Вразь не потерпит

Под вечер в гостинице выключили свет. Впрочем, такое случалось нередко. А еще здесь из крана с натугой текла ржавая вода, вафельные полотенца грозили рассыпаться прямо в руках, а в простынях вводилось древнее животное – клоп.
Васильцев поселился в неуютном номере неделю назад, но почти и не жил там – мотался по окрестным селам то на своих двоих, то на обшарпанном ГАЗике местного участкового (дай Бог ему здоровьичка). Васильцев искал.
Материальная сторона одиночной экспедиции была в полном ажуре – тускло блестели на прикроватной тумбочке брошки, проржавевшие от старости, стояли вычурные аптекарские флакончики (недорого уйдут, но и то хлеб), россыпью валялись пуговицы с гербами. Мало кто из аспирантов не приторговывал на черном рынке – иначе на крошечную зарплату было не прожить. Васильцев меру знал. Икон, к примеру, не брал, пусть и отдавали их в дальних селах, порой, за бесценок – лишь бы хватило на опохмел. И орденов – тоже. Переворачивалось все внутри, только представлял, как будет торговать мерилом человеческой отваги. – «А вот кому – подвиг, недорого отдам! Смерть в бою геройская – не желаете?!» - мерзко. А вот брошки, шкатулки, старинные лубки в простеньких рамках – самое то. Иначе, что с ними – сгнили бы где-нибудь в сарае иль на чердаке, а так – вторая жизнь, можно сказать, в руках коллекционера или охочего до древностей богача.
Но то – лишь чтобы жить не впроголодь и наскребать скудные рублищки вот на такие вот поездки.
Васильцев прерывисто вздохнул и перевернулся на другой бок, подтянув ветхое гостиничное одеяльце. Главной целью путешествий в дальние села и деревеньки необъятной страны было то, ради чего он, собственно,  пошел в историю, а потом увлекся и филологией. Время. Не он один собирал его крупицы, ускользающие из недолгой человеческой памяти. Был коллега – тот занимался письмами, Васильцев помнил его блистательную диссертацию – «Особенности эпистолярного жанра в царской России».  Другой изучал сказания и легенды жителей крайнего Севера – специально мотался чуть ли не за полярный круг, допытывал оленеводов.
А Васильцев в последнее время увлекся песнями. А также – байками, поговорками, потешками и частушками. Они, народные, фольклорные, стремительно исчезали, и лишь замшелые старушки в медвежьих углах навроде этого хранили последние крупицы старинной памяти.
Вот и в этой поездке рассчитывал он на научную добычу, но все обернулось не так. Бессчетные размокшие от дождя дороги, ветхие кухоньки со стариковским запахом, долгие беседы за чашкой дешевого чая… Васильцеву казалось, что он напился этого чая на несколько жизней вперёд. Но старушки ничего не помнили. Они охотно рассказывали о своей жизни, пели надтреснутыми голосами «У церкви стояла карета» и « Ой, то не вечер», а вот подлинного образчика фольклора, осколка искусства народного, первозданного и не открытого никем, историк так и не услышал. Сегодня под вечер забрел с отчаяния на сельское кладбище. Разочарованным странником ходил среди могилок и крестов, поглядывал на обветшалые надгробия. История страны лежала под землей и ее былые участники уже не могли поделиться с исследователем ничем. Ушли, ушли безвозвратно под землю их память и искусство.
Васильцев лежал в темноте, жалея себя, и глядел на крупные, низко висящие звезды, похожие на клопов.
А наутро, последнее его утро вне дома, Васильцев, словно призрак здешних мест, уныло бродил по окрестностям. Даже не прячась от мелко моросящего дождика, окидывал он взором неказистое село. В этом доме он был, и в этом тоже, и на другой улице, и в той небольшой деревеньке, что почти не видна отсюда -  во всех них, больших и малых. Всюду проехал, но так и не нашел материала не то что на монографию - даже позабавить студентов на очередной лекции. И, словно насмехаясь над всеми его стараниями, из окон сельсовета доносился скрежет радио – пела Бритни Спирс, мерзкий продукт капиталистического мира.
