Украденное счастье

Большое просторное село вдруг вынырнуло из-за скал, и наш грузовик начал к нему спускаться по петляющей дороге, притормаживая на крутых поворотах.
– Вот и Куяш, – взмахнул рукой мой спутник и водитель. – Красивый, не правда ли?
Село раскрылось уже все и радовало глаз добротными бревенчатыми домами, зелеными полянами и цветными палисадниками с пушистыми кустами сиреней и акаций. Вдали за селом сверкало огромным зеркалом озеро. С высоты просматривался противоположный берег как темный шнурок, разрезающий голубое поле слившихся в одно неба и воды. "Куяш" в переводе с башкирского – круглое, как солнце. Таким и было это озеро. После пыльной проселочной дороги внизу пахнуло свежестью и легким запахом рыбы.
– Здесь все пропахло рыбой, – пояснил шофер, остановив грузовик возле сельского правления. – Видите, сколько сетей растянуто на берегу. И лодки. Одно слово – рыбколхоз. Рыбой люди живут. Пашни тут нет – кругом горы да леса. И землю обрабатывают только возле домов. Потому такой простор. Дом от дома на расстоянии, и село растянулось далеко по берегу, на километры. Выращивают в огородах лук, морковь, картошку. Хлеб пекут в маленькой пекарне из привозной муки.
"Подкованный" такими подробными сведениями, я смело вошел в правление, предугадывая объем моей работы. Придется немало походить – большие расстояния.
Внутри дом смотрел голыми бревнами и казался более тесным, чем виделся снаружи. Было прохладно и несколько мрачновато, несмотря на солнечный свет, льющийся из больших окон.
Я представился двум мужчинам, сидящим за столом друг против друга:
– Подметнов Петр Ильич, председатель сельсовета, – протянул мне руку тот, что постарше. – А это – бригадир рыбаков  Ковалевский Михаил Прокопьевич, – кивнул он в сторону молодого, красивого яркой цыганской красотой человека лет тридцати.
Михаил мне сразу понравился: открытая, не робкая улыбка скромного человека. И когда Михаил предложил мне устроиться у него в доме, я сразу согласился.
По широкой и почти прямой единственной в селе улице, по сторонам которой стояли далеко друг от друга почти одинаковые дома – срубы на высоких фундаментах, различавшиеся только живописно разрисованными ставнями и яркими палисадниками, мы дошли почти до конца улицы и завернули в один из них. Нас встретила молодая крепко сбитая женщина, смущенно, но и радостно улыбаясь.
– Дуся, – назвалась она и, вытерев руку о фартучек, протянула ее узкой лопаточкой в мою крепкую ручищу.
Дуся провела нас в следующую, очень небольшую комнату, плотно застланную домоткаными половиками. В ней было полутемно от закрытых ставень. Пахло очень приятно сушеными травами. Сама хозяйка загремела ухватом на кухне, довольно просторной, с некрашеным дощатым полом, доставая из русской печки чугунок с чем-то очень приятно пахучим. Дверь была не прикрыта, и я невольно наблюдал, как сновала она возле стола, резала большим острым ножом пышный каравай хлеба, прижав его к животу. Я вполуха слушал Михаила, терзаясь вдруг возникшим острым чувством голода. Вот хозяйка нырнула в сени, там заскрипела дверь чулана, а на столе возникла четверть водки желтоватого цвета.
– На шафране настаиваем, – улыбнулся Михаил, пригласив меня к столу и, заметив мои округлившиеся от удивления глаза, добавил. – Не смущайтесь, всю четверть мы не осушим. Надо бы в графин отливать, да нет его у нас. Мы ведь недавно поженились, и хозяйство наше полно прорех.  Дуся, подай грибочков. Иль забыла?
Дуся моментально открыла крышку подпола, совсем незаметного, хотя находился он посреди кухни. Вмиг соскользнула в отверстие и появилась оттуда с полной миской аппетитных упругих белых груздей. Они так приятно захрупали на наших зубах, смягчая запах и жгучесть выпитой водки.
Сама Дуся с нами не села, а осталась стоять возле печки, поглядывая на стол, не добавить ли чего. Мне было как-то неловко. Городской житель, я давно уже забыл старые обычаи, сохранившиеся в такой глубинке, как это уральское село. Но я даже не заикнулся со своим предложением, чтоб хозяйка присела, помня золотое правило – в чужой монастырь со своим уставом не лезь. И очень хорошо, что сдержался, потому что заметил, каким отстраненным становился Михаил, когда обращался к жене или она к нему. Дуся заметно робела перед мужем, и видно было, как ей хотелось ему угодить. "Какие странные отношения, – подумал я. – Похоже, она его любит, а он нет".

* * *
Все время, пока я работал в селе и жил у Михаила, я пытался разгадать, как и почему сложились у него с молодой женой такие, даже со стороны заметные непростые отношения. Ведь они женаты чуть больше года. И внешне так подходят друг к другу. Отличная пара с виду. Когда какое-нибудь дело приводило меня в дом в отсутствие Михаила, Дусю я заставал совсем другой. Она живо поддерживала разговор, даже шутила, приятно улыбалась. Но стоило появиться мужу, улыбка ее становилась заискивающей и робкой. Ей хотелось прикоснуться к Михаилу, и она несмело трогала его за плечо или за руку, а он быстро отдергивал свою, отстранялся. Получалось это непроизвольно, словно он обжигался. Мне было жаль Дусю, смущавшуюся и грустневшую.

