Фрагмент романа Ускользающая эстетика эволюции

(расширенная версия)

Прошло три месяца.
Редакционные дела хоть на время могли убирать из моей души ту тоску, которая поселилась там с того момента, когда я и Надин перестали быть вместе. Я просиживал вечерами за своими статьями, стараясь не обращать внимания на шум автомобиля, который в полуночное время, а иногда уже и к утру, привозил ее домой. Мы с ней почти не разговаривали, заключив перемирие на неопределенный, даже приблизительно не оговоренный нами срок. Но события приняли неожиданный оборот.
Как-то утром Овсянников вызвал меня по телефону, заявив, что появилось срочное дело. Я взял такси (в очередной раз это был русский шофер, бывший интендант в армии Юденича, который добирался в Париж через Финляндию и Швецию, где полгода сидел в тюрьме за кражу) и через час входил в редакцию «Вестника возрождения».
Овсянников не стал тратить время на преамбулы, а накинулся на меня словно бешеный пес, тыча мне под нос свежую корректуру с моей статьей о Муссолини, озаглавленной: «Итальянский большевизм поднимает голову»:
- Что это, я вас спрашиваю, Алексей Андреевич? Вы с ума спятили? Если я такое поставлю в печать, знаете, что начнется?
Я хотел было ответить, что главный редактор должен знакомиться с выпусками заблаговременно, не перекладывая ответственность на заместителей, но потом мысленно махнул рукой. Овсянникова я не ставил ни во грош. На мой взгляд, это был субъект абсолютно зависимый, не очень честный и довольно жадный. Я слышал, что недавно он вел переговоры с какими-то итальянскими профашистскими издателями, пытаясь продать площади «Вестника» для пропагандистских материалов, афиширующих деятельность дуче.
Я не сразу обратил внимание на человека, сидящего в углу кабинета. Он старался казаться незаметным; отвернувшись, просматривал очередной выпуск «Вестника».
И только когда Овсянников, как всегда, не к месту, упомянул в запальчивости имя Георгия Вернадского, который якобы «был невероятно возмущен моей писаниной в прошлом номере», неожиданно поднялся и подошел ко мне.
У него были стальные холодные глаза сотрудника секретной полиции. Такой человек с равным успехом мог зарабатывать себе на жизнь и в ОСВАГЕ ДобрАрмии, и в ОГПУ, и в Сюртэ Женераль.
- Алексей Андреевич, - раздельно произнес он, пытаясь вызвать своим взглядом во мне безотчетный страх, - мне поручили передать вам следующее…
- Кто поручил? - я прервал его, встретив вызов, и направил на него ответную порцию стального холода: - Извольте представиться для начала, сударь!
Он неожиданно улыбнулся, показав гнилые черные зубы, и вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги. Протянул его мне со словами:
- Это совершенно неважно, Алексей Андреевич, кто такой я.
На листе был донос, направленный против меня, донос не анонимный (внизу стояли подписи уважаемых эмигрантских деятелей, среди которых я с удивлением обнаружил имя известного писателя, которого ранее весьма ценил), но чудовищный. Судя по списку редакций, куда его собирались направить, для всей парижской русскоязычной прессы в самом ближайшем будущем я должен был стать персоной non grata. Со всеми очевидными последствиями.
Если огрубить некоторые обтекаемые формулировки и говорить прямым текстом, я обвинялся в сотрудничестве с большевиками, являлся их тайным агентом и в эмигрантских изданиях вел секретную подрывную работу по заданию Лубянки.
Я так и не понял, кто это задумал; могу только предположить, что тот, кто завидовал популярности моих еженедельных обзоров.
Швырнув смятый листок визави и не сказав ни слова, я развернулся и степенно, насколько позволяло мне бушевавшее внутри пламя, вышел вон, понимая, что теперь почти завершенная книга долго будет ждать меня на письменном столе…
Вечером, изрядно набравшись в трех бистро, которые я посещал, подобно герою «Улисса» Джойса, одно за другим, я решил дождаться Надин у входа в дом. Консьержа, пытавшегося что-то объяснить «monsieur Ladnikoff», я довольно грубо отправил восвояси.
