Гонки на приз севера

ГОНКА НА ПРИЗ СЕВЕРА
                (Или сдача норм на жизнь)               

             Наш небольшой тральщик был включен в Экспедицию особого назначения (ЭОН) и в соответствии с соображениями  вышестоящего начальства непременно должен был Северным ледовитым путем прийти на новое место службы, на  Дальний Восток. Однако, оказалось, что соображения эти не были  согласованы с Дедом Морозом, который с обиды, что ли, взял да и проморозил пролив Вилькицкого так, что всей грандиозной экспедиции вместе с моим малышом-тральщиком пришлось вновь вернуться восвояси, в Мурманск.
           Мурманск даже и в далекие годы моей лейтенантской молодости был уже вполне приличным городом, с которым не смог сравняться даже и Североморск, не говоря уж о Полярном,  Гремихе, Лиинахамари и десятках других, затерянных на побережье мелких морских баз, где приходилось нашим морякам нести свою нелегкую службу. Так что вернуться в Мурманск было просто подарком с неба. Однако, как показывает жизнь, к подаркам надо относиться бережно. А то ведь непременно произойдет так, как в той известной поговорке «Бог дал – Бог и взял». Короче говоря, несмотря на все увещевания моряков, руководством ЭОНа  вести себя на мурманском берегу самым наитишайшим образом,  не ходить в самоволки, не устраивать драки с малочисленным, но очень сплоченным местным населением, а главное, не пить до потери пульса, дорвавшаяся до увольнения после двухмесячного ледового похода, когда скрежещущие по борту льдины казалось вот-вот раздавят тоненькую, как фольга, обшивку судна, лихие «мореманы» показали себя во всю  ширь своего неукротимого характера.  Гауптвахта в Росте была сплошь забита пьяными матросами из ЭОНа.
          На первый раз нас простили, хотя и сделали трехнедельную выдержку для того, чтобы мы поняли всю серьезность предупреждения командира Мурманской морской базы. Да и мы, офицеры, со своей стороны делали все, что могли, чтобы донести до самой печени подчиненных нам матросов, какова будет их потеря в случае повторения той вакханалии, которую они устроили в «день освобождения ото льда». К тому же, если бы корабли запрятали в какой-нибудь «отстойник», то и офицерам, особенно младшим, это бы дорого обошлось.   На всех кораблях провели собрания, напирая на главный вопрос: «дисциплина поведения при увольнении в город». У нас на корабле комсомольцы поклялись, что сами утопят в Кольском заливе того, кто выпьет больше трехсот грамм. Так что на следующее увольнение мы смотрели с большим оптимизмом. Однако  такая огромная дополнительная масса моряков, забивающая кинотеатры кафе, транспорт, сметающая все с прилавков, не очень-то богато снабжаемого города, явно не понравилась городскому начальству, а потому поступила негласная команда в комендатуру  проверять всех «эоновцев» с пристрастием. И вот  уже в следующее увольнение Гауптвахта снова наполнилась до отказа нашими моряками.
        Бесспорно, были среди задержанных и пьяные, но в большинстве попались либо  за  плохо надраенные пуговицы, грязные подворотнички, отсутствие матросского «галстука» и прочую мелочь. А были и вовсе виновные лишь в том, что принадлежали ЭОНу. Сопротивление  «невинно захваченных»  только подлило масла в огонь. И поступил приказ затолкать злополучный ЭОН в такую дыру, чтоб больше его было не видно и не слышно. Такой дырой для малых кораблей, тральщиков, гидрографических и вспомогательных судов  оказалась Тюва - Губа - небольшой заливчик на берегу Баренцева моря.
 Нас разместили  борт к борту  у крохотного пирса размерами метров сорок на двадцать. Так что с самого ближнего к середине Губы корабля  попадать на пирс приходилось, преодолев все двенадцать палуб прижавшихся друг к другу «соседей».
      Нашему тральщику повезло – он был ошвартован прямо к пирсу, на который можно было запросто сбежать по трапу и прогуляться, как по «настоящей земле». В пяти-шести метрах от пирса почти вертикальной стеной поднималась сопка высотой, этак, метров в сто. Сама губа была не столь широкой, и на противоположной ее стороне защищала корабли от  южного ветра точно такая же высокая, с обрывистым берегом, сопка. В общем, картина открывалась довольно безрадостная – сплошные, словно под копирку  созданные сопки, покрытые снегом и обрывистые берега с вечно осыпающимися камнями, и ни деревца, ни кустика. Слева от нас, если идти вдоль берега Губы, у самого выхода в море находилась база-поселок моряков торгового флота, где они смогли и перекусить, находясь  на твердой земле, и сдать улов еще до прихода плавбазы. Справа, километрах в пяти-шести, солидно обосновался рыбацкий поселок местного рыбацкого кооператива. У рыбаков были и свои магазины, продуктовый и промтоварный, и Клуб, и даже библиотека. О библиотеке надо сказать особо.  Стояла она  над самым обрывом, на отвоеванном у сопки пяточке и снизу смотрелась старинной барской усадьбой, построенной из потемневшего от времени, но крепкого еще дерева. К библиотеке вела основательно  сооруженная лестница, со многими площадками и поворотами, но с очень удобно расположенными ступеньками, так что забираться по ним было совсем не утомительно. Не знаю, уж какой такой знаменитый архитектор сооружал это уникальное произведение деревянного зодчества, но сделал он свое дело явно с любовь и со вкусом. Невозможно было оторваться взглядом  от ее уютных окошек с наличниками, от каких-то украшающих, словно лепнины, резных досок, от остроконечной башенки и от полукруглой  терраски с одной из сторон здания. Однако с самой библиотекой мне довелось познакомиться несколько позже.
        С приходом в Губу   много времени занимало обустройство быта на новом месте. При этом главным, конечно, было постараться даже в этой нелегкой обстановке организовать культурный досуг, и свой, и матросов, чтобы хотя бы просто не свихнулись от скуки и наводящего убийственную тоску пейзажа. На замполита не было никакой надежды. Его конечное образование было строжайшей военной тайной, однако о своей первой и главной интеллектуальной базе он сам рассказывал едва ли не по пять раз в день. И этой интеллектуальной базой была ветеринарная школа. Особенно впечатлял его рассказ о том, как он не растерялся и спас для народного хозяйства корову:
   -  Хапанула, это значит, молоденькая, дурная еще, коровенка аж цельный буряк, да не разжевав, с дуру-то, его и глотни. А он, подлец, застрял в горле – и все! Ну, ясно дело все растерялись – корова-то дохнет! Уже и  глаза закатывает. Председатель уже во всю доярку материт и так и этак за то, что не доглядела. Да тут я во время подоспел, не долго думая, ну, как этот что в Петергофе со львом..., ну что нам на экскурсии показывали…?
       - Самсон что ли?      
       - Во! Точно! Самсонь! Раздираю ей челюстя и сую руку аж  чуть не до самых  кишкей. 
       В этом месте замполит, для образности, закатывал рукав выше локтя, делал движение   куда-то вниз, будто и вправду лез в коровью утробину и восклицал. - Р-раз – и на тебе, бурачек-то  вот он! – И замполит поднимал свой здоровенный кулак и, любуясь им, поворачивал его во все стороны. - Главное в любом деле — это спокойствие нервов и чтоб сила ума была! - заключал он с таким видом, как будто только что прямо  при всех эту самую корову и спас.
  На офицерских собраниях я неизменно поднимал вопрос о необходимости отпускать в увольнение хотя бы по небольшой части лучших матросов или, на худой конец, организовать экскурсионные поездки в Мурманск и Североморск, что держание матросов взаперти - это только видимость дисциплины – это очень приятно для глаз, когда график нарушений, аккуратно составляемый помощником командира корабля, выстраивается почти в сплошную прямую линию, лишь чуть-чуть приподнятую от нуля. Зато, когда обозленные нашим равнодушием матросы дорвутся, наконец, до увольнения – они нам покажут истинную диаграмму нашей воспитательной работы. Дивизионное начальство раз и навсегда записало меня в демагоги, а прослышавшие о моих «защитных речах» матросы неожиданно выбрали меня комсоргом корабля. Чтобы как-то разнообразить повседневную жизнь мы организовали целый ряд турниров: по шахматам, по шашкам  по «шеш-бешу» (нардам), по настольному теннису, настольному футболу, малому бильярду - и все это с вывешиванием таблиц с награждением команд и отдельных победителей.
      На некоторое время нам удалось заразить этими турнирами не только своих моряков, но и экипажи соседних кораблей.                Между     корабельные     соревнования        оказались     самыми
захватывающими, порой  превращая в рьяных болельщиков  даже самых, казалось бы,   равнодушных.      
      Но, главное, нам удалось установить все ж таки связь с Клубом рыбаков. Руководство Клуба отнеслось к нам вначале настороженно, Оно   очень боялось, как бы совместные  мероприятия не превратились в обычные пьянки, о чем они хорошо знали из предыдущих лет. Но мы создали действительно хорошую самодеятельность. Один только замполит с гидрографического судна Анатолий Иванович Тушин чего стоил! В прошлом штангист-тяжеловес, повредивший ногу на соревнованиях, огромный красавец с лицом, чем-то напоминавшим молодого Шаляпина, он обладал удивительным баритоном. Пел легко, так, будто дышал. Собственно, он один мог  заполнить целый вечер. А тут были еще и мы. В общем, совместные вечера с рыбаками прошли бы и вовсе «на ура», если бы не нехватка женского контингента. Как бы не интересна была вся обстановка подготовки концерта и сам   концерт, все-таки танцы по принципу « с матросом танцует матрос» во многих ребятах оставляли тяжелый осадок. 
      Вот в такой обстановке мы и дожили до апреля. Безвылазная жизнь в тесных сырых от отпотевания  кубриках  становилась все более невыносимой. Начало апреля выдалось неожиданно солнечным и теплым. Трудно было поверить, что мы  находимся на Севере, а не где-нибудь под Ленинградом. Снег возле нашего пирса и по всей дорожке, идущей вдоль берега Губы, растаял. Возникало просто неодолимое желание пройтись по этому очищенному от снега кусочку земли. Матросы частенько просили: «Разрешите, товарищ лейтенант, хоть немного пройтись вдоль пирса!» И, конечно, в этой их просьбе невозможно было отказать.
       Тут и начальство почувствовало, что надо что-то предпринять для поднятия духа «личного состава» и решило устроить праздник спорта, включавший  лыжные гонки корабельных команд  с одновременной сдачей норм ГТО. Главным призом было увольнение в Мурманск с выдачей билетов на фильм «Королевские пираты».      
 Наш «главный спортсмен» майор Лозенко клялся, что лыжи у него первый сорт, ибо просушены в коптилке у рыбаков, а мазь он подобрал такую, что лыжи могут идти и вообще без помощи лыжника. В общем,  все было готово к стартам. Для забегов нашли озерцо в километрах трех-четырех от нашей стоянки. Оно почти правильным овалом глубоко вклинивалось в обступавшую ее почти со всех сторон сопку и только в одном
месте, где и намечались и старт, и финиш, выходило пологим берегом к длинному плоскому участку, тянувшемуся чуть ли не до самого рыбацкого поселка.
        Утром, сразу после подъема флага, команды лыжников и целая армия болельщиков отправилась к озеру. Лыжня была проложена заранее, старт и финиш украшены соответствующими транспарантами и уже через несколько минут в «бой» бросились первые команды. В каждой команде было по десять человек и одиннадцатый - ведущий, который уже прошел  трассу заранее и знал все ее особенности. Издали берега озера казались сплошной плавно поднимающейся от места старта стеной. Но, как выяснилось позже, это впечатление было обманчивым и дорого обошлось тем двум командам, у которых не было человека, знавшего трассу. Вот уже все команды взяли старт и только лыжники моего тральщика и соседнего «гидрографа» все еще стояли, переминаясь с ноги на ногу, почему-то не получая разрешения стартовать. Я подошел к своим ребятам и узнал у них, что наш ведущий, кстати, мой старшина электриков,  слег с  ангиной, а что там у наших соседей они не знают, но ведущего у них тоже нет. Тут к нам подбежал сам руководитель мероприятия Лозенко и стал распекать меня за срыв  соревнований на нашем корабле и во всем дивизионе. С трудом мне удалось продраться через непрерывный поток бесспорных доказательств моей вредительской деятельности к лозенковским  мозгам, чтобы объяснить, что к соревнованиям,  я никакого отношения не имею, и пусть он спрашивает  за это с корабельного физорга лейтенанта Сиротко и с майора Лозенко. После этих моих слов майор обалдело замолчал, и на этом, возможно, все бы и кончилось, но Лозенко, к несчастью, хорошо знал меня еще по училищу, когда  служил в нем на Кафедре физкультуры, и потому набросился на меня совсем с другой стороны.
