Бред сумасшедшего

 
                ОДИН АВТОР О ДРУГОМ АВТОРЕ

   Дорогой читатель, у этого произведения два автора, несмотря на то, что писал его один человек. Просто на просто у него раздвоение личности. Уверяю вас, в этом нет ничего страшного. Вот когда получается растроение, расчетверение и даже распятерение этой самой личности, тогда точно мало приятного для человека. В общем, кажется, у него не такая уж и страшная пока ещё первоначальная форма болезни. Кроме того, он не писатель и даже не графоман, а так себе мелкий писака, занимающийся бумагомаранием от случая к случаю. И всё же при этом -- я это точно знаю -- он не желал никого насмешить. Пусть и не очень хорошо, но я его всё-таки знаю, уж вы мне поверьте. Хотя он и любит повторять, что улыбающийся, нет-нет именно улыбающийся, а не смеющийся человек гораздо лучше угрюмого воспринимает получаемую информацию, всё же искренне уверяю вас, перед ним точно не стояло такой задачи — рассмешить кого-то. Про смеющихся или ржущих людей — отдельная история, о них, возможно, в другой раз. А сейчас всё очень и очень серьёзно. Дорогой и заранее горячо любимый мной читатель, если ты считаешь себя полностью здоровым человеком, то не стоит читать «Бред…» Если ты собираешься сделать это вечером, то иди лучше вымой руки, поужинай и ложись спать, а если утром или днём — иди-ка ты… на фиг!

;

                ПРОЛОГ
Всевышнему
от Всенижнего
                ДОКЛАДНАЯ*

   Довожу до Вашего сведения, что из-за большого увеличения поступления грешных душ за последние сто ед. вр., критическая обстановка возникла в подведомственном мне хозяйстве. Во втором, шестом, седьмом, восьмом, девятом отделениях она наиболее сложная. Отсутствие свободных площадей, а также обслуживающего контингент персонала, приводит к недостаточному, иногда и к уклонению от оного, мучению мучеников.
   По причине вышесказанного, выношу на Ваш справедливый суд следующие предложения:
   1) необходимо дать указание Высшему суду, чтобы он начал менее пристрастно относиться к некоторым греховным поступкам человека и, одновременно, стал обращать больше внимания на пусть незначительные, но всё же смягчающие вину, его добрые дела;
   2) на половину вечности сократить срок мученикам, наказанным за менее тяжкие грехи, а тем, кто наказан за более тяжкие — на четверть или хотя бы десятую часть;
   3) нужно проводить чаще пересмотр дел с целью прощения грешных душ — не раз в сто, а в десять ед. вр.;
   4) в связи с ожидающимся в восьмом отделении ещё большим увеличением поступления осуждённых Высшим судом, крайне важно дать разрешение на открытие филиала данного отделения с возможным в дальнейшем полным переводом оного на планету Меркурий;
   5) стоит также рассмотреть возможность открытия филиала девятого отделения либо на спутнике планеты Юпитер — Европе, либо на её же спутнике Ганимед;
   6) с целью увеличения штатов необходимо перевести часть свободного персонала из Рая в Ад;
   7) с той же целью надо дать разрешение на перевод некоторых мучеников седьмого отделения в мучители восьмого-девятого отделений. Список возможных кандидатов прилагается;
   8) для уменьшения рождаемости, а для некоторых народов полного вырождения (список народов также прилагается), нужно обязательно наслать на род человеческий новые специфические неизлечимые болезни.
   P. S. Даже если Вы дадите разрешение на полное выполнение вышеуказанных предложений, я всё равно буду продолжать умолять Вас, чтобы Вы ускорили подготовку акции «Конец Света» под кодовым названием «Апокалипсис» и провели данное мероприятие в как можно ранние сроки!!!
   На вас, Боже, уповаем.
   Число, месяц: 7508 ед. вр. Третьей Вечности от сотворения Всетворителя.
   Всенижайший единоуправитель ада Люцифер. Он же Дьявол, он же Шайтан, он же… (далее идёт длиннейшее перечисление его имён и титулов).
                Подпись. Печать.

   *Эта копия документа попала к авторам данной книги совершенно случайно. По этой причине им неизвестно, кто её снимал, и в какой канцелярии — нижней или верхней — произошла утечка информации.

                I ГЛАВА

                ПАЛАТА № 7

   — У него ума — палата.
   — Ума больничная палата?..

   Дверь с прикрученной к ней шурупами табличкой «Палата № 7» открылась, и из комнаты вышел мужчина среднего возраста. Рост он имел ниже среднего, волосы русые, глаза голубые. Черты лица у него были некрасивые, особенно если разглядывать его в профиль. И он об этом знал, поэтому всегда старался смотреть прямо в лицо собеседнику. На этом гражданине — больничная рубашка, аналогичные брюки и тапочки. Судя по одежде, можно сразу догадаться, что он вышел явно не из палаты лордов, а из обычной больничной палаты. Больница эта, правда, необычная, говоря по-простому — психушка; правильное же её название звучало так — стационар психоневрологического отделения областной больницы № 1.
   Этого больного звали Пётр Иванович, и фамилия у него была… Много ли может сказать о человеке фамилия? Думаю, что не так уж и много. Я знал одного человека по фамилии Козлов — и ничего, приличный человек. Я знавал Пьянкова, который не пил, Крестовского, который не умел креститься, труса по фамилии Георгиев и совершенно нерусского Иванова. К тому же фамилию, вводя людей в заблуждение, запросто можно поменять — взяв, например, псевдоним или партийную кличку. Не помню только, чем они отличаются?.. Да ладно, не столь важно. По причине вышесказанного, а может быть, и нет, фамилию этого больного, и не только его, я утаю — в дальнейшем все основные герои мной будут именоваться только по именам. Из уважения, а иногда просто вынужденно, лишь в некоторых случаях будет указано отчество героя.
   Стоит сказать, что палата № 7 была необычной — у неё имелась в наличии входная дверь с небольшим стеклянным окном. У других палат двери отсутствовали, вместо них были арочные проёмы. Кроме того, больные палаты № 7, нарушая режим, часто без сопровождения передвигались по зданию больницы. Почему медперсонал закрывал на это глаза? Извините, но я не знаю. Признаюсь, честно, что для меня самого многое в этой истории остаётся непонятным.
   Вместе с Петром Ивановичем ещё трое граждан находились на излечении в палате № 7.
   Первый сосед — высокий молодой человек призывного возраста, попал в эту больницу по направлению медицинской комиссии военкомата. Видите ли, он отказался от службы в армии. Некоторые больные считали причиной отказа его религиозные взгляды, но не все в религиозность верили, ведь никто ни разу не слышал его молитв. Недоверчивые больные, скорее всего, неправы, потому что это не является доказательством отсутствия веры в Бога. Возможно, он, опасаясь свидетелей, очень тихо вёл свои беседы с Всевышним. Не стоит исключать и вероятность прямой телепатической связи. Кроме наличия веры, имя этого гражданина тоже никому не было известно, так как он на вопросы окружающих больных не отвечал, проводя всё своё свободное от лечения время лёжа на кровати, отвернувшись лицом к стене. Его имя можно узнать у медперсонала больницы, но стоит ли — участие молодого человека в сюжете минимально, если вообще называется участием: поворот головы или смена стороны возлежания.
   Красавчик — лет так тридцати трёх — Сергей, был вторым соседом Петра Ивановича. У этого больного, кроме красивых черт лиц, всё остальное было средним: средний рост, среднее телосложение, средний размер обуви… Этот гражданин лечился от ревности. Скажите, как можно вылечиться от ревности? Не знаю, но его всё-таки лечили. Дело в том, что он во время очередного припадка решил бросить жену с балкона. Ну, это полбеды, если бы первый или второй этаж, а то ведь они совместно проживали на седьмом этаже. В момент воплощения в жизнь преступного замысла соседями по лестничной площадке Сергей и был связан, а затем передан с рук на руки почти вовремя подоспевшей бригаде скорой помощи.
   Наконец, последний из сопалатников — Геннадий, в данной больнице лечился от алкоголизма. Он был мужчиной неопределённого возраста, так как у алкоголиков, как, между прочим, и у граждан малого роста, трудно по внешним признакам определить даже приблизительный возраст.
   В своём роде Геннадий был личностью замечательной. В чём выражалась его замечательность? Об этом стоит рассказать.
   Этот больной был чемпионом! Нет, он не играл, не бегал, не прыгал, он пропивал — притом всё, на что падал его мутный взгляд. Если не мира, то уж чемпионом города в своё время Геннадий был точно. Когда один из встретившихся ему собутыльников как-то обратился к нему с предложением:
   — А не взять ли нам винца?
   Он ему ответил:
   — Обязательно надо взять!
   И это был его стандартный ответ. В отличие от героя Шекспира, который долго мучился над ответом на вечный вопрос: «Быть или не быть?», по своей натуре Геннадий был оптимистом и на почти аналогичный вопрос: «Пить или не пить?», он всегда отвечал положительно.
   На другой вечный вопрос собутыльника:
   — А у тебя деньги есть?
   Он ответил вопросом на вопрос:
   — А что, у тебя их нет?
   — Нет.
   — Вот и у меня их тоже нет. Пока… нет.
   За часто произносимые им в таких случаях два слова «пока нет» друзья и уважали, и ценили Геннадия. Ведь они прекрасно понимали, что уж чего-чего, а деньги на выпивку он обязательно достанет.
   У Геннадия была ещё одна способность, за которую товарищи уважительно называли его «экономист». Обычно посмотрев на какую-нибудь вещь, он оценивал её и переводил цену в пол-литры, а иногда — в литры, когда вещь особо ценная. На заданный ему вопрос: «Каков литраж вот этой навороченной тачки?» почти сразу же Геннадий ответил: «Пятнадцать тысяч пятьсот двадцать один литр с пол-литрой», а когда затем ему показали ботинки, то он, не моргнув глазом, сказал: «На пузырь дадут, не больше». Тут же один из собутыльников, показав пальцем на даму, только что вылезшую из крутой иномарки, его спросил: «Как ты думаешь, сколько стоит вон та тёлка?» Он, щёлкнув языком, ответил: «О-о, эта девочка потянет литров на триста!» — «А эта?» — «Ноль пять пива, притом с неё». Да, даже женщин Геннадий оценивал тем же макаром.
   Когда наш «экономист» первый раз зашёл в палату №7, то он, как обычно, намётанным глазом оценил всё содержимое и перевёл в пол-литры. Результатом «перевода» он остался явно недоволен.
   Пропивальческие «подвиги» Геннадия были многочисленны и разнообразны. При этом всякие там суперагенты могут отдыхать. Чего стоит только один рассказ о том, как он, работая завхозом цирка, умудрился пропить одёжный шкаф. И, обратите внимание, это не вымысел, а реальная жизненная история.
   Однажды, в один из холодных зимних дней, Геннадий с грузчиком Васей пришли в бухгалтерию цирка и вытряхнули из стоящего там шкафа одежду сотрудниц. Затем этот предмет мебели был вынесен и продан, а потом на вырученные от продажи деньги куплен и, естественно, выпит литр водки. После всего этого, представляете, какой был скандал? Кстати, и во время выноса тоже.
   Нужно написать отдельное произведение, чтобы рассказать обо всех «подвигах» Геннадия. Пока у меня нет таких планов. А вот детективную историю с фигурирующим в ней сейфом я бы хотел рассказать, но всё же не буду этого делать, предоставлю такую возможность самому взломщику.
   Геннадий почти всегда начинал рассказывать новую историю с одних и тех же слов: «Работал я…» И в этот раз он тоже не был оригинален:
   — Работал я как-то на радиозаводе. Это произошло во вторую смену. Наш мастер — Эльвира Михайловна, поставила в сейф пол-литру полученного на складе спирта. Сейф прямо в цехе стоял рядом с её рабочим местом. Увидев спирт, я мгновенно подумал: «Попросить — уверен, не даст, барыга!» В голове у меня шарики с роликами быстро забегали — чик, чик, чик – бац! — идея, но одному мне её не воплотить в жизнь. Тогда я поделился своими соображениями с Ванькой и Мишкой. Мне их не пришлось долго уговаривать, они сразу же одобрили мой замысел и согласились принять участие в его реализации. Все вместе ждём конца смены. Как только цех опустел, мы тут же бегом к сейфу… Я и Ванька поздоровее… Ребята, по вашим кислым физиономиям вижу, что вы мне не верите. Понимаете — это только сейчас я стал худее йога, тогда я ещё закусывал, когда пил, поэтому был гораздо здоровее. Всё равно не верите? Ну и ладно, хотите — верьте, хотите — нет. Продолжаю. Мы, значит, сейф подняли… тяжёлый, гнида, килограммов триста, не меньше…
   — Так уж и триста? — влез с вопросом Сергей.
   — Пусть не триста, двести точно весил. Его, наверно, ещё при Сталине ставили. Хотя какая разница — сколько бы ни весил, всё равно тяжёлый, гад! Но всё же не главное было его поднять, а потом перевернуть: гораздо важнее было попасть…
   — Куда попасть? — снова спросил Сергей.
   — Как куда? В пустую тару, естественно. Когда мастер ставила пузырь в сейф, я заметил, что он плохо запечатан... В общем, мы перевёрнутый сейф держим, а Мишка стаканом струю ловит…
   Сергей начал лыбиться.
   — Ну и как, поймал?
   — Со стакан натекло. Вот только цвет у набежавшей жидкости был какой-то странный. Мастер ставила в сейф пол-литру с чистым спиртом, а в стакан почему-то набежала какая-то красная жидкость. Мы сначала подумали, что у неё в сейфе ещё и вино было. Хотя понюхали — вроде вином не пахнет…
   — Что дальше? — улыбаясь, спросил Пётр Иванович.
   — Что, что — выпили, — ответил, как отрезал Геннадий.
   — Не побоялись? — задал наивный вопрос Сергей.
   — Чего бояться-то? — совершенно серьёзно удивился Геннадий. — Нам что в ней — белье стирать? Нам пить!
   Всеобщий смех, прерванный громким скрипом кровати молодого человека, продолжился снова. Когда все успокоились, Сергей спросил, блеснув сообразительностью:
   — А если бы вдруг больше стакана натекло?
   — Мишка бы рот подставил, — ответил Геннадий. — Он у нас самый решительный… был.

