С рюкзаком по прошлому

С РЮКЗАКОМ ПО ПРОШЛОМУ
                (Из подражаний неопубликованным классикам)
 
        Матвей Егорыч Велогонкин, бывший в прошлом Таратайкиным, спрыгнул с подножки вагона прямо  в песок на крохотной станции Новоюрино, где  не было даже намека на платформу, а вместо станционного здания стояла будка, обшитая гофрированным пластиком, и пошел по густо пересеченной местности с большим зеленым рюкзаком за плечами, что говорило о наличии в нем еще значительных  творческих сил. Велогонкин активно вдыхал аромат сельской природы и с каждым шагом становился все моложе и бодрее.
         Когда-то в этих местах, а именно в деревне Тютино, в километрах пяти от станции, протекало его босое,  стриженное наголо  детство и бурная колхозная юность. В те далекие ныне времена Матвей Егорыч работал на грандиозной всеколхозной стройке по возведению каменного свинарника, поминутно проявляя чудеса смекалки и упрямства, свойственные людям крупного масштаба. Однако вскоре из-за непримиримых разногласий чисто этического плана с колхозным бугаем по кличке Барон, которому местные остряки неизменно добавляли еще и кличку Врангель, Матвей Степанович вынужден был уехать развивать свои нераскрытые таланты в город.
          Город встретил Матвея Егорыча бурлящим людским потоком и ошеломляющим автомобильным движением. Вместо косматых «лошаков» - гладкопузые автобусы и троллейбусы, вместо коров – бутылки с кефиром и молоком, вместо сельповского ларька – гастрономы с неисчерпаемыми запасами водки. Со всех сторон манили всевозможные соблазны. И молодой Тарантайкин, наскоро переменив фамилию на более современную и окунувшись с головой в рабочий класс в качестве грузчика, предался всем удовольствиям городской жизни. Он катался в трамвае, не понуждая свой организм платить за билет, глядел на витрины магазинов, приценивался к стоимости роялей и золотых подсвечников, ел фруктовое мороженое, пил газированную воду без сиропа, а в плохую погоду   ходил в кинотеатр «Новости дня» на все сеансы подряд. Именно в «Новостях» он и нашел ту, которая  довольно быстро поняла его тоскующую колхозную душу и с которой он стал делить непрестанные ошибки своей жизни.
         У Матвея Егорыча была ищущая натура. Он постоянно что-то искал, перепробовал множество смежных по интеллекту профессий, но все они не удовлетворяли его смутных духовных потребностей. Велогонкин ощущал, что в нем сидит некий червь,  источающий тягу к возвышенному. Он  поработал и дворником, и приемщиком макулатуры, и маляром,   и расклейщиком афиш, и много еще кем,  на что ушли основные годы молодости. Успокоился же Матвей Егорыч уже в позднем расцвете сил, когда устроился на работу театрального гардеробщика. Первые же слова могущественного администратора Льва Скачинского: «Театр начинается с вешалки», -  потрясли воображение Велогонкина до основания. Он сразу понял, что вырвался, наконец,  в первые ряды жизни. Это подтверждалось хотя бы тем, что сама соседская блондинка Ирочка, девочка во всех отношениях модная, у личного звонка к которой стоит очередь нервных поклонников, целует Матвея Егорыча в щечку за принесенную контрамарку.
         Естественно, что новое общественное положение Велогонкина не могло не отразиться на его воззрениях на семью и школу. С женой Клавдией, с которой он прожил  неучтенное количество лет, он решительно развелся, так как эта женщина достигла веса ста шести килограммов и настолько заржавела в своей отсталости, что потеряла способность еще куда-нибудь расти, как физически, так и духовно. На память о себе Велогонкин оставил Клавдии кое-какие воспоминания и сына шестнадцати лет, незаурядного второгодника, автора всей наскальной живописи на своей улице и в ближайших микрорайонах.
