ЧАСТЬ 1
1
Очнулась она в смятении: только что одевалась в театр и вот уже стоит на Тверской и смотрит на Кремль.
«Интересно, была я там или только иду? А если не была, то чем занималась?»
Она посмотрела на часы — десять вечера — и открыла сумку. Ключи, упаковка бумажных платков, немного денег в кошельке. Косметику она не брала, не любила краситься. Иногда и вовсе выходила неумытой, лишь покрывала голову платком, чтобы скрыть беспорядок. Она вообще старалась поменьше смотреть в зеркало: не хотелось видеть в нем людей, жизни которых представали в памяти чередой темных пятен.
Родители погибли, когда ей было пять. В газетах случившееся называли ужасной трагедией, в разговорах — нелепой случайностью. На скользкой осенней дороге машина на полном ходу сорвалась с моста в реку. По пути парапет раздавил мать и обезглавил отца. Сама она вылетела в воду через срезанную крышу. И газеты, и их читатели ее спасение называли чудом. Иначе и не назовешь.
К счастью, она этого не помнила. Воспоминания начинались с бабушки и дедушки, родителей матери, взявших ее на воспитание. Все ее детство было расписано по минутам: шесть дней в неделю она металась между уроками, секциями и кружками. Ее рано научили читать: сперва отдельные буквы, а потом слова. Читать с помощью слов чужие мысли она научилась сама и тогда полюбила литературу: «Анна Каренина», Достоевский, Набоков. Ее водили в театр и на концерты. «Дядя Ваня», «Лебединое озеро», Прокофьев.
В стремлении уберечь внучку от прошлого опекуны преуспели. Но однажды спасительная забывчивость пустила метастазы в настоящее: из памяти стали вываливаться минуты и часы, уроки и спектакли, разговоры и телепередачи, она забывала выученное и отвечала невыученное, знакомые оказывались незнакомыми, а незнакомые — знакомыми.
И тогда начались врачи. Доценты, профессора и даже иностранные консультанты сменяли друг друга. Случай казался столь интересным, что многие не брали денег. Про нее писали статьи и защищали диссертации. Они перепробовали многое, от гипноза до шоковой терапии, и в конце концов диагноз поставили. Но это не особо помогло, потому что вылечить ее не смогли.
Раиса достала из-под платков надорванный билет. Значит, до театра она все-таки дошла. Привычным движением она просунула руку в сумку, но пупсика, своего талисмана, не нащупала. Она пошарила по подкладке и оторопело склонилась над сумкой. Потом несколько минут она перебирала скудное содержимое. Безрезультатно. Наконец, отчаявшись, она привалилась к газетному киоску и горько расплакалась.
— Пожалуйста, ну, пожалуйста! — горячо бормотала Раиса. — Умоляю, скажите, где он! Вы же знаете, как много он значит! Я же вас никогда ни о чем не просила! Только один раз! Будьте людьми! Пожалуйста, верните его!
Но кроме шума города она ничего не услышала.
2
Накануне Пасхи, около двух часов пополудни, Лука Капралов, автор бестселлера «Проклятие гардеробщицы» и его не столь успешного продолжения «Проклятие гардеробщицы: В поисках утраченного номерка», в расхристанных чувствах лежал в постели и слушал, как кто-то настойчиво звонит в дверь. Белья на нем не было, из-под скомканного одеяла торчала давно не видевшая солнца икра. К груди писатель прижимал айфон, чтобы как только расклеятся глаза, открыть свою любимую книгу — Фейсбук. Сквозь сомкнутые веки он видел озарявшие комнату вспышки молний — за окном бушевала первая весенняя гроза. Однако в Капралове это священное для любого писателя явление природы не рождало ничего. Если он и надеялся сейчас на озарение, то вряд ли на идущее с небес.
Писателем Капралов был не всегда. Подростком он не писал стихов и в девятнадцать не сочинял рассказов. Он долго как промокашка впитывал жизнь и только по выходу сроков, в которые положено определяться с ее смыслом, остановился на литературе.