   Геннадий — единственный больной, добровольно вступивший в маленький коллектив палаты. По поводу и без повода он часто старался подчеркнуть своё особое положение, заявляя:
   — Если я захочу — в любой момент могу свалить из психушки!
   Конечно же, он врал, так как не менее веская причина, чем у других обитателей палаты, удерживала его в стенах больницы. Страх был этой причиной. Геннадию не было страшно, когда его выгнали с последнего места работы; он не испугался, когда от него ушла жена, забрав с собой детей; даже тогда не испугался, когда в квартире из мебели остался один матрас. Но когда вдруг Они появились — вот тогда доселе неведомый страх завладел им. Кто Они? Чёртики. Геннадий не верил в загробную жизнь, поэтому он не боялся попасть в ад, но его очень напугала перспектива оставшиеся годы жизни провести в Их компании. Правда, в первую же ночь, проведённую Геннадием в этой больнице, чёртики его покинули. Почему так быстро? Ну, может, решётки на окнах им не понравились, или грозная охрана их напугала, или ещё что-то случилось — не знаю. Но всё же факт остаётся фактом: чёртики трусливо сбежали. К вышесказанному стоит добавить, что, кроме четырёх занятых в палате №7, была ещё одна пятая кровать, которая стояла у окна. Как положено — раз в неделю, на ней санитарка меняла наволочку, простыню, пододеяльник. Несмотря на всё это, кровать была непонятно почему всегда свободна.
   Вернёмся всё же к Петру Ивановичу, вышедшему из палаты.
   За полчаса до того, как он вышел, Геннадий обратился к нему с предложением:
   — А не поиграть ли нам в шахматишки?
   Это только так прозвучало — «в шахматишки», на самом деле он предложил Петру Ивановичу сыграть в шашки шахматными фигурами. В шахматы Геннадий играть не любил, тем более набором, имевшимся в наличии. Так как у чёрных фигур отсутствовала ладья, её приходилось заменять посторонним предметом. А с белыми фигурами было ещё хуже — у короля и ферзя отсутствовали короны: вполне вероятно, что кто-то из больных откусил их. Из-за отсутствия этих корон игроки делали неправильные ходы — смело объявляли шах ферзю, запросто делали королевой рокировку, перепрыгивали королём несколько клеток...
   В свою очередь, Пётр Иванович не любил играть в шашки, и особенно шахматными фигурами. При такой игре трудно представить, что слон или офицер, а тем более ферзь и даже король — простые пешки. А если ладью перевернуть, она мало будет похожа на дамку, то есть перевёрнутую шашку. В обычной шахматной игре пешка, дойдя до последней черты, превращается в королеву, во что правда тоже как-то тяжело верится, но уж играя в шашки шахматными фигурами ещё сложнее разглядеть в ферзе дамку.
   Несмотря на всё это, а может быть, просто от скуки — до обеда было ещё далеко, Пётр Иванович всё же согласился поиграть в «шахматные шашки».
   Геннадий взял две пешки разного цвета и зажал их в ладонях. Перемешав за спиной пешки, поднёс кулаки сопернику.
   — До десяти побед! — категорично заявил он.
   — Хорошо, — улыбнувшись, согласился Пётр Иванович и слегка ударил по правой руке соперника, в которой оказалась чёрная пешка.
   Игроки расставили на доске шахматные фигуры, притом каждый по-своему: у чёрных — пешки стояли впереди, у белых — тяжёлые фигуры выступали первыми.
   Во время игры Сергей вошёл в палату, лёг на кровать и, закинув руки за голову, восторженно сказал:
   — Эх, мужики, видели б вы, какую «морковку» к нам привезли из нормальной больницы! Я только что был в приёмном покое, и мне там сказали, что она отравилась по причине безответной любви. Чего ей не жилось? С такими-то данными!.. И это после реанимации, практически вернувшись с того света… Представляю, как она выглядела до того!
   Пётр Иванович грустно заметил:
   — Друг мой, болезненная бледность и круги под глазами украшают некоторых дам гораздо больше, чем самая изысканная косметика. Только ты этим сильно не обольщайся. Поверь мне, среди самоубийц женского пола часто встречаются стервы, и довольно приличные стервы!
   — А что вы понимаете в женщинах, — обиделся Сергей.
   — Петруха, ты будешь ходить или нет? — несильно шлёпнув рукой по плечу соперника, напомнил о себе Геннадий.
   Пётр Иванович поднял дамку-ферзя, но не успел поставить её на доску: его внимание привлекла медсестра Танечка, вошедшая в палату.
   В глаза больные её так не называли, они обращались к ней уважительно — по имени и отчеству. Татьяна Викторовна была женщина крупная и имела фигуру далеко не манекенщицы, но всё же уважение больных она заслужила не своей комплекцией, а тем, как ставила уколы. Уколотые больные обычно говорили: «Да уж, у Танечки лёгкая рука!» Лёгкая-то она у неё была лёгкая, но только для уколов. Один товарищ попытался (после инъекции) приставать к Танечке, так она этой «лёгкой» рукой всего одной пощёчиной чуть не нанесла ему тяжёлую травму и так уже не совсем здоровой головы.
   Вошла, значит, Татьяна Викторовна и сказала (конечно же, здесь вместо имени и отчества прозвучала фамилия):
   — Пётр Иванович, вас Сан Саныч вызывает на беседу к себе в кабинет.
   — Хорошо, сейчас буду, — ответил Пётр Иванович. Так как дамка-ферзь находилась в его руке, он подумал немного, но не нашёл куда поставить и поэтому бросил её на кровать. — Ген, извини… Начальство… Вызывают…
   — Жаль, мы только начали, – расстроенно сказал Геннадий и начал складывать в коробку шашки-шахматы.
   — Татьяна Викторовна, колитесь, куда Джульетту поместили? — неожиданно (только для Танечки, но не других окружающих) спросил Сергей.
   — Какую Джульетту? — само собой не поняла Татьяна Викторовна.
   — Ту, что привезли недавно, влюбленную самоубивицу, — уточнил Сергей.
   — Ах, эту… а вам зачем это нужно?
   — Да так — ради спортивного интереса.
   — Ради спортивного интереса лучше идите смотреть фигурное катание по телевизору, — предложила медсестра и вышла из палаты.
   За ней почти тут же вышел Пётр Иванович.
   Он вышел из палаты, посмотрел направо, на мгновение задумался, но не пошёл в этом направлении. Двухэтажное здание больницы по своей форме было похоже на неправильную букву «г», у которой верхняя палочка направлена не направо, а налево, или на не совсем правильную букву «г», у которой нижняя палочка короче верхней. Две лестницы вели на второй этаж, но Пётр Иванович не пошёл, как я уже сказал, направо, хотя и было так короче. Свернув налево, он направился ко второй лестнице, через которую путь был до кабинета Сан Саныча гораздо длиннее. По политическим взглядам Пётр Иванович называл себя крайне левым уклонистом, но всё же не политика была тому виной. Если б он отправился короткой дорогой, то, идя ко второй лестнице, в определённый момент обязательно бы оказался возле актового зала, где в это время больные смотрели телевизор (возможно, фигурное катание). Петру Ивановичу было категорически запрещено не только смотреть, но даже слушать данный прибор. Честно говоря, он не горел большим желанием делать это. 

                II ГЛАВА

                ДИАГНОЗ

   — Доктор, как вам моя болезнь?
   — Вообще-то, не очень.
   — А мне кажется… вполне симпатичная.

   Мы снова возвратимся в прошлое, чтобы узнать причину запрета для Петра Ивановича на просмотр телепередач.
   Примерно за неделю до событий, описанных ранее.
   Кабинет главврача больницы. Здесь всё как положено: мягкий диван был прижат спинкой к одной стене, несколько стульев были поставлены ровненько в одну линию у другой стены, стандартный стол, у окна — сейф. Портреты известных учёных были развешены над диваном и стульями. На единственном окне — красивая решётка. За окном унылый пейзаж. Он, в общем-то, был обычный — только если на окнах решётки, пусть и красивые, за ними все видимые пейзажи кажутся унылыми. Через окно в комнату проникало мало солнечного света, поэтому в кабинете постоянно горело дневное освещение.
   Мужчина высокого роста в белом халате сидел за столом в кресле. На вид ему было лет пятьдесят. Волосы у него были чёрные с проседью, глаза карие, черты лица правильные, несмотря на возраст, довольно красивые.
   Это главврач больницы. Портрет президента висел на стене за его спиной. Перед ним на столе лежала открытая папка — история болезни Петра Ивановича, который стоял напротив с другой стороны стола.
   — Давайте познакомимся, – приветливо улыбнувшись, предложил врач. — Садитесь.
   — Давайте, — пожав плечами, согласился больной и сел на стул.
   — Я — главный врач этого заведения и зовут меня Александр Александрович.           Можете ко мне обращаться просто — Сан Саныч. Меня так все называют, и я не обижаюсь.
   — Очень приятно с вами познакомиться, — сказал больной. — Я думаю, что мне называть своё имя необязательно, оно вам и так известно.
   — Вы правы, Пётр Иванович, конечно же, кое-что известно, но мне всё же недостаточно одних голых фактов. Я бы хотел узнать больше. Понимаете — меня интересует ваш случай, уж больно он какой-то, скажем так, необычный. Поэтому, Пётр Иванович, сами расскажите, что всё-таки с вами произошло?
   Больной снова пожал плечами.
   — Да, в общем-то, ничего особенного со мной не произошло.
   — Вы так думаете? — нахмурившись, спросил врач. — По меньшей мере, странно — в ваши годы, и вдруг поджог почтовых ящиков. — Улыбка снова появилась у него на лице. — Вы что, хулиган подросткового возраста?
   Пётр Иванович кивнул головой, показывая на историю болезни.
   — Что у вас там написано?
   Врач открыл папку, начал читать: «Гражданин… (извините, но я предупреждал, фамилию вы не узнаете) … выбросил из окна телевизор и при этом чуть не убил им случайного прохожего». — Он посмотрел на больного осуждающим взглядом. — «Затем в голом виде бегал по подъездам, поджигая газеты и журналы, находящиеся в почтовых ящиках…»
   Врач прекратил чтение, снова посмотрел на Петра Ивановича, который, постукивая пальцами по коленям и опустив глаза, рассматривал свои тапочки.
   — Вот видите... — укоризненно произнёс врач и закрыл историю болезни. — Кроме того, вы оказали сопротивление прибывшим на место событий и покушения работникам милиции и врачам скорой помощи.
   Больной поднял голову.
   — Говоря честно и откровенно, я прохожего не видел, поэтому ничего плохого о нём сказать не могу. Поджигал ли я газеты? — Он кивнул в знак согласия. — Поджигал. Насчёт голого вида… Я как раз собирался ложиться спать, — он покачал отрицательно головой, — а в голом виде я не сплю. В общем, так: я в тот момент был не совсем одет, но заметьте — не гол. Про сопротивление властям и медицине тоже преувеличено. Кричать? Кричал. Выражаться? Выражался. Грубо? Грубо. Но обратите внимание — не матерно.
   — Зачем вы выбросили телевизор?
   — Я телевизор смотрю очень редко, точнее, вообще стараюсь его не смотреть. Даже в комнату, когда он включен, я не захожу. В тот день, правда, зашёл — уж и не помню, зачем… Моя жена смотрела какой-то сериал. Обычно на такие фильмы я не реагирую, если, конечно, не вникаю в сюжет. Тут вдруг, как назло, начали показывать рекламу. На неё у меня нехорошая реакция, но тогда ещё ничего плохого не случилось, так как жена не захотела её смотреть и сразу же переключила на другой канал, а там — новости… — Больной тяжело вздохнул. — Я вовремя не успел выскочить из комнаты и поэтому непроизвольно начал слушать диктора. Ну вот, он сказал, что затонуло судно — не помню название… да это и неважно, главное то, что спасатели не смогли никого спасти. И, мол, заседание государственной комиссии сегодня состоялось по этому поводу. Подробно изучив обстоятельства трагедии, правительственная комиссия приняла такое решение, — больной сделал многозначительную паузу, — что это нас Бог наказал!
   — Неужели так прямо и сказал? — не поверил врач.
   — Ну, может, и не совсем так, но всё же что-то в этом роде. Я ещё тогда подумал — почему нас? Лично у меня на этом корабле не было ни родных, ни близких. Вот ещё думаю — почему Бог наказал именно этих людей? Может, был на судне всего один гражданин, которого Всевышний давно пытался выловить и утопить, а уж остальные пассажиры пострадали случайно, из-за издержек розыска и судопроизводства. Бывает же так, правда?
   — Пётр Иванович, давайте не будем отвлекаться. Лучше расскажите, что произошло после того, как вы выбросили телевизор.
   — Хорошо, давайте расскажу. Я сначала хотел скинуть антенны, но оказалось, что жильцы с последнего этажа нашего дома, чтобы хулиганистые мальчишки и мелкие воришки на крышу не лазили, ведущую туда лестницу сняли и выбросили. — Больной снова тяжело вздохнул. — Пришлось ограничиться поджогом газет.
   — М-м-м… да-а, — задумчиво произнёс врач. — На какую ещё информацию вы так реагируете?
   — На какую… да, в общем-то, на разную… Вот, например, актёры плохо играют — настроение у меня сразу портится или, допустим, кто-то искажает факты — у меня покалывает и чешется вот здесь. — Больной показал пальцем на левую ладонь и криво улыбнулся. — А когда явно — начинает дёргаться нижняя губа.
   — И давно это у вас?
   — Давненько.
   Врач подумал немного, достал из ящика стола маленький радиоприёмник, включил его и начал крутить колёсико настройки. Не найдя новостей, он поймал музыкальную волну. В кабинете зазвучало бодрое пение очень известной певицы, рассказывающее о радостной и весёлой жизни малолетней проститутки…
   Врач заметил бледность, появившуюся на лице Петра Ивановича, быстро выключил радиоприёмник, спрятал его обратно в стол и, закрыв ящик, положил ключ в карман брюк. После всего этого он написал в историю болезни: «Психоз на фоне получения переизбытка негативной информации. Агрессия направлена на источник всех бед, чем являются средства массовой информации. Просмотр телепередач категорически запрещён».
   Положив на стол ручку, врач спросил:
   — Вот ещё, Пётр Иванович, а вы сами как думаете, почему с вами такое происходит?
   — Когда Бог создал человека, как говорится, по образу своему и подобию, то он долго не мог нарадоваться — какое достойнейшее творение!.. Венец творчества!.. Думаю, со своими восторгами он явно поспешил. Наверняка одна ошибка была в проекте. Может она и небольшая, но очень существенная. Обратите внимание, человеческое тело от внешних опасностей защищают зрение, слух, осязание, обоняние… Пищеварение тоже имеет защиту. Перед тем как проглотить что-то, допустим, еду, любой нормальный человек сначала выслушает о ней соответствующую информацию, затем — если это возможно — пощупает, понюхает, попробует на вкус… Как защищена нервная система? Я уверен, что с её основным органом не всё в порядке. Понимаете — фильтры отсутствуют. Судите сами, если перед вами поставить тарелку с помоями и предложить их съесть, какой будет реакция вашего организма? — Увидев улыбку, появившуюся на лице главврача, больной тоже улыбнулся. — Вы меня правильно поняли, Сан Саныч, в такой ситуации реакция вашего организма будет, мягко говоря, отрицательная. Так вот, когда Создатель понял свою ошибку, было поздно, ведь совращённый змием и недоделанный человек уже вовсю гулял по свету.
   Врач погрозил пальцем Петру Ивановичу.
   — Э, нет, подозреваю, вы считаете, что у вас такой фильтр имеется.
   — Вы ошибаетесь, я так не считаю. Меня, как и любого человека, тоже можно обмануть.
   Несмотря на заявленное больным, врач написал в историю болезни: «Мания величия». Затем он подумал немного и всё же поставил вопросительный знак.
   — Как у вас насчёт этого?.. — спросил он, щёлкая пальцем по шее.
   — Насчёт чего? Ах, это… нет, в тот момент я был совершенно трезв.
   — А кроме того случая, вы злоупотребляете? — снова спросил врач, одобрительно кивая и мягко улыбаясь.
   — Как вам сказать… да нет, не очень.
   — Так уж и не очень?
   — Нет, нет, в меру.
   — Ну, хорошо, – сдался врач и написал в историю болезни: «Злоупотребление алкоголем отрицает».

