Осень, туманное утро

Осень снова приближалась, и с ней день рождения хозяйки, и пора было уже думать об отъезде турецких гостей, а пошушукаться, посекретничать у Софьи и Мириам так и не получалось.

Наконец, Софья выбрала момент, и подружки сели на диванчик в гостиной, взяли в руки по чашечке кофе. Мириам приготовила прекрасный турецкий кофе в специальной турке – такой посудине, которая и названием напоминает Турцию.

Мириам рассказывала, что в её жизни, хвала Аллаху, ничего нового и неожиданного нет, что Аслан занят политикой, много ездит по стране, договаривается, собирает деньги, в другом месте платит их… А сама Мириам в это не вникает («Нам, женщинам, не положено вникать в мужские дела…»), время проводит с дочерью, рассказывает ей по-русски и по-турецки о себе, о своём отце Адиль-паше.

– Мириам! Может быть, попросим Владимира рассказать Сафие о последних мгновениях жизни её дедушки? – спросила Софья. – Когда ещё представится такая возможность!

Мириам склонила ухо к плечу, посмотрела проникновенно на неё.
– Мне неудобно беспокоить графа!

По глазам было видно, что турчанка очень бы хотела осуществить предложение подруги. Софья уже исполнилась азарта.

– И не говори так, Мириам! Речь идёт о предках, о священной памяти героев! Сафие должна будет передать её своим детям! Пусть она услышит о дедушке из уст очевидца! Твой отец называл Владимира своим другом и умер на его руках! Как не воспользоваться такой возможностью?! – уговаривала она.

– Сколько лет уже прошло! – отнекивалась Мириам.
– Неужели ты предполагаешь, что Владимир мог забыть тот момент, когда смерть смотрела ему в глаза?!

Мириам увидела, что Софья чуть не плачет, эмоционально вернувшись в те тяжёлые дни почти двадцатилетней давности, и согласилась:
– Хорошо, Сонечка, давай попросим. Если будет у графа свободная минутка и желание рассказать, то и хорошо.

– А ты как живёшь, Софья? Чем ты опечалена?
– Да вот, Мириам, была у нас нянюшка – как родная бабушка, да умерла недавно. Мы никак не можем оправиться!

– Да, Сонечка! Я так рада, что Зейнаб здорова и бодра! Мне кажется, она нисколько не меняется! Ей, наверное, уже лет сто! Может быть, она колдунья!..
– Не говори так, Мириам! Её хранит любовь, Мириам! Зейнаб тебя так любит!
– Она и покойную мою мать любила!
– Зейнаб чувствует, что нужна вам! Кроме тебя ведь у неё никого нет! А у тебя – кроме неё!
– У меня есть Аслан, Сафие… А ты, как ты справляешься?

– Я взяла новую гувернантку…
– Ты знаешь, Соня, ты будь поосторожнее с ней! – сказала Мириам пониженным голосом. – Мне кажется, что это непростая барышня.

Софья посмотрела на подругу с улыбкой.
– Мириааам!.. Ну что ты как Варя!.. Ещё скажи, что это Чёрная Невеста!
– Хорошо, Сонечка, не буду!.. Кланяйся фройляйн Штольц! Ой, Соня! Вот кто мог бы тебе заменить няню! – воскликнула Мириам.

– Да что ты, Мириам! Эмма Оттовна занята в институте, ей четыре ребёнка – мало, ей бы разгуляться! Да, в институте, когда была у Штольц, я встретила Галочку Устинову, – поведала она.

Мириам ответила, что плохо помнит эту одноклассницу, которая к тому же и спала в другом дортуаре.

* * *
В день рождения Софьи, когда кругом в саду уже летали невесомые паутинки, пришла в гости и Нечипоренко, Ксения Филипповна Мещерякова.

– Отож, душечки, какая же ж молодец Галинка! Осемь диточек! – восторженно отозвалась она на новости, рассказанные Софьей. – Постой, Горчакова, как, ты говоришь, её нынче фамилия?
– Галочка Устинова – теперь княгиня Трубецкая!
– О, прям как декабристка! – пошутила Нечипоренко.

Мириам не поняла, к чему это сказано, и не отреагировала, а Софья отметила: повзрослела бывшая мовешка, но тоже промолчала.

Оксана же, спохватившись, переспросила:
– Софьюшка, душечка, а как же… Галочку же ж за якого-тось… как его? За Горшечникова, вот, выдавали, помнишь?

