М. Ф. Ростовская. Из юношеских моих воспоминаний

Рассказ "Из юношеских моих воспоминаний" Мария Фёдоровна Ростовская (урождённая Львова; 1815 - 1872) опубликовала в своём журнале "Семейные Вечера", в Отделе для старшего возраста, в мае 1869 года. С тех пор ни разу не переиздавался. Подготовлен к новой публикации библиографами М.А. Бирюковой и А.Н. Стрижевым.


МАРИЯ РОСТОВСКАЯ.

ИЗ ЮНОШЕСКИХ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ.
 
 
Первое горе, которое мне привелось в жизни моей увидеть вблизи и глубоко прочувствовать, случилось тому очень давно, но живо в памяти моей, как будто это было вчера: я не забуду его до конца моих дней. Расскажу грустное это обстоятельство моим милым читателям, оно может послужить им живым уроком и вместе с тем, вероятно, тронет их душу тем неодолимым участием, которое имеет в себе что-то святое, - в нем душа скорбит о людях совсем чужих и незнакомых.

Мне было лет шестнадцать. Семейство наше очень большое, счастливое, согласное, веселое, жило безбедно, хотя и не в роскоши, на Петергофской дороге, на пятой версте, на собственной даче. От нас в трех верстах жило другое большое семейство У., с которым мы очень были дружны. Нас связывали не только характеры, склонности, но и воспитание. В семействе У., как и в нашем, много заботились, чтобы дети были счастливы, образованы, чтобы удовольствия их были серьезны и благородны и, вместе с тем, чтобы не забывались и должные обязанности в отношении бедных, неимущих и больных. Ничто так не сближает, как равный взгляд на воспитание, тут всегда является дружба искренняя между родителями столько же, как и между их детьми.
И у нас, и у них страстно любили музыку – пели, играли на разных инструментах; музыка слышна была с утра до вечера во всех углах обоих домов. О сию пору, после стольких десятков лет, я вспоминаю, как Паша У. бесподобно выражала на фортепиано трио Бетховена с аккомпанементом двух моих братьев Алексея и Василья на скрипке и виолончели. Ее дивный талант высоко стоял над нами, меньшими ее товарищами и внушал к ней, кроме дружбы, какое-то благоговение. Она играла прелестно.

В семействе У. было тогда восемь человек детей, нас почти вдвое, всех возрастов, от взрослых до крошек в колыбели; собравшись вместе, мы составляли большое единодушное общество, в котором жизнь проходила столько же полезно, как и приятно, даже и теперь я как-то блаженно вспоминаю наши чтения вслух книг разумных и поучительных, как например: глубокие и поучительные проповеди Иоанна Златоуста, книги Святых Отцев, Воскресное чтение, издаваемое в Киеве, du perfectionnement moral de D;g;rando, Bossuet Silvio P;lico, над которым мы так плакали, французских и немецких классиков – наших собственных любимых Пушкина, Лермонтова, Бестужева, Загоскина и других. Может быть, многие подивятся и едва поверят, что в такие молодые года мы могли находить удовольствие в чтении таких серьезных сочинений. Но мои покойные и незабвенные отец и мать любили, чтобы каждая из нас по очереди читала им вслух, и тогда все остальные окружали стол, кто с работой в руках, кто с карандашом, и слушали со вниманием. Надо к тому прибавить, что их собственное образование помогало там, где чтение становилось не под силу юношескому смыслу, и они нисколько не сердились, когда мы откровенно признавались, иное не понимаем, а другое скучно. Могу, впрочем, уверить моих читателей, что с разумными руководителями книги, самого высокого содержания, становятся со дня на день доступнее, и что можно приучить себя вникать помаленьку в творения Святых Отцов и находить ту прелесть, которую мы часто не чувствуем с первого раза, и которая так светло осеняет наш разум, когда мы себя приучим со вниманием и постоянством читать их. Что мы эти книги любили, доказывается тем, что многие из них до сих пор  сбережены в моей библиотеке. Нельзя не сознаться, что выбор книг имеет великое значение на развитие человека – в них именно та духовная пища, которая в нас укрепляет все добрые начала и вырабатывает чувствующее и мыслящее создание, призванное свыше на жизнь благую и полезную.

С каким удовольствием занимались мы все вместе также рисованием и живописью; к нам ходили те же учителя, и наше соревнование придавало нашей юной компании силы к трудам постоянным и добросовестным, без всякой гордости или соперничества.

Я помню живо, как первые уже очень порядочные наши произведения в этом роде, а именно столы, рисованные гуашью с фруктами и цветами, и стеклянные ширмы на окна, писанные спиртовыми яркими красками, явились в лотерее, которая была также первая, в пользу бедных, у нас в доме. И как все это было весело! Как со всеми хлопотами и устройством этой лотереи жилось нам отрадно в том мире согласия и дружбы, где музыка, поэзия, живопись доставляли нам столько глубоких наслаждений. А между ними сколько было шума, сколько забавных шалостей и выходок, и тех неуловимых юношеских радостей, которые в давно прошедшем ценятся еще больше. Кажется, все на свете бы дал, чтобы вернулась эта золотая пора жизни!