   Так прошла первая встреча больного Петра Ивановича с главврачом больницы Александром Александровичем.

   Возвращаемся в конец предыдущей главы и выключаем «машину времени»: она, наверно, нам больше не понадобится. Хотя всё же жаль, ведь так приятно щёлкать переключателем! Да, кстати, если не терпится, я не в обиде, прошу к аппарату… Щёлк, щёлк, щёлк — и вы читаете эпилог. Эпилог, некролог — щёлк, щёлк, щёлк…
   Пётр Иванович свернул налево, прошёл по коридору и подошёл к лестнице, ведущей на второй этаж. Как только его нога коснулась первой ступеньки, он неожиданно услышал голос санитарки Анны Семёновны, беседующей с кем-то из медперсонала:
   — Эта Джина — ну просто стерва! — Она имела в виду героиню телесериала. — Так бы взяла её своими руками и задушила!.. Куда прёшь?! — заметив Петра Ивановича, закричала санитарка. — Зенки свои разуй! Не видишь — только что помыто!
   Эта лестница и весь первый этаж были территорией Анны Семеновны, которую она стерегла как зеницу ока. Другая санитарка убирала верхний этаж и вторую лестницу.    — Импотент!.. — Семёновна считала себя большим специалистом в психиатрии, поэтому так называла всех больных мужского пола. По аналогичной причине пациенток женского пола она обзывала снегурочками.
   Пётр Иванович взлетел на второй этаж и пошёл по коридору, а вслед ему всё ещё продолжали нестись гневные слова санитарки (очень мягко сказано). Извините, но я не буду их пересказывать. От встречи с таким человеком негативные впечатления сохраняются очень долго. Вот и у меня в голове какая-то каша… О чём это я?.. Забыл… да, вспомнил — ведь Пётр Иванович уже подошёл к кабинету главврача, и пора начинать рассказывать об их второй встрече.
   Пётр Иванович постучал и открыл дверь.
   — Можно?
   — Проходите… Садитесь…
   Уловив явную раздражённость, а возможно, даже гнев в голосе врача, больной осторожно присел на стул.
   — Добрый день, Сан Саныч.
   — Здра-авствуйте, здра-авствуйте, — сказал врач. — Ай-яй-яй, Пётр Иванович, как вам не стыдно! Мне доложили, что вы отказываетесь принимать лекарства. Почему? Вы не хотите вылечиться?
   Больной опустил голову, и по его внешнему виду было видно, что ему стыдно.
   — Вылечиться, выздороветь, оздоровиться, отравиться, — задумчиво сказал больной. — Доложили, заложили, нашептали, настучали. Предупредили, опередили, угодили… — Он встрепенулся. — А что я сделал такого? По-моему, я не сделал ничего особенного. Другие больные, между прочим, бросают эти так называемые лекарства, в унитаз.
   Врач взял ручку и начал записывать что-то на листке бумаги.
   — Если проследить, — продолжил больной, — за дальнейшим движением ваших лекарств, то мы обнаружим, что из канализации они попадают в реку, а там, между прочим, водится рыба. Потом рыбаки, поймав отравленную рыбу, дают её кошкам. Если бы только животных, а то ведь они кормят ею ещё и людей. Кто-нибудь проводил исследования, как эти лекарства действуют на здорового человека?
   Главврач поднял голову и посмотрел на больного. Их взгляды встретились.
   — Сан Саныч, я по вашим глазам вижу, что вы таких опытов точно не проводили. — Больной заговорщически посмотрел по сторонам. — Только вам, тсс… Ставим фильтры и всё используем по второму кругу. Небольшой фармацевтический заводик строим на берегу реки… Так мы спасём от истребления кошек, ну и на лекарствах экономия.
   — Шутите, — улыбаясь, сказал врач. — Ну-ну…
   — Ваши лекарства мне не помогают, — разочарованно произнёс больной.
   — А вы откуда это знаете? Вы кто, врач?
   — Нет, я не врач, — ответил больной. — Но почему-то, несмотря на ваше лечение, мания моего величия не уменьшается, а наоборот становится только больше и больше.
   Врач совсем развеселился.
   — У вас ещё и мания! Прекрасно!
   — Может, вы меня не тем лечите?
   — Вот в этом вы не сомневайтесь, — серьёзно сказал врач. — Чем положено, тем вас и лечим.
   — Кстати, а кто меня заложил? — неожиданно спросил Пётр Иванович. — Ой, извините, доложил. Не скажете?.. Нет?.. И это правильно, настоящий руководитель никогда и никого не информирует о своих осведомителях. Если он вдруг огласит их список, то тогда в коллективе начнётся хаос. Почему до сотворения Мира был хаос? Потому что не было стукачей. И человек-то начал размножаться благодаря вовремя поданному докладу. Просто-напросто один ангел написал рапорт и отправил его в вышестоящую инстанцию. В нём была указана компрометирующая информация на другого ангела, который научил первочеловеков чёрт знает, чему… Приказ, постановление, устное распоряжение, звоночек — и всё, провинившийся ангел сразу же был отправлен надсмотрщиком в ад, а человек начал плодиться и размножаться.
   — А об этом вы откуда знаете? — глядя подозрительно, спросил главврач.
   — Знаем, знаем, сами были, правда, недолго, ру-ко-во-ди-те-лем! Вот что интересно, в первый же день — очередь, и кто на меня ранее докладывал — в первых рядах. Больше того, ещё когда никто не знал, даже я, о моём назначении, уже тогда нашёлся один коллега — талантливейший человек. Он мне за кружкой пива про всех всё рассказал: Иванов — то-сё… Петров — то-сё… Сидоров — вообще, г… Я ещё тогда решил — далеко пойдёт… Точно, он сейчас большой человек. Как-то с ним встретились, я наивно подумал — сейчас сделает вид, будто бы меня не узнаёт, а он вдруг: «Рад тебя видеть… Как семья?.. Как работа?..» Вот видите — ба-альшой талант!
   — Я смотрю, вас сильно волнует эта тема.
   — Да уж, шибко. Взять, например, Иуду. Ведь люди говорят, что он Иисуса любил, но при этом почему-то продал… — Глаза больного вдруг помутнели и он промямлил: «Тридцать сребреников — хорошие деньги…» Очнувшись, он заявил:
   — Вы знаете, Сан Саныч, есть новая версия: Иуда не предавал Христа!
   Врач удивлённо посмотрел на Петра Ивановича, но ничего не сказал.
   — Да-да, сам в лидеры… — продолжил больной, как бы рассуждая сам с собой. — Пророка — на крест, а Иуду — в козлы отпущения. Он был кто? Чужак. За это его никто не любил, и поэтому все с радостью поддержали данную кандидатуру, чтобы самих не обвинили в предательстве. Мавр сделал своё дело, — он рукой обвёл вокруг шеи, как бы завязав верёвку, и показал язык, — мавр должен уходить.
   — Откуда вы взяли всё это? — глядя недоверчиво, спросил врач.
   — Прочитал.
   — Где?
   — В книге.
   — Кто автор?
   — Точно не помню. Фамилия у него ещё такая распространённая, м-м-м… да, Иванов, а может, и Петров… нет, точно, Иванов! Историки — они вообще народец такой, большие любители что-нибудь откопать и, кстати, археологи — из того же фруктового сада.
   Развалившись в кресле, врач вытянул ноги и стал смотреть на потолок.
   — Что ещё вы вычитали у господина Иванова?
   — Вы в курсе событий?
   Врач улыбнулся.
   — Может недостаточно хорошо, но всё же в курсе.
   — Если вы в курсе событий, тогда обратите внимание на некоторые факты. Один ученик, грубо говоря, ногой открывал дверь дома Анны, другой — приближённый к телу, отрубил ухо у служителя первосвященника, и его за этот, мягко говоря, нехороший поступок никто не схватил и не преследовал. Хотя, возможно, я не прав и в те давние времена было хорошим тоном при встрече вместо приветствия рубить друг другу уши — просто так, не по злобе, а из большого уважения. — Странная улыбка озарила лицо больного. — И ещё, где были Его фанаты во время следствия, суда? Ведь известно, что среди его поклонников имелись влиятельные особы. Почему никто не замолвил хотя бы словечко? — Нездоровый блеск появился в его глазах. — Допустим, верили в воскрешение. Хорошо, зачем так торопились-то? К празднику, что ли? Дали б пожить еще хотя бы лет десять, а то и все двадцать, потом уж… Зато посмотрите, сколько претендентов на тело — одни бальзамируют, другие воруют… Тело — дело, неплохая рифмочка, да?
   — Иуда пришёл вместе с теми, кто Его арестовывал. Есть свидетели, их показания.
   — Он пришёл не вместе, а перед ними. Не пришёл, а прибежал предупредить об опасности. Свидетели немного искажают правду, совсем чуть-чуть, несильно и грешно. К тому же с чего бы это Ему целовать Иуду? Поступки гениев не всегда объяснимы, на то они и гении, но всё-таки, пусть святой, не до такой же степени — он вас предал, а вы его за это целовать… В знак благодарности выглядит более логично.
   — Хорошо, допустим, вы меня убедили, — неуверенно сказал врач. — Так кто же тогда предал?
   — Все его предали!
   Врач, наконец, заметил в глазах Петра Ивановича нездоровый блеск.
   Не обращая внимания на профессиональный интерес, появившийся во взгляде врача, больной продолжил развивать тему:
   — От пророка — одна морока… «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят», — эти слова обращены в первую очередь не к палачам, а к соратникам. Похоже, только один Пилат делал попытки Его спасти. Вот тебе и иностранец! Вот тебе и иноверец!
   — Что ещё накопал ваш историкокопатель? — спросил врач и ближе пододвинул папку с историей болезни.
   У больного был вид человека, сделавшего гениальное открытие.
   — Накопал он вот что — ну, у Него и родственнички! Они строчат жалобы в вышестоящие инстанции про то, как старший сын — надежда и опора семьи, совершенно не помогает родителям. Нет чтобы, как все нормальные люди, женился и привёл в дом помощницу матери, так он шатается, Бог знает где, и чёрт знает с кем. Он постоянно спит где попало и с кем попало. Между прочим, нарожал на стороне детей, от воспитания и содержания которых злостно уклоняется. Пьёт горькую, и даже есть подозрение, что употребляет дурное зелье. В общем, ведёт антиобщественный образ жизни. — Пётр Иванович поднял указательный палец. — Главное! Высказывает крамольные мысли, подрывающие авторитет царя и церкви! Нижайше просим Вас принять экстренные меры. — Больной мило улыбнулся. — А уж после смерти нелюбимого родственника они сразу же заявляют: «Мы — единственные наследники гениального наследия!»
   Врач открыл папку, взял ручку, нашёл то место, где было написано «Мания величия», зачеркнул стоящий рядом знак вопроса, поставил жирную точку и сказал:
   — Я понимаю ваш большой интерес к Его личности, но всё же есть мнение, что это миф.
   — С таким мнением я не согласен, — категорично возразил больной. — Что это не миф, легко доказать логически. Новые заповеди не могли появиться из воздуха. Я прав?
   — Правы.
   — Если я прав, значит, всё же существовал Человек, которому эти мысли пришли в голову. Притом неважно, каким образом они туда попали — сам Он придумал или свыше Кто-то нашептал. Уверен, что ни один учёный умник никогда не сможет объяснить, как какая-нибудь идея пришла к человеку, и почему она посетила именно эту, а не какую-нибудь другую голову. То, что Он после этого начинает проповедовать новое учение — в этом тоже нет ничего удивительного. Вряд ли был хотя бы один человек, который, сделав открытие, потом о нём никому не сообщил. Ну и то, что Его за такие проповеди отправили на крест — это вообще проще простого. Отправителей можно понять. Видите ли, пришёл какой-то бродяга без гроша в кармане, и Нас — состоятельных, всеми уважаемых людей, начинает вдруг учить, как нужно жить. Согласитесь, кому это понравится?
   Сан Саныч кивнул головой:
   — Согласен. Только у меня есть один вопрос: зачем нужно было так делать? Можно же было проще — в тёмном переулке стукнули бы по голове чем-нибудь тяжёленьким или пырнули ножичком и всё, как говорится, нет человека — нет проблемы.
   — Э, нет, Его просто устранить — мало. Он же сомнения посеял в душах. До Него как – была полная уверенность в том, что и в загробной жизни Нам — состоятельным и сильным мира сего, уготовано богатство и процветание. Вдруг на тебе — вам прямая дорога в ад! А если Он прав? Здесь пристукнуть — не решит проблему. Надо всё оформить так, чтобы ещё и убить сомнения в собственной душе. А вы говорите — нет человека, нет проблемы.
   — Это не мои слова, так люди говорят.
   — Я вас не обвиняю, но это глупая мысль. Так часто бывает — всеми признанный авторитет ляпнет какую-нибудь глупость — тут же все её подхватят. И на умных людей затмение тоже иногда находит. Мудрец, может, уже поняв свою ошибку, кричит: «Виноват!.. Простите! Извините! Чёрт попутал!..» А ему в ответ: «Ты не прав… Да и извиняться уже поздно — караван ушёл, корабль уплыл, самолёт, увы, улетел…» Я уверен, что, когда нет Человека, как раз и появляются настоящие проблемы. Вот только мало тех, кто это понимает… Сан Саныч, что вы там пишете?
   — Так, ерунда — это чисто медицинское, — отмахнулся врач, продолжая записывать свои наблюдения в историю болезни…
   — «Но продуман распорядок действий и неотвратим конец пути…» — вроде бы не к месту процитировал больной.