        И вот теперь, когда на него повеял снова ветер личной свободы, какая-то дремавшая,
                2

а потом вдруг проснувшаяся сила, потянула его, Велогонкина, в родные края. Захотелось, говоря словами поэта, «весомо и грубо» показать, как из какого-то там Тарантайкина получился, пусть не космонавт, но все же работник театра Велогонкин.
        Именно эта сила и привела Матвея Егорыча, наконец, на широкое асфальтированное шоссе, прорезавшее поселок Тютино, еще недавно называвшееся поселком имени Сто тридцать шестой партконференции, но с гордостью вернувшего себе первоначальное наименование.  Тютино – это звучит! Велогонкин шел по поселку и мало чего узнавал из-за происшедших здесь изменений.  В центре поселка сгрудилось несколько зданий городского типа, где было все, что нужно современно мыслящему человеку: продтовары, универмаг, почта, кафе, парикмахерская и даже платный общественный туалет. И это последнее как-то особенно тронуло Велогонкина.
         «Это  ж надо, подумал он, - в аккурат, как в городе. Когда бы не та дурацкая драма с Врангелем, я уже наверняка имел такой же шикарный вид, как, к примеру, из того вон окна: яблоньки, цветочки на клумбе, а там, за домами, и ближний лесок. Да и воздух здесь…с нашим городским не сравнять. Натуральный! Местного изготовления. Как говорится в пословице: «Хорошо в краю родном, - пахнет сеном … и все такое прочее».
         Матвей Егорыч так расчувствовался, что решил немедленно отыскать свой родимый дом, откуда началась его автобиография, где он издал свой первый крик, где получил первый воспитующий подзатыльник и где закончили свое существование и отец, израненный ветеран войны, и его истосковавшаяся по сыну мать.
       Едва только Матвей Егорыч свернул с асфальта в грязь боковой улицы, как ему в глаза со всех сторон стало бросаться прошлое. Первой бросилась маленькая свинарня, всегда вспоминавшаяся Велогонкиным почему-то, как грандиознейшее сооружение века, потому, видимо, что именно на его строительстве Велогонкин отличился, как активный строитель коммунизма.  Потом бросился здоровенный деревянный забор, окружавший в свое время территорию сельхозтехники, а теперь владения тютинского кооператива. За ним бросился дом стародавнего Велогонкинского дружка Баламутова, в ту пору способного гармониста и охальника. После бросилась его бывшая изба с поваленной крышей и забитыми досками окнами. И в последнюю очередь бросился нечеловеческих размеров бык черно-белой масти, как две капли воды похожий на Врангеля его юности. Но если свинарня, забор, Баламутовский дом и прочие бросились к Матвею Егорычу чисто умозрительно, то дальний родственник Врангеля сделал это до дикости натурально. Только цепкая память Велогонкина, не дававшая ему и во сне забыть о ярких встречах с бычьим тезкой Крымского барона, помогла ему мгновенно, как в былые годы, оценить меру опасности, развернуться и стремительно стартовать по направлению к забору.
       Во время бега Матвея Егорыча преследовал не только потомок «барона», но и вопрос: «Почем знает эта проклятая скотина, что я когда-то враждовал с его прадедом? И «барон» давно уже сдох, и фамилия у меня совсем другая. Да и чего уж такого я ему, Барону  сделал?
      И, действительно, ничего такого особенного в прошлом между Велогонкиным и «бароном» не было, чтобы стало причиной кровной вражды. Ну, подумаешь, ну, пошутил как-то по молодости  Матюшка Таратайкин, пощекотал крапивой содержавшегося на цепи Барона по весьма чувствительным местам, чем унизил его бычье достоинство. Ну, показывал ему на испанский манер красную тряпку. Только, спрашивается, кто же из деревенских мальчишек не допускал подобных шалостей? Просто смешно, если бы из-за этого на них бросались все попадающиеся навстречу быки. Но Врангель был совершенно глух к любому здравому смыслу. Вторым делом всей врангелевской жизни, после прямого назначения, стало, едва сорвавшись с цепи, немедленно бежать за Таратйкиным, если только он  находился  вне дома. И единственно спасительным для Таратйкина местом
                3

служил окруженный могучим забором двор сельхозтехники.