* * *
По своей службе я обходил каждый дом, замеряя участок и набрасывая план строений. Встречали меня не шибко ласково, ожидая по привычке всякого коварства от государства в виде новых налогов и прочего изобретения на предмет ущемления интересов крестьян. Но в доме Дарьюшки, ворожеи и знахарки, я как-то сразу прижился, стал частым гостем, а скорее помощником, потому даже желанным. А дело было так.
Добрался я с инвентаризацией почти до центра села и остановился как раз у дома Дарьи Никифоровны Плюсниной. Захожу, а хозяйка, эта самая Плюснина, городит забор через двор, пытаясь отмежевать угол, чтобы отделить проказливых кур, разгребающих посадки в огороде. Женщина,  да еще довольно старая, далеко не мастер таких дел. Мне аж стыдно стало за мужское население села – неужто не найдется пара ловких рук, чтоб помочь старушке? Как я после узнал: ее не любили и даже побаивались, подозревали в злых делах против добрых людей в виде присушек, заговоров и прочего вреда. Но тут я, будучи от рождения мастером на все руки, как я в душе величал себя, не стерпел, отстранил бабусю, и дело пошло. Углубил ямки для стоек, вкопал поглубже жерди, связал их хворостом и показал Дарье Никифоровне, как просунуть между ними самые длинные из них, ветками вверх, чтобы пугали птицу. Ну а за работой и разговор завязался.
– Откуда, бабуля, материал-то у тебя? Не сама же натаскала такую пропасть?
– Ах, милок. Есть добрые люди. Не забывают меня, одинокую и старую. Митька, брат учителки нашей, привез. Шоферит он. Иногда выручает односельчан. Бывает.
– А что это за семья, откуда Митя?
 – Мать с отцом, дочь-учителка да вот Митька. Есть еще младший, хулиганистый пацан, настоящий варнак.
– Я что-то про Митьку слышал. Будто он с киномехаником, наезжающим по субботам, девок портит?
Дарья пожевала увядшим ртом и не спеша заметила:
– А чего же девкам делать? Мужиков-то молодых на войне поубивали. Природа, однако, требует свое. Я их не осуждаю. Ни тех, ни других.  Жизнь.
Мне очень по душе пришлось такое широкое миропонимание у старой женщины, и я подружился с ней. Частенько забегал квасок попить, передохнуть. Жара стояла немилосердная. Густой прогретый воздух струился, будто мерцала, переливаясь, вода. Пчелы, мухи и шмели гудели у самого потного лица. Надоело отмахиваться. А то глянь – еще и овод цапнет.
– Будь здорова, Дарьюшка! – окликнул я ее, забежав в очередной раз, чтоб перевести дух от зноя. – Что это ты опять мастеришь?
– Да клеть у поросенка надо поправить. Таким бугаем стал – разносит пятаком клеть. Да и то сказать, ветхая она. Надо укрепить. Как бы не выскочил. Огород потопчет.
Вместо передышки я взялся за работу, пока Дарьюшка ходила в погреб за квасом. Крепкая, костлявая, она еще успешно вела свое хозяйство. Огород у нее был побогаче других, молодых: чистый, с ровнехонькими грядками, щедро зеленеющими редиской, морковью, свеклой. Выращивала она и помидоры. Большая диковина в этих краях. Среди их реденьких веток уже бурели плоды.
Огород тянулся на триста метров неширокой полосой. На самом конце делянки земля уже не возделывалась, поросла травой, и там паслась коза. Еще у Дарьи были собака и кошка. Одним словом, полный набор для сельской усадьбы. Как только она со всем этим управляется?

* * *
Уважение мое к ней пошатнулось после разговора с одним рыбаком. Сидели мы с ним на песке возле самой воды, греясь на солнышке. Утренник был прохладным. Ждали баркас с того берега с копченой рыбешкой. Там стоял небольшой рыбзавод, перерабатывающий улов трех бригад. Рыбу коптили, вялили и консервировали в томатном соусе. Копченый лещ считался лакомством, и поживиться им было немало охотников: очередь занимали пораньше, кто кого вперед явится. Самим рыбакам выделялся скудный процент. Главная продукция завода отвозилась в город, в потребкооперацию.
Разговор, конечно, крутился вокруг озера и рыбы. Захарыч сокрушался, что уловы оскудевают:
– Годов эдак десять тому богатство давал Куяш. Теперь все мелочь в основном ловится. Для себя ежели, так и пескарями не брезгуем. Лещ, сазан, налим, щука чуть не за красную рыбу почитаются. Потому как маловато их. Завод-то работает вполсилы. Все грозятся его прикрыть. Где тогда рыбаки подрабатывать будут? Вот Михаил Прокопьевич бьется за него. Пока отстоял… А что далее? Как уедет в город бригадир?
– Как уедет? Почему?
– Так он тут временно, после фронта. Как без стопы вернулся, не захотел в городе-то хромать. Поди, знакомых девок стеснялся. Подался сюда. Теперь же его соблазняют снова в город.
– Кто соблазняет? Вроде он женился тут и своим домом неплохо живет…
– Да есть тут охотники, – нехотя ответил Захарыч и замолчал, не желая, видно, обсуждать чужие дела.
Но время в молчании тянулось медленно, и он немного погодя обронил:
– Дарья виновата. Взялась за старое…
– За что?
– За старое. Она же колдунья. Бывает добром откликается: скотину лечит, да и людей. От сглаза помогает. А то сама вредить начинает. Люди побаиваются вздорить с ней.
– Какие же отношения у нее с Михаилом Прокопьевичем? Ему до колдовства какое дело?
– Приворот она ему сделала для Люськи, то есть Людмилы Алексеевны, учительки. Сохнет теперь Михаил по ней. А она помыкает им, капризничает. Может, правда, и не она дело это затеяла. Может, мать ее. Вишь, хочет замуж дочку выдать. Ведь дочка – перестарок. Ей уже под тридцать. Да не просто выдать, а за городского. Вот и ставят перед Михаилом условие: в город вернется, Люська смилостивится и поедет с ним.
– Погоди-ка, Михаил ведь женат. И жена у него славная. Любит его очень. По всему видать.
– Мы, сельчане, жалеем ее, да ничего не попишешь: приворот – дело сурьезное.
От такой новости мне стало страшно неуютно. Вот какова причина холодности Михаила к жене! И так стало жаль эту молодую семью, жизнь которых, не успев скрепиться, отстояться, разваливается. Как же можно такое допустить? И как в наше время, время атеистов, не верящих ни в Бога, ни в черта, можно это объяснить? Блажью не назовешь. Люди серьезные. В Михаиле, я поручиться могу, живо чувство долга. Все эти соображения и сомнения растревожили мою душу, и день в моих глазах померк, желания куда-то испарились. Дарью видеть расхотелось.