                НАКАЗАНИЕ И ПРЕСТУПЛЕНИЕ

   Начальник, который был большой не по росту, а по должности, сидел на высоком, похожем на трон стуле. Принятие последнего решения по данному делу входило в его обязанности, и он принял это решение. Но подлый червь сомнений где-то в самом укромном уголке его души всё же не давал ему покоя. Начальник мысленно поднял ногу, наступил и раздавил гадость. Обычная уверенность снова вернулась к нему, и он подал команду:
   — Введите!
Дверь открылась, и стражник бесцеремонно втолкнул в зал преступника. Им оказался высокий худой человек с болезненно бледным лицом.
   Начальник оценивающим взглядом скользнул по его тщедушному телу, приказал:
   — Развяжи!
   Конвоир развязал верёвку. Первое мгновение свободы ужасно исказило лицо преступника. Он закрыл глаза, высоко поднял голову; несмотря на то, что широко расставил ноги, с трудом удержал равновесие. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог выпрямить руки.
   — Ты можешь говорить? — спросил начальник и рукой показал конвоиру, чтобы тот освободил помещение.
   — Да, — тихо ответил преступник и болезненно раскашлялся.
   — Твои преступления заслуживают самого сурового наказания. Таков закон. Ты осознаёшь безвыходность своего положения?
   — Я прекрасно всё понимаю.
   — Тогда… значит, ты говоришь: «Не убий». Хорошо. А если вдруг кто-то захочет расправиться с тобой, как ты сможешь избавиться от смертельного врага?
   — По сравнению с вечностью, — громче сказал преступник, — жизнь человека ничтожно мала. Что тело — лишь кратковременная обитель души. Спасая его, стоит ли душу обрекать на вечные муки? Блажен отказавшийся убивать, ему принадлежит Царствие Небесное!
   — А как же быть воину? Он зачастую бывает неповинен в том, что на него щит и меч нацепили.
   — Один откажется — двое задумаются. Трое откажутся — девять задумаются.
   — Как быть защитнику Родины? Разве возможно защищать, не убивая? Воин откажется, а после этого мать, отец, жена, дети его проклянут. Кстати, в зависимости от последствий, потомки могут его вечно проклинать.
   — Родина — понятие сложное, а государства и их границы придуманы, чтобы разъединять народы. Настанет день всеобщего прозрения, границы рухнут, и все люди на земле начнут говорить на понятном для всех языке, и будут преклоняться перед истинным Богом!
   — Этот день никогда не настанет, прежде Солнце начнёт заходить на Востоке.
   — Плодить врагов — дело нехитрое, нужно приложить много терпения, чтобы из них сделать друзей. Блаженны кроткие, их есть Царствие Божье!
   — Посмотри в окно, «кроткий», — там ты увидишь толпу так называемых «друзей». Да уж, своею «кротостью» ты наплодил их большое количество! — Начальник снисходительно улыбнулся. — Вот ещё твой категоричный запрет — «Не укради». В принципе, я согласен, но всё же ситуации бывают разные. Например, когда дети голодают. Нет, конечно, наказывать нужно, но стоит ли осуждать?
   — Дети видят и понимают гораздо больше, чем мы думаем. Вот спасённый ребенок вырос, и он сыт, обут, одет, но ему этого недостаточно. Не станет ли для сына то, на что отец пошёл в исключительном крайнем случае, нормой поведения?
   — Вполне возможно, что станет. Ладно! Как там у тебя насчёт прелюбодеяния? — Глаза начальника весело заблестели. — Твой запрет, на мой взгляд, слишком жестокий.
   Преступник не принял шутливого тона.
   — Один человек бережно посеял семя в подготовленную землю на своём собственном участке и когда появился росток, он его начал лелеять, укрывать от знойного солнца, спасать от убийственного града… Другой — поступил иначе, бросив своё семя куда попало. Будут ли за ним ухаживать, сберегут ли новый росток жизни — его не интересуют такие подробности. Часто этот сеятель даже не знает, взошло ли оно. Сами судите, кто из них прав.
   — И всё-таки, по-моему, ты слишком категоричен в своих запретах.
   — Людям нельзя давать ни одной даже маленькой щёлочки. А то не успел оглянуться, смотришь — дыра. Могут и вовсе вывернуть наизнанку. Чёрное вдруг станет белым, а белое — чёрным.
   — Хорошо, теперь не до шуток, вопросы пойдут наиважнейшие. Третьего дня на площади ты призывал разрушить храм?
   — Полагаю, кто-то неправильно понял мои слова. Ничего не поделаешь, ведь каждый слышит лишь то, что слышит, и каждый видит лишь то, что видит. Я не настолько глуп, чтобы призывать к разрушениям храмов. Вера в душе, а не в камне. Строительство новой Веры должно произойти в душе каждого человека. А камни здесь не играют никакой роли.
   — Как нам быть с призывами к свержению существующей власти? Хочешь сказать, что и этого ты тоже не делал?
   Преступник рьяно замотал головой.
   — Глупо призывать к свержению, так как на смену свергнутой всегда приходит новая власть — никогда не лучше, но часто — очень часто, гораздо хуже прежней.
   Начальник долгим и пристальным взглядом посмотрел в глаза преступнику. Маленький червячок снова зашевелился в его душе. Крики людей с площади, заставив забыть сомнения, подняли начальника с «трона», и он подошёл к преступнику.
   — Богами забытая страна! Сумасшедший город! Безумные люди!.. Там, за морем, у меня есть небольшой дом. Начальник моей личной охраны Вас туда сопроводит. Хотя он и глуповат, но я не встречал более надёжного человека. Когда он прикрывает мне спину, я всегда иду напролом. Я вхож к императору без предварительной записи. Уверен, смогу его убедить. Ваша Вера как нельзя кстати. И если не обращать особого внимания на некоторые шероховатости, она будет очень полезна для нашей империи, раздираемой внутренними противоречиями. Император неглуп, поэтому не думаю, что он откажется от такой выгодной идеи. Днём Вы будете проповедовать, я это устрою. У Вас будут ученики — толпы учеников. А вечером… о-о, вечером, мы будем сидеть в саду (у меня роскошный сад), потягивать из кубков вино (у меня великолепное вино), говорить и спорить, говорить и спорить… Думаю, что я это заслужил. Вы — тем более.
   Тень улыбки пробежала по худому и бледному лицу.
   — Вам это зачтётся. Но я всё же отвечу — нет. Если я сбегу, люди меня не поймут. Те, кто идут вослед, потеряют дорогу.
   — Люди!? — воскликнул начальник. После этого он продолжил, тыча пальцем за спину преступника:
   — Этих жалких людишек ты называешь «люди»!? Да они совсем скоро будут кидать в тебя камни, а потом мерзко хихикать, когда в лоб тебе вобьют гвоздь. И знаешь почему? Когда они видят, что кому-то гораздо хуже, чем им, их болячки перестают ныть. К тому же в этот момент их собственные беды и невзгоды кажутся им раем. Особенно им радостно, если этот кто-то лучше и умнее их самих. Созерцание смерти гения и наблюдение за падением царя — вот что толпе больше всего доставляет удовольствие.
   — За это их не стоит осуждать. Ведь в глубине души все они добрые — эти люди.
   Начальник заложил руки за спину, начал из стороны в сторону ходить, как маятник, перед преступником, периодически останавливаясь и восклицая:
   — Значит, ты воюешь за добро. Нет Добра, нет! Как нет и Зла. Есть Глупость и Разум. Они ведут вечную войну! Разум почти всегда одинок. Глупость имеет свойство плодиться несоизмеримо!
   Он снова остановился и встал, как вкопанный.
   — Я увезу тебя без твоего согласия!
   — Тогда я замолчу — навеки!
   Начальник заглянул в глаза преступнику, крикнул:
   — Стража!
   Стражник с тупым и равнодушным выражением лица, широко распахнув дверь, уверенным шагом вошёл в зал.
   — Пошёл вон! — заорал начальник.
   Стражник мгновенно выскочил из помещения.
   Начальник круто повернулся, подошёл к своему «трону» и облокотился на подлокотники.
   В неожиданно возникшей полной тишине громко прозвучал голос преступника:
   — Тебе зачтётся… Бессилие перед обстоятельствами тяжелее всего для человека. Всё видишь, всё знаешь, но ничего нельзя изменить.
   — Плевал я — зачтётся, не зачтётся. Всё, умываю руки. Человек!..
   В зал через узкую щель между косяком и чуть приоткрытой дверью с трудом протиснулся до смерти перепуганный стражник…

   — Пётр Иванович, — сказал врач, — вы всё-таки принимайте лекарства. Иначе мне придётся вам прописать принудительное лечение.
   — Хорошо, я теперь и сам вижу — ваши лекарства мне необходимы...

   Когда Пётр Иванович вернулся от главврача в свою палату, три пары глаз с любопытством взирали на него. Не только Сергей и Геннадий, но даже «немой» молодой человек заинтересовался его возвращением. Вошедший посмотрел в глаза молчуну, тот смутился и отвернулся. В этот момент Петру Ивановичу в голову пришла идея, которую в ближайшее время он решил воплотить в жизнь.
   — Уж и не надеялись тебя увидеть, — сказал Геннадий. — Может, доиграем? Я хорошо помню, где что стояло.
   — Извини, нет настроения, — ответил Пётр Иванович и лёг на кровать.
   — Зачем вызывали? — спросил Сергей. — Что-то долго тебя не было.
   — Мой случай заинтересовал главврача, — ответил Пётр Иванович. — Думаю, что это была не последняя наша встреча.
   — Похоже, ты становишься популярен, — сказал Сергей. — Может, замолвишь за меня словечко. Так, мол, и так — осознал, бросать женщин больше не будет.
   — Я с ним пока ещё не на дружеской ноге, — заявил Пётр Иванович и повернулся к стене.

                III ГЛАВА

                БЕСЕДЫ ПРИ ДНЕВНОМ ОСВЕЩЕНИИ

   — Время — деньги?
   — Деньги.
   — Заплатите мне за полчаса, и я сразу уйду.

   Прошло несколько дней, и Пётр Иванович воплотил в жизнь свою идею. Он снова в кабинете главврача.
   — Что вы хотите? — спросил врач у вошедшего Петра Ивановича.
   — Сан Саныч, вы мне справочку не дадите?
   — Не понял, какую справку?
   — Моему сыну скоро в армию, а папаша у него того… — Больной покрутил пальцем у виска. — Дурная наследственность, то-сё…
   — Нет, — улыбаясь, сказал врач. — Я не могу дать вам такую справку.
   — Жаль.
   Видя, как больной переминается с ноги на ногу и не торопится уходить, врач произнёс избитую фразу:
   — Армия — хорошая школа.
   — Хорошая-то она хорошая, кто спорит, а если вдруг война? У вас есть сын?
   — Нет, у меня две дочери, но есть внук.
   — И вы его спокойно отправите на войну?
   — Ему ещё рано.
   Больной тяжело вздохнул.
   — А вот моему сыну сейчас в самый раз. — Он посмотрел на стул и перевёл взгляд на врача. — Есть такие люди, для которых война в радость. Не в смысле, конечно, убивать, — он снова посмотрел на стул, — просто, они на войне легко адаптируются.
   — Легко? — удивился врач.
   — Хорошо, нелегко, — согласился больной. — Скажем так, им проще адаптироваться. А есть другие люди. Например, жил себе и жил один человек, нормально так, не хуже других, может даже лучше. Вдруг — бац! — война, и оказалось, что он трус. — Больной безнадёжным взглядом посмотрел на стул. — Или не трус, но всё же оказался не способен научиться выживать. Не способен, и всё, Бог его обделил таким талантом.
   — Откуда вы знаете, что у вашего сына нет таких способностей?
   — Я думаю, что мой сын не сможет адаптироваться.
   — Сожалею, — сочувственно произнёс врач. — Но я вам всё-таки не могу дать такой справки.
   — Не можете?
   — Нет.
   — Хорошо, тогда… Можно, я вам расскажу одну историю?
   Врач посмотрел на часы.
   — Какую историю?
   — Мне мой дед рассказал, а я вам перескажу.
   Врач показал рукой на стул.
   — Время у меня есть, но его немного, поэтому вы уж давайте короче.
   Больной сел на стул и закинул ногу на ногу.
   — Деда моего звали точно так же, как и меня — Пётр Иванович. Когда он мне рассказывал эту историю, был уже таким старым, что не мог вспомнить имён и фамилий героев…

                ВОЕННАЯ ИСТОРИЯ

   В одном воинском подразделении у командира по фамилии, допустим, Георгиев, был в подчинении рядовой, назовём его Сидоров. Как только Георгиев в первый раз увидел Сидорова, тот ему сразу не понравился.
   Так часто бывает — смотришь на человека, и он с первого взгляда не нравится. Не нравится, и всё, хоть тресни!
   Предчувствие не обмануло Георгиева. Точно, плохой солдат. От рядового Сидорова одни неприятности: то драка с поваром, то конфликт со старшиной… К тому же он ещё и бабник — не даёт прохода санитарке Катеньке. Вот и замполит Силаев на него тоже жалуется: говорит, что Сидоров в комсомол отказывается вступать… Хотел было Георгиев отдать Сидорова под трибунал — нельзя, нет веской причины. Георгиев думал, думал… и решил перевоспитать Сидорова. Нужно выполнить опасное задание — он его посылает, в атаку идти — первым гонит из окопа… В общем, что только Георгиев ни делал, Сидоров никак не пе-ре-вос-пи-ты-ва-ет-ся!

   Пётр Иванович посмотрел на врача. Сан Саныч внимательно слушал, не делая попыток его перебить.