     - Все, кончаем разговоры. Поведешь группу ты. Тебе 10 километров пробежать, что…пять раз отжаться. Даже стыдно обсуждать на эту тему. Забыл, как я вам лично всем  разрядные значки выдавал?
     - Да у меня ж ботинки офицерские, хромовые. Они ж от ваших пружинных  креплений сразу изломаются, и лыжи на них держаться не будут.
         -  Это не проблема. Щас  у какого-нибудь моряка «гады» (матроске ботинки) снимем – к ним крепления будут в самый раз.
        - Да я и трассы-то не знаю. Другие команды, вон, все с проводниками, а я буду рыскать на всех поворотах …
        - Чего тут знать! Куда тут рыскать! Какие повороты! – распалился майор. – Вон, гляди, все озеро как на блюдечке: по этому берегу до упору, поворот направо к другому берегу – и финиш - вон видишь, сто метров отсюда. 30 минут – и вся игра.
         Ребята, конечно, уже  устали ждать, и мой помощник по БЧ-5, Тарасенко, канючище- ноющим голосом тоже поддержал майора:
    - Товарищу лейтенант, ну, правда, ну шо вам стоить з нами          десятку сбегать. Вы ж Сироткою кажное утро аж до самого рыбацкого поселку бегаете, та обратно. А тут…
          Тарасенко был моим помощником и, я бы сказал, «младшим управляющим братом». Был он из крестьянской семьи и по роду крестьянской работы, и по житью среди простых людей, еще помнивших бесценный опыт наших предков, знал много такого, что у нас, у городских людей, совершенно потеряно. Много раз его «простоватая» крестьянская мудрость выручала меня из неприятных ситуаций, а еще чаще помогала не попадать в них. Поэтому голос Тарасенко стал для меня решающим. Моментом мне поменяли мои офицерские ботинки на матросские, подали лыжи и я, вставив носки ботинок в лыжные ремешки, с  большим трудом натянул жесткие  пружинные крепления на каблуки. Нога срослась с лыжею, как влитая. Видя, что я готов повести свою команду, неожиданно вызвался пойти ведущим команды «гидрографов» старшина электриков их корабля Червенко – красивый черноволосый парень с  завораживающими ямочками на щеках, атлетически сложенный, отличный спортсмен и неплохой специалист. Я много раз видел его на своем корабле, куда он частенько  приходил  советоваться с моим «главным электриком», считавшимся непререкаемым авторитетом среди группы наших кораблей, поскольку закончил электротехнический техникум. Приходя, Червенко любил  показывать нам разные спортивные фокусы, используя верхние поручни трапа, как брусья. В общем, силен был парень.
      К сожалению, этим молодым красавцем мы уже пересеклись однажды в роли соперников, ухаживавшими за одной и той же девушкой, заведующей той самой «высотной библиотеки», о которой я рассказывал выше. Первый раз я услышал об этой девушке, как это не покажется странным, от Тарасенко. Занятый организацией нашей внутренней корабельной жизни, я все время как-то оттягивал свое непременное посещения этого «храма заповедной мысли», тем более, что не надеялся найти в нем что-нибудь стоящего внимания. К тому же на пути к библиотеке, но значительно ближе от нашей стоянки,                                находился книжный магазин, следить за новыми поступлениями  которого  было для нас, молодых офицеров, увлекательным развлечением. Мы прибегали в магазин к самому его открытию и сразу набрасывались на безответную тихую заведующую с просьбами показать нам чего-нибудь новенького. И каждый раз заведующая терпеливо объясняла нам, что ее товаровед ездит  на катере в  Мурманск всего два раза в неделю и что, к сожалению, на самой базе, в неограниченном количестве только речи Булганина, Кириленко, Микояна, да вот с недавних пор еще и Хрущева. Мы это все терпеливо выслушивали, а затем у нас начинался разговор о книгах, вообще, о том, кто что прочел. Каково впечатление о книге Тура Хейердала «Путешествие на Кон-Тики». Кто слышал о только что появившемся журналах поэте Дудине? Кому удалось раздобыть очередную книжную новинку? Гневно осуждали сплетни о связи замечательного поэта Симонова с любимой всеми актрисой Серовой. И заканчивалось все как всегда одним и тем же: перечнем книг, какие мы хотели бы увидеть уже после следующей «поездки на базу».
        И вот в один из дней, когда я мрачный после разговора с помощником командира, закомплексованным педантом, лежал у себя в каюте на койке, что бывало только в моменты крайней безысходности, ко мне в дверь постучался  Тарасенко:
        - Товарищу лейтенант! Можно к вам?
   - Да заходи Ваня, заходи, - сказал я, поднимаясь и пересаживаясь к столу. – Ну, что там у тебя?
         - Та не, я так, товарищу лейтенант. Я ж видав, як вы от помощника к себе в каюту сиганули. Ну, думаю, ихать до Мурманск он вам дробонув.
          -  Точно. Задробил. Да ладно б по личному делу ехал. А то ведь для Новогодней елки в Клубе заранее украшений надо бы закупить. Еще неделю  промотаем – и бумажных хлопушек и тех не получим.
          - Та бог с ними с этими красюльками, товарищу лейтенант. Тут другое дело поперед очереди стоит.
         - Интересно. Какое же это дело?
      - Вы в библиотеку ходили? – Слово библиотека он неизменно произносил с ударением на «о».
          - Да нет еще. Все как-то не соберусь.
          - Вот и зря!
          - Да, ну? И что ж там за книги такие?
         - Та  какие там книги, товарищу лейтенант! Там така библиотекарша… ну, которая директрисса…Така дивчина, така дивчина, шо я разом подумав про вас.
          Я усмехнулся.
     - Что ты, брат, Ваня, сам-то растерялся. От тебя все наши молодые рыбачки без ума.Тут иной матросик и одну завлечь не может, а за тобой целый хвост девчонок тянется.
         - Ну-у, это у меня, товарищу лейтенант, просто. Нэма проблем. Оно как-то само собой получается. Я ще тильки рот открою, а она вже глядить на мене, будто я ее пироженным угощать собрираюся. Не, товарищу лейтенант, ция дивчина ну,  как будто специально для вас сюда заслана. А книжница – упаси бог! Вот вам бы с ней поговорить. Я, конечно, трошки  поразмуляв з ней, так оно ж куда там… Слова у нее все такие…ну,  как у вас. Не враз уразумеешь. И все книжек мне, книжек предлагае… Та мне столько за всю жисть не одолеть.
          - Вот до чего я докатился, Ваня, - смеясь сказал я, - уже подчиненные ищут для меня девушек. Сам-то, значит, я все, «клеительные способности» утратил. Ну ладно, Ваня, по твоему совету непременно схожу в библиотеку. А вот сейчас и пойду. А что?
       Время было послеобеденное, самое что ни есть бездеятельное, когда «большое начальство» уже отправилось в Мурманск, а «малое начальство» либо благодушествовало за мелкими играми типа шахмат и «шеш-беша», либо тайно сбегало к семейным домикамна вершине сопки.
          Тропинка вдоль всей сопки до библиотеки и дальше до самого поселка тускло освещалась фонарями, установленными где-то на вершине сопки, но света было достаточно, чтобы не сбиться с дороги. Я, не спеша, поднялся по широким ступеням,
причудливо менявшим направление лестнице, все думая о том, какую уж такую красавицу углядел мой «знаток девичьих душ» в нашей-то заштатной библиотеке.
       Наконец я поднялся до самого здания, открыл дверь и очутился небольшом полукруглом  читальном зале, заставленным столами и стульями, с одной стороны которого находилась стойка, отгораживающая читальный зал от библиотечных стеллажей.
   За стойкой сидела симпатичная белокурая девушка с личиком испещренным мелкими веснушками. В читальном зале сидели всего два человека: старшина второй статьи утонул в Жюль Верне, а местный, уже не молодой рыбак, осваивал подшивку «Известий».
       Я подошел к девушке, поздоровался, сказал пару комплементов по части уютности в их читальном зале и спросил, что бы она мне посоветовала взять почитать? Девушка оказалась весьма приветливой. Назвала сразу с десяток книг, которые, как она думала, могут представить ее библиотеку в самом привлекательном виде, мол, «и мы не лыком шиты». Тут были и Жорж Санд, и Бондарев, и Казаков, и Драйзер, и Дюма, и Конан Дойл и даже Вольтер.
      Я внимательно присматривался к девушке, стараясь понять, чем она так поразила моего старшину? Нет, мелкая, чуть заметная рыжеватая сыпь на ее лице ничуть ее не портила, но и не было в ней ничего такого, чтобы могло сразу и безоговорочно приковать к себе взгляд. И когда я уже готов был внутренне обвинить моего верного помощника в некомпетентности в вопросах понимания женской красоты, из-за стеллажей вышла другая девушка, которая, судя по манере держаться, и была здесь главной, то есть заведующей библиотекой. Я буквально прирос к барьерной стойке. Трудно было поверить, что здесь, в этой непролазной глуши может обитать это подлинное чудо красоты. Впрочем, сразу, с первого взгляда, даже невозможно было сказать, а в чем, собственно, эта красота выражается. То есть в ней не был ничего такого яркого, ослепительного, цыганского, что ли… А была  какая-то давнепетербургская утонченность в  ее немного  удлиненном лице с красиво очерченным носом,  в густых светло-каштановых волосах,    нависающих над чистым, слегка выпуклым  лбом и чуть вьющихся у висков, в ее тонких подвижных губах, таящих то ли усмешку, то ли добродушную иронию. Четко  прочерченные брови, описывая две волнистые дуги, обрамляли глубокие искристые зеленоватые глаза. Мне она напомнила гимназистку, сошедшую из маминого альбома, где хранились фотографии ее школьных подруг. От девушки не укрылась мое смущение и, чтобы помочь мне его преодолеть, первой разговор начала она:
    - Так что же вы выбрали? – спросила она так, будто слышала весь предыдущий разговор, который я вел с ее подругой. Я уж не помню,  на чем я остановил свой выбор, но разговор мало-помалу завязался. Из него я  узнал, что обе девушки из Ленинграда, что они окончили Библиотечный институт и теперь, здесь, в этой глуши отрабаьывают трехлетний срок, стараясь  «сеять разумное, доброе, вечное». Естественно, вспомнили и ленинградские учебные будни, кто где бывал, какие театры и какие постановки особенно понравились. Оказалось, что они были тоже такими же заядлыми театралами, как и я, что сразу нас как-то  сблизило, хотя в области   знания       художественной   литературы и художественного вкуса я показал себя далеко не с лучшей стороны. Девушки откровенно смеялись над многими моими предпочтениями и предметами поклонения, давая таким образом понять, что мое высшее техническое образование –
еще не повод судить обо всем с непререкаемым апломбом.
          В общем, наговорились мы в тот вечер вдоволь, но найти и минутки, чтобы остаться наедине с Ольгой Александровной, как официально представилась мне поначалу заведующая библиотекой, мне так и не удалось. Когда время подошло к закрытию библиотеки,  я  распрощался   с  гостеприимными   девушками  и  пообещал  наведаться   в ближайшее время.
      В следующее посещение библиотеки мне фантастически повезло. Выдачу книг вела только одна Оля. Ее подруга, Надя, поехала в Мурманск по книжным делам, и мне предоставлялась возможность завязать с Олей более тесные отношения. Я пригласил ее в Клуб на наш очередной вечер художественной самодеятельности, но она наотрез отказалась.