* * *
Мне как-то не удавалось встретить Людмилу Алексеевну. А хотелось разглядеть ее. Может, очень хороша, притягательна? Бывают такие женщины. У похожих на нее, насколько я могу судить по рассказам, есть и категория – женщина-вамп или "стерва". В самом деле, не из этого ли рода сельская учительница?
Когда киномеханик привозит новый фильм, на киноплощадку валом валит вся деревня. Надо думать, и Людмила Алексеевна не упускает случая. Чем же еще развлечься на селе? Уж на танцы-то она, конечно, не ходит. Почему я ее не встретил? Может, она позже являлась, и я оказывался сидящим к ней спиной? А может, она на меня не производила впечатления, и я просто ее не замечал? Но теперь мне страсть как захотелось увидеть эту разлучницу. Я даже стал устраиваться подальше от экрана, чтоб в поле зрения находилось все пространство.
И вот в одну из суббот, незадолго до моего расставания с селом, я увидел ее и сразу понял – это она. Коротко острижена,  одета не по-деревенски, несуетлива, без тени кокетства. Очень городской вид. Ростом высока, сухощава, с большими серыми глазами, над которыми темные брови прямой стрелой. Однако в разряд красавиц она не попадет. Что-то грубое в лице и фигуре. Я бы ни за что не променял пухленькую женственную Дусю на эту оглоблю, как я мысленно окрестил "учительку". Похоже, она одного роста с высоким Михаилом. И, пожалуй, посильней его характером. Об этом говорят строгий, даже суровый взгляд и плотно сжатые тонкие жесткие губы. "Да, – подумал я, – тут, верь не верь, без приворота не обошлось. Но Дарья-то, Дарья Никифоровна зачем включилась в это неправедное дело?! Не за тем же, что брат Людмилы подвозит ей дрова или доставляет ее в город на рынок? Хотя как сказать… И за чечевичную похлебку люди отступали от своих законных прав и принципов".
Как я ни отвращал себя от Дарьюшки, но пришлось-таки встретиться с ней и убедиться в ее волшебных, таинственных способностях.
Заболел у меня зуб да так, что не дал ночью спать. Измученный болью, помятый бессонницей, с утра пораньше побрел я в медпункт. Фельдшерица взялась его удалить. Глянула она на мои ровные белые все тридцать два зуба и отступила.
– Езжайте в город. Зуб надо подлечить и отремонтировать. А у нас такой возможности нет. Я вам положу на отверстие анальгин. Лекарство через него, хоть оно и мало, проникнет легко. Боль утихнет. У вас отлетел кусочек эмали и крохотная частичка зуба. Дырочка махонькая, а грязь попала, и началось воспаление. Это вы что твердое схватили.
– Да, Фаина Степановна. Даванул я гриб соленый, а в нем камушек оказался. Это точно в тот раз произошло. Но боль какая… Как я с ней поеду в город? Это ведь целый день в дороге… Лучше уж удалите, да и дело с концом.
– Я же анальгин положила. Потерпите. А удалять здоровый зуб из-за механической травмы и небольшого воспаления – преступление. Удалишь один – пойдут расшатываться соседние. Даже не говорите об этом.
Пришлось согласиться с пожилой опытной фельдшерицей. Но что делать? Трястись на телеге, машины-то нет, Митя укатил в райцентр еще накануне, чуть не на сутки? Тем более, мне уезжать совсем скоро… Иду я, мрачный и хмурый, по улице, а навстречу Захарыч.
– Что невеселый, брат? Зуб болит? Так бегом марш к Дарье. Она в два счета поможет. Вылечит. Не впервой.
Боль повела бы меня в данный момент даже под нож к хирургу. Чего уж мне не лицеприятствовать со старухой, к которой еще недавно испытывал доверие и симпатию. Да только брало сомнение – поможет ли? Не верю я во всякие фантастические способности. Однако не в город же мотаться?

