Освобождение. Любовь хулигана. Шаганэ

** Шаганэ. «Потому что я с севера что ли…»


Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/-ilIQYwgU2w


В последний день лета 1924 года газета «Правда» опубликовала «Письмо в редакцию», подписанное С. Есениным и его другом И. Грузиновым о роспуске группы имажинистов: «Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа “имажинисты” в доселе известном составе объявляется распущенной». Этот «доселе известный состав» включал в себя, помимо С. Есенина, ещё и А. Мариегофа, Р. Ивнева, В. Шершеневича, Н. Эрдмана и М. Ройзмана. Последние не преминули высказать в журнале «Новый зритель» протест:

«Развязность и безответственность этого заявления вынуждает нас опровергнуть его. Хотя Есенин и был одним из подписавших первую декларацию имажинизма, но он никогда не являлся идеологом имажинизма, свидетельством чего является отсутствие у Есенина хотя бы одной теоретической статьи.
Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она ему была удобна, а мы никогда в нём, вечно отказывающемся от своего слова, не были уверены как в своём соратнике.
После известного всем инцидента, завершившегося судом Ц. Б. журналистов над Есениным и К0, у группы наметилось внутреннее расхождение с Есениным, и она принуждена была отмежеваться от него, что и сделала, передав письмо Заведующему лит. отделом “Известий” Б. В. Гиммельфарбу 15 мая с. г. Есенин в нашем представлении безнадёжно болен психически и физически, и это единственное оправдание его поступков.
Детальное изложение взаимоотношений Есенина с имажинистами будет напечатано в № 5 “Гостиницы для путешествующих в прекрасном”, официальном органе имажинистов, где, кстати, Есенин уже давно исключён из числа сотрудников».
(Коллективное письмо…)


«Безнадёжно болен психически и физически»! После такого отречения А. Мариенгофу не следовало удивляться, что по прошествии двух лет мало кто из читателей поверит его «Роману без вранья», а № 5 «Гостиницы для путешествующих в прекрасном» так и не будет заселён.
«Безнадёжно болен», – подписывается М. Ройзман, чтобы много лет спустя заявить, что С. Есенину не везло с друзьями. И что самое удивительное, прав: его друзья, с одной стороны, это имажинисты, большинство из которых семиты и воинствующие атеисты, с другой – «мужиковствующие», с фантазиями о русском фашизме в многонациональной и поликонфессиональной стране. Болен… Больны были его друзья-приятели с заносами у кого резко влево, у кого ещё круче вправо.
В эти дни поэт участвует в организации литературного общества «Современная Россия», пишет «Поэму о 36», из-под его пера выходит шедевр русской лирики стихотворение «Отговорила роща золотая...» Его слова, как дождь, чьи струи обволакивают и снимают усталость. Их смысл освежает чувство и освобождает от всего погибшего и невозвратно ушедшего души тех, кто умеет слышать и желает мечтать.


*   *   *

Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит коноплянник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадёт трава.
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.

1924



Поэтизация поэзии, доведённая имажинистами к началу 1920-х до предела – без лиризма, без чувства, хотя и с точным чувственным образом: «Вижу юноша маятник ляжек вешает / Женщине под циферблат живота» (Н. Эрдман), вовсе не прельщала С. Есенина, который весь – душа и лира. В смысле формального развития его всё более «тянет к Пушкину», к тому, «кто русской стал судьбой».


«Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности.
В 1919 году я с рядом товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом.
От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции.
С восьми лет бабка таскала меня по разным монастырям, из-за неё у нас вечно ютились всякие странники и странницы. Распевались разные духовные стихи. Дед, напротив, был не дурак выпить. С его стороны устраивались вечные невенчаные свадьбы.
После, когда я ушёл из деревни, мне долго пришлось разбираться в своём укладе.
В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал всё по-своему, с крестьянским уклоном.
В смысле формального развития теперь меня тянет всё больше к Пушкину.
Что касается остальных автобиографических сведений, они в моих стихах».