      - Нет, нет, - твердо и,  даже как-то жестко, сказала она, - только не это! Там у вас такая нехватка «дам», что меня просто уморят в танцах. А отказать людям, соскучившимся по женскому общению, у меня не хватит духа. Если хотите, давайте прогуляемся здесь, около нашей библиотеки. Там внизу, до самых домов поселка, широкая хорошо укатанная  площадка. И даже фонарь есть. Можно походить, как в городе. А если будет хорошая погода, то и на звезды можно поглядеть. Вы любите смотреть на звезды!
       - Люблю! – не задумываясь, ответил я, потому что ради нее я готов был даже скатиться по отвесной стене сопки, а не только смотреть в небо.
         Оля сразу поняла такую мою безоглядную готовность, усмехнулась и сказала:
         - Ну, вот и хорошо. Приходите послезавтра сюда, к самой лестнице, после закрытия библиотеки и подождите меня. Хорошо?
         Я взял в руки ее теплую руку с длинными и неожиданно сильными пальцами, пожал ее и, почувствовав ответное едва заметное пожатие, отпустил ее руку со словами: «До послезавтра!»    
              Выскочив из читального зала, я чуть ли не скатился вниз по лестнице от счастья.
              Мы стали встречаться с Олей так часто, насколько это позволяла моя «техническая» служба. Механик на корабле – это вам не штурман и не минер, которым на стоянке, говоря честно, и делать-то нечего. А тут у тебя на обслуживании десятки самых разных механизмов в том числе даже и штурманские! Это только в последующие годы механиков несколько разгрузили, передав специализированные приборы тем службам, которым они конкретно принадлежат. А в годы моего лейтенантства  - все «от веника до клотика» было в ведение механика. Оля очень переживала, когда по какой-нибудь причине наши встречи срывались. Обнимая меня и целуя, прощая таким образом мою вину, она с непонятным для меня страхом говорила: «А я уж думала, что ты больше не придешь».
       - Да что ты, Оля,  - старался я как можно более искренне ее переубедить. – Ты для меня – все. Это мне надо бояться, что ты вдруг однажды не придешь. Ведь ты такая... такая…          
        - Какая? - спрашивала она меня, кокетливо наклонив голову.
        - Красивая!  - отвечал я не сразу, а окунувшись в копну ее пахнущих   свежестью   только что промытых волос.
        Но однажды нам с Олей действительно повезло. Тушина и меня включили в просмотр  участников заключительного концерта художественной самодеятельности Северного флота, который должен был пройти в Доме офицеров в Мурманске.
       Тушину-то, как замполиту, было проще. Его пребывание в Мурманске было практически неограниченным. Другое дело – я. Мне, как механику, и один день полностью выгрызть было чрезвычайно трудно. Но, спасибо Тушину, он убедил командира дивизиона, что для престижа ЭОНа такому «выдающему певцу», как я,  необходимо на подготовку целых два полновесных дня. В сборный концерт я не попал. В «сборник» от нас взяли только одного Тушина. Да его не взять было просто невозможно. Вряд ли кто-нибудь даже из профессиональных артистов мог петь с таким обаянием. А я в результате неожиданно получал один полный свободный день, да еще в Мурманске. К тому же именно в этот день во Дворце Кирова выступал сам знаменитый Пуговкин. И опять-таки не без помощи все того же Тушина мы  с Олей достали билеты на выступление любимого артиста, который от души нас посмешил. Так что «домой», в Тюва - Губу, мы возвращались переполненными впечатлениями от концерта, естественно, вспоминали Леннинград, спорили, где находится тот или иной малознакомый публике музей и считали, как это тогда было принято, сколько  всего бронзовых коней в городе.                Наконец, мы добрались и до  библиотеки. Я провел Олю до самых дверей их небольшой квартирки, где они и обитали вместе с Надей. Стоя на пороге, мы еще что-то без умолку болтали о всяких пустяках, не в силах расстаться. И неожиданно Оля  сказала:
        -  Слушай, а чего мы с тобой топчемся на морозе? Пойдем к нам, выпьем чаю. Ты, знаешь, у нас всегда тепло. Дров для нас не жалеют. Вот только угощать я тебя сегодня буду одна. Надя у меня в командировке, в Мурманске.
           У меня перехватило дыхание. Нет, ни о чем фривольном я даже не позволил себе подумать, слишком благоговейное у меня было отношение к Оле, но сама мысль о том, что мы с Олей останемся на какое-тот время наедине в ее квартире, обжигала и заставляла бешено биться сердце.
         Квартирка двух юных библиотекарей состояла из небольшой прихожей, из которой две двери вели одна в комнату Нади, другая в комнату Оли. Комнатки  были крохотными, метров по шесть-семь не больше, поэтому прихожая играла одновременно и роль кухни и гостиной. Пока закипала вода в чайнике, Оля вставила на стол стаканы, вазочку с маслом, плетенку с нарезанными кусочками булки и горкой печенья и еще какие-то, по тем временам очень дорогие конфеты – не то  «каракум», не то  «мишку на севере». Чаепитие длилось недолго, разговор совсем перестал клеиться,  мы смотрели друг на друга, как завороженные,  не в силах ни оторваться взглядами, ни даже пересесть ближе друг к другу. Наконец кольцо оцепенения раскололось силой взаимного притяжения  и мы оказались в объятиях друг друга. Потом  все смешалось в сплошной сумбур, бесконечные поцелуи, восторженные уверения в любви, тоже бесконечные, ибо подтверждать любовь требовалось ежесекундно, будто без этого она может тут же померкнуть и угаснуть. Раздевались мы тоже суматошно, быстро, как будто двум телам невозможно было терпеть и доли минуты до их вожделенного сближения.               
        Я и помню ту ночь и не помню одновременно. От близости любимой женщины мутилось все в голове. Слово «люблю» носилось в воздухе и помимо его я еще запомнил ее слова, которые она говорила в самые жаркие минуты страсти; «Ты, прелесть! Ты, прелесть! Ты мой!  Другого мне не надо!»
        Через три дня после нашего с Олей счастливого  посещения Мурманска и еще более счастливой ночи, пришел приказ, предписывавший нашему тральщику немедленно отправиться в поселок Роста и отвезти артистов театра Северного флота на флотскую базу Йоконьку, где в местном  Доме культуры им предстояло дать несколько спектаклей.      
           Артистов мы разместили в самом большом кубрике на корабле, где на закрепленном посредине столе, артисты могли и разложить тетради с ролями и, при желании перекусить из своих запасов, хотя для них готовили пищу из лучших продуктов.
      Артисты народ общительный, и экипаж тральщика быстро с ними подружился. А мы, молодые офицеры так и вовсе взяли инициативу развлекать их на себя, поскольку погрязшие в изучение своих ролей они были рады свободному слову со стороны, особенно по части морских историй и анекдотов.  В общем, пока мы шли Кольским заливом, на корабле царили мир и благодать. Обстановка изменилась только с выходом в открытое Баренцево море. Оно и в летние-то дни редко бывает спокойным, а в январе говорить о спокойствии Баренцева моря и вообще смешно. И все же, как это ни странно, до Йоконьки  мы дошли вполне благополучно. И хотя некоторых артистов слегка укачало, но селедка, даваемая в изобилие, выход на палубу, в районе рубки, подышать «свежим воздухом», какие-то там пилюли, предусмотрительно захваченные теми, кто знал за собой склонность к «морской болезни» - как-то сглаживали неприятные ощущения, связанные с «качанием на морской волне». Зато на обратном пути море, будто разгневавшись за что-то на бедных артистов, выдало нам такого штормягу, что командир то и дело отпускал громы и молнии на метеорологическую службу, разрешившую выход тральщика в море:         
        - Мы что им авианосец, что ли? – кричал наш командир, пересиливая свист ветра, своему напарнику, командиру, взятому для подстраховки с соседнего тральщика. – Это ж, считай все семь, если не восемь баллов! А нам и трех  за глаза хватит. И в трюме у насне танки, а артисты. А какой с них балласт?  Ноль! Вот перевернемся к чертовой матери -  тогда будут плешь чесать: «Не доглядели, недоучли». А нам-то что? Нам от этого, легче не будет.
        Бедные артисты лежали вповалку – и простые и заслуженные. Исключение составля-ли только одна заслуженная артистка СССР и Народный артист какой-то республики, люди с чрезвычайно выраженной волей. Они хоть и не ели ничего во время всего перехода, но и не позволили себе безвольно кататься по койке, беспрерывно сплевывая на палубу, как это делали остальные.
       И вот, наконец, спасительный Кольский залив! Болтанка прекратилась и люди сразу преобразились. Кубрик моментально привели в порядок. Промыли палубу щелоком, чтобы вытравить кислый запах рвоты и у всех тут же  прорезался  неимоверный аппетит. Почти двухдневное голодание дало о себе знать.
              Накормив артистов, мы высадили их в Росте и «налегке» отправились восвояси.   
 Оба командира, проведя двое суток почти без сна, управляя кораблем в сложнейших условиях, когда одно неправильное решение могло привести к гибели такого крохотного, по морским меркам, суденышка, как наше,  буквально валились с ног. Поэтому, войдя в Кольский залив, командиры решили, что на «спокойной-то воде», с управлением  корабля может управиться и наш помощник – тот самый «высоко умственный» педант, неизменный победитель всех шахматных турниров, Раздольский. Тем более, что он за три года пребывания на корабле уже по всем нормам должен был в любой момент заменить командира. Эх, зря старые асы доверились «молодой шахматной поросли»! Не прошло и часа, как этот «шахматист», по трусости, что ли, нарушая все правила прохождения фарватера, отклонился поближе к «спасительному берегу» и врезался в трос, которым сторожевой корабль крепился к «бочке» - огромной плавучей цистерне, стоящей на тяжеленном «якоре» в виде бетонных блоков. Нос нашего тральщика вместе с тросом          потянул за собой «бочку», а  та,    притопившись,      ударила своим  округлым ребром ему     в правый борт и разорвала обшивку корпуса от шпангоута до шпангоута. Вода стала поступать мгновенно и в огромных количествах. К счастью, все возможные места пробоин заделывались на учениях по несколько десятков раз, так что боцманская команда, на ответственности которой находился именно этот участок корпуса действовала спокойно и уверенно. Пробоина была заделана минуты за три-четыре, но даже при такой скоростной работе пластырь прижимали струбциной, уже находясь в воде выше пояса.
        Естественно, что с сочащейся  пробоиной нам ничего другого не оставалось, как идти в док.
       Пока мы стояли в Росте в ожидании своей очереди  доковаться,  да  и в самом доке не могло быть и речи о том, чтобы отпустить механика в период ремонтных работ. А поздно вечером,  когда  работы  кончались  катера или,  как   в  шутку  называли их  ленинградцы, «трамваи» в Тюва - Губу не ходили.   Телефоны   были   только   на   рыбной базе тралового флота, который к нам не имел никакого отношения, да  и  в рыбацком поселке, в который, в том невероятном случае, если вдруг удалось бы дозвониться, я бы смог только просить передать привет заведующей библиотеке. Что, впрочем,  один раз   я  и  сделал, но дядька, взявший  трубку,  сказал,  что  он  тут сидит   не для  передачи  приветов  даже пусть столь уважаемой даме, как их заведующая библиотекой.
       Пришлось в нарушение всех правил незаметно уйти раньше завершения ремонтных работ и последним катером отправиться в Тюва - Губу с тем, чтобы утром, тем же катером успеть вернуться к подъему флага. Катер дочапал до рыбной базы лишь часам к девяти. И конечно, пока я добирался до рыбачьего поселка, библиотека давно закончила свою работу. Я постучал в комнату, где жили обе подруги, и дверь мне открыла Надя.
          - Ах, Женечка, это вы?! – всплеснула она руками. – А Оленьки, представьте,  сегодня   нет. Она в Мурманске. Ночевать будет у своей подруги. Да вы проходите. Вас покормить? Я сейчас.
        - Да нет, Надя, ничего не надо, - взмолился я. – Мне сейчас и крошка хлеба в горле застрянет. Так разминуться!