   Дело было на Западной Украине. Подразделение под командованием Георгиева находилось на позиции у одного хутора. Так как провиант вовремя не подвезли, Георгиев послал на хутор Сидорова и вместе с ним рядового Петрова, чтобы они попросили чего-нибудь пожевать у старушки, которая там проживала. Бабка им отказала — сказала, что нет у неё никакой еды, сама с голоду пухнет. Хотя по глазам бандеровки было видно, что, скорее всего, она врёт. Запах свежеиспечённого хлеба подтверждал возникшее подозрение.
   Разозлившийся Сидоров подал старухе гранату и сказал: «Положи вот эту штуковину в печь, пусть она там погреется, мы потом её заберём». Старуха — дура, гранату в печь и положила. Дело ясное — от печи остались одни кирпичи. Удивительно, как при взрыве саму бабку не убило. После этих событий старая карга обратилась к командиру полка с жалобой... Выслушав её, тот не на шутку рассердился. «Сидорова, — кричит, — к такой-то матери, под суд! Петрова — в том же направлении! Георгиева — разжаловать! А больше всех, — говорит, — нужно наказать замполита Силаева — по партийной линии объявить ему строгий выговор с занесением».

   Сан Саныч задумчиво смотрел в окно. Рассказчик почесал голову и взъерошил волосы.

   Всем провинившимся повезло, так как на следующий день фрицы пошли в наступление. Бой был очень тяжёлый. Подразделение Георгиева почти всё в нём полегло. После боя от вышестоящего командования пришло распоряжение написать представления к наградам: на одного погибшего солдата — к ордену, на одного оставшегося в живых — к медали за храбрость.
   Вот Георгиев с замполитом Силаевым сидят в землянке и вместе решают — на кого писать?
   — Сидоров танк подбил, который по нашим окопам… — начал было предлагать командир, но, заметив кислое выражение лица замполита, неуверенно закончил: — Тут его очередью и срезало.
   — Сидоров… — морщась, сказал замполит. — Ты что, забыл, его же нужно было отдать под трибунал? Заметь, с происхождением у него тоже не всё в порядке. — Он достал из ящика личное дело Сидорова, брезгливо потряс им, бросил его на стол, нашёл новую папку. — Вот Иванов — кандидат в члены партии, когда его принимали, заявил: «Если я погибну — считайте меня коммунистом!» И с происхождением у него, обрати внимание, всё в полном порядке. К тому же у него два брата воюют. Он женат. У него есть сын.
   — Иванова завалило в блиндаже ещё во время артобстрела.
   — Ты что, не хочешь, чтобы братья Иванова злее били фашистов? — подозрительно спросил замполит. — И его сыну, между прочим, отцовский орден — на всю жизнь память, пример для подражания.
   — Я Сидорова сам послал... — Даже самому сказавшему приведённый довод показался слабеньким.
   — Значит, ты правильное принял решение, — легко парировал Силаев. — Он этим, так сказать, искупил вину кровью! Кстати, Петров тоже погиб. И теперь дело на них будет закрыто. Ну что, всё-таки пишем Иванова?
   — Пиши, — сквозь зубы выдавил из себя Георгиев.
   Обрадованный Силаев пишет, читая вслух: «Рядовой Иванов в критический момент боя, когда вражеский танк прорвался к нашим окопам…» Он подумал и почесал затылок: «Как член партии, первым вызвался его уничтожить…» Замполит посмотрел на командира и увидел удивление в его глазах.
   — Не надо на меня так смотреть, — хитро улыбаясь, сказал он. — Может, будешь сам писать?
   — Нет уж, ты начал, тебе и продолжать.
   — Вот я и продолжаю, — сказал Силаев. ¬«Как член партии», — он сделал ударение на слове «партии», — первым, — он снова сделал ударение, — вызвался его уничтожить». Пишу дальше: «…и, обвязавшись гранатами, бесстрашно бросился под фашистский танк!» Уф, всё!
   Во взгляде Георгиева тоска сменила удивление.
   — Так, что у нас там ещё? — потирая руки, спросил замполит.
   — Пулемётчик Кузнецов уложил человек десять.
   — Да? — удивился Силаев. — Понимаешь, Сидоров с Петровым погибли, — он почесал ухо, — а вот мы-то с тобой живы…
   — Ваши предложения?
   — Это не моё, — прищурившись, сказал замполит. — Это предложение полковника. Ты же знаешь — у него есть ординарец. Он с ним ещё с Финской… Намёк понял?
   — Понял, не дурак.
   — Мне писать?
   — Пиши.
   — А ты об этом болтать не будешь?
   — Как же он мог к нам попасть? — проигнорировав заданный вопрос, спросил Георгиев.
   — Доставил приказ командования, — удивительно быстро ответил замполит. — Мне писать?
   — Пиши, что хочешь.
   Силаев облегчённо вздохнул и снова пишет, читая вслух: «Старшина Ковалёв…» — Слушай, а где сейчас Кузнецов?
   — Он в госпитале.
   — Сильно?
   — Прилично.
   — В строй сможет вернуться?
   — Думаю, что должен вернуться.
   — Вот видишь — он себе на медаль, а то, глядишь, и на орден ещё настреляет.
   Командир молчит, тупо взирая на портрет вождя, который висит на стене.
   Тем временем замполит продолжает писать: «Гвардии старшина Ковалёв, посланный к нам с приказом командования…»
   — У нас же есть телефон? — очнувшись, спросил Георгиев.
   — Перебило провод! — закричал замполит и бросил карандаш. — Всё, умываю руки.
   — Ладно, — примирительно произнёс Георгиев. — Молчу. Нем как рыба.
   Замполит поднял с пола карандаш, снова пишет: «…Так как связь была нарушена, увидел, что пулемётчик ранен, лёг за пулемёт и уничтожил около тридцати…»
   — Десять было Вова, десять! — вскричал командир.
   — Я тебя сейчас пристрелю, — удивительно спокойно сказал Силаев.
   Он достал из кобуры пистолет, положил его на стол и, зачеркнув последнюю строку, написал: «…И уничтожил более тридцати фашистов!»

   Непонятный шум, донёсшийся с улицы, оторвал главврача от раздумий.
   — Вы бросаете тень на всех героев войны, — барабаня пальцами по столу, сказал он. — Как говорится, ложкой дёгтя — бочку мёда.
   Больной поковырял мизинцем в ухе.
   — Но возможен и другой вариант, — разглядывая кончик пальца, заявил он. — Допустим, нам в будущем будет нужна, очень нужна — а мы пока ещё об этом не знаем — ложка дефицитного дёгтя. При этом мёда у нас завались — целый вагон. Тогда что получается — мы можем бочкой мёда испортить ложку дёгтя?
   — Я думаю, что если дать вам волю, то вы испортите целый вагон.
   — Вы преувеличиваете, Сан Саныч. Ведь известно, что преувеличение — признак гигантомании. Ма-ни-и! Как бы вам того…
   — Напрасно вы хитрите, увиливаете, уходите от ответа. Как всё же нам быть с настоящими героями?
   — С героями? — притворно удивившись, переспросил больной. — Вот вам ещё один герой. Однажды пожар случился на заводе, где я в своё время проходил практику. Вы же знаете — это обычное дело. По пожарам на душу населения мы первое место в мире занимаем. Что, не верите? Клянусь! — Он отсалютовал как пионер. — Я лично сам читал в газете. Правда-правда. На втором месте страна… точно не помню… не то в Азии, не то в Африке… Помню только, было написано, что у них в год столько-то пожаров на одного человека, а у нас — столько-то.
   — Информация из вас так и прёт, так и прёт…
   — Как дерьмо из засорившейся канализации?
   — Не так грубо, но вроде того, — засмеялся врач. Он кивнул головой. —    Продолжайте.
   — В общем, этот пожар — обычное дело. Пожарные приехали тушить возгорание, как водится, на своих красных машинах. Всё это происходило после профессионального праздника, и с памятью у пожарных естественно проблемы. Кроме одной, все остальные машины оказались без воды. Сан Саныч, вы же меня понимаете? Я после дня медицинского работника по больницам не хожу, потому что боюсь… Ну вот, рассказываю дальше. Чем без воды тушить пожар — неясно. Но всё-таки один герой нашёлся. Он прыгнул в машину и вихрем помчался на плотину… На это никто не успел среагировать. Ведь праздник-то отмечали не только пожарные, поэтому с реакцией у всех тоже проблемы…
   — Ну и чем всё это закончилось? — продолжая улыбаться, спросил врач.
   — Пожар быстро потух.
   — И всё, ничего не затопило?
   — Затопило, но убытков от наводнения всё же было меньше, чем от пожара.
   — Вы всё-таки не ответили на мой вопрос, — разочарованно сказал врач. — Я имею в виду героев войны.
   — Думаю, что от настоящих героев не убудет. К тому же история эта не моя, а моего деда. Возможно, он где-то приукрасил, а быть может и переврал.
   — А вот лично мне почему-то кажется, что два сапога — пара, — сделал вывод врач.
   — Не согласен, это неправильно, — возразил больной. — В паре сапоги смотрят в противоположные стороны, и поэтому будет точнее, если вы скажете — два валенка на одну ногу.
   — Вижу, вы схватываете на лету.
   — Главное, не схватить и проглотить, главное, быстро переварить и вовремя выдать продукт умственно-кишечной деятельности.
   — Запоров у вас, похоже, не бывает.
   — Да уж, слава Богу, на это мы не жалуемся…

   Возвращаясь от главврача в свою палату, как всегда без энтузиазма, Пётр Иванович снова услышал возмущённый голос Анны Семёновны:
   — Татьяна Викторовна, как вам не стыдно?.. Я порядочная женщина!..
   Пётр Иванович не стал подслушивать, поэтому тему разговора, а также в чём всё-таки заключалась порядочность Семёновны, он так и не узнал. По причине потери бдительности санитарки на этот раз он проскочил мимо неё без шума и крика.

   После ужина в тот же день. Палата № 7.
   — Работал я как-то сторожем на одном заводе… — начал рассказывать Геннадий.
   — Ты лучше перечисли, — перебил его Сергей, — где не работал и кем не работал. — Он засмеялся. — Пальцев на одной руке у тебя хватит?
   — Гы-гы-гы… — передразнил Геннадий. — В дурдоме не работал, я здесь скрываюсь. Продолжаю рассказывать дальше, не обращая внимания на дураков…
   — Как я понимаю, ты там развёл бурную деятельность, — ехидно заметил Сергей. — Целый завод! Это ж сколько всего можно украсть и пропить!..
   — Ошибаешься, — возразил Геннадий. — Заводик был так себе, не сильно большой. Тем более, ещё до моего появления там хозяйственные мужики всё ценное спёрли и пропили. Вот это я понимаю — профессиональные пропивальщики! По сравнению с ними я — любитель третьего разряда. Они бы, наверно, и стены разобрали, но уж больно мощная кладка — хрен ломиком раздолбаешь! Заводику-то было лет полтораста, не меньше. В те времена строили на совесть, без балды, не как сейчас. Мужики говорили, что новый хозяин хотел на месте завода построить торгово-развлекательный центр. Но пока я там охранял, стройка ещё не началась. Выпить было не на что, зато у меня появилась прорва времени, чтобы понаблюдать за собаками. У нас в охране их было две: кобель по кличке Амур — немецкая овчарка и Кукла — чистопородная дворняга. И вот что я интересного заметил: ошейник Амуру было необязательно затягивать сильно. Хотя он свободно болтался у пса на шее, тот от него не избавлялся. На его месте другая собака попятилась бы назад, сняла ошейник и на свободу… Сначала я никак не мог понять психологии этого пса. А потом понял — Амур не умеет пятиться. Он может только двигаться вперёд, чтобы цапнуть, порвать врага! И хвостом Амур никогда не вилял, как делают это другие собачки. Даже когда был голоден, он не вилял хвостом, только смотрел грустно в глаза человеку, обязанному его накормить, всем своим видом показывая — придурок, ты ничего не забыл? Вот Кукла в такой момент была готова облизать всего кормильца. При этом хвост у неё вертелся пропеллером. Понятно дело, дворняга есть дворняга. От Куклы толку было мало. Если рядом Амур, то она смело на любого кидалась. А когда его не было рядом, кто угодно мог её погладить. В отличие от Куклы пёс нёс службу на совесть. Если сука под ногами мешалась, то он в служебном порыве и её мог тяпнуть!..
   Рассказчик продолжил, погладив небритый подбородок:
   — У нас в караулке собачья кастрюля была одна, к тому же в ней помещалось мало каши, из-за этого собакам приходилось еду готовить не сразу на двоих, а по очереди. Амура спускали с цепи только на ночь, а Куклу на цепь никто никогда не садил, и поэтому первой всегда кормили суку. Иначе она бы замучила кормильца, пока он нёс еду сидящему на цепи кобелю. Ну вот, допустим, давали ей первой кашу, она половину съедала и, гавкая, бежала к псу. Непонятно, то ли она извинялась, то ли говорила ему, что оставила. И так было всегда, пока я на этом предприятии работал. Даже когда у Куклы щенки появились, и тогда она доедала оставшуюся кашу только после того, как еду относили Амуру. Вот вам ребята — животная мораль.
   — Ген, всё-таки надо было попробовать дать еду первым псу, — сказал Пётр Иванович. — Любопытно, как бы собаки повели себя в такой ситуации?
   — К сожалению, этот эксперимент я не успел провести, — грустно сказал Геннадий. — Меня оттуда быстро турнули.
   — Лично я люблю кошек, — очень серьёзно заявил Сергей.
   — Может, не кошек, а кошечек? — засмеявшись, спросил Геннадий, чем также рассмешил и Петра Ивановича.
   — Чего ржёте? Между прочим, не вижу здесь ничего смешного. Смейтесь, смейтесь — я всё равно расскажу... Ну что, успокоились? Рассказываю. В детстве у меня был кот, и звали его Васька. Однажды я шёл со школы домой и вдруг увидел под забором мокрый от дождя маленький серый комочек. Посмотрел по сторонам — вроде ничей, ну я его и подобрал. Из этого котёнка котяра вырос с характером. В то время наша семья жила в небольшом деревянном доме. Дворик был тоже маленький. Во дворе на цепи здоровенный пёс. Я его сам боялся. Из-за него я до сих пор не люблю собак. Ну и вот, много раз замечал, как Василий шёл через двор, а псина пыталась его схватить. Между забором и пастью, тянущейся к коту, расстояние с метр, так мой котяра не к стене сарая жался, а проходил в считанных миллиметрах от этой образины… Судя по моему коту, я делаю вывод: животные бывают очень похожи на людей.
   — Скорее мы на них, — возразил Пётр Иванович. — И по библии, и по Дарвину люди появились после животных, и поэтому мы — на них, а не они — на нас. Вы знаете, господа, животные умеют разговаривать. Но они делают это только с самыми умными из людей. Кстати, если вы меня обзовёте животным, я на вас ничуть не обижусь. А если кто-то вдруг скажет о моей собаке: «Ну прям как человек», то я ему запросто могу дать в морду!
   — Умный, да? — обиделся Сергей, как обычно приняв всё на свой счёт. – Если ты такой умный, чего же тогда здесь сидишь?
   — Во-первых, я здесь не сижу, а лежу, — ответил Пётр Иванович. — А во-вторых, вот тебе стишок:

                Нам не дано предугадать,
                Где наша попа приземлится.
                Как бы её не ободрать —
                Бывает колкою землица.

