Что такое счастье

    Два доктора наук: философии – Лев Старков и социологии – Валерий Маркевич возвращались домой из соседней области, куда  ездили на научно-практическую конференцию. С ними ехала и Вероника Сергеевна, работавшая в администрации губернатора.
    Она тоже участвовала в конференции – только, из-за того, как поняли Старков и Маркевич, что мероприятие проходило под эгидой правящей партии. Единственная польза от чиновницы заключалась в том, что именно благодаря ей все трое сейчас сидели в комфортабельном микроавтобусе, присланном за ними из области. Если бы не было Вероники Сергеевны, довольно симпатичной дамы средних лет, двум профессорам пришлось бы добираться до дому либо на такси, либо на последнем автобусе – оба варианта не из самых приятных: первый – из-за цены,  второй – из-за мерзкой мартовской погоды, с моросью и с сильным ветром.
    Пока расслаблялись на фуршете, выбирались из города, по количеству дорожных пробок не уступающей Москве, уже наступили сумерки. О том, чтобы через стекла окон любоваться весенним пейзажем, и речи не могло быть, а потому разговор по принципу остаточного явления снова зашел о конференции.
    Первой начала Вероника Сергеевна, сидевшая на переднем сиденье рядом с водителем.
   – Я вот сейчас еду и думаю: а ведь прав тот парень из Питера, который сказал, что нам не хватает Павки Корчагина. Помните его выступление? Я лично с ним согласна.
   – Тезис, я бы сказал, несколько спорный, – медленно, растягивая слова, откликнулся Старков – самый старший по возрасту среди пассажиров. – Во всяком случае, этот призыв нельзя воспринимать как руководство к действию. Но, в целом, я с вами солидарен.
   – О руководстве к действию речь, конечно, не идет, – охотно согласилась дама. – Вы правы в этом отношении, Лев Иванович. Я только в том плане, что вопрос на конференции был поставлен правильно. Что ни говорите, а политико-воспитательная работа раньше – а я об этом могу судить с полным правом, потому что руководила комсомольской организацией на комбинате – была на высоте. А что сейчас происходит? У молодежи нет никаких идеалов. Их вытеснили другие ценности. Наше общество превратилось в общество потребителей. Мы растим индивидуалистов...Каждый сам за себя. А для нашего поколения не было большего счастья, чем счастье служить Родине. – Вероника Сергеевна повернула голову назад. – Что вы молчите, Валерий Васильевич? Не согласны со мной?
   – Я думаю, – хрипловатым голосом отозвался Маркевич.
   – О чем?
   – Если честно, у меня на конференции произошло как бы раздвоение личности. Понимаете, до этого времени я придерживался других принципов, несколько иных взглядов на вопросы и темы, которые обсуждались на конференции.
   Вероника Сергеевна кокетливо поиграла плечами.
   – Ну-ка, ну-ка, Валерий Сергеевич, давайте, колитесь…Что за взгляд, что за принципы? Любопытно, любопытно…
   – Ну, что же, извольте…коли так, – пустился в рассуждение ученый. – Так вот, насчет Павки Корчагина – кумира советской молодежи. Уже тогда, когда  прочел "Как закалялась сталь" – а я тогда учился в восьмом классе –  меня поразила одна вещь.
   – А что именно? – полюбопытствовала Вероника Сергеевна.
   – То, что Павел Корчагин отказывается от своей любви к Тоне Тумановой только по тому, что она была классово чуждым элементом. То есть он фактически отказался от своего личного – я подчеркиваю – личного счастья ради…как бы точнее выразиться? ради чистоты классового подхода к вопросу о любви и – если хотите – о счастье. Но еще больше меня поразил рассказ Бориса Лавренева "Сорок первый".
   – Коллега, напомните, пожалуйста, о чем был этот рассказ? – попросил Старков. – Я что-то не припоминаю.
   – Кратко сюжет таков, – с готовностью откликнулся Маркевич. – Героиня – молодая девушка, боец Красной Армии, убила в общей сложности сорок белогвардейцев. Однажды она с другими красноармейцами повезла пленного поручика на баркасе по Аральскому море. Коллеги, я сразу же извиняюсь: могут быть кое-какие неточности – все же я давно читал этот рассказ...
   – Ничего, ничего, Валерий Васильевич, – поспешила успокоить Вероника Сергеевна, – продолжайте.