          Однако же Надя, не слушая меня, разогрела чайник, налила две чашки чая, принесла на тарелочки горку печенья и мы с ней, попивая чаек, проговорили о том, о сем  часа два. Ее гостеприимство и искреннее желание помочь несколько успокоили меня и я подумал, что, в конце концов, чего в жизни не случается. Все обойдется. Попросив у Нади листок бумаги, я написал Оле целое послание с самыми горячими уверениями в своей преданности, свернул бумагу в конверт, попросил Надю передать  его Оле и стал прощаться. 
      - Да куда же вы? -  спросила Надя с удивлением. -  Ведь поздно уже. Где вы ночевать-то будете? Уж двенадцать скоро.
       - Да не беспокойтесь, Наденька, -  со смехом ответил я. – У пирса-то вон сколько наших кораблей ошвартовано. Уж где-нибудь местечко мне найдут.
          - Ай, и правда, у вас, у моряков всякий корабль свой дом.
      - Да, Наденька, уж вы все Оле расскажите, как есть. Я, конечно, там все написал, - сказал я, показывая на лежащий на столе конверт, - но вы все-таки ей все своими словами…
      - Да не беспокойтесь вы, Женя, все я передам в самом лучшем виде.
      Тут мы и распрощались.                               
       Вы знаете, что такое не везет?   Это такое странное до ломоты  в зубах обидное состояние, когда ни ваши достоинства, ни ваш природный ум, ни высшее и ни низшее образование, ни ваше обаяние, ни занимаемое вами положение, ни даже ваши связи с влиятельными людьми помочь вам не смогут. Вот уехала Оля именно в этот день в Мурманск, когда я добрался до Тюва - Губы, а ведь могла бы уехать и в любой другой. И у этого чертова катера, который должен был домчать меня до Росты, мог бы поломаться дизель в любой другой день или даже в любой другой рейс, но он поломался именно в то утро, когда я должен был скрытно попасть на корабль к подъему флага. Слава Богу, что катер урча и дрожа всем своим металлическим телом застопорил ход не посреди залива, а у самого причала Полярного, где он должен был забрать попутных пассажиров. По самому звуку остановившегося двигателя я понял, что бедный хватанул водички и что теперь без разборки притираемых пар форсунок не обойдешься. Я сам спустился в трюм к дуролому-механику, сразу назвал ему причину аварии и, объяснив, что мне всенепременно надо быть к восьми утра в Росте, стал вместе с ним разбирать форсунки. Общими усилиями мы кое-как запустили двигатель, и к подъему флага я, фактически, не опоздал, но и не успел взойти на корабль раньше, чем вышел из каюты помощник. 
     -  Где это вы были, механик? – спросил меня «шахматист» противным механическим голосом, глядя на меня сверху вниз, поскольку я стоял на самом дне дока, а корабль возвышался надо мной, как Египетская пирамида. – Мы еще трап не спускали. А вы что, ночевали прямо в доке? Гуляли, значит? Подайте механику трап, - снисходительно приказал он вахтенному матросу, повернулся и пошел к месту построения.
      Вечером он вызвал меня в свою каюту и объявил взыскание: двое суток ареста.
      Конечно, сажать меня в разгар ремонтных работ он не стал, но и отпустить меня теперь  в увольнение не смог бы и сам командующий ЭОНа.
      Где-то через полмесяца работы в доке были закончены, но командир, естественно, не торопился в Тюва - Губу и проводил время во встречах со своими однокашниками по училищу Фрунзе, каждый «божий день» приходя на корабль в таком подпитии, что вестовой Коровин помогал ему добраться до командирской каюты. И именно это обстоятельство давало в руки помощнику возможность держать командира «за горло».
Будучи не очень-то сильным специалистом в своем деле, командир страшно боялся доносов «шахматиста» и прощал ему его полную непригодность к управлению кораблем. Так что обращаться за помощью к командиру, человеку по характеру добродушному, но слабовольному, было совершенно бесполезно.
         И все-таки я нашел, как мне тогда казалось, удачный выход из положения. У нас на корабле проживал дивизионный снабженец Дима Ванюшин, мичман сверхсрочник, который регулярно наезжал в Тюву - Губу, завозя продукты для нашей группы кораблей. Ванюшин был еше молодым парнем, примерно моего возраста, с которым мы как-то быстро сошлись на почве игры в «шеш-беш», травли анекдотов, которых он знал в неисчислимом количестве и поедания  различного рода деликатесов, которыми он иногда баловал офицерскую молодежь в дни «подпольных» застолий. Я попросил его относить мои записки в библиотеку Оле. Сначала Дима категорически отказался.
        - Да ты что? – возмутился он. – Это ж надо шесть километров отпёхивать по сплошным колдобинам. Ну, вам, влюбленным,  и море по колено, а мне-то за что такие перегрузки?
        - Дима, - упрашивал я его самым что ни на есть жалобным голосом, судьба же решается. Ты хоть ее видел?
        - Кого? Библиотекаршу? Не-а, в библиотеке я еще ни разу не был. Дальше книжного магазина мне уже сил не хватает трястись по камням.
       - Вот и увидишь – она такая …Дима, друг ты или не друг? Ну, ради меня.  Хотя бы пару раз. Главное, чтобы не подумала, что я здесь в Мурманске просто так прохлаждаюсь - по танцам, да по ресторанам  порхаю.
       - Ладно, - согласился, наконец, Ванюшин, - пиши свою цидулю. Послезавтра в Тюва-губу продукты повезу. Смотри, какие  мне  ботиночки  выдали!  Такие  только  по  блату  можно
у друзей снабженцев отхватить. – Дима приподнял штанину и показал новенькие, красивой формы ботинки на модной тогда  микропоре. –  И   вот   в    таких    ботиночках    шесть  верст   по
камням! Но учти – этот подвиг я посвящаю дружбе.
        Я достал из шкафчика графин со спиртом, настоянном на лимонных корочках, пару рюмок и  мы выпили с Димой за дружбу и за успех моих отношений с Олей.
        В Тюва - Губу наш тральщик вернулся только в конце марта, хотя мы находились «под угрозой выхода» почти целый месяц. За это время я получил от Оли через Ванюшина только одну крохотную записочку, где она сообщала, что ждет меня с нетерпением, но ей кажется невероятным, чтобы офицера три месяца подряд не отпускали с корабля. Затем, как говорил Ванюшин, она ответы на мои записки писать не стала, т.к. в них я уверял, что   не сегодня  - завтра корабль придет в Тюва - Губу. – Ну, а раз корабль завтра – послезавтра придет сюда, - говорила она, - так незачем и писать. Встретимся и обо всем поговорим.
         Дима после возвращения из последнего похода в библиотеку, смотрел на меня как-то очень внимательно и сочувствующе, как смотрят на больного человека, который еще и самне знает, что он болен.
       - Дима, - допытывался я, чувствуя, что он чего-то не договаривает, - ну, скажи, что там изменилось? Может быть, она уже и не ждет?
         - Да нет, - вяло отвечал Дима, - говорит, что ждет. Да  кто  их поймет, этих женщин!
В общем, ничего определенного сказать не могу. А что встречают моряков и Надя  и Оля с непременным гостеприимством – это могу засвидетельствовать. Чай с печеньем и конфетами в неограниченном количестве. А вот вино, ежели и случается, то только со стороны гостей.
   И наконец-то  мы  вернулись  в Тюва-Губу. Едва только    закончили швартовку и переключились на стояночный генератор, как я опрометью помчался в библиотеку. Было часов шесть вечера и в читальном зале сидело несколько человек моряков и офицеров. Я бросился к Оле, которая стояла за стойкой и записывала  что-то в формуляр, и хотел ее обнять на радостях встречи, но она сделала строгий вид и приложила к губам палец, показывая мне, чтобы я не мешал читающим, и вместо объятий, как-то по деловому, протянула мне руку. Я с чувством пожал ее, но Оля пожатием мне не ответила.
        - Оля, - задыхаясь от волнения, заговорил я, - давай встретимся, сегодня, как всегда на площадке  за библиотекой, под нашим фонарем? А тут, действительно, сейчас неудобно как-то, говорить, народ все-таки…  А объяснить надо очень много. Тут целая цепь глупейших  недоразумений…
         - Да, конечно, - опять-таки очень деловито ответила Оля. – Сегодня, и верно, что-томного народу.
        В восемь часов, в обычное наше время я уже стоял на вахте у фонаря, нервно теребя пуговицу на шинели, и гадая - придет или не придет. А ведь раньше у меня и мысли такой не возникало. Время шло томительно долго. Возвращавшиеся с последнего рейсового катера рыбаки смотрели недоуменно на прилипшего к фонарю «заблудшего» офицерика. 
        Оля не пришла.
        На следующий день я снова помчался в библиотеку и снова ощутил на себе весь ужас холодного равнодушного приема, хотя при прощании, что-то дрогнуло в ее глазахи она произнесла взволнованным шепотом:      
        - Простите, Женя, вы мне очень нравитесь. И я, может быть, даже пожалею о том, как поступаю сейчас, но мы не будем больше встречаться.
       - На корабль я вернулся чернее тучи, распек котельного машиниста за слабый пар в душевой рядового состава, грубо буркнул «не надо!» безответному  вестовому Володе
Коровину, предложившему мне принести что-нибудь перекусить, т.к. я пропустил ужин, и ворвавшись в свою каюту, едва сбросив с себя шинель, повалился на койку. Сердце затопила отчаянная тоска несправедливости судьбы. У меня этих «несправедливостей» этих, в сущности, глупейших невезений, каких-то немыслимых  неприятных совпадений в судьбе было так много, что если бы мне вздумалось кому-нибудь их просто перечислить, то человек, набравшийся терпения все это выслушать,  я уверен, подумал бы, что  все мною рассказанное, придумано.
         С другой стороны  у меня было столько спасительных везений в критические минуты жизни, что в пору  задуматься о помощи свыше. Ну вот хотя бы такая невероятная история.  Еще во время войны, в 44 году, переезжая из Кировской области в Курскую, к деду, при посадки в Валуйках в набитый до отказа вагон, я успел все-таки зацепиться на подножке,  да  и проводница  тоже, видя  мать с тремя  детьми,  всеми  силами  старалась поскорей затолкать людей внутрь вагона, давая матери возможность стать на подножку, но в это время поезд тронулся - и я уехал один. В вагоне оказалось не так уж и тесно. Мне даже нашлось место на скамейке в купе. Так и доехал я до Харькова, где у нас должна была быть пересадка. Пришел в железнодорожную милицию и рассказал о том,  как я «потерялся». Милиционер, почти не глядя на меня, записал мое имя в какой-то журнал и сказал, что я свободен, не спросив у меня, а ел ли я чего последние три дня?. Я постоял  немного, думая, что, может быть, он скажет еще чего-нибудь, но милиционер занялся другими посетителями, коих было бесперебойное множество, и я отправился добывать себе пропитание самостоятельно. Несколько раз я наведывался в милицию узнать, не объявилась ли мама, но каждый раз ответ был неутешительным: «Нет, пока   никто не обращался». И вот на четвертый день моего бродяжничества по разрушенному Харькову в особо притягательном для любопытных, вроде меня,  месте – у сквера, в который попала огромная авиационная бомба, образовав воронку размером почти во весь сквер, я увидел на противоположной стороне улицы сквозь обрывки свисавших проводов свою мать!  Она была в старом помятом платье с нелепым платком на голове и такая худая, как будто ее только что выпустили из концлагеря. Прежде чем лицо ее осветилось радостью встречи, я успел увидеть и запомнить на всю жизнь мертвое лицо материнского  горя. Необычность же случившегося заключалась в том,  мать с сестрой и братом приехала в Харьков  на «товарняке», остановившемся где-то на подходе к городу.  Мать только что добралась до города и была в ужасе от царившей вокруг разрухи, среди которой ей и предстояло искать меня.  И вот вдруг такая встреча! Это казалось невероятным.
        Вот так я лежал на койке и в голову мою лезли всякие такие примеры «везения-невезения», а главное терзала обида. Все время хотелось крикнуть во всю мочь: «За что?!»
Постучавшись, ко мне в  дверь протиснулся Ваня Тарасенко       
         - Можно до вас, товарищу лейтенант?               
         - Заходи, - равнодушно ответил я, не отрываясь от своих невеселых мыслей.