(С. А. Есенин. «О себе». С. 19–20)


Пушкину

Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавы
Не затемнили образ твой,
И в бронзе выкованной славы
Трясёшь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.

Но, обречённый на гоненье,
Ещё я долго буду петь…
Чтоб и моё степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.

26 мая 1924



Сказав «прощай!» имажинизму, 3 сентября 1924 года С. А. Есенин пассажирским поездом уезжает на Кавказ. 14 сентября он принимает участие в торжествах по случаю празднования Международного юношеского дня в столице Грузии, читает стихи в клубе совработников. В Баку в ночь с 20 на 21 сентября пишет «Балладу о двадцати шести». В «Бакинском рабочем» и «Заре Востока» выходят его «Стансы», малые поэмы «Русь советская», «Русь бесприютная», стихотворения «Сукин сын», «Отговорила роща золотая...», «Пушкину», «Письмо от матери» и «Ответ», «Письмо к женщине», «Поэтам Грузии». Издательством «Круг» выпускается книга его стихов.
Поэт поднимается на Мтацминду (Давидовскую гору) к могиле А. С. Грибоедова, посещает Ходжоры, Мцхет и пригороды Тифлиса, коллектор для беспризорников в Авлабаре, выступает в студенческом клубе имени Сабира в Азербайджанском государственном университете, на творческом вечере в малом зале Совета профессиональных союзов в Тифлисе. В это же время он работает над поэмой «Анна Снегина», название которой перекликается с пушкинским: Снегина – Онегин. Перекличка слышна не только в названии: ясный спокойный слог повествования и размышлений героя о неясной и неспокойной стезе русских людей – внучатый преемник пушкинского лиризма и мироощущения.
8 декабря С. А. Есенин прибывает в Батум, где в газете «Трудовой Батум» печатаются первые два стихотворения цикла «Персидские мотивы» – «Улеглась моя былая рана» и «Я спросил сегодня у менялы».


*   *   *

Улеглась моя былая рана,
Пьяный бред не гложет сердце мне.
Синими цветами Тегерана
Я лечу их нынче в чайхане.

Сам чайханщик с круглыми плечами,
Чтобы славилась пред русским чайхана,
Угощает меня красным чаем
Вместо крепкой водки и вина.

Угощай, хозяин, да не очень.
Много роз цветёт в твоём саду.
Незадаром мне мигнули очи,
Приоткинув чёрную чадру.

Мы в России девушек весенних
На цепи не держим, как собак,
Поцелуям учимся без денег,
Без кинжальных хитростей и драк.

Ну а этой за движенья стана,
Что лицом похожа на зарю,
Подарю я шаль из Хороссана
И ковёр ширазский подарю.

Наливай, хозяин, крепче чаю,
Я тебе вовеки не солгу.
За себя я нынче отвечаю,
За тебя ответить не могу.

И на дверь ты взглядывай не очень,
Всё равно калитка есть в саду…
Незадаром мне мигнули очи,
Приоткинув чёрную чадру.

1924



– Стихи начал писать, подражая частушкам, – рассказывал о себе С. А. Есенин.
И это начало пути: подростком – частушки, на выходе из «комсомольского возраста» – «Анна Снегина».
– Он страшно жил и страшно умер… – сказала в одной из бесед Анна Ахматова. – Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснётся цивилизация… Каждый год умирает по поэту… Страшно, когда умирает поэт…
Страшно, – да!
Однако – «эти крестьяне», «неудачно коснётся цивилизация»… Неужели «неудачно»? Или о какой-то инопланетной цивилизации речь? Быть может, не достоверно передана мысль А. А. Ахматовой, скорее похожая на возвеличивание самодержавного В. Катаева, собственноручно венчанного на «царство» алмазным венцом, – сидит этакий королёк-королевна и посматривает сверху на «этих крестьян».
– Чего сидишь? – спрашивается. – Хлеб кушаешь, а он ведь… того-с… его ведь… навозом…
А ну как родись Анна Андреевна или Александр Сергеевич в крестьянской семье, насколько «удачно» коснулась бы их цивилизация? Написали бы свою «Поэму без героя» и «Евгения Онегина»? Как высоко смогло бы взойти «солнце нашей поэзии», если б начинало с частушек, а не с «Воспоминаний в Царском Селе»? Думается, не было бы ни Анны Ахматовой, ни Александра Пушкина, в лучшем случае – Нюша Горенко и Сашок Кучерявый.
Вот когда была бы неудача для России и русской поэзии.
А мечтатель сельский и московский озорной гуляка в одном лице, подобно «словесному дереву», коренясь в земле и возносясь главою, первокласснейшим русским поэтом приносил – «в эфире» – плоды.