Софья Горчакова в те давние проклятые дни не знала, за кого выдают её одноклассницу: у самой было слишком много неприятностей и опасностей, так что до Горшечникова ли Софье было? А Нечипоренко иногда ловила ушами всякие слухи, витавшие в институте в предостаточном количестве.

Подруги не знали, а Софья и не спросила бы никогда в жизни у Галочки Устиновой, что там получилось с Горшечниковыми.

На самом деле, сын у предполагаемого жениха был уже большой, шестнадцать лет. Ну и начал приставать к будущей мачехе. Галочка, несмотря на свою кротость и спокойный нрав (её имя «Галина» и означает «спокойствие, безмятежность»), не стала терпеть, пожаловалась отцу мальчика. Тот выдрал отпрыска, который после пришёл «отплатить» мачехе за жалобу. Галина чуть в окно не выпрыгнула и наотрез отказалась выходить замуж за купца Горшечникова.

А в это время из южных губерний в Москву явился князь Василий Николаевич Трубецкой, с которым Галину и познакомили на одном светском вечере. Приданое у неё было, так что невеста с прекрасным характером и с деньгами показалась князю желанной, он посватался, они поговорили о жизненных принципах, решили, что подходят друг другу.

Сыграли свадьбу, а там стали жить-поживать, деток наживать. Галина была прекрасной матерью и хозяйкой. Василий Николаевич был мужчина с тонким лицом, с энергичными чертами, выдающими породу. А там и любовь пришла – всё как у людей в те времена.

– Знаешь, Оксана, если хочешь, напиши сама Галочке. Я тебе адрес дам, –заключила Софья.

Мириам с дочкой уехали к себе в Нуху, оставив друг другу надежду на новую встречу.

С нового учебного года в доме Воронцовых появилось целых две гимназистки. Люба училась в выпускном классе, готовилась к экзаменам.
Вере сшили новое платье, из коричневой шерстяной материи очень красивого оттенка. Мама назвала этот цвет «кармелитовым». Ворот и манжеты украсили настоящим кружевом, которое несколько лет назад связала Офимьевна. Вера была рада носить его в память о нянюшке. Коричневый ранец скрипел от новизны, волосы были причёсаны и утянуты так, чтобы ни один волосок не выбивался. Постаралась Александра Николаевна.

Она и провожала девочек теперь в гимназию. Ванюшка и Дина в это время потихоньку вставали и умывались, готовились к завтраку. Родители или завтракали, или чаще всего уже уходили на службу.

Пришло письмо от Анэстейши Каннингем, Ася поздравляла крестницу с началом учёбы. Вера почувствовала лёгкую панику: за летними шалостями она не успела дочитать книгу Диккенса, а крёстная спрашивала отзыв.

Александра Николаевна увидела воспитанницу читающей по-английски и сказала:
– Вера, оказывается, ты не только баловаться умеешь! Я тоже знаю английский! Мы могли бы с тобой заниматься, разговаривать!

Вера очень обрадовалась: крёстная обещала пригласить её в Англию, когда девочка выучит язык настолько, чтобы разговаривать на нём.
– Маменька! Папенька! Александра Николаевна сможет заниматься со мной английским! Позвольте, пожалуйста!

Воронцов хмыкнул, и это не укрылось от глаза гувернантки. «Отчего он хмыкнул? Не доверяет мне?»

Учёба в гимназии у Веры тоже пошла хорошо. Девочки в классе её уважали.

Воронцов с грустью смотрел по вечерам на жену.
– Софья! Нам тебя так не хватает дома!
Но графиня отводила взгляд и говорила непреклонным тоном, слегка смягчив его:
– У меня много дел в институте! Я постараюсь возвращаться домой пораньше! Прости, сейчас, в начале учебного года, я очень занята.

Иногда бывало так, что ужинать Владимиру и детям приходилось только с гувернанткой.

Однажды Софью опять вызвали в гимназию.
Инспектриса м-ль Алтаева пожаловалась, что гимназистка Вера Воронцова пришла на уроки надушенная.
– Ваше сиятельство! Вам же должно быть хорошо известно: пользоваться благоуханиями ученицам воспрещено!

Вера стояла и молчала, дерзко глядя в глаза инспектрисе, отчего той было не по себе.
По дороге домой Вера рассказала, что они с Динкой нашли в детской флакон с духами.
– Это, наверное, Александры Николаевны! От гувернантки так приятно пахнет!