Молодому писателю (Капралову было тогда тридцать два) помогли образование — диплом психиатра — и годы клинической практики. Творчески переосмыслив врачебную тайну, в основу своей первой истории он положил историю болезни. Он описал драму одинокой женщины, гардеробщицы в министерстве финансов. Ее отношения с посетителями и их одеждой стали основой сюжета. Тайные примерки и исповедальные беседы с куртками Columbia и итальянскими пальто, ревность к их владельцам и горечь от созерцания следов износа своей метафоричностью могли поспорить с размышлениями Кэрри Брэдшоу. Финальная же встреча героини с любимой подругой — каракулевой шубой — стала кульминацией романа, заставившей критиков вспомнить гоголевскую шинель, а читателей по-новому взглянуть на привычный им мир вещей. Даже явное сумасшествие капраловской гардеробщицы было воспринято публикой как яркий символ атомизации, постигшей общество потребления. Разглядывая открывшиеся в романе смыслы, автор в конечном итоге пришел к заключению, что читателю виднее.
В написанном через год по настоянию издательства продолжении героиня выходила за обладателя кашемирового пуховика и бросала работу. Критики отметили возросшее мастерство писателя, но в магазинах роман провалился. В следующие три года у него вышла еще одна книга, но сенсацией она тоже не стала.
Очнувшись после десяти часов сна, писатель Капралов пытался диверсифицироваться. Вместо психиатрической драмы (принесший ему успех жанр он про себя называл сю-сюреализмом) он мечтал о настоящем триллере. Его сонный мозг перескакивал от воскресшей из-за глобального потепления Годзиллы к Туринской плащанице, из которой выделили ДНК Иисуса Христа, чтобы с помощью клона организовать второе пришествие. Но даже этот великолепный, вероятно, навеянный Великой субботой сюжет не устроил разборчивого автора.
В дверь продолжали звонить. Он с досадой отложил телефон, взял с тумбочки пульт и включил телевизор. Передавали новости. И главной, конечно, была Пасха.
«По легенде, — рассказывал мужской голос на фоне крестов, куполов и колоколов, — первое пасхальное яйцо принадлежало императору Тиберию. Однажды он заявил, что воскрешение Христа так же возможно, как и красное яйцо».
Голос доступными ему средствами обозначил новый абзац и вернулся к своему владельцу в студию.
«И вот тогда яйцо в его руке впервые покраснело. Некоторые даже считают, что знаменитая русская матрешка произошла от деревянных пасхальных яиц».
Дальше, с удовлетворением отметив, что настырные визитеры угомонились, Капралов наблюдал, как президент с утра пораньше руководит на местах: пробует короткими пальцами оттаявший ком земли, расспрашивает тружеников села о видах на урожай, бодро карабкается в кабину трактора. Он давно заметил, что явление большого начальства поднимает людям настроение: крестьяне с приоткрытыми ртами ждали предлога засмеяться.
— Да тут прям как в космическом корабле! — обозревая из кабины народ, сообщил президент, и все с облегчением заклокотали — ха-ха-ха!
А передача несла телезрителя дальше вместе с первым лицом: вот оно уже в Большом театре в окружении пачек и обтянутых трико ягодиц слушает лекцию об устройстве сцены. «Под нами компьютеризированное пространство размером с шестиэтажный дом!» — восклицает художественный руководитель, художественно водит рукой, и, словно в мюзикле, артисты распадаются на пары и начинают в полной тишине танцевать.
«И не боятся ведь высоты!» — успел забеспокоиться писатель, но на экране снова был диктор, светящийся таким благолепием, будто выходной у него, а не у тех, кто на него смотрит.
«Пасха, — провозгласил он, уцепившись взглядом за телесуфлер, — это главный праздник всех христиан. Православным же повезло особенно: накануне Светлого воскресенья в Храме гроба Господня в Иерусалиме возгорается Благодатный огонь! Вы можете видеть, как верующие умываются им, не рискуя обжечься».