       - Мобуть,  мне присесть? – робко спросил Ваня
       - Ну да, садись чего там…, - сказал я, не вставая и скрывая свое лицо  в тени ниши,
в которой располагалась койка и которая была полузакрыта занавесью. Мне не хотелось, чтобы Ваня увидел, что на глазах моих еще не просохли слезы обиды и жалости к себе.
       - Тут такая ситуация проясняется, товарищу лейтенант, что вам в эту библиотеку ходить не надо. Там уже все завязано. Этот электрик с гидрографичского, ну, Червенко, Ольге Александровне официальное предложение сделал и они чи уже расписались, чи еще заявление подали в ЗАГС. В общем, зря там не появляйтеся, шоб разные там подголоски не кричали вам в спину: «Ну, что лейтенант «обрыбилась птичка»?» Это ж виданное ли дело – дивчина офицера мотанула, чтоб за простого матроса пойти. Та вы не переживайте, товарищу лейтенант. Значит, така хилая любовь была. Чего об ней и жалеть.
        Я встал, включил свет в каюте подошел к своему  шкафчику, где хранилась моя  заветная «лимоновка», как я в шутку называл спирт с лимонными или апельсиновыми корочками, и попросил Ваню сходить к Коровину, чтоб тот дал какую-нибудь «закусь».
      - Скажи, механик в долгу не останется. Чего даст - неси сюда. Тут мы с тобой и выпьем  за здоровье молодых.
      Коровин не поскупился и хлеба дал, и сыру кусочек, и целую банку килек в томате.Так что заздравный ужин прошел на славу. Мы посидели с Ваней долго, подвыпив пообъяснялись друг другу в любви и решили, что вся эта история, нами двумя порожденная, в нас пусть и умрет. Для других должно казаться, что ничего серьезного и не было. Так - флирт, обычное ухаживание за симпатичной девушкой - это чтобы злые языки не разносили всякой гадости. На том и разошлись.
     И вот теперь я встречаюсь со своим соперником «по амурной части», чтобы «соперничать» в лыжной гонке. Нет, конечно, это сказано слишком сильно. На самом деле у меня к Червенко даже и тени упрека не было, Но и видеть его было невыносимо тяжко.  Поэтому я заставлял себя мысленно не возвращаться к неудачному своему любовному увлечению,  хотя порой  жгучая досада раздирала сердце. У меня не в мыслях было  желания непременно опередить его. Просто приказали идти – и я пошел. А вот старшина, конечно, знал, что я всерьез ухаживал  за Олей. И ему было лестно, что в победителях оказался именно он. И сейчас, судя по тому с каким вызовом он поглядывал на меня, ему  хотелось  подтвердить свое превосходство еще и в спорте.
       Первой вышла на старт команда Червенко, а через десять минут стартовали и мы. Бежать было легко. Лыжи действительно прекрасно скользили ровно и без «отдачи». Сначала я отнесся к гонке, как к чисто приказной принудиловки, но потом меня захватил спортивный азарт. Солнце светило ослепительно и я уже после нескольких метров почувствовал, что пропитываюсь потом. Проезжая уже возле последних рядов стены болельщиков, я снял фуражку и бросил ее своему приятелю, механику с соседнего тральщика Коле Станкову. Фуражка у меня была классная, пошитая у самого Бочина –
нештатного законодателя военной флотской моды среди ленинградских курсантов. Поэтому за такой редкостью нужен был глаз да глаз.
       - Держи Коля! – крикнул я Станкову. – Доверяю тебе главное  свое сокровище!
       Потом я последовательно снял с себя китель, свитер, рубашку – завязал их рукавами вокруг пояса, и, оставшись в одной тельняшке, двинул по лыжне со всей серьезностью бывшего разрядника. Вскоре я стал все ближе подбираться к замыкающим первой группы, на какое-то мгновение позабыв о своей команде. Меня остановил голос Тарасенко:
    - Товарищу лейтенант! А то ж мы все так можем? Ну шо вы бегите, як от бугая тикаете? Вы ж гляньте, ребята аж на километр растянулись. А зачет все  равно считают по времени усей команды уцелом. Надо б отставших-то как-то подсгорнуть.      
       Тарасенко был прав,  рекорды мне тут ставить было ни к чему.
      - Хорошо, - сказал я Тарасенко, - ты тяни изо всех сил впереди, а я попытаюсь подтолнуть отставших. Устанешь – поменяйся с Алюшиным, он с Севера. На лыжах с самой люльки бегает. – И я направился в самый хвост команды.
      В общем, команда была набрана из разных боевых частей корабля, но большинство все-таки составляли мои «механики», т.е. матросы из БЧ-5. С ними у меня вопросов не было. Нелегкое дело обслуживания всей энергетической установки, каждодневная учеба  по изучению материальной части и придуманные нами в дни бесконечной зимней стоянки в «Тюва - Дыре» разные турниры, викторины, шутейный «Боевой листок» - причина нервных припадков у замполита  - все это сдружило наш небольшой коллектив. «Не моих» в команде было четверо. Уже знакомый нам Володя Коровин, которого на лыжную гонку выгнал помощник, за плохо выстиранное белье, младший минер Котик и два «боцманенка» - высокий и тощий Кирьяков и  небольшого роста, но физически сильный Силяев. Именно эта четверка и составляла арьергард. Я стал подбадривать ребят, давить, так сказать на «местный» патриотизм -  « не посрамим чести корабля», а заодно и подсказывал ребятам, как правильно держать в руках лыжную палку, в какой момент надо отталкиваться от земли, как помогать себе корпусом. Не знаю насколько подействовали на матросов мои наставления, но сам факт того, что я шел вслед за ними и все время их подгонял, сделал свое дело. Мы явно стали приближаться к впереди идущей группе.
      - Смотрите, - радостно закричал я так, чтобы было слышно и тем, кто шел впереди, - мы их догоняем!
         В это время наши соперники уже вышли к дальней границе озера  и начали поворот на   его противоположную сторону. Поскольку  при   повороте вся группа стала видна нам сбоку, растянувшейся во всю длину, то нам и вообще показалось, что до них рукой подать. Тут уж идеей догнать  соседей  заразились  все, даже  моя «подопечная четверка».
      И вдруг произошло нечто совершенно неожидаемое для такого солнечного и по-весеннему теплого дня. Из-за сопки иссиня-черными щупальцами гигантского кальмара вылезла тяжелая набухшая снегом и влагой туча. Ветер сразу, вдруг, засвистел с такой силой, что в этом свисте потонули все остальные звуки. Затем на нас обрушился шквал мокрого колючего снега и  мы очутились в полной мгле. Я едва различал руку поднесенную к самым глазам, а уж о тех, кто был впереди, и говорить нечего. Полный мрак! Стало очень холодно. Я начал натягивать на себя все, что раньше болталось у меня на поясе. Судорожно одеваясь, я подумал: « А что, если б я и эти вещи оставил на старте Станкову?» От одной этой мысли озноб прокатился по моей спине. – Ну, нет, так не может же продолжаться вечно, - старался я успокоить себя. – Мало ли бывает таких «зарядов» на Севере. Вынырнет туча  из-за сопки, окропит дождичком, напустит холодку, а потом, глядишь, и снова солнце выглянет»
       Но никаких признаков ослабления налетевшего шквала все не было и не было. Минут десять  даже самый отчаянный крик вряд ли бы кто-нибудь услышал, находясьв трех - пяти шагах. Но все же и у природы силы не беспредельны. Минут через двадцать пространство вокруг нас чуть-чуть посерело. Визг ветра немного ослаб. Я уже смог различить стоявшего впереди меня Силяева. Попросив его не двигаться с места, я пошел в
голову колонны, чтобы проверить все ли ребята остались на лыжне, не повернул ли кто обратно или же наоборот, не пошел ли  вперед, чтобы сомкнуться с первой группой.      
 К счастью, Тарасенко с Алюшиным остановили отряд и всем порывающимся выйти из колонны приказывали дожидаться меня.
        Стал вопрос, куда двигаться назад или вперед? Решили двигаться дальше по трассе,               
поскольку ветер дул на нас справа и в спину. При подходе к противоположной сторонеозера,  высокий берег сопки должен был прикрыть нас хоть немного от колючих, ранящих кожу льдинок, с огромной скоростью несомых ветром. К тому же мы надеялись, что  при  прояснении погоды,  нам удастся выйти к району финиша, где нас должны были бы ждать
и с нашей одеждой и с медицинской помощью. Итак,  мы двинулись по трассе вперед. 
       Едва мы сделали несколько шагов, как небо снова потемнело, ветер усилился и мы снова потонули в непроглядной тьме. Я понял, что если сейчас каждому предоставить
возможность двигаться самостоятельно, то через некоторое время мои лыжники разбредуться,  кто куда, и найти их в этой кромешной мгле будет просто невозможно. При этом двигаться надо было с максимальной для себя скоростью на пределе сил, т.к. температура воздуха все время понижалась  и на данный момент была где-то около пяти-шести градусов мороза. Мороз, конечно, еще не смертельный, но если остановиться, если
снизить скорость движения, то через некоторое время люди закоченеют так, что утратят способность двигаться. Кроме того, некоторые мои «спортсмены» Кирьяков и Котик еще на старте сбросили с себя голландки и остались только в одних  майках. Положение их было ахово. Пришлось снять с себя свитер и отдать длинному Кирьякову, т.к. свитер был у меня с большим запасом, а рубашка досталась Котику.
         Спасибо Джеку Лондону, которого я читал в свое время запоем. В его книгах о «золотой лихорадке» было много примеров и гибели людей,  пренебрегающими законами Севера, и выживания в условиях, казалось бы безнадежных, тех, кто этим законам следовал. 
        В этой тьме я на ощупь стал догонять ребят, приказывая всем взяться за лыжную палку  впереди идущего.  Сам я встал впереди колонны и задал такой темп, что для того чтобы его выдержать надо было изрядно попотеть. Позади я поставил надежного  как скала, Тарасенко и установил условный сигнал на случай, если с кем-нибудь в колонне что-то случится  - три раза сильно дернуть палкой, чтобы его передали дальше. Так  мы и шли согреваясь только быстрым движением. Шли долго. Взглянуть на часы не было никакой возможности. Хотя скорость передвижения в такую метель и при сильнейшем ветре не могла быть большой, но все же, по моим расчетам, мы давно уже должны были быть у финиша. Странно было и то, что под нами, казалось бы, должна была быть равнина, а на самом деле мы забирались вверх – сначала почти незаметно, а потом весьма и весьма ощутимо. Через несколько часов  (по приблизительному представлению)  такого движения мы вышли, по всей видимости, на широкое, незащищенное ни с какой стороны
пространство, где ветер бушевал с еще большей силой. Мне стало ясно, что мы каким-то образом выбрались из озера. Чтобы снова выйти на трассу, нужно было спуститься к озеру и двигаться  вдоль его берега. Но взгляд вниз – в эту кромешную мглу, в которой при спуске можно было изломаться до смерти, сразу отмел этот вариант. Я, скользя рукой  по лыжным палкам, стоявших   в   колонне   ребят,   добрался  до замыкающего Тарасенко,чтобы посоветоваться, как быть дальше.  Он тоже согласился  с моей  догадкой,  что мы вышли из озера, возможно, по какой-то невидимой с противоположного берега протоке или оврагу, и теперь находимся на склоне сопки, в которую и врезается злополучное озеро.  Так  как  мы  вышли   на склон  с правой  стороны  озера, то теперь, чтобы выйти кораблям,   мы должны повернуть либо направо,  и идти над правым  верхнем краем озера до рыбацкого поселка, пути к которому от озера мы не знали, либо повернуть налево и идти через сопку, возвышающуюся над озером прямиком к Тюва - Губе,  выйти к которой в этом случае было  значительно больше шансов, благодаря огромной протяженности. Губы.
       И мы повернули налево, а значит, надо было подниматься на вершину сопки и перевалив ее, спуститься к Тюва - Губе. Решение это мы приняли с Тарасенко за две-три минуты, т.к. стоять   долго на  ветру  да  еще  при хорошем морозце было невозможно.               