   (Честно говоря, здесь у Петра Ивановича вместо «попы» было употреблено другое слово).
   — Тоже мне, поэт! — зло сказал Сергей. — И откуда ты такой взялся?
   — Оттуда, откуда и ты, только немного раньше, — ответил Пётр Иванович.
   Сергей поднялся и сел на кровать.
   — Если ты такой умный, почему не богатый?
   — Ну, началось!.. — Пётр Иванович тоже поднялся и сел на кровать. — Эту дурацкую истину придумали те, у кого на деньгах написано: «Мы верим в бога». Не удивлюсь, если и у нас скоро будет, то же самое. Притом этот лозунг напишут не только на рублях, но даже на копейках! Представляю — бог ценою в копейку! Интересно, сколько тогда будет стоить сам человек?.. Да уж, древние греки явно заблуждались, считая мудрецом Диогена. Конечно, какой он мудрец — у него ж из недвижимости была всего одна бочка. Про Иисуса и говорить не стоит, он вообще ниже плинтуса!..
   Не найдя аргументов, Сергей махнул рукой, лёг на кровать и повернулся на правый бок.
   — Мужики, давайте спать, — предложил Геннадий.
   — Давайте, — согласился Пётр Иванович.
   Он тоже лёг и повернулся на левый бок.
   Сергей ещё долго скрипел кроватью, но, несмотря на это, захрапел первым.

                IV ГЛАВА

                БРЕД СУМАСШЕДШЕГО

   — Он сошёл с ума!..
   — Ха, да он на нём и не стоял.

   Снова кабинет главврача. Те же собеседники.
   — Пётр Иванович, — сказал врач, — курс лечения вы прошли, и пора вам выписываться.
   — Мне туда нельзя. — Больной показал на окно. — Там я опять что-нибудь натворю.
   — Вам что, у нас нравится?
   — Да, — совершенно серьёзно ответил больной. — Здесь, у вас, я чувствую себя замечательно. Актовый зал я не посещаю, телевизор, вы знаете, не смотрю. Интересно всё-таки было б знать, почему актовый зал назвали актовым? Там что, проводились половые акты?
   Врач не ответил на идиотский вопрос, серьёзно спросил:
   — А как же ваша семья?
   — Сын уже взрослый, его сейчас интересуют только друзья и девочки. По крайней мере, в данный момент, я ему не нужен.
   — Как жена? — снова спросил врач.
   — Она тем более без меня прекрасно обойдётся. Когда был молод, я тоже поигрывал в эту игру — называемую любовью. Но так как представительницы женского пола, в которых я влюблялся, категорически не желали со мной вступать в узаконенные отношения, мне пришлось жениться на влюбившейся в меня даме. К сожалению, через несколько лет совместной жизни она меня разлюбила.
   — А вы?
   — К тому времени я её возненавидел.
   — Да, грустно, — только и нашёл что сказать врач.
   — Любовь — лотерея, а в ней мне всегда не везло, и больше чем новый билет, я никогда не выигрывал. Кстати, вам не стоит переживать за мою жену, она у меня умная, а кроме того, ещё и эмансипированная женщина.
   — Интересное замечание. Я полагаю, что насчёт эмансипации у вас особое мнение.
   — Вы угадали, Сан Саныч, оно у меня, скажем так, необычное… Уверен — не женщина придумала эмансипацию. Это был мужчина. И не просто мужчина, это был крупный хитромудрый экономист. Сейчас я вам докажу. Вот простейшее математическое вычисление. Предположим, семья из пяти человек — работающий муж, домохозяйка-жена и трое детей, имеет месячный доход в пять тысяч. Отправляем женщину на производство и платим ей две с половиной тысячи. Мужчине соответственно платим столько же. Можно конечно по пять тысяч, но тогда просто в два раза увеличиваем на всё цены и результат получится аналогичный. Доходы семьи не уменьшились, зато работой заняты уже два человека. Широко распространив данный метод, мы, как минимум, в два раза увеличиваем количество людей, участвующих в производственном процессе. В семье стало меньше на одного… нет, лучше на два ребёнка, что неудивительно в связи с загруженностью женщины — мужу и жене платим уже по полторы тысячи. Доходы семьи и в этом случае, естественно, остались на том же уровне. И уж совсем хорошо, если детей не будет в семье — зарплата тысяча, к тому же можно значительно увеличить норму выработки. Не считая экономистов, некоторые мужчины сразу же поддержали новую идею. Ведь до эмансипации как было — либо с женой, либо с чужой женой, либо к проституткам в публичный дом, либо к артисткам в театр. С чужой женой опасно — муж может застукать, запросто побить или даже убить — и суд ему законно вынесет минимальное наказание. Дело понятное — состояние аффекта, то-сё… В публичный дом — тоже небезопасно. Артисток до эмансипации было мало, и поэтому на всех желающих их не хватало. А с приходом эмансипации — благодать! – кругом толпы свободных и независимых женщин. Выбирай — не хочу! И жениться необязательно. Артистки тоже с большим энтузиазмом поддержали новую идею. О проститутках не стоит и говорить, о них и так всё ясно — благодаря эмансипации была заполнена пропасть между ними и порядочными женщинами. Что, захотелось чистой и бескорыстной любви? Теперь иди и попробуй их разбери — все красятся, одеваются одинаково и ведут себя соответствующе. В общем, как сказано в народном афоризме: за что боролись, на то и напоролись. Вот ещё — назначили человека, который на каждом шагу лжёт, моральным авторитетом. И туда же даму, широко известную частой сменой своих мужей и любовников с непонятной сексуальной ориентацией. Теперь не надо удивляться — какие авторитеты, такая и мораль.
   — Это вы уже о чём? — не понимая, спросил врач.
   — Да так, к слову, — уклончиво ответил больной. — Для приговорённого к смерти гораздо опаснее палача тот человек, который умело его убеждает в том, что у него нет врагов. Сан Саныч, сомневаюсь, что вы кого-нибудь из такого рода людей решите поставить дежурным по больнице.
   — Какого рода?
   — Последнего.
   — Хорошо, давайте не будем больше об этом.
   — Не будем так не будем.
   — У вас есть родственники? — продолжил допрос врач.
   — Навалом, — ответил больной. — Родственники — это сплошные проблемы и обязанности. Только и слышишь от них: «Почему ты не был на дне рождения того-то? Кстати, там все были. Почему ты не помог тому-то? Кстати, там все помогали». А здесь, у вас, Сан Саныч, благодать — от них слышишь только одно приятное: «Как ты себя чувствуешь?.. Какая у тебя температура?.. Голова у тебя не болит?..» Они меня боятся расстраивать и волновать, берегут мою нервную систему. Овощи, фрукты, разнообразные соки. Разве это не благодать?
   — Пётр Иванович, да вы — лентяй! — сделал открытие врач.
   — Допустим, лентяй. Ну и что? Что вы имеете против нас, лентяев? Мы, лентяи — двигатели прогресса!
   — Так уж и двигатели? — не поверил врач.
   — Они самые, — уверенно сказал больной. — И это давно известно, не я первым сделал такой вывод. Странно, что вы об этом не знаете. Объясняю. Одному лентяю надоело таскать на себе тяжести, и он придумал колесо. Другому ленивому человеку было лень смотреть на кровь, вытекающую из раны врага — нате вам: пули, гранаты, бомбы… Третьему лентяю было лень думать — в результате мы получили машину, заменяющую разум.
   — Что-то мне не нравится ваша «политика», — недовольно произнёс врач.
   — Политика! — радостно воскликнул больной. — Давайте о политике. Один политик брил боярам бороды, а народу «брил» головы, точнее, расширял за его счёт жизненно важное пространство. После смерти этого политика народ не стал плакать. Бояре же, то ли из-за расширений, то ли за то, что он им брил только бороды, а может, в благодарность за то и другое, провозгласили его величайшим из политиков. Объявив таковым, они по всей Державе понаставили ему памятники. Другой политик «брил» головы не только народу. Про бояр он тоже не забывал. Вот после его смерти народ сильно горевал. Почему? Наверно потому, что не так обидно, когда всем «бреют». Это может казаться даже справедливым. Бояре же, несмотря на то, что вместе с этим политиком с большим энтузиазмом «брили» друг другу головы, не успев ещё придать бренное тело земле, снесли все памятники, лично воздвигнутые ими ещё при его жизни. Они говорят народу: «Надо любить того, а не этого». Первый политик одевался как простой рабочий, из одного с ним котла ел, из одного золотого кубка пил, своими почти рабочими руками прорубал окна и двери. А второй — постоянно ходил в генеральском кителе, брезговал с народом есть и пить, заколотил — обратите внимание — и тоже лично, эти самые окна и двери. К тому же он был психически болен. Чем? Мания у него была. Какая мания? Тебе, глупый народ, не понять. Мания, и всё!»
   — Пётр Иванович, у меня сложилось впечатление, что вы специально всё переворачиваете и сознательно ставите всё с ног на голову. Странное у вас мировоззрение.
   — Ничего тут странного нет, — возразил больной. — Я так вижу этот мир. Взгляд каждого человека неповторим, как и его отпечатки пальцев. Когда человек умирает, вместе с ним гибнет весь мир: гаснет Солнце, гаснут звёзды, исчезает  наша маленькая планета. Никто и никогда больше не увидит его глазами всего этого. Сан Саныч, почему вы считаете, что ваш взгляд правильный, а мой нет? Где эталон правильного взгляда? Может, он у вас в сейфе?
   — У меня его нет.
   Больной показал на портрет, который висел за спиной главврача.
   — Быть может, он находится у него в сейфе?
   — Думаю, что его там тоже нет.
   — Вам никогда не бывает страшно? — очень серьёзно, если не сказать трагически, спросил больной.
   — В каком смысле? — не понимая, спросил врач.
   — Вы когда-нибудь стояли на голове на открытом пространстве? Например, где-нибудь в поле?
   — Я городской житель. Здесь у нас нет открытых пространств.
   — Когда стоишь на голове на открытом пространстве, — объясняет Пётр Иванович, — испытываешь такое чувство, будто бы висишь над бездной, а Землю держишь головой. При этом она тебе на голову давит, давит…
   Врач начертил на листке бумаги равнобедренный треугольник и под одним из углов написал «семья», под другим — «работа».
   — Пётр Иванович, что у вас с работой?
   — С ней у меня всё в порядке, — ответил больной. — Я много лет занимаю не своё место и занимаюсь не своим делом.
   — Вы — неудачник? — с сочувствием спросил Сан Саныч.
   — А вы — удачник?
   — Лично мне нравится моя работа, — ответил врач. — С семьёй вроде у меня тоже всё в порядке. — Над верхним углом треугольника он поставил вопросительный знак.    — Вы случайно не пробовали писать? Мне кажется, у вас бы получилось.
   — Писать? — искренне удивился больной. — Для чего?
   — Ну, не знаю… — заколебался врач. — Известность, например. Наконец, слава!
   — Слава?! — весело переспросил больной. — У вас, Сан Саныч, когда-нибудь шмонали чемодан? Ну, хотя бы выворачивали карманы?
   — Нет, — ответил главврач. — Но причём здесь это?
   — А вы представьте, как некто, притом при огромном скоплении народа, будет ковыряться в вашем грязном белье. Представили? Вот он достаёт ваш носок и кричит: «Люди, смотрите — это грязный носок такого-то славного человека!» Затем он его нюхает, а толпа вопит: «Дай мне!.. Дай мне!..» Я уж здесь не буду говорить об особо интимных предметах туалета.
   — Хорошо, не нравится для популярности, пишите ради денег. Они дают свободу.
   — Свободу?! — Больной злорадно ухмыльнулся. — Видел я этих «свободных» людей — охрана, железные двери, решётки на окнах…
   — Вам, смотрю, не угодишь, — улыбаясь, сказал врач. — Вот всё же я подозреваю, что вы пишете стихи. Угадал?
   — Это вряд ли можно было бы назвать писательством. Скажем так — я их иногда сочиняю.
   — Прочтите, — предложил Сан Саныч.
   — Не думаю, что вам понравится, — Пётр Иванович наморщил лоб, — но всё же…

          Дядя Боря — гуманист,
          Вот придумал — ну, артист!
          Чтоб не мучился ребёнок,
          Удавить его с пелёнок!

                ***
          Вера здесь больше не росла,
          Надежда без вести пропала,
          Любовь для корысти жила
          И все одежды поснимала!

                ***
          Сколько не кричи и не горюй,
          Не руби и не плюй, чистоплюй!
          Со всех сторон раздаётся
          Сучьев треск и плеск в колодцах.

   — Какие-то они у вас больно маленькие, — недовольно сказал врач.
   — Хорошо, можно и побольше…

          Как-то под вечер, от скуки зевая,
          К пророку явился один господин.
          И вежливо он попросил у него
          Совета и помощи — вот для чего:
          «В раю, — заявил он, — есть сказочный сад!
          И каждый в нём праведник — вечности брат!
          В том райском саду растёт виноград,
          Яблоко, груша и сочный гранат,
          Хурма, черешня и апельсин,
          Томат, кабачок и мандарин,
          Кокос, абрикос, ананас, огурец —
          Тыква и дыня, арбуз — молодец!..
          Я фрукты и овощи с детства люблю,
          Подправьте туда дорогу мою».
          Учитель, смутившись, глаза опустил,
          Немного подумал, но прямо спросил:
          «Ваша профессия? Иль ремесло?»
          Ответил тот гордо: «Я сё!.. Я и то!..»
          Лицо у исправника окаменело,
          Поставил он точку — решённое дело:
          «Профессия ваша — на деле клеймо
          И являться с ним в рай вам — воспрещено».