   – Так вот...На море начинается шторм. Баркас тонет. Спаслись только двое: девушка, то есть героиня, и белогвардейский офицер. Их волной выбросило на остров.
   – Необитаемый? – поинтересовался Старков.
   – Да, на необитаемый.
   – Погодите, погодите, Валерий Васильевич! – подняла голову Вероника Сергеевна. – Я что-то начинаю припоминать...Кажется, по этому сюжету был снят фильм...Да, да! Вспомнила! "Сорок первый" называется! Очень сильный фильм, с мощным воспитательным зарядом.   
   – Совершенно верно, Вероника Сергеевна, – ироническая улыбка скривила  лицо Маркевича, но этого, конечно, никто не заметил. – Так вот...Они оказались вдвоем на острове. Между ними, как нетрудно догадаться, вспыхнула любовь. Они прожили на острове довольно долго. И вот однажды на горизонте показался корабль. Влюбленные выбежали на берег и стали кричать, махать руками. На палубе их заметили, и корабль направился к острову. Оба – и девушка, и белый офицер – пристально вглядываются вдаль: кто же на корабле? Белые или красные? Первым разобрался офицер. С криком: "Наши! Наши!" он побежал навстречу кораблю. И в ту же минуту девушка берет в руки винтовку...
   Старков удивленно приподнял брови.
    – Да, я совсем забыл сказать, – Маркевич бросил  виноватый взгляд на Старкова, – у них на острове оказалась винтовка.
   – Продолжайте, продолжайте, Валерий Васильевич, – попросила Вероника Сергеевна.
   – И вот, девушка вскидывает винтовку и... – рассказчик выдержал эффектную паузу, –... и стреляет в офицера. Тот, естественно, замертво падает...Повествование заканчивается примерно так: " Когда белые высадились на остров, они остолбенели. Девушка обнимала лежащего на песке окровавленного человека и рыдала: «Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синеглазенький!»
   – Да, – тяжело выдохнул Старков, – эффектный конец. Но что вы хотели сказать этим, уважаемый коллега?
   Маркевич только хотел открыть рот, но его опередила дама.
   – Как, что? Вы разве не поняли, Лев Иванович?
   – Я-то понял, – смутился доктор философских наук. – Но...
   – Лев Иванович, – Маркевич снисходительно взглянул на соседа, – тут особо сложных умозаключений делать не надо. Просто, я хотел сказать, что в советское время и в литературе, и...ну, в общем, везде насаждали такую теорию: истинное счастье – это служение родине, обществу, партии...если хотите, но не себе.
   – "Раньше думай о Родине, а потом о себе", – вдруг неожиданно приятным баритоном запел Старков.
   – Совершенно верно! – поддержал коллегу Маркевич. – Понимаете, вся мировая литература, все мировое искусство строились и продолжаются держаться на том, что первичным является внутренние переживания субъекта, его личная удовлетворенность, а забота об обществе – на втором плане. Лучшие мировые классики, описывая конфликт  между долгом и желанием человека, всегда выбирали второе. Вспомним хотя бы Шекспира или русских классиков...А советские писатели поступали наоборот.
   – Ну, тут я с вами не совсем согласна, – возразила Вероника Сергеевна. – Есть немало произведений в мировой литературе, да и в русской классике, где герой в первую очередь выполняет долг...то есть отказывается от  личного счастья ради…Ну, сами понимаете, ради чего.
   – Пример? – живо отреагировал Маркевич. – Приведите пример.
   – Н-ну, – растерялась дама, – так сразу, с ходу...трудно...Н-ну, взять хотя бы "Тарас Бульбу".
   Старков, к всеобщему удивлению, неожиданно рассмеялся.
   – Вот "Тарас Бульба"  как раз и подтверждает правоту Валерия Васильевича. Вспомните Андрея. Он же из-за любви к прекрасной полячке всех предал: и друзей, и отца, и даже Родину.             
   – В общем-то, да, – вынужденно была согласиться Вероника Сергеевна. – Но я сейчас, в сию минуту вдруг вспомнила о другом – о ваших лекциях по истмату, Лев Иванович. Вы же их нам, студентам, читали.
   Старков  невольно насторожился.
   – Да, читал...И что из этого? Плохо читал?