Капралову нестерпимо захотелось кофе. Он выключил телевизор, метко опустил ноги в тапки и окинул взглядом отражение в гардеробе. Все было на месте — и свалявшиеся за время сна светлые волосы, и немного оттопыренные уши, и тело, не атлетическое, но и не такое, чтобы о нем много размышлять. Внешность у Капралова была весьма удобная: с детства он был избавлен как от сопутствующих красоте иллюзий и следующих за ними разочарований, так и от страданий уродства, губящих всякий зачаток душевного благо¬получия; вся она как бы полагалась на чужой проницательный взгляд: за расслабленными чертами можно было усмотреть скуку и безволие, а можно — и безразличие к суете. Кто-то назвал бы его невзрачным, кто-то интересным, а кто-то даже и привлекательным, однако, зависело бы это, скорее всего, не от вкуса смотрящего, а от настроения самого Капралова.
Он отвернулся от зеркала и уже предвкушал благодатный обжигающий глоток, но обстоятельства, стечение которых началось задолго до его пробуждения, распорядились иначе. «Спартак» чемпион, та-та-та-та та-та, снова зазвенел звонок.
На пороге стоял высокий, очень худой парень. В правой руке он держал не до конца сложенный автоматический зонт. Писатель отметил неброскую, но дорогую одежду (в такой равнодушные к цене люди демонстрируют равнодушие к моде); темные вьющиеся волосы; правильные, но мелкие черты лица. А психиатр заметил еще кое-что — взгляд, неуловимый, как нитевидный пульс. Казалось, юноша сосредоточенно что-то читает с одному ему видимого суфлера.
Гость вхолостую пожевал губами и произнес:
— Лука Романович, я пришел к вам.
Ошибки быть не могло, вряд ли во всем городе сыскался бы еще один Лука Романович; отвага родителей до сих пор вызывала у Капралова восхищение. Да и у парня в левой руке была его собственная, капраловская книжка. Та самая, в которой гардеробщица обретала любовь и покой.
На дом к нему за автографом еще не приходили. Капралов встречался с читателями на книжных ярмарках и в книжных магазинах и знал, что при стопроцентной грамотности населения книги читают очень разные люди; а то, что люди бывают очень разными, он знал еще со студенческих времен, с первого дня практики в дурдоме. В глубине души он, конечно, надеялся, что молодому человеку нужен всего лишь автограф, однако трезво оценивал свою популярность, а потому смотрел на него не столько глазами польщенного автора, сколько опытного врача.
— Я знаю, вы написали это для меня! — подтвердил тот худшие опасения психиатра. Писателя же покоробило слово «это», произнесенное, впрочем, с должным пиететом.
Он протянул Капралову вторую часть похождений гардеробщицы.
— С удовольствием тебе ее подпишу! — нетерпеливо воскликнул Капралов, словно на площадке толпилась еще дюжина библиофилов.
— Спасибо, но я пришел не за этим! — выпалил гость. — Я хочу рассказать вам одну важную вещь! Точнее, не одну, но только вам дано меня понять.
Капралов почувствовал, как сырым сквозняком из раскрытого на лестнице окна в квартиру потянуло табачный дым, оставшийся от соседа. Площадка между пролетами ему была не видна, и он с беспокойством подумал, не слушает ли тот и сейчас этот странный разговор.
— С удовольствием тебя выслушаю, — сказал он, переступив с ноги на ногу, — но позволь сперва узнать, сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Очень хорошо. А твои родители в курсе, где ты?
— Они ничего не знают, потому что ничего не видят и не слышат. Все делают вид, что внимательно слушают, но на самом деле готовы слышать только то, что хотят!
Личная эпоха великих психологических открытий вступила у молодого человека в решающую стадию: похоже, он вплотную подобрался к открытию Америки.
Капралов несколько секунд смотрел на него, размышляя. Где-то наверху хлопнула дверь, и послышались приближающиеся голоса.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Денис.
— О’кей, Денис, предлагаю компромисс, — торопливо сказал Капралов. — Я сейчас позвоню твоим родителям, а пока они будут ехать, ты расскажешь свою важную вещь. Согласен?
Мальчик окинул хозяина равнодушным взглядом и шагнул в квартиру. В прихожей он достал телефон, потыкал в него пальцем и сказал:
— Мам, это я. Да, да. Все нормально! Подожди! Сейчас с тобой будут говорить.