* * *
Дарьюшка была в огороде. Снимала урожай огурцов и помидор.
– Пожаловал? – выпрямилась она и, пожевав губами, строго спросила. – С чем пришел? Аль проститься? Собираешься небось до дому?
– Я обязательно бы зашел попрощаться. И зайду, но вот сейчас нужда меня привела. Терпежу нет от зубной боли.
– Дело к вечеру. Потерпи, пока луна взойдет. Твое счастье, что она сейчас молодая. Самое время для заговора.
Как только стемнело, я не пришел – прилетел к Дарье Никифоровне. Она вывела меня на середину двора яркому лунному серпику навстречу. Велела смотреть на светило. Сама стала что-то неразборчиво шептать. Только иногда долетали отдельные слова: Николай-чудотворец, Господи Иисусе и раб божий. И что удивительно: боль утихала, прояснилась голова, и стало мне легко и хорошо. Даже радостно.
Когда сеанс окончился, я с удивлением пристально вглядывался в волшебницу. "Что в ней такого, что она властна над нашим телом? Где скрывается эта ее необычная, таинственная сила?" А она взглянула на меня понимающими умными глазами, словно с лукавством вопрошая: "Ну как? Поверил?", и напоследок выдала смутившую меня фразу:
– Далеко пойдешь. Высоко взлетишь. Удачливый. И уже в этом году женишься.
Приятным сюрпризом прозвучала первая часть предсказания. Но вторая внесла сумятицу в мысли и неверие. Нет у меня не то что зазнобы, но и просто подружки на вечер. А тут вдруг жениться!

* * *
Прощался я с селом и озером Куяш на берегу возле костра. Устроили рыбаки что-то вроде мальчишника. Наварили ухи из ершей и окуньков, запаслись самогоном. Рыбацкую уху мне уже приходилось отведать, и я не был от нее в восторге. Она варилась из нечищеной мелкой рыбешки на берегу сразу как опорожняют сети. С кишками я еще мирился, но чешуя… Это одна из египетских казней: есть хочется, а еды нет – одна липкая чешуя во рту. Но в этот раз ее почти не было, потому что ерши в основном. Считается, что это сорная рыба, но уха из нее хороша: ароматная, вкусная. Правда, ерши колючие.
Посидели, в общем, хорошо. Побеседовали, обсудили сельские и рыбацкие проблемы. Но бригадир был невесел и не принимал участия, только слабой улыбкой отвечал на обращенное к нему внимание.
Утром, еще только засветлел горизонт, Митя подхватил меня и мои пожитки, успев нагрузиться товаром для сельпо. И мы поехали.
– Что же сумели наскрести для потребкооперации? – поинтересовался я.
– Что? Рыбу соленую, вяленую. Две высушенные коровьи шкуры, пять мешков картошки, полсотни яиц и кое-что по мелочи. А там разживемся мукой, солью, сахаром. Может, повезет, так и чаем, ячменным кофе, конфетами-подушечками. Нас не шибко балуют.
Мне хотелось расспросить его о сестре. Но это неудобно. Однако Митя сам заговорил, когда речь зашла о жизни в городе.
– Может, Люська переедет в город. Что-то у нее с Михаилом завязывается. Вот бы случилось это! А то она всем нам жизнь отравляет своим нытьем, какой-то ненавистью к деревне.
– А тебе нравится Куяш?
– Конечно. Чем не жизнь? Простор. Все друг друга знают. Не то что в городе. И девки не чванятся…
Время за разговором бежало незаметно. Грузовик, несмотря на колдобины, мчался, сотрясая и растрясая нам все внутренности. В город, однако, мы приехали затемно. Уставший и разбитый, я с неудовольствием оглядел раздражавшую меня пустоту и неустроенность своей комнаты: тумбочка вместо стола, табуретка и матрас на полу. Совсем необжитое гнездо. Но я, не мечтая сейчас об уюте, быстро завалился спать.
С наступившего дня и целый месяц дни летели, как в кино, когда скорость оборотов в кинокамере нарушена. Утро – на работу, глядь – уже вечер, а тут уже снова утро. Все мелькает, не задерживая ни на чем внимания.
Я без устали чертил, оформлял техническую документацию по Куяшу. Над некоторыми планами вдруг начинал грезить, вспоминая дом, цветник в палисаднике, симпатичную собачонку или наоборот – нервную злючку. И меня тянуло туда, в патриархальный уголок на берегу изумительного по чистоте озера, где покой и тишина.

* * *
Я шел по коридору от секретариата к себе в бюро, и что-то заставило меня оглянуться. От лестницы стучало звонко каблучками очаровательное видение. Я сразу разглядел узел каштановых волос, гладкий высокий лоб и блестящие карие глаза. Конечно, я все увидел. Я ведь остановился и как присох к полу, не сводя с девушки глаз. "Видение" тоже. Поравнявшись, оно улыбнулось, и я понял, что постараюсь свидеться еще. У дверей бюро я вновь остановился, ожидая, что девушка обернется. Так и случилось. И мы улыбнулись друг другу.
– Что это за девица зашла в приемную? – поинтересовался я, как можно равнодушнее, у своей начальницы Марты Петровны, только что вернувшейся от председателя горисполкома.
– Дочка Николая Степановича, Юля. А что? Произвела впечатление?
– Не то слово, – смутился я.
А в голове мелькнуло: "Семья председателя – это далековато от меня".
Словно угадав мои мысли, Марта Петровна ободрила меня:
– Не трусь. Парень ты красивый и башковитый. Счастье мимо не пройдет.