   – Нет, нет, дорогой Лев Иванович, – стала успокаивать Старкова бывшая студентка. – Вы прекрасно читаете лекции – можно заслушаться. Просто я вспомнила, как вы критиковали сторонников субъективного идеализма: Кафка, Канта...кажется, Беркли – сейчас даже и не вспомнишь, ведь прошло столько лет.
   Старков тяжело засопел.
   – Сейчас настали совсем другие времена…Сами же говорите, что произошла переоценка моральных ценностей.
   – Да…уж, – подал голос Маркевич. – Это действительно так. Вот вам наглядный пример. На днях я рассказал сыну – ему шестнадцать лет – одну историю. Она – подлинная, случилась во время Великой Отечественной войны. Мои бабушка и дедушка тогда жили в Белоруссии, в Витебской области. Бабушка работала бригадиром в колхозе. Только в августе в их деревню вошли немцы. Но до этого колхозники успели убрать весь хлеб. Часть раздали населению, часть заложили в колхозный амбар. Председатель ушел на фронт, бабушка как бы осталась за него. Она, никому не сказав ни слова, втайне от всех, вывезла из амбара зерно и закопала.
   – Для чего? – не удержалась от вопроса Вероника Сергеевна.
   – Для семенного фонда. Немцы уже подходили к Москве, а бабушка думала о будущем, о предстоящем севе…Но ее мечтам не суждено было осуществиться – оккупация продлилась три года…В деревне в сорок втором начался голод. У бабушки было семь детей – можно сказать, мал мала меньше. Как их прокормить? Мужа нет – его сразу же забрали на войну. Дети стали пухнуть от голода…двое умерло. Однажды в деревню зашли партизаны и стали требовать, чтобы бабушка им указала яму, где зарыто зерно. Видимо, информация все же просочилась.
   – Извините, я что-то не расслышал: полицейские или партизаны? – спросил Старков.
   – Партизаны, Лев Иванович, партизаны…Они ведь тоже были разными.
   – Ну, да, конечно, – почему-то смутился профессор. – Война есть война…Всякое бывало. Продолжайте.
   – Партизаны устроили бабушке настоящий допрос, даже сымитировали расстрел, но она – ни в какую, дескать, ничего не знаю, ни о чем не ведаю. Только в сорок четвертом, когда пришли наши, она открыла тайну. Вот такая история….
   Вероника Сергеевна снова повернула голову.
   – Погодите, погодите, Валерий Васильевич, а сын-то ваш при чем?
   – А при том, что я, когда рассказал ему эту историю, он сказал так: «Дура была моя прабабушка. За три года в земле семена наверняка сгнили». Понимаете, меня поразила не его логика – возможно, он прав…скорее всего, даже прав, а тон – абсолютно равнодушный, я бы сказал, холодный – каким было высказано это суждение.
   – Да, поучительная история, – вздохнул Старков, – но, увы, такие примеры встречаются сплошь и рядом.            
   – Лев Иванович, Валерий  Васильевич, – вмешалась в диалог Вероника Сергеевна, – мы несколько уклонились от темы. Вот, Николай, – дама кивнула головой в сторону водителя, – давайте, спросим его, что ему надо для счастья?
   – Побольше денег, – не раздумывая, ответил водитель. Помолчав минуту, добавил, но только потише, – и еще, чтобы ремень вентилятора выдержал.
    Старков указал рукой на водителя.
   – Вот вам и ответ на ваш вопрос, Вероника Сергеевна. Основной критерий для оценки счастья сегодня – материальное благополучие. Сие, конечно, весьма прискорбно, но, – Старков развел руки, – увы, это – факт. Но вы правы в главном – нам, засучив рукава, надо заняться, если так можно выразиться, репереоценкой моральных ценностей, причем срочно, иначе можем потерять нынешнее поколение. Нам надо выработать и выдать подрастающему поколению, если так можно выразиться, рецепт счастья. Нельзя, чтобы молодежь зациклилась только на личных переживаниях и на личном благополучии.   
    В это время водитель нажал на тормозную педаль, и машина остановилась. Он вышел из кабины и открыл капот. Николай покопался в моторе всего минуты две, но и этого вполне хватило, чтобы всем испортить настроение.
   – Дело плохо, – сообщил он невеселым голосом. – Ремень вентилятора накрылся.
   – И что теперь? – с тревогой спросила Вероника Сергеевна.
   – До Нюршей дотянем, а там придется сменить ремень...Лишь бы магазин автозапчастей был открыт.