  Ребятам ничего объяснять не стали, так как   на это не было времени, да и вряд ли бы  они что-нибудь поняли в обстановке сплошной мглы и метели. Мы забирались вверх долго и, казалось, никогда не одолеем эту чертову сопку. А тут еще стали попадаться на пути и мелкие и большие валуны, которые приходилось обходить, затрачивая на эти обходы последние силы. И вот мы натыкаемся на огромный валун, обходим его и вдруг над вершиной сопки видим яркий просвет в тучах, как будто вот-вот через него выглянет солнце. В этом  просвете было что-то пугающе мистическое, тем более, что со всех сторон нас окружали темные с отвратительными серыми прожилками тучи. Я старался не показать охватившего меня чувства чего-то ирреального, но я видел, что и вся команда  смотрит, затая дыхание, на это чудесное явление природы. Заставив себя оторваться от завораживающего зрелища, я перевел  взгляд вниз, где вдоль склона сопки расположилась мои ребята. Тут только я впервые за все время с начала урагана увидел всю свою команду от первого до последнего человека. Зрелище было, конечно, печальное.
       Только двое человек были во фланелевых рубахах, несколько в голландках, остальные в тельняшках, да еще двое моих «нахлебников» - один в моем свитере, а другой в моей рубахе. У тех, кто был в бескозырках, над теменем образовалась белая «плошка» налипшего льдистого снега, а у тех, у кого голова была не прикрыта ничем, как и у меня, на голове, в волосах, налипла снего-ледяная шапка. Я взглянул на часы и ахнул – было уже около шести часов вечера. Оказывается, мы уже почти десять часов в непрерывном пути! И вот тут на мое горе вестовой Коровин разглядел, что огромный валун, который  мы только обошли, как-то странно выщерблен со стороны противоположной ветру, образуя нечто небольшого грота.
        - Смотрите! – с телячьей радостью закричал он. - Вот бы где от ветра прятаться! Прямо как будто кто-то нарочно гнездо себе устроил.
         Мне некогда было восторгаться «произведениями природы» и я, предчувствуя, что неожиданный просвет может так же внезапно  исчезнуть, как и появился, крикнул всем, находящимся внизу:
    - Ребята! Скорее! Последний нажим! С вершины точно увидим Тюва-губу!
        И бросился карабкаться к теперь уже совсем близкой вершине. Но не успел я сделать и десяти шагов, как снизу послышался слабый, но крайне тревожный голос Тарасенко, с трудом одолевающий вой ветра. Я, конечно, ничего толком  не разобрал, но понял, что случилось что-то очень неприятное. Спуститься с горы было в сто раз легче, чем взбираться на нее, сбиваемым к тому же метелью, поэтому через пару минут я уже был среди нашего арьергарда. Тарасенко стоял один, как святой, выхваченный светом,  нисходящем с  неба, с лицом апостола, отправляющего в ад грешника.
        - Что случилось, Тарасенко? -  тревожно спросил я своего помощника, не забывая ни на минуту, что все вскоре снова может погрузится во тьму.
         - Да вот, товарищу лейтенант, поглядьте сюда, - и Тарасенко показал рукой на тот самый злополучный валун, о котором так радостно кричал Коровин. – Видите, усе главные спортсмены заселись отдохнуть. Им там, говорят, не дует.
         Я взглянул на валун и увидел, что в его нише, защитившись от ветра, расположилась, сидя на лыжах, вся шкентельная троица Кирьянов Котик и Силяев. Рядом стоял Коровин, в нерешительности присоединиться ли к ним или послушаться старшины Тарасенко, приказывающего немедленно идти дальше.
         - В чем дело? – зло спросил я, прямо кожей чувствуя, как уходит «подаренное нам небом» время. – Вставайте и быстрей, быстрей на вершину! Если сейчас не определимся, где мы находимся, то и неизвестно найдем ли выход к кораблям. Просвет может закончится в любую минуту. Что тогда будем делать? Снова в темноте дорогу искать?
         Однако мои слова не произвели на «отдыхающих» никакого впечатления. Тут я заметил, что  начинает темнеть. Я взглянул в небо и увидел, что просвет довольно быстро сокращается.
          - Я приказываю,  вставайте! – закричал я, в бешенстве, понимая, чем может обернуться для нас эта глупейшая задержка.               
     Однако моя несдержанность только усугубила дело. Кирьяков смерил меня взглядом и громко, но не переходя на крик ответил:
   - Хватит лейтенант. Откомандовался. Никто здесь тебя слушать не собирается. Если чего не знаешь – не берись. Ты куда нас завел? Мы устали.  И пока не отдохнем, никуда не пойдем.
    - И вообще лучше здесь переждать, - поддержал Кирьякова Котик. - Нас все равно искать будут. Самолет пришлют. А с тобой мы здесь все передохнем от твоей гонки. Это ты такой здоровый бугай - вон сколько часов без передыху прешь. А нам «во», - Котик    провел ладонью по горлу, -  крышка.               
        - У нас нет времени. Видите, темнеет, - кричал я, по молодости не понимая, что тут  нужен совсем другой подход.
 Подоспевший Тарасенко теребил меня за рукав, пытаясь что-то мне сказать, но я его, в запальчивости, не слышал.
        -  Не встанете?            
        -  Нет, - ответил за всех  Кирьяков. – И пошел ты на … молокосос!      
Это оскорбление и вовсе вывело меня из себя.
        -  Ах, так! Как командир вверенного мне подразделения я могу принять любые меры для исполнения приказа. Не пойдете?
        - Нет!      
        - Тогда я буду разговаривать с вами по-другому,  - закричал я и во всю мочь размахнулся тяжелой лыжной палкой с острым шипом на конце.
         Но на самом замахе мою руку удержал Тарасенко.
        -  Ну, зачем это, товарищу лейтенант? И чего палками махаться. То ж люди.
        - А ты чего лезешь? - накинулся я на Тарасенко. – Что? Тоже с ними заодно.  А там, на верху кто? Не люди? Еще немного постоят на ветру и совсем идти не смогут. А с этими… Черт с ними,  пусть остаются. Идем к нашим. Коровин, чего глядишь? Выполняй приказание.
         -  Нет уж,  - язвительно сказал Котик, теперь-то и мы пойдем. Теперь-то уж мы все пойдем, падла! Мы дойдем и скажем, как ты матросов палкой хотел поубивать. В штрфбате покарячишься, тогда узнаешь, как командовать.
         -  Ну, уж младшеньким точно сделают, - хихикнул Силаев.
         Да, тогда были совсем другие времена. И хотя хамства в армии, конечно, хватало, но даже и представить себе было невозможно,   чтобы   офицер   ударил   солдата   или      матроса.
Наказание следовало строжайшее и неумолимое.
         Я бы, конечно, никогда  их не ударил. Я даже в детстве в драках никогда не бил первым. Мой замах лыжной палкой был просто угрозой отчаяния. Но, слава богу, что рядом оказался Тарасенко. Его перехват моей руки показался настолько естественным, что  все трое не усомнились, что я действительно был способен ударить их в тот момент. Только потом уже на корабле, в тысячный раз перебирая в памяти этот эпизод, я с ужасом думал: «Конечно, я бы их не ударил – это вне сомнения. Но ведь и они, почувствовав мою слабость, могли бы и не пойти! И чтобы мне тогда оставалось делать? Выходило, что мой замах, «вовремя» остановленный Тарасенко, спас ситуацию.
        Пока с «отступниками» решался вопрос «идти или не идти», снова стемнело. Просвет в облаках почти исчез. Я только успел добраться до головы колонны, как ураган навалился на нас с новой силой и снова все вокруг утонуло в полной непроглядной тьме. Снова пришлось взяться за концы лыжных палок и так гуськом по сантиметрам одолевать последние метры  до вершины сопки. Вдруг по цепи передали тревожный сигнал: что-то случилось. Останавливаю колонну, на ощупь, держась за вытянутые между каждым идущим палки, спускаюсь вниз, дохожу до шестого, Саши Федулаева, и от него узнаю, что только что выпустил палку и пропал Коровин. Позади Коровина шел Кирьяков. Спрашиваю: «Как же так случилось?»
     - Не знаю, - отвечал Кирьяков голосом человека, чувствующего свою вину, - сказал только: «Стой! Лыжа соскочила. Сейчас поправлю!» - Сделал шаг в сторону - и все. Будто исчез.   
       Я приказал обоим не сходить с места и провел палкой по той стороне, куда Коровин, по мнению  шедших рядом с ним,  отошел на один-два  шага, чтобы поймать лыжу. Палка ушла в пустоту. Меня буквально обдало холодным потом. Хорошо, что я спускался вниз с левой  стороны от колонны. А если б с правой...? А если бы с правой, то, видимо, меня ожидала бы участь Коровина, вот только никто бы не знал, где меня искать. Теперь  стало понятным, что мы долгое время шли над самым краем обрыва, которого в темноте не разглядели. Я дошел  до Тарасенко, и сказал ему, чтобы все приняли влево, потому что справа обрыв. Мы встали у того места, где предположительно провалился Коровин и стали кричать что есть мочи – в ответ ни звука. Главное, не понять какой обрыв-то – глубокий, неглубокий. Не раз в жизни бывало,  когда мальчишкой, катаясь на лыжах в карьерах попадал я в снежные наносы, облеплявшие крутые выступы берега. Едешь по такому заносу как по ровному полю и вдруг проваливаешься вместе с ним метра на три вниз по склону, при этом полностью утопаешь в снегу так, что без помощи товарищей ни за что не выберешься. А что, подумалось, если и Коровин попал в такой же занос? Если склон не очень крутой, то рыхлый снег и лыжи далеко ему скатиться не позволят, но и подать о себе знать он не сможет, так как сейчас и рот и уши и глаза все у него забито снегом. Прошу у ребят снять временно брючные ремни-тренчики, связываем с Тарасенко две палки вместе, я ложусь на одну из палок, а меня за ноги придерживают Тарасенко и Федулаев, старшина котельных машинистов, разбитной парень, но верный в дружбе, как истинный татарин. Я стал водить по отвесному склону сопки свободной палкой и обнаружил, что весь склон заляпан рыхлыми кусками снега. Видимо, здесь, и вправду, только что был снежный нарост. Но до самой массы опавшего снега не достаю. Потом подвязал вторую палку и почувствовал, что она натыкается на скопление снега. Приподнимая палку, начал тыкать ею  в разные места справа налево. Вдруг моя палка ударилась обо что-то жесткое. Я еще и еще раз провел палкой справа налево и наоборот, но больше никаких препятствий не встретил. От лежания на влажном снегу у меня уже замерзла грудь, а от махания палкой - никаких результатов. Во мне уже стала пропадать вера в успех всей этой затеи. И вдруг чувствую вполне  отчетливый удар по моей палке со стороны. Обрадованный я закричал: «Он там!»
     -  Послушай, - обратился я к Тарасенко, - больше я лежать не могу. У меня уже весь китель промок. Давай, ты ложись на палку, да только держи крепче, не упусти. Федулаев  с Кирьяковым будут тебя держать, а я спущусь вниз, помогу Коровину выбраться из снега.   
       Я снял лыжи и стал потихоньку, скользя животом по довольно-таки отвесному склону, сползать вниз, пока не ощутил под ногой рыхлую лаву снега. На этом месте я завис и стал по возможности сбивать снег ногой в разные стороны. Вдруг я почувствовал довольно жесткий удар по ботинку. Это Коровин, не имея возможности крикнуть, от забивающего рот снега, толкал вверх лыжину, пытаясь, растолкать снег над головой и  пробить дыру для воздуха. Я спустился еще ниже, в снег, и тут меня за ногу ухватила рука Коровина. Я попытался подняться вверх, но замерзшие руки и  скользкая поверхность лыжных палок, не дававшая хорошенько за них ухватиться, позволила лишь слегка приподнять Коровина из снежной западни. Я не видел его лица, но, судя потому, что стал слышен его крик, я понял, что его голова приподнялась над снегом. 
         -  Тащите! –  закричал  я  Тарасенко,  голова  которого  темным  пятном  зависла  над склоном. – Только осторожно. Смотрите, чтобы палка не сломалась.