   — Ну, как? — спросил больной и заулыбался.
   — Что-то не очень, — морщась, ответил врач. — Получился какой-то магазин «Овощи-фрукты». Да и больно мрачновато.
   — Только для вас, — продолжая улыбаться, сказал Пётр Иванович. — Я могу — веселее.

          С днём рождения, любимая жена!..
          Кто подскажет рифму — может, Сатана…
          Вот есть ещё война… но тоже слишком.
          Есть должна и как бы даже послушна…
          За тебя готов поднять бокал вина!..
          Ты же пальцы загибаешь под столом.
          За шестой бокал — зарежешь без ножа,
          А быть может, и задушишь, как ежа!
          Я, по-твоему — и пьяница, и хам?!
          Без за мужа ты останешься одна,
          Наконец поймёшь, как ты была дурна!
          Как ты будешь разносить второе нам?..

   — С вашими поэтическими способностями всё ясно, — сделал вывод врач. — Как вы относитесь к религии?
   Больной почесал затылок.
   — К ней я отношусь положительно. Вот вам «Сон» одного гражданина.

                СОН

   Однажды ночью Семёну Семёновичу приснилось, будто бы он умер и стоит в очереди, чтобы предстать перед Высшим судом. Соседей Семёна Семёновича от страха трясёт, и это заметно невооружённым глазом. Он же глядит на трясущихся соседей и удивляется своему олимпийскому спокойствию. Хотя вроде чего бы ему бояться — ведь жизнь прожита честно и порядочно.
   Наконец-то очередь дошла и до Семёна Семёновича. Вошёл он в комнату без окон и увидел впереди две двери с нарисованными на них указателями. На левой двери стрелка показывала вверх, а на правой — вниз. Семён Семёнович оглянулся — а дверь, через которую он вошёл, исчезла, как будто её и не было — сплошная стена стоит, и нет ни единой щёлочки.
   Семён Семёнович не успел толком оглядеться, как вдруг откуда-то сверху загремело:
   — На колени, раб Божий!
   Повинуясь приказу, Семён Семёнович опустился на колени, посмотрел вверх — а потолка-то и нет, стены уходят куда-то ввысь и конца им не видно.
   А в это время сверху продолжает греметь:
   — Слушай же, раб Божий, свой приговор — ты больше не Семён Семёнович, а грешник под номером семь иионов семьдесят семь! Твоя дорога — в ад! Пройди к левой двери!
   — За что? — не поверил своим ушам и взмолился Семён Семёнович.
   — Шестого июня сего года ты не уступил место в общественном транспорте отягчённой бременем женщине!
   — Шестого июня — помню, как ехал — тоже, отягчённой женщины — не помню. В тот день у меня неприятности были на работе…
   — Неприятности и невнимание — не оправдание!
   — За такую малость — и сразу в ад?
   — А ты что думал?! Тебе зачитать последствия?!
   — Не надо, — обречённо произнёс Семён Семёнович, встал с колен и, опустив голову, побрёл к левой двери.
   — Куда?!
   Семён Семёнович в замешательстве остановился, но так как был человеком сообразительным, быстро понял свою ошибку и направился к правой двери.
   С грохотом подкатил лифт.
   В этот момент Семён Семёнович проснулся. Больше он никогда и никому не уступал место в транспорте.

   — Я вас не понял, Пётр Иванович, вы атеист? — спросил врач.
   — Дурацкий термин — этот ваш атеизм. Как можно не верить в то, чего не знаешь и знать не дано?..
   Сан Саныч достал из стола сигареты, зажигалку, пепельницу. Закурив, предложил Петру Ивановичу:
   — Курите.
   — Спасибо, я бросил.
   — Я тоже бросаю, — сказал врач. Он встал, подошёл к окну и открыл форточку. — Всё-таки я не понял вашего отношения к вере в Бога.
   Больной смотрел на сигареты, лежащие на столе.
   — К вере… трудно сказать… к Создателю у меня, как обычно, оригинальное отношение.
   — В чём выражается эта ваша оригинальность?
   — Хитрый господин, — ухмыльнувшись, ответил больной. — Всё продумал. Если бы энергию, затраченную на зависть, жадность, злобу и так далее, человечество использовало в благих целях, оно уже б погибло.
   Сан Саныч резко повернулся и потушил сигарету.
   — Не понял, почему?
   — В природе всё закономерно и никаких тебе вывихов. Всё идёт строго по порядку. Зачатие, созревание, появление на свет. Потом развитие, его пик. Увядание и, наконец, смерть. Сумасшедшая скорость развития была бы без тормозящих факторов. Я надеюсь, что пик мы ещё не прошли. — Больной взял зажигалку и достал из пачки сигарету. — Хотя, — он поджёг сигарету и с удовольствием затянулся, — вполне вероятно, — он выпустил струйку дыма, — вначале всё же была идея. Вот говорят, что первым было слово, а мне, кажется, первой появилась мысль… замысел… идея!
   Врач задумчиво смотрит на зажигалку, которую больной крутит в руке.
   — Хм, возможно, какой-то смысл есть в ваших рассуждениях. Но всё-таки вы противоречите сами себе. Совсем недавно, на этом самом месте, я слышал от вас совершенно другое.
   Больной затянулся последний раз и потушил сигарету.
   — Я пересмотрел свои взгляды.
   — Так быстро? — удивлённо спросил врач, продолжая наблюдать за манипуляциями с зажигалкой.
   — Взгляды мои, хочу — смотрю, хочу — пересматриваю! — ответил больной, зажигая и туша зажигалку.
   — Прекратите играть и положите её на место! — раздражённо сказал врач.
   Повернув голову, больной посмотрел на Сан Саныча.
   Врач заметил характерный блеск в его глазах, подошёл к нему, забрал зажигалку, положил её в карман, затем сел за стол и начал что-то записывать в толстую тетрадь.
   — Сан Саныч, что вы там пишете? — разочарованно глядя на врача, спросил больной. — Я вот тут думаю — не мои ли гениальные мысли вы фиксируете. Люди говорят, что Шекспир не писал своих произведений. Мол, трагедии написал один автор, комедии — другой, а сонеты — вообще какой-то «голубой». Вот ещё: человек, который отколол руки у статуи Венеры Милосской, был уверен в том, что создал новое произведение. И он был прав! Согласитесь — кто бы знал эту Венеру, если б она была с руками. С руками-то богинь навалом, а без рук — она одна.
   Врач перестал писать и посмотрел на больного.
   — Я пишу не художественную, а чисто научную книгу.
   — Мой случай будет в ней фигурировать?
   — Обязательно, я посвящу ему целую главу.
   — Спасибо, – прижав руку к груди, сказал Пётр Иванович. — Вы, Сан Саныч — настоящий друг! И всё-таки, как же насчёт выписки? Я вам уже говорил — если вы меня выпишете, могу что-нибудь натворить, и меня снова направят в психушку. Хорошо, если к вам. Мы, как я понимаю, одного интеллектуального уровня. Другой профессор, не мне вам рассказывать, может оказаться… Дело понятное, идей новых мало, ещё меньше людей, их рожающих, а желающих получить степени — хоть пруд пруди. Думаю, что мне лучше остаться под вашим наблюдением.
   — Нет, — категорично сказал врач. — Вы у нас побудете только до конца этой недели, а в начале следующей я вас выпишу.
   — Жаль, — расстроенно произнёс Пётр Иванович. — Сан Саныч, я к вам могу ещё зайти до того, как покину ваше заведение?
   Врач полистал ежедневник, лежащий на столе.
   — В пятницу после шести я буду свободен. Заходите.
   — Значит, до пятницы?
   — До пятницы.
   — До свидания!
   — До свидания! — произнёс врач и углубился в свои записи.

   Когда Пётр Иванович вернулся в палату, обстановка в ней была накалена до предела. Возникший было спор между Геннадием и Сергеем уже дошёл до точки. Так обычно происходит тогда, когда аргументы кончаются у оппонентов, и спорщики потихоньку начинают переходить на личности.
   В момент прихода Петра Ивановича как раз Геннадий и высказывал свои последние неопровержимые аргументы:
   — «Весь мир насильем мы разрушим до основанья, а затем…» Ну и что затем? Для разрушения насилием нужны насильники и разрушители. Правильно? Правильно. Потом насильники и разрушители начнут создавать справедливое общество. Ха, ха!.. Вот ещё, воры, жулики и бандиты строят правовое государство. А-а, ха, ха!.. — Закрыв лицо руками, и трясясь от смеха, он упал на кровать.
   — Придурок, кончай ржать! — зло сказал Сергей. — Тебе надо лечиться!
   — Надо, но бес-по-лез-но-о… а-а, ха, ха… — Геннадий вдруг перестал смеяться и вскочил на ноги. — Постой, постой, ты это тут кого назвал придурком?!
   — Гена, успокойся, — сказал ему Пётр Иванович, вовремя вставший на его пути.    — На самом деле он не тебя назвал дураком, а твоего начальника. При-дурак — человек состоящий при дураке. Ещё можно сказать: придурок-ах! — это уже о члене какого-нибудь общественного объединения или политической партии…
   Неожиданно вошёл Виктор — постоялец палаты сорок девять, который своим приходом привлёк внимание всех присутствующих больных и заставил Сергея с Геннадием забыть об их споре.
   Сорок девятая палата, несмотря на свой большой номер, была расположена почти рядом с седьмой, так как находилась между двенадцатой и четырнадцатой, а палаты с тринадцатым номером вообще не было в здании больницы. Нарушение порядкового номера имело какой-то тайный смысл или было просто шуткой медперсонала, или ещё что-то другое — извините, но я этого не знаю.
   Окружающим его больным вошедший в палату Виктор был больше известен не по имени, а по своему прозвищу — Юрист. На самом деле он имел юридическое образование или просто увлёкся модной затеей по изменению законодательства — это тоже мне неизвестно. Всё же, на мой взгляд, прозвище прилипло к нему вполне заслуженно, так как он в своё время послал множество проектов новых законов в законодательные органы различного уровня. В течение нескольких лет на его самодеятельность никто не обращал большого внимания, но последний посланный им в самую высшую инстанцию проект новой уголовной статьи под названием «Ложь в особо крупных размерах» уже одним только своим заглавием заставил представителей компетентных органов задуматься над вопросом «всё ли у него в порядке с головой?» А уж обнаруженное в данном проекте предполагаемое по этой статье наказание «…вплоть до высшей меры…» исключило вероятность ошибки и полностью подтвердило предварительный диагноз.
   Зайдя в палату, Юрист выглянул в коридор, затем осторожно прикрыл за собой дверь, и, подозрительным взглядом осмотрев комнату, спросил:
   — У кого-нибудь есть листок чистой бумаги?
   — Нет, — ответил Геннадий. — А зачем тебе бумага?
   Юрист прошёл по комнате и сел на свободную пятую кровать.
   — Я собираю подписи под требованием «О проведении досрочных выборов». Согласно закону «О самоуправлении» мы имеем конституционное право самостоятельно выбирать нового главврача нашей больницы. Я уже заручился поддержкой не только большинства больных, но и части медицинского персонала, поэтому гарантирую вам успех этого предприятия. На будущих выборах предлагаю поддержать мою кандидатуру. Сразу же после избрания главврачом первое, что я сделаю — подпишу приказ «Об увольнении Анны Семёновны». Второе…
   Два санитара, вошедших в палату, помешали Юристу высказать свою предвыборную программу.
   — Прекрати баламутить контингент, — сказал ему первый санитар.
   — Выходи и отправляйся в свою палату, — добавил второй санитар. — Иначе нам придётся применить физическую силу.
   — Подчиняюсь грубому физическому насилию, — заявил «кандидат в главврачи». Он встал с кровати, заложил руки за спину и пошёл к выходу из палаты. — Долой диктатуру! Да здравствует свобода и демократия!
   Он крикнул последний лозунг уже находясь в коридоре. Санитары тоже вышли из палаты и закрыли за собой дверь.
   — Давайте лучше выдвинем своего кандидата, — улыбаясь, сказал Сергей. — Зачем нам Юрист? Он нам не нужен. Предлагаю тебя, Гена. К тому же Семёновну, уверен, ты тоже первым делом уволишь.
   — Мне нельзя, — возразил Геннадий. — Боюсь, что мои чёртики снова сюда проникнут. Предлагаю Петра... Извини, как тебя по отчеству?
   — Ничего не получится, — сказал Пётр Иванович. — Меня в понедельник выписывают…

                V ГЛАВА

                НА СВОБОДУ С «ЧИСТОЙ» ГОЛОВОЙ

   — Кто тут требует свободы!?
   — Я.
   — Фамилия!?
   — Сидоров.
   — Слушайте все!!! Сидоров — «свободен»!!!

        СКАЗКА, КОТОРУЮ ПЁТР ИВАНОВИЧ РАССКАЗАЛ ВЕЧЕРОМ В ПЯТНИЦУ

        Скоро сказка делается, да не скоро дело сказывается.