*   *   *

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Потому что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому что я с севера, что ли?

Я готов рассказать тебе поле,
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи –
Я нисколько не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.

Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне…
Шаганэ ты моя, Шаганэ!

1924



«В Бога верил мало. В церковь ходить не любил. Дома это знали и, чтоб проверить меня, давали 4 копейки на просфору, которую я должен был носить в алтарь священнику на ритуал вынимания частей. Священник делал на просфоре 3 надреза и брал за это 2 копейки. Потом я научился делать эту процедуру сам перочинным ножом, а 2 коп‹ейки› клал в карман и шёл играть на кладбище к мальчишкам, играть в бабки. Один раз дед догадался. Был скандал. Я убежал в другое село к тётке и не показывался до той поры, пока не простили».
И ниже:
«В революции был отмечен Троцким как попутчик.
Крайне индивидуален.
Со всеми устоями на советской платформе». (С. А. Есенин. Автобиография. <1923>. С. 11, 12).
В той революции, вождями которой были В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий, С. А. Есенин – попутчик, «новью той теснимый»: в РКП никогда не состоял, потому что чувствовал себя гораздо левее. В том преображении мыслей, чувств, быта, к которому вёл освобождённый от оков традиции дух, С. А. Есенин – революционер, чудак, кто «в жизни буйствовал немало, но одолеть не мог никак пяти страниц из “Капитала”».
Дух революции, очевидно, враждебен революции духа.



*   *   *

Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нём.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнём.

Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шёлк туда и хну.
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть.

Или снова, сколько ни проси я,
Для тебя навеки дела нет,
Что в далёком имени – Россия –
Я известный, признанный поэт.

У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не хочешь, персиянка,
Увидать далёкий, синий край?

Я сюда приехал не от скуки –
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.

Я давно ищу в судьбе покоя,
И хоть прошлой жизни не кляну,
Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою весёлую страну.

Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал.

И хотя я не был на Босфоре –
Я тебе придумаю о нём.
Всё равно – глаза твои, как море,
Голубым колышутся огнём.

21 декабря 1924



В Москве после романа с поэтессой и переводчицей Надеждой Вольпин у поэта остался полугодовалый сын Саша, впоследствии известный математик и участник диссидентского движения. В первый день весны 1925 года С. А. Есенин возвращается в Москву, где в журнале «Город и деревня» печатает поэму «Мой путь», а 10 марта встречает Софью Андреевну Толстую – внучку Л. Н. Толстого, заведующую библиотекой Союза писателей. В сентябре они вступают в законный брак.
Союз с С. А. Толстой был недолговечен и распался перед гибелью поэта. Свою жизнь она посвятит сбору, сохранению и подготовке к изданию литературного наследства С. А. Есенина.
14 марта 1925 года на собрании литературной группы «Перевал» в Доме Герцена С. А. Есенин читает «Анну Снегину» и новые стихи из цикла «Персидские мотивы».


*   *   *

Ты сказала, что Саади
Целовал лишь только в грудь.
Подожди ты, Бога ради,
Обучусь когда-нибудь!

Ты пропела: «За Ефратом
Розы лучше смертных дев».
Если был бы я богатым,
То другой сложил напев.

Я б порезал розы эти,
Ведь одна отрада мне –
Чтобы не было на свете
Лучше милой Шаганэ.

И не мучь меня заветом,
У меня заветов нет.
Коль родился я поэтом,
То целуюсь, как поэт.