Ждать пришлось недолго, поскольку я вернулся в половине первого. Блестящий новый «Рено» затормозил в тридцати шагах от меня. Слащавый парижский франт с усиками в стиле Макса Линдера и лихо сдвинутом на затылок английском кепи широким движением распахнул дверцу и подал руку Надин. Это и есть ее Поль?
Я сразу определил, что сегодня она не только потребляла морфий, но, вероятно, изрядно приложилась к Pol Roger, которое обожала более всех французских игристых вин.
Надин находилась в одном из самых мной ненавистных, одном из самых гнусных своих состояний. Она что-то бросила вполголоса Полю (а Поль ли это был?) и, слегка пошатываясь, подошла ко мне. Ее кавалер, мазнув по моему лицу прищуренным недобрым взором, тут же забрался за руль, и «Рено», взвизгнув тормозами, исчез за углом.
- О, Алеша… Чего ты здесь? Тебе сегодня не пишется?
Я молчал, теребя в руках свои перчатки. Я старался не смотреть в ее сторону, сделав вид, что наблюдаю за тем, как у подъезда соседнего дома выгружается из серебристого «Форда» пожилая американская чета (пару раз мы общались с ними в ближайшем ресторане).
- Пойдем, милый, - развязно произнесла Надин и, достав из сумочки ключи, помахала ими перед моим лицом. – Твоя ускользающая снова с тобой…
Наверное, если бы она не сказала этих слов, все могло бы случиться иначе. Но она это сказала…
Я схватил ее за руку и с невероятной грубостью, которую почти никогда не проявлял к женщинам вообще и, тем более, к Надин, затащил ее в подъезд. Что-то испуганно бормотал, пытаясь преградить мне дорогу, добрый никчемный консьерж по имени Жан-Пьер, но я со зверской силой тащил Надин вверх, не вслушиваясь в ее пьяные стенания. Резко раскрыв дверь, я с размаху швырнул ее вперед.
Надин проскользнула по полу как осенний лист, сорванный ветром, и ударилась головой о стену. Ворох проклятий на двух языках обрушился на меня словно ураган.
Она сидела, нелепо подвернув под себя ногу в разорвавшемся ажурном чулке, обхватив себя руками, рыдала и беспрерывно повторяла в разных сочетаниях одни и те же ругательства, не в силах, видимо, остановиться.
А я стоял недвижимо у порога, опершись затылком о притолоку и прикрыв глаза. Мне не хотелось более делать ни малейших движений. Отчаяние с дикой силой сжало мою душу.
Надин успокоилась, с трудом поднялась и пошла в ванную, все еще всхлипывая. Но через пять минут вернулась, прижимая ко лбу мокрое полотенце. Я заметил, что она протрезвела, а в глазах появился так мне хорошо знакомый гневный отблеск. Она стала говорить негромко и внешне спокойно, но со скрытой невероятной злобой:
- Долго ты еще будешь морочить себе голову сказками про всяких ускользающих? У тебя богатая фантазия, да еще ты сам говорил мне, когда все… хм… вспомнил. В госпитале, после ранения на австрийском фронте, в день своего рождения, так? Когда лежал с высоченной температурой? Хватит! Между нами все кончено! Я долго тебя жалела, дурень! Но теперь всё! Всё! Сходи к психиатру, могу дать адрес. Мсье Зейберт, швейцарец, ученик самого Фрейда. Он мне помог два года назад.Что смотришь? Не знал? Да, было и такое. И освободи квартиру завтра же. Ты, кажется, забыл, что плачу за нее я.
Она развернулась и быстро прошла на свою половину, громко захлопнув дверь. Я был уничтожен.