   В тридвенадцатом царстве, в тритринадцатом государстве жил да был один богатырь по прозванию Вась-Вась. Почему Вась-Вась? Да потому, что его звали Васька. И отец его был Васька. К тому же дед у него тоже был Васькой. В детстве мать пыталась его кликать — Вась-Вась-Вась… но неожиданно возникли проблемы с котами. Из-за них мать и все окружающие люди стали звать его коротко — Вась-Вась.
Он жил в глуши, по-научному — в провинции. От столиц слухи доходили до него очень долго, иногда и вовсе они по дороге терялись. А то вдруг придут — но только голые да покалеченные. В общем, в таком убогом виде, что мать родная сама ни в жисть не сможет их опознать. Ничего не поделаешь — дорога дальняя.
   Ну вот, так бы он и жил, не ведая государственных проблем, если б однажды к нему не пришли ходоки, по-научному — делехаты. Значится так, они вошли во двор — бах! — на колени да лбами оземь!.. Глядя на это безобразие, Вась-Вась подумал: «Хорошо, что в прошлом году двор не застелил дубовыми досками. Ведь такие планы у меня были. Так, в общем-то, ничего страшного. Земля у меня мягкая. А грязь — грязь можно и отмыть. Тем более, банька уже готова — с утра стоит натоплена».
   Меж тем самый старый делехат перестал кланяться, встал с колен и говорит:
   — Вась-Вась, Вась-Вась…
   — Мя-яу…
   — Тьфу-ты, брысь!.. Уж прости меня старого, наш богатырюшка. Ты, наверно, не знаешь, а ведь у нас горе великое! Поэтому ты уж, Христа ради, выручи нас. Из земель дальних — заграничных, прилетел к нам зверь невиданный: то ли ящур, то ль дракон. Царя нашего батюшку и царицу с наследниками скушал, гадина! Министров, хенералов, попов да бояр — почти всех извёл, антихрист! Те, которые остались в живых, переоделись в женские платья и теперя скрываются средь наших баб, чтобы спастись от злодея. Вроде бы для нас нет ничего страшного. Вот только зверюга тот жрёт много — аж четыре раза в день: на завтрак — три стада баранов, на обед — три стада овец, на линч — по-нашему, в полдник — три сотни котов и кошек, да на ужин — три стада коров. И опять бы ничего страшного, если б после ужина он у нас не требовал красну девицу. Говорит, что это ему на десерт, извращенец чёртов! Однажды мы надумали его обмануть — подсунули ему стару деву, но у нас ничего получилось. Он от неё наотрез отказался и потребовал замены. Видите ли, у него после них изжога. С голоду, конечно, мы не помрём, так как свиней и кабанов он не ест, потому что брезгует. Да как же нам быть без баб красивых?! Добрый молодец, спасай нацию от вырождения!
   Насчёт баб красивых мнения нашего героя и делегатов сильно расходились. Царя ему, конечно, жалко: добрый был — шибко любил жёнушку и деток. Но больше всего ему котов жалко: «У-у, какая скотина!»
   Недолго думая — в понедельник, к вечеру, Вась-Вась надел свою богатырскую амуницию и влез на коня. Понятное дело, поехал биться с заморским обжорой и извращенцем.
   Долго ли, коротко ли… в субботу… да нет, в пятницу… кажись, в пятницу, наш витязь добрался до логова гадова и, сначала — для приличия — пустил стрелу в нору…
   А оттуда «хи-хи да хи-хи…»
   «Не понял, — удивившись, подумал богатырь. — Я что, в пятку ему попал?..»
   — Выходи, — закричал он, — гадюка подколодная! Объявляю тебе войну не на жисть, а на смерть!
   Вдруг чудище из норы как выскочит!.. Да как свистнет!..
   Сдюжил наш богатырь, только шлем слетел с его головы. В бою нагибаться небезопасно — враг, пользуясь незавидным положением, может нанести неожиданный удар. Вась-Вась и не стал гнуться-перегибаться. Он не привык кланяться. Да это ему и без надобности. Ничего, что голова не прикрыта, зато ширше кругозор.
   А вражина как дыхнёт огнём!..
   И здесь устоял богатырь, но, закрыв лицо рукой, всё же подумал: «Случилось бы такое лет десять тому назад, волосы на голове точно сгорели…»
   Всё-таки злодею не удалось большого вреда нанести нашему герою. Только один каблук пострадал у него на левом сапоге. Шпора тут и выпала. Вась-Вась пришпорил под бока кобылу… Она вдруг и пошла по кругу… Глядь, он уже за спиной у чудища… Грех не воспользоваться стратегическим преимуществом. Богатырь со всего маху мечом по шее гадину — хрясь! Голова у неё и слетела. Какая-то гадость начала из раны сочиться...
   К тому моменту народу набежало на поле брани видимо-невидимо.
   — Ура-а!.. — кричат. — Побе-е-да-а!..
   Смотрят, а на месте срубленной головы три вырастают…
   Вась-Вась и их рубит… на месте трёх — девять… он снова рубить…
   На тридцати трёх остановился, задумался: «Чёй-то оно не шибко сопротивляется… и морды вроде довольные…»
   Богатырюшка схватил копьё своё острое — да в пузо антихристу…
   На месте одного живота — дюжина!..
   Тут уж наш герой совсем опешил.
   А в это время народ стоял, разинув рты и ничего не говоря. Много ли скажешь с разинутым ртом?
   Один мужичок первым очнулся и говорит:
   — Вот теперя его… их, точно не прокормить. Небось, теперя и свиньями не побрезгует га… животинушка наш.

   — Всё, — закончил Пётр Иванович.
   — Всё? — удивился Сан Саныч. — Ну и где же счастливый конец? Где пир на весь мир? Где по усам текло и т. д. и т. п.?
   — Хеппи-энда не будет.
   — Нет? А если попробовать огнём? Вжик! — и прижёг, вжик! — и прижёг…
   — Ха, огнём и мечом? Этот способ ранее широко применялся. Вы знаете — никакого эффекта. И в триодиннадцатом царстве, и в тритринадцатом, и в заграничных государствах родственники нашего змея давно водятся.
   — А если — словом? Например, попробовать заклинание…
   — В царствах-государствах, где он ранее размножился, лучшие умы заклинания придумывали, и это действовало, но только временно: процесс, конечно, замедлялся, но всё же на убыль не пошёл. Да и те — змеюки, научились с колдунами бороться, они стали их заранее вычислять. А уж с известными магами они быстро разбираются — одних запугивают, других заманивают к себе на службу, а кого и просто съедают. Только чудак первые слова заклинания произнесёт, а змий тут как тут — раз его! — и проглотит.
   — Неужели так страшно?
   — Как минимум поражена половина организма, а возможно даже большая его часть. Думаю, что только одни недоразвитые члены остались здоровыми.
   — Вот это диагноз!
   — Диагноз есть диагноз. Вы же врач? Вот и ищите методы лечения. Если не найдёте, пациент умрёт.
   — Это дело для хирургов.
   — Что вы заладили — рубить, жечь, хирурги… Ваша вотчина, доктор, ваша!
   — Нет, но мне всё-таки хочется счастливого конца.
   — И мне раньше хотелось, но я в него больше не верю.
   — Ну, вы и пессимист! Можно даже сказать, что вы пессимист в квадрате, а точнее, пессимист в кубе.
   — Не всем же быть оптимистами. Этих оптимистов, как вы сказали, «в кубе», я бы изолировал.
   — Изолировать? Возможно, только для равновесия нужно изолировать и кубических пессимистов.
   — Я уже здесь, Сан Саныч, но почему-то, не вижу рядом с собой ни одного оптикубомиста.
   — Допустим, вам здесь осталось недолго находиться. Пройдёт суббота, а за ней воскресенье, и вы отправитесь на свободу. Можно сказать, с «чистой» головой. Скорее всего, мы больше не увидимся. Прощайте!
   — До свидания, Сан Саныч!
   — Нет уж, лучше прощайте! — сказал врач, сдувая и смахивая пепел со стола. — В таких заведениях, как наша больница, не стоит, уходя говорить «до свидания».
   — Хорошо, прощайте! — согласился больной и вышел из кабинета.

   Понедельник. Пять часов вечера. Пётр Иванович, простившись с соседями по палате, покинул стационар психбольницы.
   — Передай привет, – прощаясь, попросил его Сергей.
   — Кому? — не понял Пётр Иванович.
   — Всем красивым и симпатичным женщинам. — Сергей махнул рукой. — Да и некрасивым тоже!
   — Петруха, если встретишь моих чёртиков, ты их не трогай, — предупредил Геннадий. — Я с ними сам разберусь.
   Пётр Иванович пожал ему руку.
   — Хорошо, я не буду их трогать…
   Когда Пётр Иванович выходил из здания больницы, Анна Семёновна, глядя ему вслед, сказала Танечке:
   — Какой хороший больной выписался — по лестнице поднимался, не оставляя следов.
   — Что-то его быстро выписали, — посмотрев в окно, удивлённо сказала Татьяна Викторовна. — Мне это не нравится. Не к добру.
   Тем временем Пётр Иванович, пройдя ворота больницы и перейдя улицу, вышел на остановку. Подъехал трамвай. Пётр Иванович поднялся в салон, сел на свободное место и, глядя в окно, стал невольно подслушивать разговоры случайных попутчиков.

   — Когда Гулливер говорит лилипуту: «У нас равные возможности», это звучит как шутка. Когда волк, пожирая ягненка, заявляет: «Он сам виноват, у меня с ним были равные возможности», это уже звучит как глумление над памятью покойного.
   — Ха-ха! Я вот тут тоже думаю — теоретически, конечно же, можно купить любого, а вот практически… очень сложно, почти невозможно, купить того, кто может всё отобрать.
   — Да уж, замечено точно! Представляешь — один чудак посчитал, что в Голливуде только за один год население земного шара полностью «уничтожается» шесть раз! Притом только холодным и огнестрельным оружием.
   — Здорово! Слушай, а ты случайно не знаешь, чтобы попасть на телевидение, нужна справка от психиатра?..

   — Остановка «Центральный рынок», — объявил водитель трамвая.

   Пётр Иванович рассеянно разглядывал входящих в трамвай граждан: мамашу с маленьким ребёнком, не совсем трезвого мужчину, симпатичную девушку, с трудом поднимающуюся по ступенькам бабушку с сумкой и раскладным стульчиком в руках.

   — Осторожно! Двери закрываются. Следующая остановка «Цирк».

   Отдышавшись, бабуля опытным взглядом осмотрела салон и, не обнаружив свободного сидячего места, направилась к Петру Ивановичу, который сразу же понял её маневр.
   «Не встану, — подумал он. — Почему она выбрала меня? Не встану, в трамвае есть пассажиры гораздо моложе…»
   Но тут он случайно посмотрел на симпатичную девушку и встретил её осуждающий взгляд.
   «Всё равно не встану…»
   Но он всё-таки встал, грустно глядя на оккупантшу.
   — Спасибо, спасибо… — довольная собой, затараторила она, занимая его место.
   Надеясь на одобрение, Пётр Иванович снова посмотрел на девушку, но та, похоже, потеряла к нему возникший было интерес.

   — Прикинь, я её спросила: «Что с тобой»? А она говорит: «Палец вывихнула». — «Как?» — «Носок снимала». Хи-хи!
   — Хи-хи! Слушай, а палец — на ноге или руке?..

   — Следующая остановка «Парк Культуры и Отдыха».

   «Кого это там прижало к моей спине? — раздражённо подумал Пётр Иванович и оглянулся. — Женщина… не ахти какая, но всё же женщина… Старушка зашевелилась, видимо, выходит, а я сейчас сяду…»
   Как будто кто-то его подтолкнул, и он снова прочитал неодобрение в глазах симпатичной особы…
   «Ну вот, пока глазел, моё место заняли», — опять подумал Пётр Иванович. Не сказал бы, что сильно, но он всё-таки расстроился.

   — Петечка, не балуйся и веди себя смирно, а то отдам тебя вон тому дяденьке…

   — Пожалуйста, откройте окно, — вежливо попросила Петра Ивановича прижатая к нему дама. — Душно…
   Он открыл окно.

   — Короче, представляешь — как-то зашёл к нему, чтобы попросить взаймы стольник. А он мне говорит: «Извини, у меня сейчас нет денег. Вот если бы ты вчера пришёл, я бы мог тебе дать целую тыщу!..»

   — Закройте окно, — настойчиво попросила Петра Ивановича мамаша с сидящим у неё на коленях ребёнком. — Дует…
   Он закрыл окно.
   «Это что ещё за общественно-транспортный извращенец прижался к моей девушке! — возмущенно подумал Пётр Иванович. — Мне же прекрасно видно — не так уж и сильно на него давят… Чёрт, опять проворонил своё место».

   — Девушка, как вас зовут?
   — Меня, обычно, не зовут, а вызывают…

   — Следующая остановка «Больница скорой помощи».

   «Где же симпатичная девушка? — спрашивая сам себя, думал Пётр Иванович. — И сексуальный маньяк куда-то пропал… Мужик на моём месте устроился основательно. Видите ли, детективчик почитывает. Похоже, собирается так ехать до развязки сюжета».

   — Короче, спрашиваю его: «Зачем вам мои отпечатки пальцев»? Прикинь, а он мне отвечает: «Чтобы в морге тебя — то есть меня — не перепутали».

   — Следующая остановка «Площадь революции».

   Соседнее с любителем криминала место неожиданно освободилось, и Пётр Иванович нахально плюхнулся на сиденье.

   — Следующая остановка «Кинотеатр Победа»!

   «И чего я сел? — удивлённо думал Пётр Иванович. — Мне же скоро выходить?..»
   Он поднялся и стал продвигаться к выходу.
   — Простите... Извините… Вы выходите?
   — Нет!
   — Разрешите?..

   — Следующая остановка «Ветлечебница».

   «Что-то рано я встал, — опомнился Пётр Иванович. — Это ещё не моя остановка».
   — Вы выходите? — спросила его грустная дама, державшая в руках букет цветов.
   — Нет, — пропуская её вперед, ответил он и почему-то тоже нахмурился. — Мне здесь выходить рано. Ещё рано.

   — Осторожно! — двери закрываются. Следующая остановка…

   — Слушай, что-то меня последнее время тянет к татаркам. К чему бы это?
   — Это зов крови. Ты не расстраивайся, среди них встречаются девочки, которые очень даже ничего... Со мной хуже, прикинь — меня почему-то тянет к китаянкам.
   — Э, друг, это уже зов потомков...

   Трамвай остановился, его дверь со скрипом отворилась, и Пётр Иванович вышел на свежий воздух. «Если судить объективно, — вспомнив о незнакомке, думал он, — она была не такая уж и симпатичная…»

                ЭПИЛОГ

   Пётр Иванович сделал то, о чём предупреждал Сан Саныча. Вы должны были слышать об этом. Нет? Странно, дело было очень громкое и все средства массовой информации о нём подробно информировали общественность. Правда, ни одного слова о Петре Ивановиче не было сказано. Вероятнее всего, чтобы не делать ему рекламу. И всё-таки, несмотря на отсутствие объективной информации, можно было догадаться, что это он натворил.
   После поджога Пётр Иванович попал в ту же самую больницу, откуда был недавно выписан, и его поместили в палату № 49. Последнее было единственным, что его огорчило, так как он надеялся вернуться в свою родную палату № 7.
   Реакцию Сан Саныча на «творчество» Петра Ивановича понять сложно. При первой их встрече — после его возвращения в больницу — главврач был угрюм, когда же они остались наедине, он подмигнул Петру Ивановичу и погрозил пальцем. На это больной только пожал плечами, всем своим видом показывая, что это не он виноват, а его болезнь и вовремя подвернувшийся случай.
   Да, чуть не забыл сказать: красная жирная полоса, идущая из верхнего левого угла в правый нижний угол, странным образом вдруг появилась на обложке истории болезни Петра Ивановича. Что она обозначает? Увы, но мы не знаем. Может, пожизненное излечение, а может — выздоровлению не подлежит… Мы тут, к сожалению, неспециалисты и поэтому врать вам не будем.
   2001–2002, 2007 гг.