        Вот и сейчас Велогнкин кинулся именно к нему, забытому «другу юности». Но тяжелое бремя прожитых лет, а может быть, и отвлекающие от бега мысли, привели к тому, что расстояние между Веогонкиным и отпрыском «барона» катастрофически сократилось. Пришлось пойти на хитрость и, скрипя сердце, бросить на потребу врагу набитый вещами и продуктами рюкзак. Вещей и продуктов, конечно, было жаль, но что значат такие мелочи по сравнению с жизнью  еще вполне активного пенсионера.
        Бык, унаследовавший от предков слабость тактического мышления, сейчас же принялся подбрасывать рюкзак своими страшными рогами, стараясь разнести его в клочья, но рюкзак тут же застрял у него в рогах,  поле зрения предательски очистилось, и бык снова увидел утекающего противника. Осознав свою ошибку, «баронет» с удвоенной энергией бросился в погоню, но поздно – к забору Матвей Егорыч пришел первым, а «баронет» только вторым, отстав от победителя всего на пятнадцать-двадцать шагов. Понятно, что в такой ситуации времени на раздумье и отдых не было. Матвей Егорыч уже всей кожей спины ощущал тяжелое бычье дыхание  и хлюпанье по грязи его огромных копыт.  Первый бросок через забор оказался неудачным. При второй попытке Велогонкин, собрав со страху все имевшиеся в наличие силы, так сгруппировался, что выполнил прыжок ультра-си сложности, позволивший ему не только оторваться от земли, но и зацепиться руками за края забора  на высоте двух с половиной метров. Одновременно Матвей Егорыч подтянул под себя ноги, рассчитывая единым махом перевалить через забор, как это удавалось ему в юности. Но маха не получилось - опять-таки подвели годы, налипшие на плечах, отчего Велогонкин дрябло повис над происходящими событиями в позе отдыхающей летучей мыши.
       И снова Матвея Егорыча выручила полная неспособность Врангеля-младшего трезво оценивать ситуацию. Вместо того чтобы выждать момент, когда силы у врага полностью иссякнут и он, согласно строгим законам элементарной физики, свалится вниз, в полное распоряжение победителя, младо-Врангель, заполошенный  дикой яростью, нанес Матвею Егорычу сильнейший удар по его плотно обтянутому штанами заду. Это, конечно, была неплохая месть за поруганную честь предков, но она не позволила уничтожить противника полностью. Застрявший в рогах рюкзак не только самортизировал бычий удар, но и прикрыл собою смертельно опасные острия. При этом сила удара оказалась вполне достаточной, чтобы Велогонкин легко, как в юности,  очутился по другую сторону забора. Еще находясь в свободном падении, он успел рассмотреть, что внизу, прямо под ним, находится груда какого-то мусора и металлических неликвидов, поросших пыльной крапивой. Матвей Егорыч уже предвкусил на губах вкус крови и крапивное жжение, как вдруг ощутил резкий толчок, будто кто-то ухватил его налету, услышал трескучий звук раздираемой материи и  беспомощно завис  над мусорным пейзажем.
         Немного оправившись от полученного потрясения, Велогонкин обнаружил, что зацепился брюками за огромный крюк, предназначенный для развешивания противопожарных средств. К счастью, самих средств, как это и приличествует всякому коллективно разворовывающемуся хозяйству, на крюке не было. Матвей Егорыч верил в Бога, но слабо. Ходить в церковь ему всегда как-то не хватало времени. Он все больше доверял телевизору. А тут Матвей Егорыч перво-наперво перекрестился по случаю такого необычайного везения и чистосердечно произнес: «Господи, прости!».
