Спутник

    Церковь у нас в селе восстановили. Ильинский храм. Это как продолжение народной  забавы – сначала деды построили, потом отцы развалили – теперь внуки возводят заново. Правда, делают это наспех,  не в покаяние, а так – по моде. И наш поднимали приезжие работники – курили, матерились. Какая уж там набожность!  Потом  явились отдельными кортежами  архиерей с губернатором, разрезали в двое ножниц  почему-то красную ленточку, а новый настоятель отец Леонид ударил в колокол. Люди  вытоптали перед папертью снежный круг и всконопатили его лузгой от семечек  .
  Не знаю – не заметил я в них набожности. Да и откуда ей взяться, если многие из тех, кто постарше, помнят еще начало шестидесятых годов, когда  в четыре трактора разодрали церковь на части. А потом тогдашние школьники отчищали от  налипи кирпичи и через два года слепили из них убогое  строение новой школы. Все потом в этой школе учились – какая уж тут набожность!
   Грешным делом и я, второклассник, таскал в ведерке щебень на стройку. Тогда  после уроков норма была – первоклассник должен принести одно ведро, второклассник – два, ну – и так дальше, до самого восьмого. Тогда только Юлю Дроздовскую не заставляли работать, не смея лишний раз задевать ее душевную боль.
   Потом мы  выросли, разбежались по огромной стране  и вот только теперь, опомнившись, почти стариками вернулись домой.  И меня привела-таки  дорога к храму, хотя школу нашу теперь закрыли усилиями тех же губернатора и архиерея и вряд ли селу выжить, даже несмотря на восстановленный храм.
   И пока ораторы на паперти дежурно сменяли друг друга, славя собственную доброту и щедрость, толпа нетерпеливо переминалась с ноги на ногу – когда уж внутрь- то?
   Я тоже постукивал ботинком  о ботинок, оглядываясь поверх голов. Узнавал немногих, а молодая поросль совсем была чужой. Потом низко, словно упав с неба, на школьный сад обрушилась стая черных птиц, а губернатор и архиерей в две руки развели в сторону церковные двери.
   И тут меня тронули за рукав. Глянул вниз и обомлел. Девочка, та, из второго класса – только в шубке с опушкой и в белой меховой шапочке – глядела внимательно и выговорила очень четко, словно через силу:
  -Вы Владимир Платонович? Вас приглашает бабушка, пройдемте к  машине.
   Пробираясь  за девочкой навстречу хлынувшей в храм толпе, я  вышел на сельскую улицу и скоро оказался у громадной белой легковушки. Переднюю пассажирскую дверь передо мной услужливо распахнули изнутри, девочка проскользнула в щель задней двери.
Я лишь оказался в теплом нутре  машины, как до дрожи, до царапины по позвоночнику знакомый голос окликнул меня:
  -Володя..?   
   Я резко обернулся. Грузная незнакомая женщина с припухшим лицом нисколько не напоминала Юлечку Дроздовскую. И только голос…
  -Мужчины  почти не меняются с возрастом, - все тем же голосом из далеких шестидесятых произнесла женщина, - я вот тебя сразу узнала. Хотя иногда вдела твои портреты в книгах. Знаешь – я собираю твои книги.
    - Мы же с восьмого класса не виделись, - сказал я. – Слышал лет двадцать назад, что ты живешь за границей.
   - В Канаде. – она помолчала и продолжила: - а потом вот внучка нашла в Интернете, что нашу церковь восстанавливают – я и решилась приехать. У меня ведь перед Ильинским  храмом остался фамильный грех.
   Она замолчала. Умолк и я. И могу поклясться, что думали мы в эти несколько минут тишины об одном и том же.
   Об Ильине дне, о втором августа шестьдесят второго года. Тогда  к церкви собрались люди со всего села и близких хуторов.  И народ пестрел праздничными костюмами престольного праздника.
   Но  повод оказался самым горестным. Церковь рушили, и уже к четырем углам ее были приторочены стальные тросы, захваченные крюками четырех заглушенных дизелей. Председатель сельсовета, изувеченный донельзя войной пьяный Трифонович, качался в кузове поставленной  поодаль полуторки и готовился дать команду трактористам.
  Все глядели вверх. Там, в лазорево-синем свете неба, у комля креста, копошился  человечек. Нам, пацанам, он казался пластилиновым, а облачко махорочного дыма вокруг него то удлиняло, то укорачивало фигурку. Так казалось снизу.
   Это был Леня Спутник, восемь лет отсидевший после войны и горький пьяница. И еще он был отцом нашей одноклассницы Юлии Дроздовской. А Сутником его прозвали за то, что он первым увидел в небе спутник. Ему тогда еще доверяли сторожить колхозный ток, так он всех разбудил октябрьской ночью стрельбой из одностволки. Пока его скрутили, да пока поняли, в чем дело, он все орал :  «Спутник, спутник!», - и тыкал пальцем в небо.
   Так и стал Спутником.
   И вот теперь Трофонович заставил  его срубить крест. Пили перед этим
вместе и потом  мужики утверждали, что перед тем, как взяться за топор, Спутник ударил Трифоновича в изувеченное лицо.
   Стояла полная тишина. Слышен был только тюк топора да страшная из-за фальшивого голоса поднебесная песня:
 