* * *
Встретиться с Юлей довелось только на вечере 7 ноября. По обычаю, празднование устроили в большом зале исполкома, а рядом, в столовой, был организован буфет. Я очень надеялся, что Юля придет. У нас работает много молодежи. Вечера хорошо организуются. Бывает очень весело.
Я вышел из буфета как раз тогда, когда Юля поднималась по лестнице. Не знаю – судьба или Юля ей помогла, но, поравнявшись со мной, девушка обронила ридикюль. Я мигом схватил его и поднес ей, не сводя с нее глаз. Мы познакомились и в зал вступили вместе.
Никогда еще я не танцевал с таким упоением. Музыка, соответствующая настроению, так овладела мною, что я легко и уверенно выделывал сложные фигуры, которые еще недавно были мне не доступны. Юля порхала, по-видимому, с неменьшим азартом. Под конец вечера она предупредила отца, что пойдет пешком в моем сопровождении. И мы долго целовались у их особняка, не в силах оторваться друг от друга. В конце ноября мы поженились.

* * *
Летнюю сессию Юля сдала досрочно, опасаясь ухудшения самочувствия: мы ждали прибавления нашего, пока еще малочисленного, семейства. Для меня, заочника, выпускные экзамены начнутся осенью. И мы решили провести лето в Куяше. Уж очень красочно, с необъяснимым постоянством я рассказывал своей молодой, но занемогшей жене о привольной тамошней жизни, о покое, тишине и чистом воздухе.
– Вот только удобств там никаких. Даже баня почти в каждом дворе своя... из бревен, ничем не прикрытых. Дым из очага, в который вмазан котел, уходит через дыру в потолке. Это называется баня "по-черному". У других, кто побогаче, устроен очаг с дымоходом. Но летом это не важно. Если мы поселимся у Михаила и Дуси, то их баня на самом берегу озера и топится нормально. Идти к ней надо через огород. Зато, перегревшись в пару, сразу в озеро нырнуть можно.
Я говорил об этом с таким вожделением, что удивленная Юля заметила:
– Так что же, для тебя деревенская баня лучше нашей ванны?
– Не лучше, конечно, но там интересней.
– Не рассчитывай, что я вслед за тобой буду прыгать в озеро.
Я засмеялся, обнял свою женушку и наобещал ей кучу разных приятных сюрпризов, которые нас ждут в Куяше.
Разукрасил я нашу будущую поездку и только тогда задумался всерьез: а как перенесет Юля дорогу? Ей-то тряска не только не желательна, но и противопоказана. Правда, почти половина пути теперь настоящая трасса, сделанная для расположившегося там, в самой глухомани, секретного объекта. Пользоваться дорогой можно, но только не сворачивать в сторону. Остальная часть была хоть и проселочной, но пролегала по песчаной почве и была более менее ровной. Кроме того, не на грузовике же поедем!
В общем, я успокоил себя подобными соображениями, и мы засобирались.

* * *
На мое счастье, прогнозы относительно дороги оправдались. Накануне прошли дожди, утрамбовавшие песчаник на проселке. "Победа" катила по нему как по асфальту, огибая изредка попадавшие на пути ямки с водой. Погода стояла замечательная, вполне июльская. Сосновые леса по сторонам благоухали разогретой солнцем хвоей. Тяжелые последствия прошедшей ночи рассеялись. Рассеялись, но вспоминались. Дело в том, что расстояние до Куяша, которое обычно преодолевается часов за семь-девять, пришлось прервать ночевкой в захудалой деревне: Юле необходима была передышка. Мы встретились в этом крохотном селении, состоявшем всего из шести-семи дворов, с жуткой нищетой и убожеством. И причина не в недавно окончившейся войне. Вся эта бедность и бескультурье – давно сложившийся быт. Скорее всего, еще до революции. Да так люди и не смогли преодолеть свое нищенское существование, к которому успели привыкнуть, воспринимая как единственно возможное.
Я был доволен тем, что Юля не последовала за мной в дом, предпочитая остаться на свежем воздухе. Картина, открывшаяся мне, не только болью отозвалась в душе, но и отвращением, до тошноты. Единственная комната с единственной железной кроватью, на досках которой было кучкой свалено тряпье, некрашеный дощатый стол и две такие же убогие лавки. Из огромной русской печи хозяйка достала чугун с топленым молоком, прикрытым толстой румяной пенкой. Я было заикнулся, чтоб налили кружку для Юли, но в это время подполз к хозяйке мальчик лет десяти с уродливой ногой. И был он так отвратителен со своими гноящимися глазами, грязным носом и слюнявыми губами, что я поблагодарил Господа, который не дал мне раскрыть рот для просьбы. Оказывается, трахома, эта заразная болезнь от грязи, еще нередко поражает глаза жителей отдаленных деревень. И это в пятидесятые годы ХХ столетия.
Ночь также не произвела отрадного впечатления. Мы легли в сарае на сене, укрывшись своим пледом. Было тепло. Но сущим бедствием стали для нас блохи. Казалось, их там полчища. Бедный Паша, наш шофер, не выдержал и первым, прихватив из машины плащ-палатку, улегся на траве. Мы с Юлей последовали за ним. Благо, в машине везли теплое одеяло, постельное белье и даже подушки. Я опасался, что ночевка основательно разочарует Юлю в достопримечательностях деревенского быта, и ожидал соответствующих высказываний и даже слез. Но моя женушка мужественно перенесла неудобства и не высказала недовольства. Мы вместе посмеялись над пиршеством блох, жадно накинувшихся на свежее лакомство, которым мы, несомненно, для них оказались.