Он протянул телефон хозяину, и тот, сбиваясь, объяснил ситуацию и продиктовал адрес.
Они прошли на кухню. Кофе Капралов предлагать не стал.
— Вашу книгу мне велела прочитать Наталья Николавна, — развязно сообщил Денис, когда они сели за большой гладко оструганный стол, на котором стояли ноутбук, принтер, валялись бумаги в кофейных кругах.
— Сам я, вообще-то, больше люблю классиков, но они все умерли. — Он пошарил по лицу хозяина своим бегающим взглядом и нехотя добавил: — Наталья Николавна хочет мне помочь. И вам тоже. Это она мне сказала сюда прийти.
— И мне тоже… — на манер стенографистки повторил Капралов. — Она твоя учительница?
— Нет, просто знакомая…
— Вот как? А она объяснила, почему ты должен со мною встретиться?
— Потому что вы не делите людей на нормальных и ненормальных. Вы не такой, как другие врачи. Они бесчувственные, а вы хотите разобраться и понять.
Он выставил перед собой продолжение капраловского шедевра с гардеробщицей в свадебном платье на обложке.
— Вы ведь не считаете ее сумасшедшей, правда? Она просто не такая как все, да?
Капралов осторожно кивнул. Он не стал сообщать, где в настоящее время находится и чем занимается его не такая как все героиня.
Денис помолчал, побарабанил пальцами по столу и вдруг, не прикрывая рта, зевнул.
— Понимаете, — сказал он с вызовом, — я слышу то, чего не слышат другие.
«О боже, так я и знал!» — мысленно воскликнул писатель, но ничего не сказал; сейчас говорил психиатр:
— Так-так!
Денис же снова замолчал, вероятно, ожидая услышать какую-нибудь привычную ложь вроде «у каждого есть талант» или «это всего лишь твоя особенность», но Капралов лишь улыбнулся, не размыкая губ, и слегка склонил голову набок.
Денису пришлось продолжать.
— Ваша Катюша, — так на самом деле звали героиню романа, — она одинока, но не потому, что плохая. Она ведь просто не годится для этого мира, да? Ее никто не понимает потому, что она чудная. Ведь это с вами она начала новую жизнь?
Капралов с содроганием подумал, что вырваться за пределы однажды избранного амплуа будет куда труднее, чем он надеялся; и он не был готов к тому, что его станут отождествлять с кем-то из героев его психиатрического романа. С другими писателями это происходило постоянно, но его пока не трогали, возможно, потому, что он не писал от первого лица. Такое не приходило в головы даже литературным критикам, а уж туда-то приходили удивительные вещи, здесь писатель с психиатром были солидарны. Он вспомнил, как однажды прочел, что его гардеробщица предпочитает женские шубы мужским пальто по причине тайной бисексуальности.
— В каждом герое есть немного от автора, — уклончиво ответил он, наслаждаясь собственной выдержкой.
— Я так и знал! — воскликнул Денис. — Поэтому и пришел. Вы их понимаете. Вы знаете, что им нужно. И они вас слушаются. Они всегда делают то, что вы им говорите. Ведь так?
Капралов сделал движение головой, которое можно было принять и за выражение согласия, и за приступ остеохондроза. Застигнутый на собственной кухне в мятой футболке, джинсах и тапках на босу ногу, он не чувствовал в себе сил изображать глубокомыслие.
— Вы представляете себя на их месте и управляете ими изнутри, оставаясь собой! Они же не могут представить себя на вашем месте и управлять вами, иначе они станут не героями, а реальными людьми. Вы сами говорите себе, что делать.
Денис замолчал, подбирая слова, оперся руками о стол и впервые посмотрел Капралову прямо в глаза.
— Я хочу, чтобы вы меня научили! Как перестать делать то, что тебе говорят!
Сказав это, он положил локоть на спинку стула, обмяк и, глядя в окно, принялся накручивать волосы на указательный палец.
Капралов растерялся. Ему никогда еще не приходилось ставить диагноз своим читателям, обычно они оценивали его самого.
— Ты точно этого хочешь? Наталья Николаевна сказала прийти ко мне, и ты ее послушал. А если бы не послушал, мы бы не встретились… Кстати, она сейчас здесь?