Мама поверила. Представить, чтобы дети залезли в комнату к гувернантке и взяли там духи без спросу, было немыслимо!
– Верочка! Зачем же вы открывали пробку?
– Она сама открылась!
Вера спрятала глаза. Ну она совсем чуть-чуть потянула за пробочку.

Флакон был красивый: зелёного стекла, по форме напоминал чуть удлинённую ягоду клубники, сверху на золочёной пробочке прикреплены три кремовые розочки с золотыми листиками. А аромат!

Из открытого по неосторожности флакона вылилось чуть-чуть духов. И все – на платье Вере. А она была одета в гимназическую форму. Вот и пришла на уроки, вся пахнущая духами. Почему гувернантка не заметила? Потому что она сама душилась этими духами, притерпелась уже к запаху и не ощущала его.

* * *
Воронцова вызвали снова в Петербург.

Его ввели в Государственный Совет, кстати, вместе с Василием Николаевичем Трубецким, где они и познакомились. «Столько свояков, как мы, наверное, никто не имеет!» – подумал Владимир Сергеевич, подразумевая мужей Софьиных одноклассниц.

В Петербурге Владимир Сергеевич встретился с Серёжей. Сын рассказывал взахлёб, как замечательно провели лето в красносельских лагерях.

Хотя режим дня юнкеров был строг, как в городе, всё-таки свежий воздух, перемена обстановки и жизнь в палатках давали некоторое ощущение разнообразия и даже свободы.

– Мне всё в лагере понравилось! Крутились на гимнастических снарядах, строили блиндажи, занимались фортификацией! – восхищённо говорил Серёжа. – Папа! Я теперь понимаю, насколько серьёзные задачи ты решаешь!
Лицо юноши разгорелось, и он в своей форменной шапке напоминал юного царевича из сказки.
– Здесь лучше, чем в Лефортовском? – нарочно спросил Владимир Сергеевич.

Лицо у Серёжи сделалось на минутку мечтательным.
– Папенька, мы уже не малыши! Через год выпускаемся офицерами! Мы проходили курсы стрельбы, занимались военно-глазомерными съёмками и сапёрными работами, решали тактические задачи. У нас были строевые занятия: по семь часов каждый день маршировали! А в конце августа были общелагерные маневры! Наше отделение заняло первое место! - поспешно добавил он, угадав вопрос, готовый сорваться с языка Владимира Сергеевича.

- А вечером что делали?
- Только по вечерам, после чая и перед вечерней перекличкой в восемь сорок пять, у нас было личное время. Мы бегали в чайную и в лавочку, где покупали немудрящие вещи и провиант. А после отбоя, в 11 часов вечера, все должны были лежать в постелях.

- Но вы, конечно...
- Паапенька, - как несмышлёному, протянул отцу Серёжа, - конечно, мы частенько устраивали вылазки в близлежащие окрестности! Даже добегали до Стрельны.

– А в Стрельне что забыли? – спрашивал отец.
– Так там же лагерь Константиновского училища! Встречался с Митей Повалишиным! – ответил Серёжа. – И к нам в гости констапупы забегали. Только украдкой, а то ведь, завидя лицо из «вражеского стана», некоторые могли им и плюх навалять! Наш взводный Николай Пичугин – горячий парень!

Владимир Сергеевич прекрасно понимал подростковую психологию, но объяснял Серёже: во-первых, уже и повзрослеть пора, а во-вторых, бессмысленная вражда ожесточает сердце зря; надо соображать, кто тебе враг, а кто союзник!

– У меня и с итальянским дело продвинулось далеко!

У Серёжи летом находилось время и поболтать с Фомой, в том числе на языке Данте и Петрарки. Теперь Сергей мог читать книги, пытался даже «Божественную комедию» освоить, но она написана на староитальянском – сложно для восприятия. Увлекаться художественным чтением в военном училище считалось не комильфо, поэтому юнкеру Воронцову приходилось прятаться и читать украдкой.

На втором курсе в расписании появились новые предметы: полевая фортификация, материальная и техническая часть русской артиллерии, черчение артиллерийское и ситуационное, прямолинейная тригонометрия, куда входили и сведения из топографии. В спину дышал жар будущей войны. Как это? Попасть на фронт после выпуска из училища! Сергей спрашивал у отца, как тот начинал свою военную карьеру.

- Я ушёл в первый поход сразу после училища... - нехотя отвечал Воронцов. - Но это не была война, так... На фронт я попал уже в Туркестане.