* * *
В селе меня ждали не просто неприятные – печальные новости. Уехал в город Михаил. Уехал вместе с Людмилой. Дуся утопилась. Мне было так больно от этого известия, что я даже не смог расспросить о подробностях. Честно признаться – я пожалел о том, что рвался сюда. Лучше бы ничего этого не знать! Я старался держаться повеселее, чтоб не тревожить Юлю, не портить ей впечатления, благо Куяш ее не разочаровал, несмотря на тот восторженный настрой, которым я ее потчевал заранее, прельщая поездкой. Она, естественно, уловила мою печаль. Пришлось рассказать уже с теми подробностями, о которых мне поведал при встрече Захарыч.
Дуся была после случившегося сама не своя. Она не плакала, не голосила, как принято в деревне при расставаниях и несчастьях. Она окаменела. Величайшее горе, боль от предательства как бы отравили в ней саму жизнь. Смурая, молчаливая, она днем сидела неподвижно в доме при запертых на ставни окнах. А по ночам бродила по берегу, несмотря на снег и мороз. Опасались, что она замерзнет. Но зазвать ее в дом никому не удавалось. Как только дохнуло теплом и полопался лед, она утонула. Все, пораженные, не могли взять в толк, как ледяная вода не тронула ее чувствительность, не отпугнула, обжигая как кипятком. "Она умерла заранее", – решили сельчане.
Через несколько дней моя Юленька, бывшая все время печальной и задумчивой, предложила сходить на кладбище к Дусиной могилке. Анна Карловна, из немцев с Поволжья, выселенная в Куяш во время войны, в доме которой мы теперь проводили лето, выкопала в своем палисаднике немного цветов, и мы отправились проститься с Дусей и посадить на могиле цветочки. Я опасался, что могилка запущена и пуста, и был обрадован увиденным: деревянный крест носил не только имя, но и фотографию Дуси. Карточка под стеклом, прибитым довольно большими гвоздями и грубовато заделанным по краям замазкой. Есть и немного цветов. Это удивительно, так как я знал, что семья Дуси очень бедна, обременена детьми, а отец погиб на фронте, и Дусиной матери не до нежности, не до кладбищенского долга. Потужила, поплакала, да и довольно. Одолевают заботы о куске хлеба для детей.
Как-то вечером мы с Юлей гуляли у озера и нам встретился Захарыч. Я не преминул задать ему этот вопрос.
– Дарья этим занимается. Видно, совесть ее грызет. Ее рук дело. Все село так думает.
– А сама она, значит, жива-здорова?
– Какой здорова! Этот год точно придавил ее: высохла, почернела как пересушенный ржаной сухарь. Да и сил, видно, не осталось. Огород запустила – редиска да лук. Кабана зимой зарезала и почти всего на базар отправила. На кладбище-то, однако, приползала не раз.
Я решил навестить беднягу. Юлю не взял, поймав себя на гнездящихся в душе предрассудках. А вдруг? Я отлично запомнил умные проницательные глаза Дарьи. И не забыл о ее психической силе. Мало ли что покажется ей, как она примет Юлю? Лучше не рисковать.

* * *
Уже при подходе к дому заметил неблагополучие этой усадьбы. Появилась какая-то ветхость, следы запущенности. Окна не мыты, занавески пожелтели. Сердечной печалью отозвалось во мне разрушение человеческой жизни. А ведь всего год назад здесь царили энергия, сила, деловитость…
Дарья, как и тогда, была во дворе. Но не за делом. Просто сидела на едва уцелевшей скамейке и дремала. Меня она узнала не сразу. Было впечатление, что я ей приснился в дреме. Только мое двухразовое приветствие привело ее в чувство. Но радости никакой не проявилось.
– Дарьюшка, узнала ли ты меня? Мы ведь с тобой неплохо ладили когда-то.
– Узнала. Отчего не узнать? Ну как, женился, как я тебе наворожила?
Значит, она помнит и подробности? Но какое равнодушие при этом! Словно душа ее уже мертва. Ан нет! Сила внутренняя и ум еще живы. Она умеет еще читать чужие мысли. Вот ведь как она ответила на мою мысленную отходную по ней:
– Душа и разум живы. В них все дело. Из-за них и умереть не могу. А надо бы…
Мне так жаль стало старушку, что я принялся ее успокаивать, подбадривать. И все так неумело, что она прервала меня, заметив:
– Полно обманки-то расточать. Мне утешения не требуются. Свои грехи сама замаливаю.
Тут я все понял. Порасспросил ее об огороде, о доходах, помогает ли кто, когда уж совсем слабость одолевает. И получив на все вполне успокоительные ответы, подал ей городские гостинцы, немножко деньжат и откланялся.
Сказать откровенно, тягостно было от этой встречи. Больно. Мне показалось верным соображение Анны Карловны, женщины довольно образованной и думающей, тем более так странно прозвучавшее: "Умрет, успокоится только тогда, когда передаст свою силу и колдовство кому-нибудь из молодых". Жутко это было слышать. Но как внушаемы эти предрассудки! Я ведь пытался узнавать после этого у всех, не посещает ли кто из девушек Дарью. И что? Посещает. К ней приходит младшая сестра Дуси. Приходит помочь по хозяйству, "воды подать" и иногда довольно надолго там остается. Конечно, это дает пищу для многих мистических предположений.
 "Почему именно сестра погибшей Дуси?" – задался я вопросом. И по размышлении пришел к выводу: девчонка вечно полуголодная, у Дарьи она и ее накормит, и сама поест. Вот и вся тайна. А винить старуху в печальной истории с Ковалевскими не всякому, даже и на селе, приходит в голову. Так убеждал и успокаивал я сам себя.