— Нет. Она хотела, чтоб мы поговорили наедине. Она не говорит, что мне делать, а только советует.
— А кто говорит?
Денис с подозрением осмотрел Капралова, словно решая, можно ли ему доверять.
— Вы тоже не поверите…
— Поверю! Можешь не сомневаться!
— Правда? Ну, хорошо! Это дикторы. Но они всем говорят, не только мне!
— Приказывают, верно?
— Нет, они это делают не напрямую, а как бы исподволь, понимаете?
Капралов приподнял левую бровь, побуждая Дениса продолжать.
— Например, показывают одного человека, какой он хороший, типа всем помогает, а потом объявляют выборы и говорят — выберите его! Тебе кажется, что есть выбор, но на самом деле нет. Люди этого не замечают, а я замечаю. Понимаете? И так во всем!
— Но ты не можешь голосовать! — с улыбкой воскликнул Капралов. — Поэтому тебя-то они как раз ни в чем убедить не могут!
Ему все было более или менее ясно. Денисова мать обещала приехать через полчаса, и они уже истекали.
Но Денис не сдавался.
— Я же сказал, они всем говорят, а не только мне! Но я не хочу их слышать! Вы должны мне помочь!
Капралов встал, подошел к холодильнику и достал бутылку лимонада. Обычно он старался не пить сладкое и газированное, хотя и любил. Его останавливали хронический холецистит и боязнь диабета. Лимонад он держал для особых случаев — он хорошо помогал переключиться с одного недовольства собой на другое. Однако сейчас ему нужно было собраться с мыслями и чем-то себя занять. Он разлил газировку по стаканам, один поставил перед Денисом, а свой медленно выпил маленькими глотками.
— Ну, хорошо, — выдохнул он из глубины желудка, — есть еще голоса, от которых ты хотел бы избавиться?
— Нет, только от дикторов.
Лимонад Дениса не заинтересовал, и Капралов с сожалением смотрел, как из него попусту вырываются пузырьки.
— Их много?
— Двое. Один с первого канала, а другой со второго.
— И они всегда говорят про одного и того же человека?
— В том-то и дело, что нет. Его они заставляют любить. Но еще они говорят, кого ненавидеть. А иногда они говорят вещи, которые я совсем не понимаю.
— Например?
— Ну, они часто говорят про разные угрозы, но ни о чем не просят, только хотят, чтобы я боялся. Когда я начинаю бояться, они успокаиваются. Но ведь это нерационально! А в последнее время стали говорить про патриотизм. Например, вчера диктор с первого канала несколько раз повторил, что нужно любить родину. Я пытался объяснить, что очень ее люблю, но он все равно не отставал. Я долго думал, но так и не понял, чего он хочет. А еще бывает, когда оба говорят о каких-то вещах, но вообще ничего не требуют. Просто говорят, и все.
— Например? — снова потребовал Капралов.
— Ну, они уже целый месяц рассказывают о матрешках — типа они такие красивые, про их историю и тэ дэ. Но про матрешки я сейчас слышу, только когда включаю телевизор. Напрямую они ко мне еще не обращались. Пока они просто что-то замышляют!
Услыхав про матрешек, Капралов чуть не рассмеялся.
— О матрешках? — быстро перебил он самого себя.
Денис же встрепенулся, словно вспомнил о чем-то.
— Да-да! Это самое важное! Наталья Николавна сказала, чтобы я обязательно рассказал вам о матрешках! Если мы поймем, что нужно дикторам, то я смогу от них избавиться, потому что потеряю для них интерес. И еще она говорит, что вы сумеете мне помочь!
Психиатр с писателем уставились на Дениса. Ни тот ни другой давно не верили в случайные совпадения. Однако как ни хотелось писателю увидеть заговор и интригу, психиатр давно знал эту историю наизусть.
И все-таки любопытство взяло верх.
— А еще ты говорил, что она хочет помочь мне? — снисходительно улыбаясь, уточнил Капралов.
— Да-да, конечно! — возбужденно вскричал мальчик. — Об этом она тоже говорила! Вы ведь писатель и пишите про такое! Когда мы победим дикторов, вы сможете написать новую книжку!
