Пролог с музой и листом бумаги. Эписодий первый

Улит@чная комедия началась глубокой ночью, за несколько часов до того, как мне исполнилось полных 27 лет.
Если говорить точнее, она началась, когда я прожил 9860 астрономических дня и ждал начала 9861-ого дня, до которого оставалось ровно 7 часов 21 минута. Именно в этот момент я сел за свой письменный , чтобы написать улит@чную комедию.
После того, как это произошло, я взял лист бумаги и положил его перед собой. Какое-то время я и листок бумаги смотрели друг на друга.
Когда я садился за стол, мы всегда оказывались в этой ситуации. Он играл роль просящего милостыню нищего, я – прохожего, который волею случая шел маршрутом, пролегавшим по улице, где он расположился. Мне всегда казалось в такие моменты, что он был отнюдь не плоским чистым белым листом бумаги, а чем-то вполне объемным, и из каких-то неведомых мне пространств, изнутри листа – ко мне тянулась дрожащая белая рука, в которую я – как даритель – должен был вложить нечто.
Но у меня на момент начала этой комедии не было почти ничего. У меня было только одно слово, вынесенное мною в псевдоним, слово, которым я определял сущность комедии. Этим словом была «улитк@».
Поэтому я взял немного словесной глины, слепил из нее улитк@у и протянул ее листу бумаги. Он расположил ее на своей поверхности моим несколько неопрятным почерком, написав «улитк@», а рядом нарисовав чернилами маленького слизняка. Слово и рисунок никак не соотносились, ибо в слове содержалось нечто, чего не было на рисунке. Иными словами, лист бумаги почему-то выкинул эдакий фокус, нарисовав мне улитк@у без раковины.
Тогда я снова взял немного словесной глины и начал лепить раковину. Слепив раковину, я протянул ее листу бумаги. Лист каракулями вычертил слово «раковина», а затем нарисовал рядом со слизняком маленькую раковину, напоминающую привезенный с моря сувенир. Лист так и оставил лежать порознь слизня, вернее то, что должно было быть улитк@й, но по его прихоти стало слизнем, и рядом – раковину, которая сделала бы из него улитк@у.
Тогда я взял еще один кусок глины и слепил человечка. Я протянул его листу. Лист выкинул очередной фокус, совершенно проигнорировав данное ему слово и нарисовав на листе неуклюжую фигурку человечка. Он был еще почти совсем бесформенным: кругляшка головы, овал туловища, по две колбаски рук и ног, по два оладушка кистей и ступней.
Что мне теперь делать с этим человечком? Ему нужны нормальные руки и ноги, руки и ноги с пальцами, ему нужны разного рода органы, ему нужны уши и нос, миндалины глаз, его нужно, в конце концов, как-то определить с гендерной точки зрения. Но чортов лист издевается надо мной! Кто ручается за то, что – дай я ему слово «глаза» – он не поместит их где-нибудь на краю себя, отдельно от моего человечка? И кто поручится за то, что эти глаза будут человечьими глазами? И что за судьба ждет на этом листе бумаги человека без глаз, улитку без раковины, раковину без улитки и глаза без человека?
И вот, пока я думал о таком крайне неподобающем поведении листа бумаги, в раковины моих ушей забрался долгожданный звук, который я так мечтал услышать. Этот звук был обещанием помощи в моей борьбе с упрямым листом.
Это был саундтрек к появлению моей Музы, он был голубого цвета, и он пах пионом.