         Однако оказалось, что двоих сразу палки могут и не выдержать,особенно в месте перегиба со склона на горизонтальную поверхность. Тогда я обратился, как можно спокойнее к Коровину:
        -  Володя, нас вдвоем ребята не вытянут. Устали уже. Ты перехватись руками с моей ноги на палку, можешь прямо за кольцо. Мы его специально укрепили ремешком. Немного подожди, сначала наверх выберусь я, а потом мы вместе вытащим тебя. Если можешь, свою лыжину тоже не бросай.
           Я боялся, что как многие утопающие, Коровин со страху ни за что не отпустит моей   ноги, но нет, Володя оказался не из трусливых  и сделал все так, как я ему сказал. Первым наверх выбрался я, подтягиваясь по палкам, как по шестам, предварительно оттягивая их от склона, чтобы они не придавливали пальцы, упираясь для этого в склон ногами. Затем  стали поднимать Коровина. Бедный вестовой не очень-то дружил с физкультурой, и заставить его подтянуться невозможно было даже под страхом пистолета. Я, Тарасенко, Федулаев, Кирьяков, Силаев, ухватившись за среднюю палку вытаскивали пленника стихии почти вертикально. Палки выдержали, и вот над краем склона показалась  белая, точно в поварском колпаке, голова Коровина. Тут уж мы ухватили его, кто за что смог, и через минуту он уже стоял на ровной земле. Но самое удивительное, что под мышкой он держал лыжу, которую спас, словно боевое оружие. Я поставил «отдохнувшего» Коровина в линию колонны, а сам поспешил к ее голове. Ребята танцевали на месте от холода. А мне после всех этих передряг было даже жарко. И снова наш отряд полез на вершину. Пока я занимался спасением Коровина, я и не заметил, что именно в это время в буре наступило некоторое затишье. Зато, когда мы, наконец, достигли вершины сопки, ураган набросился на нас с новой силой. К тому же надо добавить, что наступила ночь. И если нам ничего не было видно днем, то теперь нас окутала абсолютная темнота. Мы шли вдоль плоской вершины сопки, боясь сделать шаг в сторону, чтобы не скатиться по ее крутому склону. И вот тут вдруг в полнейшей темноте, заметаемый злой колючей пургой я  ударяюсь головой во что-то твердое и падаю возле него от боли и страха, потому что не могу понять, как это в необозримой снежной пустыне может оказаться стена? Неужели мы уперлись в какой-то отвесный склон новой сопки? Впервые я останавливаюсь сам, без тревожного сигнала со стороны, а потому это вызвало тревогу  у всех сразу. Нарушая приказ всем двигаться гуськом, держась за палки, матросы стали подтягиваться ко мне. Пришел и Тарасенко. Я подал голос, что со мной все в порядке, но у меня небольшой ушиб. Ребята окружили меня и скорей догадались, чем увидели, что я лежу на снегу. Первым подскочил ко мне Тарасенко:
      - Товарищу лейтенант, шось з вами? Обо што вы так?
     - Не знаю, Ваня. Никак мы в отвесную стену сопки врезались. Хорошо хоть скорость была маленькая. А то б без головы остался. А главное, куда ж нам теперь-то идти? 
       - Та не, товарищу лейтенант, пождите ретувати. Ну, яка така стена могет быть на вершине сопки. Ни, здеся что-то не то. Это надо срочно разведать. Да де ж вы вдарились?
       - Да что тут разведывать, - раздраженно крикнул я, два шага сделай вперед и сам воткнешься. 
      Тарасенко прошел вперед совершенно спокойно, и хотя я его, естественно, не видел, а лишь слышал шуршание его лыж но, все же при этом не произошло никакого удара. Тарасенко побыл еще долго там, в темноте, а потом вернулся на голоса матросов, обсуждавших ситуацию. Они говорили, что надо непременно двигаться, так как последние силы на исходе и нет больше возможности терпеть холод. Вернувшись, Тарасенко обошел меня вокруг и тоже наткнулся на что-то твердое. Он пощупал попавшийся нам на дороге предмет, потом обнял его, прильнул к нему  и закричал:               
       - Товарищу лейтенант, так то ж столб! Во! Я к нему ухо прикладываю. Вон же гудить, товарищу лейтенант! Он же ликтрический. Так это почитай мы спасены. И как это вам,
товарищу лейтенант, сподобилось в такой темноте лбом прямо на столб налететь? А еще говорять, что чудес на свете не бывает. Это все равно, что с завязанными очами комару у глаз попасть.
    - Да ладно тебе, злорадствовать, - в сердцах сказал я,  еще не понимая той радости, которой проникся Тарасенко. – Ну и что с того, что мы столб нашли? А где второй искать будем? Может, на нем свет зажжется? А третий, а четвертый… Да нам так искать их всей  жизни не хватит.
       -  Эх вы, товарищу лейтенант, я таки столбы сам на гражданке ставил. И к вашему сведенью, кажный столб стоит ровно через пятьдесят метрив. Нас одиннадцать человик. У               
кажного по две лыжных палки, считай по полтора мэтра, да ще вытянутая рука полмэтра.  Слаживаем все вместе – получаем 44 мэтра. А если еще всех наших длиннюков взять, навроде Кирьякова, то все пятьдесят мэтров и набегут.
Тут уж вся команда включилась в работу на остатках последних сил. От меня и команд никаких не потребовалось. Все сами построились в колонну, ухватились за самые кончики лыжных палок и растянулись в длину насколько это только было возможно. Держаться за «отправную точку», то есть за столб, поручили Силяеву, как замыкающему колонны. А мы с Тарасенко вышли вперед, чтобы искать следующий столб. Откровенно говоря, я все еще не верил, что мы на пути к спасению. Только отыскание второго столба могло рассеять мои сомнения. Пользуясь растянутой цепочкой матросов, как живым радиусом, мы с Тарасенко  описали полукруг сначала в одном направлении, потом в другом. При этом каждый раз мы опускались вниз по склону, из чего заключили, что находимся на нешироком гребне, идущем вдоль сопки.  Это было, может быть,  и важное научное открытие, но второго столба оно нам найти не помогло.
         - Ну что? Где твой второй столб? – язвительно спросил я у Тарасенко. – И чего бы это здесь,  в этой тьмутаракани придерживались каких-то там правил?
       - Не кажите, товарищу лейтенант. Электрики – то не наш помощник, шо никаких правил не соблюдае. Электрики люди правильные. Им ошибаться не в масть. Я шо думаю, товарищу лейтенант, недотягиваем мы трошки до пятидесяти метрив. То я ж так, грубо прикид делал. Видать палки короче, чем полтора мэтра, да и руку ж не можно все время на вытяге держать. Потом же и мы с вами на пару, считай, ходим. Ну, де тут 50 метрив? Тут, дай бог, сорок набрать  Да не боитесь вы, товарищу лейтенант, - это дело верное. Щас мы наростим  нашу цепочку. – И Тарасенко крикнул во тьму по направлению к концу колонны. - Эй, моряки, а ну скидавайте свои ремни и тренчики. Привязувай их к палкам. Нам длинноты до следующего столба не достае.
       С  полчаса ушло на то, чтобы до ребят дошел смысл приказания Тарасенко и на то чтобы они справились с заданием. 
        -  Ну, как там? Все привязались? – крикнул я в направлении, затерявшегося во тьме Кирьякова. Сообщите по цепочке?
         Через некоторое время из темноты донеслось нестройным эхом: «Все! Все! Все!».
       -  Я думаю, шо вторый столб стоит на гребне. Чего бы его на склоне ставить. Копать-то неудобно, - рассудительно заметил Тарасенко. – Так по гребешку и пойдем.
       Со второго захода, нарастив «цепочку» мы-таки достигли второго столба. И точно он стоял на гребне. Но даже при использовании ремешков нам едва-едва хватило длины нашей «цепочки», чтобы до него дотянуться. Натянув цепь ребят до предела и шаря рукой в темноте, Тарасенко наконец коснулся столба.
      -  Ну, все, - сказал он, облегченно вздохнув и утирая растаявший на лбу снег, - теперь мы, считай, дома.
      Довольно легко мы нашли третий, четвертый, пятый столбы. Казалось, дуй теперь по гребню, да считай столбы. Но вот гребень стал опускаться все ниже и ниже и, наконец, слился  с плоской поверхностью  низины, расползшейся  во все стороны. И тут  над поисками восьмого столба пришлось немало повозиться. Мы с Тарасенко никак не могли понять, куда бы это он мог шагнуть от уже наметившейся ранее линии. Мы отклонялись от этой мнимой прямой то немного вправо, то немного влево, но все было безрезультатно. Восьмой  столб пропал. Голодных замерзших ребят эта неудача обессиливала больше, чем целый километр пути. Это ужасно стоять на распутье в полной темноте, осыпаемыми колючим влажным снегом, и ждать пока «командиры» выпутаются из очередной западни.
        - Слушай, Ваня, - пришла мне в голову мысль, - а почему столбы должны идти обязательно в одном направлении. А может быть, с какого-то места они поворачивают прямо  к объекту назначения?  Тогда отклонение будет не на метр, не на два и даже не на пять, а, например, сразу градусов на 90.
       - То оно, конечно, могет быть, - согласился Тарасенко. - Так ж надо как-то определить у какую сторону?
     - Давай разыграем, что ли, - сказал я, с ужасом представляя, если всю нашу полумертвую «цепочку» придется перетаскивать в обе стороны на 180 градусов - Угадаешь, какой палец я тебе сейчас дам – в правую, не угадаешь – в левую.
       - Ладно, - согласился Тарасенко, - давайте.
       Я вытянул безымянный палец и протянул ему. Тарасенко немного пощупал его и, не сомневаясь, сказал: «Средний!»
        -  Ты ошибся, Ваня, это безымянный. Так что поворачивать будем сначала влево.
        Предупредив всех, что начинаем поворот влево, стали медленно закручивать нашу живую цепь. И когда уже у некоторых стали вырываться недоуменные возгласы относительно нашего маневра: «Чего они там? Назад, что ли, задумали повернуть?»  Мы с Тарасенко вышли на восьмой столб. А потом без долгих поисков пошли один за одним следующие по номерам столбы. Мы поднимались вверх, опускались вниз, в зависимости от рельефа местности, но столбы выстраивались почти по прямой, с отклонениями, которые мы уже определяли по появившейся интуиции.  На двадцать третьем столбе мы почувствовали, как заметно стих ветер. К двадцать четвертому столбу мы увидели просвет в тучах и небо полное звезд. А к двадцать шестому столбу из-за туч вышла луна и после многих часов сплошной темноты она нам показалась просто ослепительно яркой. Вокруг нас, как огромные волны застыли округлые вершины сопок, снег на которых поблескивал под светом луны каким-то неземным пепельно-голубым светом. Но самая большая радость ждала нас впереди, кода мы поднялись на вершинку к следующему столбу, который, кстати, уже не надо было искать, поскольку он был прекрасно виден при свете луны, - с этой вершинки мы увидели невдалеке россыпь огоньков какого-то поселка. Как оказалось, это был поселок рыбной базы тралового флота. Добравшись до него, мы сняли лыжи и по знакомой тропе вдоль берега Тюва - Губы дотащились до своих кораблей. Мы так устали, что эти последние три километра, казалось, нам уже не одолеть.  На пирсе нас встречали командир дивизиона тральщиков седой грузный старикан с лиловым лицом, командир нашего корабля, командир гидрографического судна и наш корабельный доктор.
      - Ну, как, все прибыли? – спросил командир дивизиона так, будто мы пришли из обычного увольнения, после танцев. 
            -  Все. – коротко ответил я.
      -  Что-то поздновато. Уже первый час. Поврежденных, раненых нет?
      - Раненых нет. А поврежденные все: промерзшие и посеченные снегом. Ребят надо бы спиртом растереть. Столько часов на морозе…
       -  Спиртом их…, - усмехнулся  комдив. – Да ради спирта настоящий моряк и двое суток без пищи будет топать. – Потом, посмотрев на наши заледеневшие волосы и сосульки у висков, сказал строго и без иронии. – Доктор!
            -  Я здесь, товарищ капитан второго ранга!
         - Вот что доктор, всех разотри спиртом, чтобы ничего там…  Без последствий, короче. И по пятьдесят грамм каждому за храбрость. Как ни говори, а шестнадцать часов без малого в сплошной пурге шли. Кто группу вел?