Скривившись, Васильцев побрел, куда глаза глядят, и уже у самого края села наткнулся на  кривой, будто горбун из Нотр-Дама домик. Видел он его и раньше – нежилой. Часть окон заколочены, крошечный огородик порос бурьяном и крапивой. Участковый говорил, что здесь хранят всяких хлам, что бывает нужен редко - лопаты и грабли для ежегодного субботника, плакаты противопожарной безопасности, ветхие транспаранты. Странное место для склада. И только сейчас, вглядевшись повнимательней в слепые окна, усомнился Васильцев в словах добродушного участкового.
На окнах были занавески.
Не новые и не особо чистые. Но, видели ли вы когда-нибудь склад ненужных вещей, нежилое помещение по сути своей – с занавесками?
А что это там? Уж не мелькает ли тень в глубине комнат?
Васильцев пробирался сквозь заросли сорняков. Отчего-то калитка была украшена здоровенным замком, и пришлось лезть через забор, благо, по случаю плохой погоды прохожих не было. Чем привлекло его неказистое строение? Сложно сказать, но чувствовал он азарт и близость тайны, словно в детстве, когда с друзьями играл в кладоискателей.
И казалось, будто уже совсем явственно видит он в окне лицо старушки – именно она расскажет  наконец-то о том, как жили и чем дышали далекие предки, споет тягучие, позабытые песни. Он запишет их в толстый блокнот, и на ближайшей конференции в Институте этнографии произведет фурор своим докладом!
 О том, что никакая старушка не может жить в этом мертвом доме с пыльными окнами, Васильцев не думал, как и о том, что никакой жилец не будет запирать свою калитку на замок снаружи. Еле дыша, приник он пытливым глазом к темному оконцу и …не разочаровался. Конечно, никакой это не склад. Опрятная комнатка, похожая и одновременно не похожая на те, в которых он уже успел побывать здесь. Были и вышитые салфеточки, и железная кровать, с блестящими шарами, и одноногий унылый торшер. Не было телевизора, а по стенам, вместо фото внуков и правнуков висели разноцветные букеты из засохших трав. И сундук стоял в углу, бесстыдно раскрыв свое таинственное нутро.
А в нем… Васильцев от восторга сдавленно пискнул.
 В сундуке, наполняя его почти доверху лежали тетради. Или, скорее, книги, так толсты они были.  Васильцев сразу понял, что эти книги вышли не из-под печатного станка. И они очень, очень стары. Они были рукописными. Азарт первооткрывателя ударил ему в голову и вскипятил кровь. Что это? Никем не открытая рукопись, воспоминания о старых днях, летопись далекой жизни? Новая Велесова книга? И даже совсем удивительная окружающая обстановка, что вовсе не соответствует складу, на время перестала волновать историка.   
Васильцев все сильнее прижимался носом к холодной глади стекла, словно духом бесплотным хотел просочиться в комнату с рукописями. В лихорадочном возбуждении, он даже не прислушивался к легкому скрипу над головой.
Что-то острое вцепилось в затылок, и над самым ухом оглушительно выло и надсадно сипело.
Как он проламывался сквозь дикие заросли, как в единый миг перемахнул через забор, Васильцев не помнил. Отдышался лишь у гостиницы – все казалось, что топочет кто-то следом, что ужасный сторож избушки вот-вот догонит и снова примется когтить затылок.
И лишь спустя полчаса, рассмотрев внимательно перед зеркалом исцарапанную шею, почти без дрожи в коленках отправился он в обратный путь, чтобы удостовериться в совсем нестрашной, но очень обидной разгадке нападения. Она – разгадка то есть – никуда и не убегала, прогуливалась с боевым видом перед калиткой, вальяжно пуша черный, как бездна, хвост. «Брысь!» - азартно крикнул историк и даже швырнул в сторону кошки увесистый ком земли. Злорадно шипя, та метнулась за забор и скрылась из глаз.
- Заррраза!- уже почти добродушно проговорил Васильцев.
А в голове сам собой развернулся план ночных действий.
Деревенские ложатся рано. Но все же Васильцев выждал почти до полуночи, прежде, чем крадучись выйти на главную улочку села. Луна коварно слепила его с безоблачного неба, а за надсадным скрипом сверчков то и дело слышался шум шагов случайного свидетеля.