 -Мы летим (стук-стук) ковыляя во мгле,
   Мы к своей ( стук, стук) подлетаем земле!...
 
  Ленька нажал плечом, крест заскрипел и покосился. Поднял топор:

  -Вся команда цела ( стук), и машина пришла( стук, стук!)
   На честном слове ( стук, стук) и на одном крыле..!
 
   Крест заскрипел,  завалился на бок и черной птицей заскользил вниз. Он упал и под общий выдох толпы распался на части.

   И тотчас с обесчесченого купола, швырнув в сторону топор, вниз прыгнул Ленька Спутник. Он летел умело, распластавшись в воздухе. Так падают птицы и парашютисты.  Упал он прямо на разбитый крест под еще более страшный общий вдох…
        -Нам   с мамой потом неожиданно стали давать большую пенсию. – Юлия  вытряхнула на ладонь из узенькой трубочки таблетку и выпила насухо.  – А  в семьдесят  пятом, к тридцатилетию Победы – мы тогда жили уже у дяди в Подольске – маму  пригласили в Кремль и вручили папину награду.
      - Какую? – спросил я.
     На сидении между собой и девочкой она раскатала матерчатый свиток и я увидел ордена и медали. Юлия извлекла одну:
    -Вот эту. – и положила мне на ладонь  звезду Героя Советского Союза.
   -Но ведь он, - я поперхнулся, - сидел…
   Юля приняла от меня звезду, аккуратно скатала сверток и вернула его в большую сумку на коленях.
   -Сидел, - согласилась она.- Я тоже ничего не знала до самой этой звезды. А потом мама все рассказала…
   -Да что все-то!.. У нас вон Герои – наперечет. Всем бюсты в райцентре поставлены. А Спутника…извини, Леонида Дроздовского, я там не видел.
   -Еще бы ему  последователи Трифоновича славу воздали… Такие службисты отцу жизнь сломали, да и нам с мамой досталось.
   Юлия Леонидовна  положила голову задремавшей внучки себе на колени:
   - Я сейчас уеду, и мы уже никогда не свидимся. То, что я сейчас расскажу, тебе придется принять на веру. Хотя  сын Антон,– она легко тронула за плечо дюжего водителя, - поднимал военные архивы и подтвердит мой рассказ.
 Так вот тогда, на юбилейном приеме, когда мне  вернули отцовскую звезду, я встретилась с Кожедубом, под началом которого и воевал отец.   Может ты знаешь, что отец воевал военным летчиком.  Истребитель, здорово воевал, дослужился до майора. За бои над Берлином получил Золотую Звезду. Это с его подачи Кожедуб  первым в мире сбил реактивный самолет.
   Так вот оказывается, что к концу войны Сталин подписал особый приказ. И там предписывалось наделить военным опытом всех штабистов, что в годы войны протирали штаны в тыловых  кабинетах. Верховный понимал, что после Победы участники  войны  станут обладать явным превосходством перед тыловками, а ведь не фронтовики, а именно кабинетные служаки  были опорой режиму. И помчались  мешковатые генералы и полковники по частям действующей армии, скоро засверкав незаслуженным орденами и медалями.
   В часть, где служил Леонид Дроздовский,  тоже прибыл такой генерал. Мой отец уже знал о своем геройском статусе. Но самой награды еще не получил. Вот в его эскадрилью и явился за боевым опытом генерал Кобылин.
   Отец смолоду гонористый был. Кровь польских предков играла. Да еще Герой – что ему тыловая крыса при лампасах? Ну – а генерал тоже с авантюринкой. Ему тоже, кровь из носу, надо хоть один самолет сбить. Тогда и награде иная цена, и опыту боевому вес посолиднее.
    Восьмого мая сорок пятого года командир эскадрильи Дроздовский  поднял девять самолетов ЛА-7 в небо над Берлином. Перед этим  получил строжайший приказ командира полка: при всяких условиях генерал должен вернуться живым  невредимым.