* * *
С этим визитом окончились мои печальные размышления, связанные с Куяшом. Началась наша спокойная жизнь. Каждое утро мы с Юлей ходили купаться и загорать. После, расстелив покрывало, валялись в огороде, возле зарослей смородины, ели ягоду прямо с куста. Читали, разговаривали, слушали музыку по транзистору. "Маяк" передавал любимые песни и отрывки из классических произведений. На этой волне было изобилие музыки. Только музыка. И хорошая.
После обеда, мы жили на правах пансионеров, отдыхали, пока не спадет жара. Вечером подолгу гуляли по улице, как по проспекту, или по берегу озера. Юля чувствовала себя хорошо. Прошли ее тошнота и недомогание, так что спасибо Куяшу, не посрамил себя и меня, не сделал из меня болтливого прельстителя. Я так серьезно надеялся на целебность деревенского воздуха и скромной сельской еды: без пирожных, конфет и прочих излишеств городского быта.
Я иногда посиживал на берегу с рыбаками за их свежесваренной ухой, а Юля увлеклась вязанием. Анна Карловна показала ей, как вяжутся детские вещи. Юля овладела здесь, в Куяше, настоящим мастерством вязальщицы. Все способствовало нашему беспечному отдыху, расширению кругозора и миропонимания. Чего только стоили рассказы Анны Карловны о жизни, о книгах! Она изумительная рассказчица. Увлеченный этой ее способностью, я посоветовал ей писать. В осенние и зимние вечера писательское творчество стало бы для нее и занятием, и радостью. Создавать, материализовывать богатую фантазию и большой жизненный опыт – это так увлекательно. И это очень нужно людям. Ведь многие блуждают в потемках, не видя дороги, не зная себя.
Прощались с Куяшом мы в конце августа с благодарностью и хорошими пожеланиями.

* * *
Город встретил нас суетой, дождями и работой. Во-первых, Юля подарила мне сына. Не только наша с ней жизнь, но и ее родителей наполнилась заботами о нем. Меня даже обеспокоило это постоянное вынянчивание младенца. Так пойдет, испортят парня. О нас подобных забот не проявляли: было не до того. Зато наше поколение – это мастера, ответственные люди, трудяги. Юля, например, единственная дочка у родителей, но с детства работала по дому и все умеет делать. Даже без помощи родителей  мы теперь сводим концы с концами, укладываясь в зарплату. Вот только институт заканчивать без матери было бы, конечно, трудновато. А так – время мчало нас, все ускоряя темп. Осень, зима, весна и лето сменяют друг друга как в калейдоскопе. Вот уже не только я, но и Юля – молодые специалисты, а нашему Андрюшке уже два года. О Куяше и его обитателях некогда вспомнить. Однако они сами напомнили о себе.
Меня только что назначили начальником БТИ вместо Марты Петровны, ушедшей на пенсию, когда в бюро заявился Михаил Ковалевский. Я узнал его с трудом. Где тот красивый молодой мужик, статный, энергичный, хотя и скромный? Скромность – это то единственное, что осталось у него. Да, пожалуй, и она, сказать правду, переродилась в робость и приниженность. Он уж так извинялся передо мной "за причиненное беспокойство", что я стал выходить из терпения.
– Полно тебе, Михаил Прокопьевич. Выкладывай, с чем пришел.
И он рассказал подробно о нескладной своей жизни за последние три года.
Перебравшись в город, Михаил со своей новой женой поселились у его матери, квартира которой хоть и была просторной, но не очень удобной, в старом четырехквартирном жактовском доме. Людмила сразу не поладила со свекровью. И той, хозяйке, прожившей на этом месте лет пятьдесят, пришлось заняться строительством. Она взяла себе дальнюю, меньшую комнату и договорилась с соседями, чтобы они уступили ей общую кладовку, расположенную между двумя квартирами. Утеплив ее и пробив в нее дверь из комнаты, мать Михаила получила отдельное жилье со слепой кухней, которая стала в то же время и прихожей.
Но спокойной жизни ни у нее, ни у Михаила не получилось. Родившаяся дочка не улучшила отношение Людмилы к мужу. Всегда раздраженная, угрюмая, она – как живой укор нелюбимому, мало чего достигшему супругу.
– Жизнь не удалась. Существую смирясь. Бог Люде судья! Наверное, и ее пожалеть надо: разочарована она очень. Не того ожидала.
Я только головой покачал в ответ, не находя слов. И не очень сочувствуя Михаилу. Интересно, вспоминает ли он Дусю? Жалеет ли ее и о ней? Что за демоническая страсть такая бросила его к Людмиле, которая никогда не выказывала к нему не только любовь, а просто расположение?
Утешить мне Михаила было нечем. А вот что от меня зависело, сделал. Оформил это жилье как две самостоятельные квартиры и устроил в отделе по распределению жилплощади постановку их на учет, так как дом шел в ближайшее же время под снос. Поздновато Михаил обратился, но я даже ничего ему на это не сказал. После я надолго потерял его из вида.