         Потрепыхвшись всеми членами и услышав снова угрожающий треск материи, Матвей Егорыч решил, что подобная самодеятельность ни к чему, и надо ждать потусторонней помощи. Однако висеть вниз головой, прицепленным за штаны, было
                4

скучно и тяжко из-за прилива крови в голову из вышевисящих частей тела. Это побудило Матвея Егорыча искать способ облегчить свою висячую жизнь. Пошарив глазами по сторонам, он обнаружил поблизости еще один точно такой же крюк, и решение тут же созрело: Велогонкин ухватился  за крюк рукой, подтянулся и нацепил на него ворот своего пиджака. Приведя себя в естественно-горизонтальное положение, он сразу почувствовал, насколько приятней висеть на двух точках опоры. И, если бы не бессмысленно болтающиеся ноги и руки, то условия существования можно было бы принять  удовлетворительными.
       Тишина и безветрие теплого «бабьего лета» настроили Велогонкина на глубокий философский самоанализ, которого так не хватает многим из нас.
       «Черт бы меня побрал, - думал неудавшийся тореадор, стараясь приспособить куда-нибудь мешавшие спокойно висеть руки, - Куда попер? Куда попер, спрашивается? Нет, чтобы сперва зайти к местной администрации, - приехал, мол, работник театра, выходец из здешних мест. Собрали бы сельчан, как полагается быть, устроили бы встречу с заслуженным ветераном прошлой жизни. Смотришь, и какую-никакую премию бы выдали.  А я с рюкзаком, втихую, один… К дому своему, вишь, потянуло… Дурак старый… Вот на бароновское отродье-то и нарвался…Это ж надо, что б так не везло! Все как есть меняется. Деревню, вон, не узнать. А бугаи все такие же! Хорошо хоть штаны в комиссионке взял крепкие – лавсань с этой…с дратвой, а то б лежать мне щас в крапиве с попорченным гримом. Хоть бы Бог человека какого послал…»
        Бог, которого часто упрекают в медлительности, на сей раз тут же живо откликнулся на просьбу Велогонкина и направил к нему человека в виде сторожа в длинном брезентовом балахоне, в зимней шапке и двустволкой в руках. Увидев Велогонкина, пришпиленным к забору в положении полуневесомости, сторож испуганно вскинул ружье и заорал во всю мочь, стараясь криком взбодрить свой сморщившийся от страха дух:
        -Слезай, стерьва! Слезай, ворюга ирихонская! Слезай, говорю, покеда не пульнул в тя с обеих дуплетов, дерьмо бандитское!
         Впрочем, он бы давно уже пульнул, так как от страха у него скрючило пальцы, но, к счастью, пулять было нечем. Зная природную нервность сторожа, патронов ему, на всякий случай, не давали.
        Что пережил Матвей Егорыч под дулом огнестрельного оружия, описать в словах не хватит никакого Гоголя. Просто таких слов еще не придумано. По всем законам сердце его должно было лопнуть от страха, но в самый критический момент Велогонкин узнал в стороже своего бывшего дружка и соперника по амурным делам Баламутова.
       - Пашка!- закричал Матвей Егорыч, сдавленным голосом, еще не веря в очередное спасение, - Баламутов! Ты?
        - Кому Пашка, а кому и Павел Серапионович, - недоверчиво, но уже без надрыва огрызнулся человек с ружьем.            
       - Неужто не узнаешь? – приободрился Матвей  Егорыч, - Матвей, это  я, помнишь? Еще Нюрку-то,   чернявую, чуть  от тебя не отбил?
       - Да ну, неужто Матвей? – удивился Баламутов. Тебя сразу-то на верхотуре и не признаешь. А теперь, вижу, ты. И брешешь так же. И чего ж тя сразу на крюк потянуло? Али в селе боле места нету подходящего? Шел бы в избу-то, загостевался бы по дружбе.