   Кобылин шел ведомым у командира третьего звена. Номер его машины был, понятно, первый.
     Небо было чистое, как говорили летчики – видимость миллион на миллион. И ни одной немецкой машины. За полчаса сместились  к Потсдаму и уже собирались возвращаться, как отец заметил непонятные метания «первого». Он явно вываливался из боевого порядка и на все запросы только матерился. А когда Дроздовский скомандовал возвращаться, генерал внезапно из всех пушек расстрелял самолет идущего перед ним командира звена.
   Никто и опомниться не успел, как генерал с виража зашел в хвост ведомого моего отца,  молоденького лейтенанта  Гавшина, и пропорол его «Лавочкина» такой же длинной очередью.
   Времени оценивать ситуацию у отца не было. Старый небесный волк, он легко расстрелял самолет Кобылина и повел остатки эскадрильи на базу. А три горящих боевых машины на их глазах  упали на пригород. Двое летчиков успели раскрыть парашюты.
   Когда приземлились и сняли шлемы, товарищи увидели, что отец стал седым. Его арестовал тут же, на аэродроме. Девятого мая, в день Победы, военный трибунал приговорил его к десяти годам лагерей за то, что расстрелял самолет генерала. Сам Кобылин, дававший показания трибуналу, еще и кричал на отца: «Твое счастье, что я удачно приземлился с парашютом, а то бы расстреляли, подлеца!».
   А вот лейтенант Гавшин сгорел. Командир полка в зале трибунала при расставании сказал отцу : «А генералу вручили орден Ленина за два сбитых в одном бою самолета. И никого не колышет, что он сбил своих».
   …Девочка проснулась, закапризничала.
  -Сейчас едем, Сюзанночка… Так вот – отсидел отец до смерти Сталина. Вернулся, потом я родилась. У отца ни наград, ни пенсии –куда ни кинется – работы никакой. Запил. Я помню, как мы его зимой из луж вырубали, засыпал - вмерзали волосы. Днями плакал и на гармошке играл. Писать пробовал боевым друзьям , да они тоже – кто сидел, кто сам нищенствовал. А на купол попал - знаешь как? Пили они с утра. Трифонович  сказал, что нашлась его геройская звезда. И, если отец срубит крест, то сельсовет даст нужную характеристику. Отец ударил его по лицу и посоветовал отдать звезду генералу Кобылину. А когда полез на церковь, на всю округу прокричал : «Последний полет!»
   -Умышленно прыгнул?
   -Конечно. Жизни-то все-равно никакой, а после поруганного храма и смерти нормальной не дождешься.Его Илья-Пророк позвал, покровитель лётчиков. Вот он  полетел, как в последний бой с этим поганом миром. А грех с крестом на душу взял, чтобы семье льготы остались. Понимал, что геройство его Трифонович долго не утаит...Едем, едем, внучка.
    Я потянулся через сидение и поцеловал руку Юлии. Она легко махнула рукой и провела платочком под глазами. Когда я выбрался из машины, вышел из-за руля и сын. Он крепко пожал на прощание руку и подал визитную карточку.
   И они уехали. Навсегда.
   А я не пошел в храм. Я громко хлопнул в ладоши. Охлопья черных птиц с карканьем поднялись с деревьев  школьного сада и темным пологом, повторяя заснеженный луг, ушли в сторону меловых круч, к февральскому небу. 
    Через полчаса я поднялся на кручу нашего хуторского кладбища. Оно лежит на меловом лбще, вдавленном в излучину нашей речки. Отсюда далеко окрест просматриваются села, поля, лесочки. Хорошо здесь лежать Леньке Спутнику, с привычной ему верхотуры рассматривая поднебесный мир.
   Что я мог ему сказать?
    Я ничего и  не сказал.
    Я лишь в трещину деревянной перекладины креста вставил визитную карточку его внука. Читать ее я не стал. 
 
                г. Бирюч,
                февраль, 2011.