* * *

Генералу Воронцову предложили съездить в Париж, чтобы посмотреть и обсудить возможности возведения моста через Сену. Такой мост, в память Александра III, было решено подарить французскому правительству.
Владимир Сергеевич с горечью подумал: «Всё подлизываемся к иностранцам! А когда понадобится, они России не помогут!»

По возвращении из столицы опять сидели с Бутовым в библиотеке за коньяком.
Вначале Бутов рассказал коротенечко о свадьбе.
– Зять наш – из купцов, но образованный, получил образование в Петербурге, в коммерческом училище. Манечку любит, и она его.

В комнату пробралась кошечка. Её назвали Маркиза (Люба придумала), но этот титул незаметно преобразился в «Муркизу», «Муркису» и попросту «Кису», на которую она отзывалась очень охотно: знала, что за этим последует угощение.

Взяв на руки котёнка, Евгений Петрович машинально гладил его, расспрашивая друга о том, что слышно по поводу Японии. Воронцов отвечал:

– Когда у японцев отобрали полуостров Ляодун, то до них дошло, насколько страна зависит от западного империализма!
– «Плод китайско-японской войны»! – вставил Бутов.
– И вся нация, включая императора, почувствовала себя униженной, – продолжал Воронцов.
– Интерресно! Что же последовало дальше?

– Весьма интересно, Евгений! – согласился Владимир Сергеевич. – Чтобы избежать народного гнева, правительство попросило императора издать специальный указ, предостерегающий подданных от проявлений ярости.
– То есть они загоняют чувства, эмоции внутрь! Ну и рванёт же этот котёл, прости Господи!

– Японское правительство приняло десятилетнюю программу вооружения, развития сухопутных и военно-морских сил с одновременным развитием промышленности для производства оружия.

– Я говорил! Я говорил об этом ещё в прошлое царствование! – воскликнул Бутов с жаром.
Кошка испугалась и выпрыгнула из рук Евгения. Тот резко стряхнул с себя шерсть.

– Но это ещё не всё! – говорил меж тем Владимир. – Несмотря на наше с Духовским особое мнение, всё-таки решено строить железнодорожную магистраль через территорию Маньчжурии, она будет называться Китайско-Восточной железной дорогой.

– Сегодня китайцы нам друзья, заключаем союзные договоры, а что будет завтра, неизвестно! От этих раскосых не знаешь, чего ожидать! – горячился Бутов.

Он был готов мчаться в Манчжурию, чтобы всех там порубить в капусту: большая неизрасходованная энергия мешала ему.
– Не кипятись, дружище! – смеялся Воронцов.

– Николай хочет изучать японский и китайский, ехать на край света, чтобы разрубить этот узел опасности России! – похвастался Бутов сыном.

– Да, чтобы бороться с врагом, надо его хорошо изучить, – одобрял Воронцов решение Бутова-младшего изучать традиции и уникальность японской культуры.

Он решил посоветоваться с Евгением насчёт Вани.
Бутов кивнул на дверь, куда только что вышла кошечка:
– Котёнка завели! – и хмыкнул. – Ну что это за воспитание: кошечки, цветочки! Девчачье! Интерресно! – добавил он по привычке. – С Иваном надо обращаться, как с мужчиной! Вспомни, Владимир, с Серёжей ты ведь не цацкался! Неужели граф Воронцов менее достоин настоящего воспитания, чем потомок итальянских кровей!

Владимир побледнел, желваки заиграли. Евгений продолжал:
– Прости, Вольдемар! Но я тебе это говорю, потому что никто другой не позволит себе таких слов, а если позволит, то будет иметь дуэль с тобой!

Бутов были и серьёзен, и в то же время хотел сделать всё, чтобы с друга серьёзность немножко сошла.
– Я как крёстный отец Ивана займусь этим вопросом!

До Воронцова, наконец, дошёл посыл бутовской тирады. Он выдохнул через нос и всё-таки вздохнул свободно.
– Ты знаешь, Евгений, а ведь Софья говорила то же самое! Что только тебе под силу решить подобную задачу!

– У тебя замечательная жена, а у Вани – лучшая мама! – ответил горячо Бутов. – Надеюсь, за такие слова меня ты не убьёшь?
– Раньше надо было опасаться, – с юношеской улыбкой сказал Владимир.
– Давай выпьем!
– Идёт! Пётр! Коньяку!