* * *
Следующие недели я прожил в дешевой гостинице в предместье Сен-Дени, в которой прочно и уверенно обосновались выходцы из стран Центральной Европы, выползшие из-под обломков рухнувшей Австро-Венгерской империи. Направлять новые статьи в редакции я и не думал. Одна мысль о том, что мне придется там доказывать свою честность, приводила меня в дикое неистовство. Деньги заканчивались. Несколько раз, воспользовавшись дружеским участием семьи словаков, занимавших соседний номер (это была грязная берлога с тараканами, узким окном, как средневековая бойница из моего сна прошлых жизней, и навеки въевшимся запахом пота), я поучаствовал в разгрузке барж, пришвартованных к набережным Сены. Но суммы были грошовыми. Я не верил, что смогу хоть как-то сносно существовать на таком подножном корме.
Неожиданно мне повезло. Как-то вечером, заливая свою тоску дешевым прошлогодним бургундским в маленьком кафе, я случайно встретил Микляева. Он служил со мной в одном полку в германскую, потом, кажется, воевал в ДобрАрмии, а здесь, как выяснилось, уже почти три года являлся официантом в дорогом ресторане в стиле russe на Елисейских полях. Работа, которую он предлагал, совершенно меня не устраивала - я покрылся краской возмущения, представив, что подаю на подносе обед тому же Овсянникову. Но другие сведения заинтересовали чрезвычайно.
- Ты знаешь, - произнес он задумчиво, глядя на двух девиц в боа, вышагивающих по сцене, - я как-то стал очень в последнее время суеверен. Увижу цыганку, спешу в подворотню. Скрываюсь сам от себя. Заметь, туда, а не в церковь! Разочаровался я в этом совсем, Алексей! Полностью! И, знаешь, почему?
Я улыбнулся. Подобные юношеские метания давно мне казались смешными.
- Просто спросил себя как-то: а что тебе нужно? На кой ляд ты живешь? Мы в говне, Алексей, в полном говне. Все потеряли - родину, власть, смысл существования, веру в Бога и собственную страну. А главное - веру в народ. Почему освобожденные потомки крепостных пошли за большевиками? Потому, что вся наша история - полная ахинея, кровь и сумбур. Я ненавижу Россию, мне она стала омерзительна. Заметь: сама страна! Какая разница, кто занимает трон?
Микляев долго, пьяно тряся головой, прикуривал сигару. Он явно пижонил, пытаясь подражать американской моде. Пижонил, и говоря о ненависти к России. Но обвинять своего собрата, прошедшего вместе со мной по грязным, расплывшимся от тающего снега и летних ливней окопам и брустверам Отечественной войны, не имел права. Мы все - инвалиды германской, не менее, чем те французы, что требуют сейчас у правительства компенсации за знакомство с отравляющими веществами во время газовых атак у Ипра. Инвалиды духа…
- Дима, ты упал духом, - произнес я, дублируя свое внутреннее слово, - так нельзя. Очнись. Жизнь на этом не заканчивается.
Он вдруг вскинул голову:
- Кстати! Недавно говорил с удивительным человеком. Психиатр из этих самых новых знатоков, но невероятно умный. Знаешь, чем занимается? Изучает возможность повторных жизней, поверишь? Слышал про слово реинкарнация?
Я вздрогнул. Судьба словно летела мне навстречу.
- И как же его успехи? – деревянным голосом спросил я с замиранием сердца.
- Хочешь, оставлю адрес? Поговоришь…

* * *
Таинственный специалист снимал небольшую квартиру в районе бульвара Распай. Я приехал туда, предварительно сделав телефонный звонок вежливости на следующий день после встречи с Микляевым.
Ему было уже немало лет (а может, уже перевалило за несколько тысяч как мне?) Немец родом из Прибалтики, он прекрасно владел русским языком; его акцент напомнил мне некоторых петербургских приказчиков эпохи последнего царствования, которое я, к счастью, застал. Пригласив меня лаконичным жестом в кабинет, он сделал какие-то распоряжения прислуге и двинулся следом. Попросил занять место в кресле у окна – так, как я понял, он мог лучше видеть вазомоторную мимику пациентов, ведь свет падал сбоку, высвечивая отдельные участки лица.
Я в двух словах рассказал о том, с чем явился, и замер в ожидании решения своей участи.