Его мать приехала только через час. К тому времени Капралов уже кое-что знал о Денисовой семье. Впрочем, кое-что он знал и раньше: его отец, Леонид Шестаков, сын адмирала и внук академика, выбрав политику, добился, несмотря на столь требовательную генеалогию, известности большей, чем оба предка вместе взятые.
Капралов и раньше встречал влиятельных сумасшедших, вернее, сумасшедших родственников влиятельных людей, поскольку сами влиятельные сумасшедшие при верно поставленном диагнозе быстро теряли свое влияние, но политики и их близкие ему еще не попадались. Такие скелеты они предпочитали хранить не в шкафу, а в сейфе. Вероятно, для некоторых безумие даже было конкурентным преимуществом.
После звонка домофона Денис не проронил ни слова. Он поднялся, аккуратно пододвинул стул к столу и прошел в прихожую.
На пороге стояла стройная дама с ухоженным как английский газон лицом. В легком пальто цвета тропического песка, с копной блестящих каштановых волос она украсила бы собою фойе отеля «Four seasons». Позади нее задумчиво разглядывал стену мужчина в кожаной куртке. Денис попрощался, зачем-то поцеловал мать и ушел с мужчиной в машину, а Капралов с Ниной Петровной остались наедине.
— Спасибо, что сразу позвонили, Лука Романович. Ситуация немного странная, и, наверное, я должна извиниться. Денис пошел в бассейн, мы уже три часа его ищем. Обычно я всегда знаю, где он.
— Да, ситуация необычная, — покивал Капралов. — Но вам не за что извиняться. Он не сделал ничего плохого.
— Разумеется, не сделал. И надеюсь, не очень вам помешал. Встреча с настоящим писателем несомненно пойдет ему на пользу.
Она говорила не спеша, аккуратно отвешивая каждое слово — будто оно несет в себе смысла больше, чем должно; так говорит человек, которому не нужно торопиться из опасения, что его перебьют.
— Да нет, Нина Петровна, он совсем не помешал. Наоборот, мы неплохо поболтали. О политике, о телевидении. О литературе, правда, не успели. Только, вы знаете… — Капралов замялся. Обычно он не испытывал затруднений при беседе с родственниками пациентов, но Денис не был его пациентом. — Вы знаете, у Дениса…
— Он показался вам необычным, не так ли?
Нина Петровна многозначительно улыбнулась одной стороной рта. Люди ее круга имели привычку держать остальных на таком расстоянии, что слова становились бесполезны, вместо них в ход шли сигналы вроде семафорной азбуки.
Не дожидаясь ответа, она сделала шаг в сторону двери. Мгновенье Капралов колебался, не ответить ли такой же прощальной улыбкой, но долг перевесил.
— Понимаете, Нина Петровна, дело в том, что я психиатр.
Нина Петровна едва заметно вздрогнула и отвела взгляд. Капралов успел заметить в ее глазах такую знакомую смесь боли и стыда.
— Мне кажется, мальчику нужен…
— Я знаю, что вы хотите сказать! — перебила она. — Поверьте, я ценю ваше участие, но Денис получает всю необходимую помощь. — Она слегка прищурилась и добавила, понизив голос: — Уверена, нет нужды говорить, что мы с Леонидом Сергеевичем рассчитываем на вашу профессиональную деликатность. Еще раз большое спасибо. До свидания.
— Да-да, разумеется, до свидания, — пробормотал Капралов.
Закрыв за ней дверь, он пожалел, что не пишет рассказов: более практичный писатель на его месте пустил бы события этого дня в дело, а может, даже придумал еще пару мизансцен, добавил диалогов и междометий и наскреб бы на повесть. Например, молодой бунтарь приходит к искушенному мыслителю набраться жизненного опыта, но понимает, что искушенные мыслители знают о жизни не больше его и что главное их искусство — искусно это скрывать.
Он вспомнил, что так и не выпил кофе, но пощупал желчный пузырь и решил, что уже не стоит.