19 декабря 1924



«Сидели долго. Пили. О чём то спорили, галдели, шумели. Есенин пил немного, меньше других, совсем не был пьян, но и не скучал, по видимому, был весь тут, с нами, о чём то спорил, на что то жаловался. Вспоминал о первых своих шагах поэта, знакомстве с Блоком. Рассказывал и вспоминал о Тегеране. Тут же прочёл “Шаганэ”. Замечательно читал он стихи. И в этот первый вечер нашего знакомства, и потом, каждый раз, когда я слышал его чтение, я всегда испытывал радость от его чтения. У него было настоящее мастерство и заразительная искренность. И всегда – сколько я его ни слышал – у него, и у трезвого и у пьяного, всегда становилось прекрасным лицо, сразу, как только, откашлявшись, он приступал к первому стихотворению. Прекрасное лицо: спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации актёров, без мёртвой монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все чувства, какие льются из стихов. Думаю, что, если бы почему нибудь не доносился голос, если бы почему нибудь не было его слышно, наверно, можно было бы, глядя на его лицо, угадать и понять, что именно он читает.
Джиму уже хотелось спать, он громко и нервно зевал, но, очевидно, из любопытства присутствовал, и, когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот. Перед уходом Есенин снова долго жал ему лапу: “Ах ты, чёрт, трудно с тобой расстаться. Я ему сегодня же напишу стихи. Приду домой и напишу”.
Компания разошлась. Я сидел и разбирался в своих впечатлениях. Всё в нём, Есенине, ярко и сбивчиво, неожиданно контрастно. Тут же на глазах твоих он меняет лики, но ни на секунду не становится безличным. Белоголовый юноша, тонкий, стройный, изящно, ладно скроен и как будто не крепко сшит, с васильковыми глазами, не страшными, не мистическими, не нестеровскими, а такими живыми, такими просто синими, как у тысячи рязанских новобранцев на призыве – рязанских, и московских, и тульских, – что то очень широко русское. Парижский костюм, чистый, мягкий воротничок, сверху на шее накинуто ещё шёлковое сиреневое кашне, как будто забыл или не захотел снять в передней. Напудрен. Даже слишком – на бровях и ресницах слой пудры. Мотнул головой, здороваясь, взметнулись светло жёлтые кудри рязанского парня и дешёвыми духами парикмахерского вежеталя повеяло от них. Рука хорошая, крепкая, широкая, красная, не выхоленная, мужицкая. Голос с приятной сипотцой, как будто не от болезни, не от алкоголя, а скорее от тёмных сырых ночей, от соломы, от костров в ночи. Заговорил этим сиплым баском – сразу растаяла, распылилась, как пудра на лице, испарилась, как парикмахерский вежеталь, вся “европейская культура”, и уже не лезут в глаза ни костюм, ни кашне на шее, ни галстук парижский. А выпил стакан красного, лёгкого вина залпом, но выпил, как водку, с привычной гримасой (как будто очень противно) и – ох, Рязань косопузая пьёт в кабаке. Выпил, крякнул, взметнул шапкой волос и, откашлявшись, начал читать:

Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

И кончил тихо, почти шёпотом, почти молитвенно:

Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

Ох, подумал я, с какими иными “культурами” общается этот напудренный, навежеталенный, полупьяный Есенин, в какие иные миры свободно вторгается эта наша “косопузая Рязань”».
(В. И. Качалов. «Встречи с Есениным». С. 252–254)



Сукин сын

Снова выплыли годы из мрака
И шумят, как ромашковый луг.
Мне припомнилась нынче собака,
Что была моей юности друг.

Нынче – юность моя отшумела,
Как подгнивший под окнами клён,
Но припомнил я девушку в белом,
Для которой был пёс почтальон.

Не у всякого есть свой близкий,
Но она мне как песня была,
Потому что мои записки
Из ошейника пса не брала.

Никогда она их не читала,
И мой почерк ей был незнаком,
Но о чём то подолгу мечтала
У калины за жёлтым прудом.

Я страдал… Я хотел ответа…
Не дождался… уехал… И вот
Через годы… известным поэтом
Снова здесь, у родимых ворот.