Он долго, не отрываясь, изучал какую-то точку на полу, потом начал медленно говорить:
- Я много лет изучал все, связанное с тем, что не так давно стали именовать термином реинкарнация. Я беседовал с десятками мужчин и женщин, которые утверждали, что вспомнили прежние жизни. Кто-то действительно говорил на неведомых древних языках, кто-то мог детально рассказать о событиях давно ушедших эпох. Но поймите меня правильно: я не знаю ни одного доказательного факта, позволяющего с абсолютной уверенностью утверждать, что это так. Здесь мы вторгаемся в запретную зону, ведь современную психологию можно только условно назвать экспериментальной. Обычно оперируют набором штампов, почерпнутых из сознания самих психологов.
Он горько усмехнулся, взглянул на меня и продолжил:
- Психика отдельного человека – отдельный мир. Мир, совершенно независимый и неповторимый. Никто не знает, как этот мир соотносится с реальностью. Поскольку никто не знает, что такое реальность. Никто не знает, зачем живет. И не может узнать. Религия и наука предлагают слишком простой ответ. Полагаю, что все несколько сложнее.
Он надолго замолчал, неторопливо потирая руки. Потом опять стал говорить:
- Вы говорите, что любите. Судя по вашим словам, а я вижу, что говорите вы совершенно искренне, вы потеряли голову от любви. Вы, человек изначально глубоко рациональный, именно эту рациональность и не приемлете более всего. Именно она для вас – главный враг. Вы занялись борьбой с самим бытием Божием. Смелый, отчаянный поступок, если не учитывать лишь одного… А кто вас уверил в том, что Бог не на вашей стороне?
Непостижимая логика этого странного человека совершенно сбила меня с толку. Он был и прав, и не прав одновременно. Как найти истину, если ее, судя по всему, вообще нет?
Словно отвечая мне, он произнес:
- Нельзя откликаться на лживые постулаты, которые рассылают для миллионов плебеев духа. У них – иная судьба. Нет на свете ничего важнее ЛЮБВИ. Только она, и ничто иное, не может быть подвергнута научному изучению. Бог и вправду есть любовь. Сие нельзя доказать, но и нельзя опровергнуть. Законченные циники из поколения в поколения пытаются убедить всех в том, что физиология, прямые, незамутненные реакции психики – единственное свойство нашего мозга, нашего существа. Это не так!!!
Он вдруг поднялся и, глядя на меня прищуренным взором, произнес, для убедительности кивнув в сторону открытого на бульвар Распай окна:
- Вы любите, безмерно любите. А это значит, что в отличие от миллионов двуногих, погрязших в примитивном духовном разврате, на самом деле живете. ЖИВЕТЕ. Они – МЕРТВЫ. Неважно, сколько вы прожили жизней. Тысяча равна единице. Но именно вы – настоящее подобие Бога. И такие, как вы. Надеюсь, что все-таки вас немало. Иначе жизнь вообще бессмысленна!
В этот момент я отчетливо понял, что он безумен. Хотя это было прекрасное безумие. Всем бы такое…
Я поспешил откланяться и покинуть квартиру. Но когда уже открывал дверь, то услышал его негромкое пожелание:
- Удачи вам.
Он словно благословлял меня на бой.

* * *
Я сидел у бульвара Распай, у дома безумного психиатра, и смотрел на разношерстную, такую разнообразную парижскую толпу. Я впервые тогда подумал о том, что мое существование всегда вытягивало меня в какие-то высшие сферы. Я всю свою жизнь находился вне пределов этого простого мира.  Я его не признавал, и в ответ встречал взаимную ненависть.
В каждой моей фиктивной прожитой жизни от меня ускользала не Она. От меня уходила, уплывала как вешние воды, ускользала САМА РЕАЛЬНОСТЬ…
Она дискретна. Если бы Бог вершил свои дела здесь, на нашей грешной Земле, то выступил бы поверенным единства причин и следствий. Этого не происходит. Сказка и действительность идентичны. Между ними можно поставить знак равенства. Мы живем в вымышленном мире. Там, где уничтожены горизонты бытия.