3
— Лука Романович? — отрывисто спросила у него девушка с заколотыми в пучок волосами. Согнутой в локте рукой она грациозно, как клатч из змеиной кожи, прижимала к себе голубую пластиковую папку.
— Пройдемте в гардероб, Лука Романович! — не дожидаясь ответа, рассеянно сказала она, развернулась на каблуках и добавила через плечо: — Леонид Сергеевич вас ждет.
Конечно, Капралов не забыл про субботнюю встречу, но был уверен, что больше из семьи Шестаковых никого не увидит. Сперва он решил, что звонок Леонида Сергеевича это излишняя дань вежливости, иначе говоря — причуда важного человека, но просьба захватить психиатрические тесты и таблицы удивила. С горечью уяснив, что Шестаков позвонил психиатру, а не знаменитому писателю, он посоветовал прислать Дениса к себе в клинику или хотя бы на кафедру, где числился доцентом, но получил нелогичный ответ, что им надо сперва поговорить. И вот теперь он стоял в ярко освещенной весенним солнцем приемной перед двумя секретаршами, ругая себя, что пришел.
Несколько дней назад Денис сказал, что Капралов не разделяет больных и здоровых, точнее, нормальных и ненормальных. Мальчик подразумевал комплимент, но в устах любого из капраловских коллег это стало бы обвинением в профнепригодности.
Со студенческих лет Капралова мучили сомненья — что такое знания, как ни набор штампов? И не означают ли глубокие знания лишь большой набор штампов? Иногда он жалел, что не промахнулся на пару сантиметров и не стал стоматологом. Каждый раз, ставя диагноз, он чувствовал, что выносит приговор. В такие минуты он убеждал себя, что если не сможет помочь пациенту, все равно окажет услугу обществу, и как четки перебирал доказательства.
Кому понравится, думал он, получить лопатой по башке от соседа, уверенного, что им управляют по радио? Или если другой сосед в преддверии конца света взорвет дом, пустив газ? А кто не боится религиозных фанатиков? Такие больные долго оставались без диагноза. Даже врача кротость, доброта и цитаты из священных книг могли ввести в заблуждение. Мало кто решался трогать божьего человека, пока тот не выкалывал глаза своей матери, чтобы изгнать из нее бесов.
И все же Капралов был осторожен. Он давно убедился, что для большинства нормальность это лишь предсказуемость; он же не видел в эксцентричности ничего ненормального. Денис был прав, в двух словах он выразил то, до чего Капралов доходил много лет: все имеют право на презумпцию полноценности.
Стать психиатром он решил на уроке обществоведения в десятом классе. Учительница, прогрессивная дама, предложила ученикам отвлечься от утвержденной министерством программы и подумать о смысле жизни, а именно: выбрать книгу и представить ее как желанный ориентир. Некоторые не сговариваясь заявили, что хотят дежурить над пропастью во ржи; кто-то вообразил себя графом Монте-Кристо, а кто-то маленьким принцем; один требовал не спрашивать, по ком звонит колокол, а другая мечтала намазаться кремом Азазелло и путешествовать на половой щетке. Не обошлось и без Дориана Грея.
Капралов — родители и друзья звали его Лу — собирался говорить про «Мертвые души», но когда подошла его очередь, передумал. Он решил говорить про живые.
— Галина Петровна, — попросил он, — можно я отвечу в следующий раз? Мне нужно кое-что доделать…
Вероятно, вместе с психиатром тогда впервые подал голос и писатель, ибо говорить о живых он все равно решил как о «Мертвых» и обратился к гротеску. Через несколько дней он вышел к доске и заявил:
— Все, что вы здесь говорили, это бред.
Одноклассники вместе с Галиной Петровной, разумеется, онемели. Юный Капралов ухмыльнулся и, завладев аудиторией, продолжал:
— Любые ваши идеи вполне могут оказаться симптомом психического расстройства. Не верите? Ваше право, но это тоже может быть симптомом! Галина Петровна, я выбрал книгу, которая дает ответы на все вопросы.
Он выставил перед собой книжку с нарисованным на обложке пучеглазым стариком. «Фабула бреда», красовалось над всклокоченной головой фиолетовое заглавье. «Пособие для студентов медицинских вузов», мелко значилось зеленым в самом низу.