      - Так я же, Паш, и шел, да вот, понимаешь, встретил этого…ну, как там… бугая вашего…?
      - Буруна, что ли? Хи-хи-хи-ой-их, ну, Матвей и не везет же тебе на бугаев. Бурун-то у нас  - полный смирняга. Не ём даже дети без всякого зазрения стыда катаются - хоб хны.
Чевой-то он на тебя-то….? Хи-хи… Никак ему «барон» завещание отписал… Хи-и-их…
       - По мне твой смех, Павел Серапионович, так вовсе даже неприличный, обидчиво
                5

проговорил Велогонкин. -  Я, можно сказать, нахожусь в катастрофическом случае, а ты заместо того, чтобы чего-нибудь принять, начинаешь хихикать на больное место. Над собой, вон, пхихикал бы.  Люди-то кругом как растут! А ты? Чего ты достиг? Насколько мне судить, так в сторожах и закрепился.
        - Хе-хе-хе-е … и-и-х! – еще пуще разошелся Баламутов. – Да, если тебя, Матюха, с крюка-то снять, то мы еще поглядим, кто повыше постом будет.
        - Ты, Павел, чего не понимаешь – о том не суди, - строго заговорил Матвей Егорыч. – Я тебе ни какое-нибудь хухры-мухры, а работник крупного театра. Меня…
        - В цирке что ль обретаешься? Перебил Матвея Егорыча Баламутов. – По веревкам в тапочках ходишь? Ха-ха! Али этим, ну… что с ушами заместо ног…, моржам, во! – усы бреешь?
        - Дурак ты, Пашка, - чуть не плача от обиды, с сердцем сказал Матвей Егорыч, - столько годов…, а ты встретил, называется. В беде насмехаесся.
        - Да ты не сомневайся, Матвей, - спохватился Баламутов, - я ж тя отседа в два счета сковырну. А Нюрка-то моя тее штаны заровняет – ни одна спиртиза не догадается, где порвато было. Мы еще с тобой и самогону глушанем. Усю прошлую жисть помянем. Так что не забижайся. А шутить, ты же знаешь, - я без ентого, ну, ровно как в сортир не ходить, - не могу.
        Говоря все это Баламутов, подошел к Матвею Егорычу  через крапивные заросли, подложил себе под ноги, чтобы можно было дотянуться до висяка, какие-то ржавые сельхоздетали, встал на них и, вытянув вверх руки, напрягшись, приподнял обвисшее тело Велогонкина, освободив его от крюков. Но в этот момент подножное баламутовское сооружение неожиданно скособочилось, Баламутова повело в сторону, руки его разъехались и Матвей Егорыч полетел в пыльную крапиву, прикрывавшую  металлические неликвиды. Пашка засуетился возле основательно подпорченного падением работника крупного театрального гардероба, сострадательно охая:
       - Ох, господи! Да что же это такое деется на свете? Ну, до чего ж не везет человеку. На собственную родину заворотился – и вот - на тебе. Ох, да живой ли ты, Матвеюшка? А то, как же твои моржи-то без тебя? Я так тебе скажу, Матвей, ежели в каком месте человеку не везет, так лучше на тое место и не соваться. Ну, ничего, щас я тея до Нюрки доволоку – она враз тя на ноги поставит. Ох, какой сиприз мы ей заделаем, едри твой митрий! Ты главное дыши, Матвей, дыши – и все. Это полезна. Ты меня только за плечи ухвати, а там уж я тебя как-нибудь  до дома доставлю.
        Баламутов взвалил Матвея Егорыча на спину и потащил к воротам. На лбу у   Велогонкина  образовался кровавый рубец, ноги беспомощно волочились по земле, он с трудом дышал. Едва Баламутов плечом отодвинул створку ворот, как тут же замер в оцепенении – прямо перед ним стоял Бурун с зеленым рюкзаком между рогами.

                1975 –2008г.г.