***
В тот год я часто бывал на Монмартре. В артистическом кафе со странным назвванием  «Au lapin agile», где еще с прошлого века собирались парижские художники, мне не писалось. Когда еще у меня оставались хоть какие-то деньги, по улице Коленкур я  обычно выходил на площадь Константина Пекера, где было много дешевых бистро.
В тот вечер там за соседний столик присела молодая пара, заказала курицу в вине и две бутылки божоле. Девушка, по моим наблюдениям, являлась типичной femme fatale, а парень, веселый и энергичный, кажется, плевать хотел на характер избранницы. Он беспрестанно шутил, не выпуская из рук курительных трубок. Он их время от времени  менял с немыслимой периодичностью, будто следуя магическому ритуалу – потухшую откладывал на край стола и тут же зажигал новую. Барышня, несмотря на свою зловещую сущность (а, может, именно благодаря ей) устраивала ему сцены ревности.
- Жорж, кто она? Кто?  Я же видела вас здесь четыре дня назад. Именно здесь!   
- Ее зовут Мишель, машинистка в одной редакции, перепечатывает мои рукописи, - спокойно отвечал ее спутник. – Мы тут обсуждали деловые вопросы. Ты же знаешь, что я люблю здесь работать.
- И потому зовешь девицу выпить в кафе? Как правдоподобно! Поехали бы лучше сразу в Булонский лес!
- Надин, угомонись!
Дорогое для меня имя воспарило в табачном чаду бистро.
Возможно, именно поэтому я и решил с ними познакомиться. Я встал и подошел к соседнему столику.
- Извините, что нарушаю ваш отдых, но я случайно услышал, что вы литератор. Я, к сожалению, тоже. Разрешите представиться?  Алексей Ладников, журналист и писатель.
- Присаживайтесь, - Жорж широко улыбнулся. - Это Надин.
Девушка с интересом взглянула на меня и улыбнулась, на секунду проявив сходство с Ускользающей.
- С братьями по перу, к тому же здесь, на Монмартре, грех не выпить. Судя по фамилии, вы русский, хотя акцента не уловил. Люблю ваших авторов, более всего – Толстого и Достоевского. У вас есть публикации?  У меня уже три, в издательствах «Сан-Жен» и «Фру-фру». «Смертельный поцелуй» продается неплохо.  Но вот свое имя я пока не открываю. Зовусь то Жаном де Пери, то Кристианом Брюллем, то Люком Дорсаном. Мое же настоящее имя – Жорж Сименон.
Я пожал его крепкую руку и присел рядом с Надин.

* * *
В час ночи, когда бистро почти опустело, Жорж сказал своей подруге, тяжело взглянув на меня:
- Nadine! Es-tu maintenant?
- Ici, - отвечала она, хотя трудно было понять, где она. Она сама вложила свою изящную ручку в мою ладонь, как в конверт. Я сделал вид, что не понимаю бешенства Жоржа. 
Мы расстались с ними у Пекера. Я убедил их, что заказываю такси. Но сам  тут же ушел в ночную темноту Парижа. Минуты три мне были слышны их объяснения, а потом вокруг "бомбанулась", как говорили на фронте, одинокая ночь. Позавчерашняя встреча возродилась в памяти. А вместе с ней - Надежда. Почему-то я убедил себя, закурив папиросу, что она неподалеку. И, как потом оказалось, был прав... 

* * *
На рассвете я дошел пешком до Эйфелевой Башни. Этот путь по Парижу почему-то напоминал мне Петроград.
Там я сел на скамейку и долго изучал французское небо, сравнивая его с питерским.
Оно было таким же родным.
Переместив случайно взор на бульвар, я как и восемь месяцев назад в Берлине,увидел Надин. Она одиноко шла по ночной мостовой со стороны La Tour Eiffel, похожая на приведение.
-Пойдем домой, - произнесла она, приблизившись.
Я молча поднялся и пошел рядом. Объяснять ничего не было нужно - только Ускользающая Луна могла меня отыскать в рассветных парижских сумерках.