Та собака давно околела,
Но в ту ж масть, что с отливом в синь,
С лаем ливисто ошалелым
Меня встрел молодой её сын.

Мать честная! И как же схожи!
Снова выплыла боль души.
С этой болью я будто моложе,
И хоть снова записки пиши.

Рад послушать я песню былую,
Но не лай ты! Не лай! Не лай!
Хочешь, пёс, я тебя поцелую
За пробуженный в сердце май?

Поцелую, прижмусь к тебе телом
И как друга введу тебя в дом…
Да, мне нравилась девушка в белом,
Но теперь я люблю в голубом.

31 июля 1924


27 марта 1925 года, не пробыв в Москве и месяца, С. А. Есенин едет обратно в Баку. Работоспособность его поразительна: одно за другим появляются новые стихотворения – «Собаке Качалова», «Голубая родина Фирдуси», «В Хороссане есть такие двери», «Голубая да весёлая страна», «Воздух прозрачный и синий», «Золото холодное луны», «1 Мая», «Письмо к сестре», «Заря окликает другую», «Не вернусь я в отчий дом», «Синий май. Заревая теплынь», «Ну, целуй меня, целуй», «Неуютная жидкая лунность».
С 15 по 20 мая 1925 года в Баку гастролирует Художественный театр. Ведущий актёр труппы В. И. Качалов (1875–1948) читает записку: «Дорогой Василий Иванович! Я здесь. Здесь и напечатал, кроме „Красной нови“, стихотворение „Джиму“. В воскресенье выйду из больницы (болен лёгкими). Очень хотелось бы увидеть Вас за 57 летним армянским. А? Жму Ваши руки. С. Есенин».  (С. А. Есенин. Письма. С. 188).
Было жарко.
Перепутав май с июнем, В. И. Качалов вспоминал:

«В июне того же года наш театр приехал на гастроли в Баку. Нас пугали этим городом, бакинской пылью, бакинскими горячими ветрами, нефтяным духом, зноем и пр. И не хотелось туда ехать из чудесного Тифлиса. Но вот сижу в Баку на вышке ресторана “Новой Европы”. Хорошо. Пыль как пыль, ветер как ветер, море как море, запах соли доносится на шестой, седьмой этаж. Приходит молодая миловидная смуглая девушка и спрашивает:
– Вы Качалов?
– Качалов, – отвечаю.
– Один приехали?
– Нет, с театром.
– А больше никого не привезли?
Недоумеваю:
– Жена, – говорю, – со мною, товарищи.
– А Джима нет с вами? – почти вскрикнула.
– Нет, – говорю, – Джим в Москве остался.
– А яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, всё бредит Джимом и говорит докторам: “Вы не знаете, что это за собака. Если Качалов привезёт Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу и буду здоров, буду с ним купаться в море”.
Девушка отошла от меня огорчённая.
– Ну что ж, как нибудь подготовлю Есенина, чтобы не рассчитывал на Джима.
Как выяснилось потом, это была та самая Шаганэ, персиянка».

(В. И. Качалов. «Встречи с Есениным». С. 254–255)



*   *   *

В Хороссане есть такие двери,
Где обсыпан розами порог.
Там живёт задумчивая пери.
В Хороссане есть такие двери,
Но открыть те двери я не мог.

У меня в руках довольно силы,
В волосах есть золото и медь.
Голос пери нежный и красивый.
У меня в руках довольно силы,
Но дверей не смог я отпереть.

Ни к чему в любви моей отвага.
И зачем? Кому мне песни петь? –
Если стала неревнивой Шага,
Коль дверей не смог я отпереть,
Ни к чему в любви моей отвага.

Мне пора обратно ехать в Русь.
Персия! Тебя ли покидаю?
Навсегда ль с тобою расстаюсь
Из любви к родимому мне краю?
Мне пора обратно ехать в Русь.

До свиданья, пери, до свиданья,
Пусть не смог я двери отпереть,
Ты дала красивое страданье,
Про тебя на родине мне петь.
До свиданья, пери, до свиданья.