             -  Я, лейтенант Штарков.
           - Молодец лейтенант. А мы уж группу спасения вызвали. Только она из-за урагана не смогла выйти. А вот из гидрографического отряда еще много людей не вернулось.
Пришел только командир, старшина Червенко и четыре человека из его команды. А где остальные – не знает. В общем, ладно, идите на корабль. Я дал команду,  вас покормят. Но сначала  к доктору. Всем благодарность.
         Служим Советскому Союзу! - довольно слаженно ответили мы и стали забираться по трапу на свой родной тральщик. В это время по доскам деревянного пирса пронесся какой-то странный для морского уха стук. Я не сразу догадался, что это стучат дамские каблучки и, тем более, что их было две пары. Я задержался у трапа, пропуская вперед матросов, чтобы посмотреть кто это? Оказалось, что  к кораблям шли две женщины. Когда женщины подошли ближе я узнал в них Надю и Олю.
      -  Женя, ты жив? – тихо, со слезами на глазах, произнесла Оля, обняла меня и даже, как мне показалось, хотела меня поцеловать, но я незаметным движением не позволил ей приблизиться  к моему лицу. – Я так рада!
       -   Да вот, жив, - ответил я, не зная, как вести себя в такой ситуации. – Не поверите, но спасло нас чудо. Как говорится,  такого в жизни не бывает, но вот, случилось.
       Надя тоже подошла ко мне и тоже обняла меня.
        -  Мы так за вас переживали, так переживали.
      -  Спасибо, Наденька, - сказал я смущенно, совершенно не ожидая такого к сострадательного к себе отношения.
      - А мы здесь все ждем остальных. Виктор вернулся еще раньше вас, часа на два, с четырьмя парнями. Сейчас, только что, пришли еще трое. А вот последних  трех все нет и нет. А ведь знаете, говорят, что за все будет отвечать тот командир, который вел группу. А им, тем, кто устроил эти дурацкие гонки, им ничего. Мы так беспокоимся за Виктора.
      -  Простите, девочки, - сухо сказал я, - но я страшно устал. И вообще странно, что я все еще держусь на ногах. Нас уже ждет доктор. До свиданья! – И я, резко повернувшись, стал взбираться по трапу.
      После растирания, которое доктор сделал мастерски, и принятия во внутрь по полстакана разбавленного спирта, мы закусили холодными макаронами по-флотски и повалившись на койки заснули так, будто провалились в черную пропасть забытья.
        Часов в пять утра меня разбудил дежурный офицер по дивизиону, который изо всех сил тряс меня за плечи:
       -  Что? Где мы? Ты кто? – забормотал я спросонок, не в  силах прийти в себя.
       -  Ой! – испуганно вскрикнул дежурный. – А я уж думал вы померли. Полчаса вас трясу. Приказ комдива, всех офицеров со своими командами вывести на поиски трех матросов команды Червенко. Ребята  так и не вернулись.
       -  Да мы ж только, - начал я было объяснять дежурному в каком состоянии мы находимся после такой страшной гонки, но он остановил меня:
       - Я-то понимаю, но ваш помощник уговорил комдива именно вас послать, так как вы теперь знаете местность лучше всех.      
        «Подлец, - подумал я, - нашел «знатоков местности»! Что мы могли о ней узнать в сплошном кошмаре урагана? Но дежурному ответил сухо: - Сейчас пойду. Только умоюсь сначала. Да, попроси кока пусть хоть пару бутербродов приготовит. Я со вчерашнего дня кроме миски макарон ничего и не ел.
        Войдя в кубрик машинной группы, я разбудил только тех матросов, которые не участвовали во вчерашней «гонке» и приказал им срочно собраться на палубе. Зайдя на камбуз, я почти не жуя, проглотил три бутерброда с котлетами, и тоже вышел на палубу. Там уже стояли матросы со всех БЧ, свободные от вахты. Какие-то офицеры с красными погонами руководили операцией спасения. Они собрали такие же команды и с других кораблей, одели всех в валенки и, разбив  на взводы, повели в сопки. Небо было безоблачным. Солнце еще не поднялось, но видимость была отличная. На вершине первой же сопки нам раздали каждому кому по трещетке, кому по флажку, кому  по свистку, и, определив каждому взводу свое направление, дали команду начать поиск, предварительно  указав, что надо заглядывать в каждую щель, за каждый валун, за каждый сугроб или просто выступ на склоне сопки.
       Нам досталось северное направление. Оказалось, что сопка, образующая берег Тюва -Губы, была не самая высокая. За ней, севернее, возвышалась сопка повыше. Ее вершина казалась рядом, но шли мы до нее часа полтора, хотя идти было нетрудно, благодаря насту, образовавшемуся  на снегу  после крепкого утреннего мороза. С высоты этой сопки до самого горизонта волнами поднималось бесчисленное множество таких же приглаженных снегом, голых, однообразных холмов. Мы будто попали в царство мертвых снегов  где-нибудь на  Сатурне  или Плутоне.
       Никто из поискового начальства не спросил меня относительно знания здешней местности, поскольку в их составе, видимо, не было  таких отпетых идиотов, как наш помощник. Поэтому после завтрака я на поиски  уже не пошел. Но поиски продолжались весь день, и всю следующую ночь, и кончились только потому, что погода вновь испортилась. Вновь сильно замело снегом с дождем.
       Так судьба этих трех пропавших матросов и осталась неизвестной. Вполне  возможно, что наше «гуманное» начальство сообщило несчастным матерям о том, что сыновья их погибли смертью храбрых, как герои.
        Ни Червенко, ни Оли мне больше увидеть не довелось. От командира корабля, разговорившегося как-то в кают-компании, я узнал, что Червенко получил четыре годы тюрьмы за безответственность  в командовании вверенным ему подразделением и личную трусость, приведшую к гибели людей. Кроме того, весьма оперативно сняли и куда-то перевели нашего старого командира дивизиона и назначили нового, намного моложе. Новый комдив поразил нас своим высокомерием и полным безразличием к быту матросов. Когда я обратился к нему с просьбой о поощрении тех, кто отлично проявил себя в тяжелом лыжном переходе, он, смерив меня презрительным взглядом, саркастически процедил: «Вот от таких доброхотов, как вы, в дивизионе и рушится дисциплина. Пусть матрос сидят на корабле – и у него не будет соблазнов,  да и офицерам забот меньше. Вернутся домой – еще свое отгуляют. А то ведь трое уже в бессрочном загуле. И потом, подумаешь геройство: ухитрились заблудиться в трех соснах – до пирса рукой подать, - так их еще чуть ли не к ордену требуется представить. Все! Идите на службу!».  До времени прославления подвига в борьбе за жизнь Зиганшина и его команды было еще далеко.
       О нашем же  «подвиге» никто больше и не вспомнил. Считалось, что мы сделали то, что и должны были сделать,  и не больше того, так что героизма в нашем почти суточном балансировании на грани жизни и смерти ни новый комдив, ни уж, конечно, помощник  с замполитом не усматривали. 
        Единственным радостным воспоминанием о тех,  в общем-то печальных днях, было событие, которое и стало для меня высшей наградой. Как-то ко мне в каюту, уже через неделю, если не больше, после нашего «героического» противостояния  стихии, робко постучали. Я, думая, что это Тарасенко, громко крикнул: «Да входи ты, входи. Ну, что ты скребешься,  как мышь о стенку. Входи!» Но вошел не Тарасенко, а Кирьяков. Длинный нескладный, он смущенно переминался с ноги на ногу, видимо опешив от такого приема.
Я поднялся из-за стола и, тоже смущенный сложившейся ситуацией, не сразу нашелся что сказать:
       - Извини, - начал я, подыскивая слова, - просто так вышло…Я думал это Тарасенко. Уж сколько раз говорил ему: «Заходи сразу.  Помощник  ты  или  нет…  У  меня  здесь   дам
бывает». Да, как тебя зовут?
        -  Виктор.
        -  Садись, Виктор. Говори, что у тебя ко мне?
        -  Да, ничего, я постою. Я пришел к вам, товарищ лейтенант, попросить прощение  за то… ну, тогда на  перегоне. Мы были не правы. Искали бы нас сейчас, как тех трех с гидрографического. В общем, вы извините нас.
       -  Да, было дело… Но  я тоже тогда сорвался. Да ты садись, Виктор, садись. Расскажи, с чего вы тогда так завелись?
      Виктор присел на краешек стула, все еще чувствуя себя стесненно в непривычной для него обстановке. Наверняка ему еще ни разу не приходилось долго бывать в офицерской каюте да еще и полноправным гостем.
      -  Да мы и не заводились. Просто как-то засомневались, а туда ли вы нас ведете? Ведь уже  почти десять часов шли без передыха.  Ну и решили присесть за этот валун, посмотреть, что вы на это скажите. Уверенность вашу хотели проверить. Мы, вообще-то, понимали, что мы не правы, но ведь к каждому начальнику свой подход. Нам вы представлялись не таким, как некоторые, а таким, как матросы прозывают, «добрым» офицером, который зазря нервы не распускает. Мы же видели, что на своих матросов вы никогда голоса не повышали. Ну, думали, сейчас он все разъяснит, уговаривать начнет. Ну, как-то по-свойски,  поговорит… А вы вдруг так резко, в крик: «Приказываю встать!» Да еще палкой замахнулись. Другому, конечно, и слова бы не сказали. А от вас терпеть это было обидно. Тут вы как бы не в своем обличии показались. Вроде, как замполит или помощник какой. Ну, с ними-то оно понятно, но вот от вас… от вас мы такого не ожидали. Каждый человек должен соответствовать своей натуре. Если обычный жлоб на кого закричит, то все это примут, вроде так и надо. А если вдруг культурный вроде как человек разорется, то и не страшно вовсе, а противно. Как будто потерял что-то в себе.
        Я слушал Кирьякова, и щеки у меня разгорались. «Боже, - думал я, - каким же я был идиотом. И вот теперь матрос Кирьяков учит меня жизни. И правильно учит. Командовать людьми – не кнопки нажимать. Пришел прощения просить, а на самом деле преподал мне урок того, что надо оставаться человеком  при любых обстоятельствах».
       -  Спасибо, Виктор, за науку. Век ее не забуду. Ты кем был на гражданке?
       -  Лесорубом.
Я посмотрел на его огромные руки, на  его длинную, ломающуюся в пояснице фигуру и легко представил, какой естественный рычаг представляло это, кажущиеся на первый взгляд  нескладное тело, в работе.
       -  А я, знаешь, все время думал, кем бы это ты мог работать с такой странной фигурой и походкой.
      -  Да мне в селе тоже так говорят: «У тебя, Витя, ноги в лес, а руки по воду». Да ничего, я уже привык. Мне это не мешает. – Ну, я пошел?
      - Ну что ж, Виктор, - вздохнул я, тоже поднимаясь, -  кажется, все мы научились чему-то в той, не побоюсь сказать сейчас, смертельно опасной обстановке.  В чем-то я был не прав, в чем-то вы, но, согласись, ведь не сломались мы, не сломались, правда? И, если не считать той досадной перепалки возле валуна, никто не ныл, не скулил, хотя все были на пределе. Откровенно говоря, мне и до сих пор не верится, чтобы все десять человек выдержали фактически безостановочную гонку в течение шестнадцати часов! И даже Коровина сумели спасти. И пусть новый командир дивизиона  задробил все поданные мной на ребят поощрения – все равно мы хоть чуть-чуть, но побывали в настоящих героях.
        Я протянул Виктору руку и почувствовал железную силу его пальцев.
      - До свиданья! И спасибо, что пришел. Честное слово, для меня это больше, чем награда от нашего начальства. И, как говорится, «кто старое помянет…»
        -  Это точно, товарищ лейтенант, «что было, то быльем поросло».
        Виктор, улыбаясь, на прощанье стиснул мою руку  так, что у меня хрустнули косточки  в кисти, отчего ответная моя  улыбка получилась несколько вымученной, а он,  резко повернувшись, раскачиваясь торсом не в такт движению ног, вышел из каюты, поставив на этом последнюю точку нашей «героической лыжной прогулке».

        25.09.2006 г.