* * *
Вспомнилась мне его история, когда мы с Юлей обсуждали наши успехи с назначением меня на должность заместителя председателя горисполкома. И вот тут я спохватился, что все годы предсказания Дарьюшки о моей карьере не приходили мне в голову ни разу. А они-таки материализуются. Это что же? Надо принимать на веру все то таинственное, связанное с Дарьей, плавающее темным облаком по домам и дворам Куяша? Значит, Михаила упрекать не в чем? Сам он жертва заговора. Ведь что касается меня, так оба предсказания Дарьи осуществились. Осуществилась, стало быть, и присушка, которая черной тучей   окутала Михаила и Людмилу. Привела к гибели Дусю, о чем и вспоминать не хочется – все еще больно.
Продолжением рассказа о судьбе Ковалевских явилась встреча Юли с Анной Карловной, которая продолжала жить в Куяше, добровольно отказавшись от возвращения в Саратов согласно вышедшему указу. В город наезжала она редко, вот только как теперь, хлопоча о назначении пенсии. Ведь она в Куяше работала секретарем-машинисткой в сельсовете и была прекрасным , незаменимым человеком. Знала подробности жизни каждого жителя. По доброте своей многим помогала. Никогда не затягивала решение вопроса, а то и сама хлопотала за просителя, писала в вышестоящие организации запросы и заявления. Я, проработав в органах советской власти уже добрый десяток лет, с прискорбием вынужден признать, что подобное отношение чиновников к своим обязанностям и к людям встречается все реже и реже. Потому я и моя семья с таким уважением относятся к Анне Карловне, принимая к сведению каждое ее слово.
Юля, выслушав ее рассказ, была так потрясена, что, возвратившись домой, сначала должна была посидеть и, как она выразилась – "отдышаться".
Были они с Андреем в цирке-шапито, что раскинул свой шатер возле автостанции. После представления встретили Анну Карловну, ожидавшую автобус. Куяш теперь соединен с остальным миром неплохой дорогой и автобусным сообщением. Жизнь разворачивает свои ресурсы и возможности, как входящий в свое сорокалетие человек. Увы! Не всякий. К сожалению!
История Михаила Ковалевского развивается в обратную сторону, по нисходящей.
 – Мне так тяжело о нем говорить, но я знаю, что вы принимали участие в какой-то мере в его судьбе и вам будет интересно… – начала Анна Карловна.
Она встречала и самого Михаила и многое знала в Куяше через родных Людмилы. Так вот о чем ей больнее всего вспоминать: из-за переживаний о несчастливой судьбе сына, от черствости и эгоизма снохи скончалась мать Михаила. В ее похоронах Людмила, невестка, никакого участия не приняла. А через месяц-два выгнала Михаила из дома и запретила ему навещать дочь. Девочка, кстати, очень на Михаила похожа. Была бы привлекательна, но от матери получила грубость черт и нелюдимость. Ей бы надо родиться мальчиком, был бы редкой красоты человек.
– Михаила я встречала. Очень опустился. Похоже, спивается потихоньку, – заключила Анна Карловна.
Мы с Юлей долго молчали в горьком раздумье, не решаясь снова подвести черту под этой судьбой, не высказывая вслух мелькнувшую мысль о недобром окончании приворотов и заклятий. Недаром в народе к этим делам страх и отторжение. Редко кто отваживается обращаться к знахарям. Разве что болезнь заставляет.

* * *
В 67-ом году меня пригласили на работу в Москву. Не сразу, но довольно скоро я смог перевезти семью. Что удивило меня – у Юли мой перевод не вызвал восторга, как можно было ожидать. Не очень притягивала ее столица, бывая в которой раньше, она уставала до потери чувствительности, если не чувств, торопясь все увидеть, а главное, полазить по магазинам, где только и можно было  купить что-то нужное, стоящее. Стоило это крайнего напряжения. Ведь и говорить было принято не "купили", а "достали". Но главное – не хотелось ей оставлять одних стареющих родителей. Все это заставляло Юлю часто наезжать в родной город. Если это было во время каникул, то Андрюша сопровождал ее – на радость дедушке с бабушкой, очень о нем скучавшим. Но у парня теперь много увлечений, масса интересов, удовлетворить которые в столице больше возможностей.
В этот раз Юля возвратилась с новым продолжением истории Ковалевских.
Умерла от рака Людмила Алексеевна. Об этом стало известно в бюро технической инвентаризации, когда туда явилась ее дочь оформлять квартиру на себя. Людмила долго чахла, много лечилась, но мстительная судьба прочно вцепилась в слабое тело – "отдай не твое". Теперь это называют кармой.

* * *
Мы своей семьей сидели за вечерним чаем, думали и говорили о пережитом. Такие часы редко выпадают в плотном расписании жизни в большом городе. Но когда случаются – многое приходит на память. Хорошо, когда то, что вспоминается, становится жизненным опытом, наукой жить и любить. Размышляя над своей судьбой или знакомых, часто удивляешься событиям, решениям и начинаешь чувствовать какое-то необъяснимое вмешательство каких-то таинственных сил. Постепенно проявляется когда-то смутное, теперь ясное осознание: есть, есть чудеса в нашей жизни, есть могучая, пока не открытая энергия, которая либо связывает людей, либо разъединяет. Плохо, когда кто-то пользуется ею, не думая о последствиях.