Преодолев уже привычный путь – через забор и кусты, Васильцев, холодея от возможного разоблачения, замер перед таинственным окном. Успокаивал сердце и дыхание, сжимал в руках ножку от гостиничного стула. Наконец, примерился, стукнул. Так в одну секунду из почтенного ученого стал Васильцев преступником, посягнувшим на муниципальную собственность. Стекло разлетелось с досадливым дрязгом, осколки осыпались под ноги, хищно поблескивая в лунном свете. Тишина. Какая удача, что домишко стоит на отшибе.
Васильцев, переждав, затаившись пару минут, уже не боялся, что сейчас налетят бравые сотрудники полиции и скрутят грабителя. Теперь наполз другой страх, необъяснимый.
Больно уж странным духом несло из оконного проема, а в комнату не проникал рассеянный свет полной луны. Но, подбодрив себя и включив фонарик, историк отважно перевалился через барьер подоконника. При тусклом электрическом свете окружающее показалось ему куда более нежилым – тонкий луч фонаря выхватывал из тьмы то лохмотья обоев, то щели в полу, а то и грибы, выросшие прямо в углу. Но вот исследователь нашел заветный сундук и протянул жадную руку к драгоценным рукописям. В неровном электрическом луче над ними мистически кружились пылинки, из недр сундука слышались вздохи потревоженной бумаги. Пахло спрессованным временем и тайной.  Васильцев растягивал удовольствие. Неспешно он вытянул из сундука верхнюю тетрадь – самую неказистую и тоненькую, почти современную на вид. Подслеповато сощурился, пытаясь разобрать хотя бы название, написанное от руки.
Крышка сундука захлопнулась с гулким стуком. От испуга Васильцев не удержался на корточках, растянулся на полу, ушиб локоть и чуть не выронил фонарик. Что за черт?! В темноте не прекращался страшный звук и, наведя луч фонарика на сундук, Васильцев увидел все-того же черного кота.
В мертвенном электрическом свете тот был страшен. Сейчас стали видны клочья вылезшей шерсти, будто бы зверюга долго болела паршивым недугом. Неимоверно длинные когти скребли по крышке сундука. Кот готовился к прыжку, примеривался вцепиться в лицо.
Медленно-медленно Васильцев поднялся с пола. Не отводя фонарика, он осторожненько попятился. Всегда любил кошек, но то, что сидело сейчас на сундуке, никак не походила на ласкового пушистого любимца.
Кот спрыгнул с сундука, лапы стукнули о пол с противным костяным звуком. Странной, одеревенелой поступью двинулся зверь на Васильцева. Тот где-то читал, что ни в коем случае нельзя поворачиваться спиной к бешеному животному. Медленно отступал спиной вперед, а кот двигался следом, не прекращая хриплого клекота.
Глаза, надо обязательно смотреть в глаза!
Они были ужасны – застывшие, белесые, мертвые. Глядя в неподвижные зенки, Васильцев с острой вспышкой дурноты понял, что перед ним не простой кот. Пусть неухоженный, дикий, больной. Эти движения… Зверь шел неуловимо неправильно. А звуки которые он издавал…они не прекращались ни на секунду, словно коту вовсе не требовалось вдыхать и выдыхать.
Историк наткнулся спиной на стену. Нет – на дверь, как понял он по впивающейся в поясницу ручке. Рванул ее на себя в ту самую секунду, когда кот прыгнул, целя кинжальными когтями. Все произошло будто само собой, потому что от ужаса Васильцев уже не рассуждал. Он отшатнулся вместе с дверью, и мерзкий зверь, воя и хрипя, пролетел мимо.
Захлопнуть дверь, прижаться к ней спиной, слушая, как за тонкой перегородкой не затихает царапание и вой…Задвинуть трясущимися руками почти наощупь спасительную щеколду…
Это же кот, просто кот, что бы ни казалось с перепугу!
 Васильцев успокаивал себя, пока неуклюже, но очень быстро вываливался из окна, пока пробирался по зарослям лебеды, а те хлестали его по согнутой спине. Бежал по сонной улице, всхлипывая и давясь вздохами. Весь путь до гостиницы оглядывался, словно котище неведомым образом выберется из закрытой комнаты и побежит следом.