    Сразу же за дорожным указателем, на котором было написано «Нюрши», машина свернула направо и медленно покатилась по сельской дороге. Николай остановил микроавтобус под уличным столбом, чтобы было удобно чинить машину при свете электрической лампочки.
    – Сколько продлится ремонт? – поинтересовалась Вероника Сергеевна.
   Николай пожал плечами.
   – Не знаю…Минут сорок пять, наверное…Лишь бы в магазине был ремень. Пока я буду ремонтировать, вы можете сходить в магазин или в Дом культуры.
   Вероника Сергеевна оглядела вокруг.
   – А где здесь Дом культуры?
   Николай протянул руку вперед.
   – Да вот же…Огнями горит. Наверняка, концерт там идет. Видите, на крыльце народ толпится.
   Вероника Сергеевна первой направилась в сторону Дома культуры, за ней последовали и попутчики.

   Когда они зашли в просторное фойе, стены которого были увешены самодельными плакатами и картинами, посвященными проводам русской зимы, их поразило большое количество людей. Парни и девушки, среди которых были и школьники и пожилые, стояли вдоль стен, образуя в центре  большой круг.
   На середину круга вышел высокий парень с микрофоном в руке.
  – А теперь, – громко объявил он, – плясовая! Наша – «Нюршинская»!
  Тотчас вперед вынесли табуретку, на которую присел молодой гармонист. Он поправил ремень хромки и растянул меха. Все заулыбались, некоторые даже стали пританцовывать, но никто не спешил выходить на круг.
  Неожиданно в одном месте люди расступились и в середину зала, улыбаясь во всю ширь веснушчатого лица, в такт музыки размахивая руками, выкатился парень лет двадцати. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: танцор – явный даунист.
   – Ваня! Ваня! – раздались голоса. – Давай, отжигай!
   Иван, в распахнутой куртке, с шапкой-ушанкой на голове, бросил взгляд в сторону гармониста и сделал рукой еле заметное движение. Сельский музыкант на минуту замер, подняв голову, медленно оглядел зал и вдруг кинул пальцы на клавиши.
   Иван быстро засеменил ногами, умудряясь одновременно выдавать нечто похожее на чечетку, и вихрем прошелся по периметру круга. На середине он неожиданно резко остановился (в ту же минуту замолкли звуки гармони), в полной тишине выбил дробь и под возобновившуюся веселую музыку начал плясать. Перебирая ногами, Иван приблизился к самой красивой девушке и громко задробил, приглашая на танец.
  Девушка картинно, как бы понарошку, чуть приподняла подол юбки, резко вскинула голову, отвечая на вызов, и, каблуками выбивая дробь, начала наскакивать на Ивана, который, отвечая теми же движениями, отступал назад. Неожиданно даунист закружился, прибиваясь к противоположной стене. Приплясывая, он приблизился к другой девушке. Та, как будто только этого и ждала: она одарила ослепительной улыбкой Ивана, буквально выбежала на середину зала и присоединилась к подруге.
   Через минуту-другую у стен почти никого не осталось – все плясали. Больше всех выкладывался Иван. Чего только он не вытворял! Пускался вприсядку, выкидывал замысловатые коленца, громко, в такт музыки, хлопал в ладоши. Ушанка у него сбилась на бок, шарф упал на пол, но он ничего не замечал – плясал и плясал – самозабвенно, красиво, заражая всех безумным весельем. Пожалуй, в тот момент не было на земле счастливей человека, чем даунист Иван из Нюршей. И не было ему дела ни до кого и ни до чего. В какой-то момент он заметил гостей и ловко подхватил под руку Веронику Сергеевну, которая, к удивлению, стоявших рядом Старкова и Маркевича, и, прежде всего, неожиданно для самой себя, с радостной улыбкой приняла приглашение и растворилась среди танцующих жителей села.
   Когда Вероника Сергеевна, вся запыхавшаяся, еще не отошедшая от веселья, с растрепанными волосами заняла свое место рядом с попутчиками, сквозь толпу к ним прибился Николай.
   – Машина на ходу, – сообщил он. – Можем ехать.

    Всю дорогу они молчали. Каждый думал о своем. Только тогда, когда показались огни города, Старков глубокомысленно изрек:
– М-да…Его счастье в том, что он не знает, насколько он несчастлив...на самом деле.