В тот год, о котором идет речь при начале моего рассказа, лето было дивное. В конце июля в семействе У. был какой-то праздник, если не ошибаюсь, день именин или рождение матери. За две недели дети принялись хлопотать и готовить сюрпризы. Они отыскали на даче какой-то дикий остров, выкосили в нем траву, разбили дорожки, усыпали их песком, целые клумбы насадили цветами и растениями. Работа кипела, и остров заброшенный и никем не посещаемый являлся в новой красе и мило выглядывал из воды вычищенными берегами и подстриженными деревьями и кустарниками. Мы все работали на нем вместе, каждый пособлял как и чем мог. Мои друзья в семействе У. были, во-первых, Соня, чудное Божье созданье; с большими карими глазами необыкновенно изящного абриса, она как будто глядела мне прямо в душу и читала в ней, как в открытой книге. Мы были очень дружны: позже я уже ни с кем так не дружилась. Вторым моим другом был ее брат Федя, юнкер школы гвардейских подпрапорщиков, юноша лет девятнадцати. Он был скромный, даже застенчивый молодой человек, но это не мешало нам быть в очень дружественных отношениях. Живая, как огонь, я умела всегда его растормошить, а его скромность и даже робость на меня так же действовали благотворно, потому что мои старшие братья и сестры часто говорили мне шутя: «Когда ты сидишь с Федей У., то, пожалуй, всякий подумает, что мальчик-то ты, а девочка – он». И мне приходилось умерять свою неугомонную живость.

Накануне ожидаемого праздника Федя У. приехал к нам на дачу, в щегольском тильбюри на высоких колесах с бичом в руках, и казался совершенно довольным, что сам правит красивою лошадью и пользуется собственным первым еще экипажем, подаренным ему отцом. Мы все выбежали на крыльцо его встречать. Он отдал лошадь кучеру, уселся с нами на большой лестнице подъезда, рассказывая, как у них все хорошо ладится для другого дня, как шесть лодочек разукрашены флагами и флюгерами, чтобы сообщение с островом было неостановочно; говорил, где десерт будет приготовлен заранее. Для вечера везде уже были развешаны разноцветные фонари и расставлены шкалики, и все это было устроено так секретно, что почтенные отец и мать не догадывались о всех детских затеях. Много было приглашено гостей, и Федю чрезвычайно радовало, что неизвестный остров будет для всех открытием новой Америки. Он действительно находился в среди дачи в довольно уединенном месте. Мы предполагали петь хором, разъезжая в лодках, и даже спевались тут же, сидя кучкой на лестнице, к полному удовольствию всей нашей юной компании. В эту минуту кто-то из маленьких детей пришел мне шепнуть на ухо, что в кабриолете лежит большой букет розанов, что, верно, Федя о них забыл или совестится подарить.

- А у вас, говорят, там розы? – спросила я его.
Он покраснел, встал и пошел к кабриолету и через минуту, действительно, принес и подал мне чудный букет столиственных роз, которые в конце июля и у нас на Севере цветут так роскошно и великолепно.
Я так и ахнула от удовольствия: с юных лет я страстно любила цветы. Рассыпаясь в благодарности, я не сводила с них глаз.
- А что же мне за это? – спросил он робким голосом.
- Я не знаю, что, - отвечала я.
- Что хотите – а надо что-нибудь подарить, - сказал он шутя.

Лестница, на которой мы сидели, была уставлена цветами и растениями; я оторвала две веточки мирты и подала их Феде. Он очень покраснел и тут же продел их в петличку своей жакетки, которую носил на даче вместо военного платья.

Скоро после этого он простился с нами, влез в свой тильбюри, весело раскланялся, махнул бичом и уехал домой.

На другой день часов в десять утра перед открытою дверью на балкон и в сад я пришивала ленты и живые васильки на белое кисейное платье, в котором должна была ехать на предстоящий праздник, в голове моей так и роились веселые мысли и мечты; сестры мои и братья хлопотали так же усердно. Только вдруг послышался шум быстро едущего экипажа по нашему мосту возле самого дома. Такой ранний необычный визит заставил меня с любопытством выбежать на балкон – и, к моему крайнему удивлению, я увидела Алешу У., мальчика лет тринадцати, прискакавшего к нам на дрожках, без шляпы, бледного как смерть, в страшно расстроенном виде. У меня сердце так и дрогнуло, я предчувствовала что-то недоброе.