Только в гостиничном номере обнаружил он тетрадку. Не выпустил из потной руки, сжимал машинально, даже в момент кошмарной схватки с котом. Кошмарной. Вот накрутил-то себя!
 В следующий раз надо идти днем и разобраться, почему в муниципальном помещении хранятся такие редкие рукописи, получить официальное разрешение. Но это потом. Утром поезд.
Васильцев провалился в мертвый сон, заперев тщательно окна. А всего в нескольких километрах от места его сна кто-то, наоборот, проснулся.
А потом, трясясь в холодном плацкарте, упорный историк разгадывал тайну тетрадки. Он распутал, словно моток пряжи, корявый подчерк, и … долго не мог поверить сам себе. Он даже не знал что это такое – стихи ли, песни ли или заговоры на удачу и многодетность, но… вся тетрадь была густо исписана совершенно потрясающим фольклором. Такого Васильцев не видел никогда.
И потому перед долгожданным докладом он не волновался. Прошло уже два месяца после поездки в благословенную деревеньку. Туда Васильцев, конечно же, пока ни ногой – побаивался. А вдруг, старый знакомый участковый догадался о том, кто темной ночью ограбил загадочный домик? Но, справки кое-какие навел – готовился к новой экспедиции. Вот как хорошо быть историком! Пусть в современной жизни он ориентировался не слишком успешно, но зато из прошлого, благодаря обширной сети нужных людей, мог достать практически любую информацию. Смог Васильцев установить последнюю жиличку неказистого домика – Пелагею Павловну, со странной фамилией Вразь. Жила себе старушка тихо и одиноко, так же тихо и померла. Васильцев даже вспомнил, что видел ее могилку на сельском кладбище. Странно особняком, в окружении нескольких совсем старых – без надписей и крестов. Почила гражданка Вразь годков двадцать назад, а после домик стал нежилым и безхозным, да и перешел со временем под ведомство сельсовета.
Впрочем, Васильцев больше был занят шлифованием своего победоносного доклада по мотивам найденной рукописи. Спал плохо. То ли от волнения, то ли оттого, что тягучие, почти непонятные тексты вызывали в нем какое-то отторжение, несмотря на бесспорную их ценность для истории. По ночам к Васильцеву приходили странные тени, давно умершие бабушки вереницей проходили перед его взором, потрясаю морщинистыми руками. «Отда-ай, отда-ай!» – шептали они, и смеялись с неприятным блеяньем.
Васильцев и не подозревал, что все это время кто-то терпеливо шел к нему в гости. Преимущественно ночами.
Но вот блистательный день наступил. Сверкающий зал института этнографии был полон. Гул голосов разбивался на отдельные ручейки. Иногда слышалась английская, польская и даже корейская речь.
- Дамы и господа! – начал историк, и последние крохи волнения ушли. - Позвольте представить вам мои рассуждения о новом витке в исследовании русского фольклора, благодаря некоей рукописи, которую я обнаружил…впрочем, по порядку!
Казалось, даже птицы пролетая мимо высоких евроокон, заслушивались докладом и замирали на несколько секунд. А уж что говорить о коллегах!
По рядам то и дело пробегал шепот удивления. Да, уж такие интересные доклады бывают нечасто. Спасибо тебе, Пелагея Петровна Вразь за миг торжества! Спасибо, время, за то, что ты удивляешь нас снова и снова! Спасибо, искусство, которое вечно и во дворцах и в глухих деревушках!
Васильцев подошел к кульминации выступления. Он сделал театральную паузу и обвел глазами зал, надо же, даже мест не хватает. Стоя люди слушают. У самого входа группка незнакомцев. Не наши, не историки, и по одежде видать – кто же из ученых явится на важную конференцию в таком…И тут Васильцев запнулся. Продолжил выступление уже без прежнего азарта. Зрители смущали его неимоверно. Та небольшая толпа, что стояла у самого входа. С высоты сцены почти не разобрать, но вроде бы одеты в тряпье, в рванину непонятную. Кто ж пустил бомжей на конференцию? Где охрана?
