разговаривает по телефону, Таубе, взяв из тележки памятную плиту, сильно хромая, относит ее к обелиску и ставит, прислонив к лицевой его стороне. Возвращается за цветами, которые кладет перед обелиском. Затем стоит перед обелиском, тяжело опираясь на палку и склонив голову. Трехрядкин в это время, положив раскрытый партбилет на грудь Серафимы, делает своей фотокамерой несколько снимков с разных ракурсов тела Серафимы с раскрытым партбилетом на груди и нагруженной тележки. Сунув партбилет в карман куртки Серафимы, Трехрядкин подходит к обелиску, делает несколько снимков, стараясь, чтобы Таубе не попал в объектив фотокамеры. Затем обращается к Таубе.

Трехрядкин. Герр Таубе, мы можем возвращаться. Милиция с минуты на минуту будет тут.

Таубе. Приезда полицейских нам следует дождаться.

Трехрядкин. Тогда рискуете надолго задержаться. Допросы, протоколы, пальцев отпечатки не мало времени займут. Храни нас, Боже, от блюстителей порядка – любой вопрос у них решает взятка. Поэтому формальности улажу сам. Вас в лапы вымогателей в погонах не отдам. Прошу в автомобиль садиться, поверьте – вам будет лучше в аэропорт заранее явиться.

Напористо берет Таубе под руку и ведет к машине. Слышится хлопанье дверей. Раздается кашляющий звук запускаемого мотора, сразу переходящий в рев высоких оборотов, тонкий визг тормозов. Машина уносится прочь. Наступает тишина.

Картина шестая

Слышится шорох шин медленно проезжающей машины. Шорох стихает. Спустя несколько секунд хлопают дверцы автомобиля. Появляются Закир и «Валет». Закир – ниже среднего роста атлетического телосложения кавказец, одетый в футболку, спортивные брюки с надписью «Adidas» и сланцах на босу ногу. «Валет» - высокий, сутулый неопределенного возраста и национальной принадлежности, с длинными руками, густо расписанными татуировкой по плечи, и выбритой «наголо» головой, одет в яркую «гавайскую» рубаху навыпуск и широкие «бермуды» до колен, на ногах белые носки и черные полуботинки.

Валет. Едва дождались, чтоб эти фраера убрались. Скажи, Закир, чего в такую пору им не спится? И после этого как к ним прикажешь относиться?

Закир. Брать ничего нэ будем – нэ успеем. Вернемся лучше вечером, когда стемнеет. Сейчас пойдем – проверим. Чего они крутились здесь как осы над вареньем.

Направляются к обелиску и видят нагруженную тележку и рядом тело Серафимы.

Валет. (В недоумении) Закир, гляди – «мокруха». Выходит – фраера «прищучили» старуху?

Закир. Нэт, мы целый час за ними наблюдали, но никакой старухи нэ видали.

Валет. Что будем делать? Решай скорей – сейчас играет время против нас.

Закир. Что время, когда Аллах заботится о нас. Нам только остается кончить дело, которое старуха нэ успела. Давай, берись. Постой, дай мне тот мешок.

Валет. (Достает из тележки мешок, встряхивает его, шарит рукой в мешке и вытаскивает бутылку с водкой) Оп-па, Америка-Европа! Тут даже выпить есть «на посошок»!

Закир. Нэ время пить. Нам нужно дело сделать и вовремя «свалить».

Валет. (весело) Нет, Закир, бутылка эта – второе твоего Аллаха указание. Ну, если третий знак подаст, тогда клянусь – решусь на обрезание.

Закир. Нэ болтай! Ходи быстрей – тележку разгружай!

Достав из кармана «финский» нож, распарывает мешок, подходит к телу Серафимы и накрывает его мешковиной.

Валет. (Отхлебнув из бутылки) Корешок, зачем испортил на нее мешок?

Закир. (Серьезно) Мертвых надо уважать. Нэ хорошо перед лицом Всевышнего неубранной лежать.

Валет. Дай, я.

Откинув мешковину, склоняется над телом Серафимы, ловкими движениями ощупывает карманы куртки. Достает партийный билет и равнодушно возвращает обратно. Достает старенькое портмоне и, торжествуя, показывает Закиру тонкую пачку купюр. Вытряхнув на ладонь металлическую мелочь, сует пустое портмоне под куртку на грудь Серафимы и снова закрывает ее мешковиной. Пересчитывает деньги.

Почти два «косаря». Как видишь, сделан «шмон» не зря.

Закир. (Насмешливо) Когда пойдем к мулле?

Валет. Хоть к Папе Римскому!

В отдалении раздается отрывистый низкий автомобильный сигнал.

Закир. И-э-х, заболтались как два глупых идиота. Грузи скорей, автобус будет здесь в два счета.

Убегают, катя перед собой тележку. Слышится лязг загружаемого металла, затем рев двигателя, который быстро стихает в отдалении. Через некоторое время слышатся мягкий вздох тормозов остановившегося автобуса, шипение автоматически открываемой двери, возбужденные голоса людей.

Конец.

Май 2013 г.