Март 1925



«Играем в Баку спектакль. Есенин уже не в больнице, уже на свободе. И весь город – сплошная легенда об Есенине. Ему здесь “всё позволено”. Ему всё прощают. Вся редакция “Бакинского рабочего”, Чагин, Яковлев, типографские рабочие, милиция – все охраняют его.
Кончаю спектакль “Царя Фёдора”. Театральный сторож, тюрк, подаёт записку, лицо сердитое. В записке ничего разобрать нельзя. Безнадёжные каракули. Подпись “Есенин”.
– Где же, – спрашиваю, – тот, кто написал записку?
Сторож отвечает мрачно:
– На улице, за дверью. Ругается. Меня называет “сукин сын”. Я его не пускаю. Он так всех вас будет называть.
Я поспешил на улицу, как был в царском облачении Фёдора, даже в мономаховой шапке. Есенин сидит на камне, у двери, в тёмной рубахе кавказского покроя, кепка надвинута на глаза. Глаза воспалённые, красные. Взволнован. Страшно обижен на сторожа. Бледный, шепчет сторожу: “Ты не кацо – кацо так не поступают”. Я их с трудом примирил и привёл Есенина за кулисы, в нашу уборную. Познакомил со Станиславским. У Есенина в руке несколько великолепных чайных роз. Пальцы раскровавлены. Он высасывает кровь, улыбается:
– Это я вам срывал, об шипы накололся, пожалуйста, – поднёс нам каждому по два цветка.
Следом за ним, сопя и отдуваясь, влез в уборную босой мальчик тюрк, совсем чёрный, крошечный, на вид лет восьми, с громадной корзиной какого то провианта, нужного Есенину, как потом оказалось, для путешествия в Персию. В эту ночь под утро он с компанией должен был улететь в Тегеран. Я ушёл на сцену кончать последний акт “Царя Фёдора”. Возвращаюсь в уборную – сидят трое. Станиславский, сощурив глаза, с любопытством рассматривает и внимательно слушает. Есенин уже без всякого звука хриплым шёпотом читает стихи:

Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, –

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.

А в уголке на корзине с провиантом сидит мальчик тюрк и тоже как будто внимательно слушает, задумчиво ковыряя в носу».

(В. И. Качалов. «Встречи с Есениным». С. 255–256)


В середине мая НКВД отказывает С. А. Есенину с группой товарищей в праве учреждения общества «Современная Россия». 28 мая поэт вынужден вернуться в Москву, но 28 июля он снова в Баку в Мардакяне на даче второго секретаря ЦК Компартии Азербайджана П. И. Чагина (1898–1967). Будучи заместителем С. М. Кирова, П. И. Чагин исполнял обязанности редактора газеты «Бакинский рабочий» и был автором предисловия к сборнику стихов С. Есенина «Русь советская», вышедшему в то время в Баку.
Рог изобилия не иссякает. «Я – божья дудка», – говорит о себе С. Есенин и пишет, пишет и пишет, вызывая пароксизмы зависти и бури гнева язвенных и трезвенных сочинителей страны Советов.


*   *   *

Воздух прозрачный и синий,
Выйду в цветочные чащи.
Путник, в лазурь уходящий,
Ты не дойдешь до пустыни.
Воздух прозрачный и синий.

Лугом пройдёшь, как садом,
Садом в цветенье диком,
Ты не удержишься взглядом,
Чтоб не припасть к гвоздикам.
Лугом пройдёшь, как садом.

Шёпот ли, шорох иль шелесть –
Нежность, как песни Саади.
Вмиг отразится во взгляде
Месяца жёлтая прелесть,
Нежность, как песни Саади.

Голос раздастся пери,
Тихий, как флейта Гассана.
В крепких объятиях стана
Нет ни тревог, ни потери,
Только лишь флейта Гассана.

Вот он, удел желанный
Всех, кто в пути устали.
Ветер благоуханный
Пью я сухими устами,
Ветер благоуханный.