Выскочив на подъезд, я не успела спросить:
- Алеша, что с тобой? –
Как еле выговаривая слова, со слезами и рыданиями Алеша отвечал:
- Федя… застрелился невзначай… его ружье разорвало… он убит на месте…
Можно посудить, какую ужасную суматоху произвели его слова на весь наш дом! Все, малый и большой, толпились около Алеши, добиваясь, как случилось это ужасное несчастие; мы только узнали, что отец и мать У. уехали в город к обедне, что в ожидании их Федя взял ружье и отправился стрелять воробьев, возле самого дома. Он притаился в каком-то пустом амбаре, стал на колени и прицелился через широкую щель в куст сирени, в котором сотни воробьев чирикали и кричали: выстрел раздался тотчас же, но никому и в голову не пришло, что этим выстрелом разорвало ружье и кусочком железа, величиною с простой орех, ударило несчастного юношу в висок и положило на месте.

Перепуганные, с искренним горем, мы отправились, кто мог, на дачу У. Мои родители взяли на себя тяжелую обязанность осторожно объявить отцу и матери Феди о его ужасной смерти. Мы же спешили с трепетным сердцем к нашим милым друзьям и товарищам, предугадывая их горесть и отчаяние.

Я никогда не забуду, что я почувствовала, когда вошла в комнату, где еще на полу лежал принесенный из саду Федя! Раночка в виске была без капли крови и так мала, что ее почти не было видно. Бледный, но совершенно спокойный и даже улыбающийся, он, казалось, покойно спал, а кругом его… Боже мой, братья, сестры вне себя, с каким-то судорожным волнением, бегали, суетились; моя милая, добрая Соня, на коленях перед ним, щупала пульс и все повторяла:
- Кровь пустить, скорей кровь пустить…

Сняв рукав жакетки с правой его руки, она искала жилу и зубами хотела ее открыть… Ее горе было велико, а, между тем, ни слезинки, только быстрое выражение прекрасных ее глаз высказывало все страдания горячо любящей души.
Стоя возле нее на коленях, я навзрыд плакала, не сводя с Феди глаз, меня поразило, что две веточки мирты, подаренные ему накануне, еще не завяли в его петличке, а он – он сам был без дыхания и без жизни!

Когда приехал доктор и решительно объявил, что он очнуться и встать не может, его перенесли и положили на его кровать. Соня просила меня снять с него часы, бумажник и записную книжку, которую он всегда носил в кармане. Я это исполнила тотчас же, и в это ужасное утро первое глубокое раздумье о смерти и бессмертии неясно, но бурно волновало мою душу. Общее отчаяние всего семейства У. было выше слов, но оно было христианское безропотное, горесть эта была такая же святая, как и любовь, связывающая доброго отца, мать, братьев и сестер с юным, милым Федей. Я говорю, что их печаль была христианская, потому что в ней не было ничего раздирательного, вопиющего; они горько, неутешно плакали и рыдали, но разве плакать грешно в такие минуты? Сам Спаситель наш, Иисус Христос плакал при смерти друга своего Лазаря.

Можно себе представить, как тяжел был для всех нас весь этот день. Так ли мы надеялись провести его! Моя милая, веселая Соня ни с кем не говорила и сидела, опустив голову и неподвижно глядя на одно место; собравшись все в одной комнате, мы горевали вместе, и нам слышно было, как беспрестанно приезжали гости и как уезжали обратно, узнав о несчастном происшествии.
Через три дня были похороны Феди. Мы все шли за его гробом, осыпанном цветами: его везли по Петергофской дороге в монастырь к Сергию, где он был похоронен. В этот самый день вся гвардия возвращалась из лагеря в Петербург, и люди всех полков, поравнявшись с нашим печальным шествием, снимали шапки и крестились, отдавая честь нашему юному другу. Я помню, как меня это тронуло. Сколько людей за него перекрестилось! Бедный Федя, как он мало пожил, и сколько в нем было надежд и радостей для всего семейства!

Все несчастие случилось от того, что ружье было старое – оно не выдержало заряда; и его разорвало. Когда заметили в доме, что Федя не возвращается к кофею, пошли за ним в сад и, войдя в амбар, нашли его уже бездыханным, но он стоял еще на коленях и головою как будто припал к той самой доске и щели, которой приложил ружье за секунду перед этим.

По странной случайности, в то самое время, когда я за своим письменным столом описывала это происшествие, чтобы живым и правдивым рассказом предостеречь моих юных читателей, как должно быть осторожным с огнестрельными оружиями, ко мне вошел мой сын и с невольным волнением стал рассказывать, что в Петербурге только что случилось происшествие не менее ужасное. На днях молодой К.Г. отправился с товарищами на охоту на волков за Гатчиной: охота была и веселая и благополучная, и все охотники уже стали собираться домой, как Г. вспомнил, что ему надо разрядить ружье; он подошел в угол комнаты, взял его за дуло, курок задел за какую-то рогожку, удар раздался, и несчастный Г., простреленный насквозь, упал без дыхания. Его все товарищи любили и даже уважали, в нем были лучшие надежды престарелых родителей. Не ужасно ли подумать, что обе эти жизни, такие цветущие, счастливые, были жертвой непростительной неосторожности.