Начали оглядываться коллеги. До чуткого носа докладчика дополз запах. Молчаливая группа распространяла вокруг себя устойчивое амбре. Оно почему-то вызвало в мозгу Васильцева стойкую ассоциацию с гниющими грибами и затхлой сыростью старых заброшенных домов.
Он мужественно продолжал доклад, но с ужасом понимал, что бубнит и заикается самым непростительным образом. Никто уже не слушал.
Странные гости конференции двинулись по проходу. Очень медленно, как будто шли под водой. Но неотвратимо. Сколько их? Двадцать? Тридцать? Зачем они идут сюда?
Васильцев слышал удивленный шепот, ахи и вскрики. Людское море отхлынуло от центрального прохода. Сидящие вдоль него лезли к соседям на коленки.
Процессия приближалась. Самой первой шагала механически древняя старуха. Красное в крупный горошек платье прохудилось, зияли в прорехах серые коленки, острые ключицы. Васильцев подумал, что она больна, очень тяжело больна. У здорового человека не может быть такой пепельной, обвисшей кожи, таких белесых глаз.
За старухой шли… Васильцев перевел взгляд и мгновенно взмок. В ушах тоненько зазвенело. За старухой вышагивала пара. Кажется, мужчина и женщина. Седые волосы мерно мотались, почти закрывая лица, только проглядывали иногда глаза - мертвые. остановившиеся. Никто не может встать и ходить с такими повреждениями. С висящими клочками кожи, с торчащими голыми ребрами и костящками. Крови не было. Только сыпалась на ковровую дорожку серая труха.
На тех, кто шли следом, Васильцев уже старался не смотреть, но панический взгляд выхватывал то голый череп, поймавший солнечный блик, то странные знаки на лоскутах кожи. Увидел он, как один из жутких гостей погрозил костяным пальцем корейцу. Тот послушно спрятал фотоаппарат.
Что творилось в зале, Васильцев замечал с трудом. Кажется, людской поток ломанулся к выходу. Кажется, двери не поддавались.
Процессия остановилась прямо перед Васильцевым. Он уже сидел. Ноги не держали, сполз на деревянный пол сцены прямо у трибуны, разметав материалы доклада. Мертвое лицо старухи было с ним вровень. Она требовательно протянула руку и этот жест повторили остальные ее спутники. Те, у кого руки еще были.
Скрежещущий хор мертвых голосов завопил, завыл.
- Вра-а-а-азь!
Из-под ног вынырнул черный кот, рывком запрыгнул на сцену, сел победителем, обернув хвостом кривые голые лапы.
Трясущимися руками протянул Васильцев старухе тетрадь. Возьми, забери, только исчезни, не мучь меня, старая мертвая ведьма с мертвой свитой!
Тонкие серые пальцы погладили обложку. Старуха улыбалась, сухие губы разъехались, трескаясь.
Она шелестела страницами рукописи, морщила лоб. Спутники нетерпеливо зашевелились. Васильцев тоненько завыл и пополз от них по сцене. Он понял, что мертвые так просто не уйдут. Какая месть полагается за кражу?
Черный кот с любопытством следил, как за мышью. Съедят? Как баба-яга из сказки. Как в американских ужастиках. И нет сил даже убежать. Да и куда? В двери неистово бились коллеги, не могли открыть. Шум и крики долетали как из-под воды.
А мертвые заскрипели. Странные слова исходили из странных губ и переплетались в странную мелодию.
На этом Васильцев с облегчением лишился чувств и провалился в блаженную черную яму. Давайте дальше без меня.
Он очнулся среди странных звуков и запахов. Дробный стук, звериный дух. Смех или крики?
Но, даже не открывая глаз, Васильцев в ту же секунду понял, что это многоголосое блеяние. И сам забелял, вторя хору.
С тех пор ни один журналист пытался найти разгадку страшного происшествия в институте этнографии. Куда делся весь цвет исторического научного мира, и каким образом провели в большой зал института более двухсот разнопородных козлов.
А в глухой деревне домик, в котором жила когда-то последняя из династии потомственных ведьм и колдунов Пелагея Петровна Вразь все так же обходят стороной. Разбитое окно тщательно заколотили.
И могилки опять засыпали.