<1925>



А. А. Блок говорил о романтизме как о жадном стремлении жить удесятерённой жизнью, стремлении создать такую жизнь. Романтизм это «дух, который струится под всякой застывающей формой и в конце концов взрывает её»: «…он – в духе великих открытий, подготовивших Возрождение; он – в Шекспире и Сервантесе; он – в первых порывах всякого народного движения, он же и в восстании против всякого движения, которое утратило жизнь и превратилось в мёртвую инерцию; романтизм есть восстание против материализма и позитивизма, какие бы с виду стремительные формы ни принимали они; он есть вечное стремление, пронизывающее всю историю человечества, ибо единственное спасение для культуры – быть в том же бурном движении, в каком пребывает стихия». (А. Блок. «О романтизме». С. 367–368).
Сказанное относится как к литературному течению, с которым неразрывно связаны имена И. Гёте, Ф. Шиллера, Г. Гейне, Дж. Байрона, П. Шелли, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. Мицкевича, так и к любому новому способу переживания жизни, новой форме чувствования, какими в начале ХХ века стали символизм А. А. Блока и модернизм Ф. К. Сологуба. Романтиками в этом смысле были и акмеисты из «Цеха поэтов» Н. С. Гумилёва, и будетляне В. В. Хлебникова, и футуристы во главе с В. В. Маяковским, и, конечно, имажинисты С. А. Есенин и А. Б. Мариенгоф.
«Удесятерённое чувство жизни» в стихах «последнего поэта деревни» ласкает кровью и рубцует по коже: «Быть поэтом – это значит <…> рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души». Роковая печать поэта – оставаться самим собой, живым и по смерти: «Не сотрёт меня кличка “поэт”, / Я и в песнях, как ты, хулиган». Истерия, поднятая во второй половине 1920-х вокруг «есенинщины», убеждает, что один только дух поэта наводил значительно больше «душевного шума», чем сотни проработанных лужёных глоток в рабоче-крестьянских органах печати.
Стихи С. А. Есенина поныне живы «удесятерённым чувством жизни», на которое он щедро растратил 15 лет своей творческой мечты. Но ведь именно эта его романтическая мечта, – «ясных грёз краса», «душевный шум», – и есть подлинная жизнь, какой он увидал её в свои 16 мальчишеских лет:


Он бледен. Мыслит страшный путь.
В его душе живут виденья.
Ударом жизни вбита грудь,
А щёки выпили сомненья.

Клоками сбиты волоса,
Чело высокое в морщинах,
Но ясных грёз его краса
Горит в продуманных картинах.

(С. А. Есенин. «Поэт»)


– Нет ничего в жизни, что раньше не было бы в творческой мечте. Мечта, это и есть самая необходимая и самая основная форма человеческой деятельности. (Ф. Сологуб).
3 сентября 1925 года С. Есенин принимает решение покинуть тюркскую синь азербайджанской столицы и последний раз устремляется в Москву, в Москву.
Ему, ваятелю жизни, надо всё или ничего.


*   *   *

Золото холодное луны,
Запах олеандра и левкоя.
Хорошо бродить среди покоя
Голубой и ласковой страны.

Далеко-далече там Багдад,
Где жила и пела Шахразада.
Но теперь ей ничего не надо.
Отзвенел давно звеневший сад.

Призраки далёкие земли
Поросли кладбищенской травою.
Ты же, путник, мёртвым не внемли,
Не склоняйся к плитам головою.

Оглянись, как хорошо кругом:
Губы к розам так и тянет, тянет.
Помирись лишь в сердце со врагом –
И тебя блаженством ошафранит.

Жить – так жить, любить – так уж влюбляться.
В лунном золоте целуйся и гуляй,
Если ж хочешь мёртвым поклоняться,
То живых тем сном не отравляй.

Это пела даже Шахразада, –
Так вторично скажет листьев медь.
Тех, которым ничего не надо,
Только можно в мире пожалеть.

<1925>





http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapt_5_33.htm


Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/-ilIQYwgU2w


Рецензии
Аудиокнига на YouTube http://youtu.be/-ilIQYwgU2w

Олег Кустов   21.05.2022 04:45     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.