— Поднимите руки, кто считает, что мир устроен несправедливо! А теперь, кто будет бороться с несправедливостью! Поздравляю! У вас бред сутяжничества! Паранойя!
Он прошелся вдоль доски и подмигнул Галине Петровне.
— Кажется, что все вокруг ненастоящее, а мир катится в тартарары? И это лечится! Нигилистический бред! Маниакально-депрессивный психоз!
— Уверены, что вас любит звезда класса? Эротоманическое расстройство! Прогноз негативный!
— Хотите изменить мир к лучшему? Бред реформаторства! Шизофрения! Изоляция, нейролептики!
Он бросил книжку на учительский стол.
— И, наконец, самое главное! Вы разделяете бред, который несет ваш товарищ? Что ж, такое бывает! Вы заразились! У вас индуцированный бред!
В классе раздались смешки, кто-то даже хлопнул в ладоши.
— А я вас всех буду лечить!
— А Денис уже пришел? — спросил он у секретарш и уточнил навстречу удивленным бровям: — Сын Леонида Сергеевича.
— Леонид Сергеич в кабинете один, — отвечали ему. — Говорит по телефону. Как только закончит, я вас приглашу.
В тот же миг дверь в кабинет распахнулась, и в приемную, на ходу вытягивая руку и широко улыбаясь, стремительно вошел Леонид Сергеевич. Капралов невольно тоже заулыбался.
Перед ним был высокий, пожалуй, чересчур поджарый для регбиста (о том, что Шестаков-старший в юности играл в регби, он знал из Википедии) кареглазый мужчина. До блеска выбритый подбородок разделяла красивая ямочка. Рассеченные пробором черные волосы, будто шапка из ткани меланж, сверкали прожилками седины. Его рукопожатие оказалось крепким и долгим. На вкус Капралова, этот выглядящий моложе своих сорока семи лет человек в сшитом по мерке костюме больше походил на актера, чем на политика. Отвечай Капралов за кастинг на роль кандидата в президенты, он, без сомнения, выбрал бы именно его. Одна только мелочь, отметил тренированным глазом психиатр, была ему неподвластна: едва заметная дрожь левого века придавала в остальном превосходному образу оттенок комичности. Политик словно хотел сказать собеседнику что-то еще, но не решался никаким иным способом.
— Очень рад, Лука Романович! — воскликнул Леонид Сергеевич. От него слегка пахло одеколоном, вроде тех, чей запах рекламируют парусными яхтами и солеными брызгами. — Очень, очень хорошо, что смогли… что нашли время! После рассказов Дениса и Нины Петровны я просто не мог с вами не познакомиться!
Под его напором Капралов забыл поздороваться, но этого, судя по всему, и не требовалось, обмен репликами не был предусмотрен сценарием.
Леонид Сергеевич наконец выпустил капраловскую ладонь, но сразу же перехватил его другою рукою под локоть.
— Вы еще не обедали? Ну, конечно! — Он повернулся к секретаршам. — Валентина Петровна, мы идем обедать! Мобильник на столе.
— Я так понял, что вы хотели… — начал бормотать увлекаемый из приемной Капралов, но Леонид Сергеевич не слушал.
— Нам многое нужно обсудить, — доверительно пробасил он; Капралову показалось, что левое веко подмигнуло сильнее обычного. — Но сперва давайте познакомимся, поедим. Вы ведь никуда не спешите?
Они прошли по нескольким коридорам, поднялись по одной лестнице, спустились по другой и оказались в месте, где Капралов почувствовал себя так, будто на спину ему положили диск от штанги. Исполинские двери, не желающий тревожить царящую здесь тишину приглушенный свет, да и сами немногие люди в этом коридоре, каждый глядящий в неведомую даль из непроницаемого пузыря, требовали немедленно извиниться и уйти. «Заместитель председателя Государственной Думы», — прочитал он на одной табличке. «Руководитель аппарата Государственной Думы», — гласила следующая. Они прошли еще несколько похожих на ворота дверей и остановились у последней, безымянной.
— Это такое кафе для своих, — сообщил Леонид Сергеевич, потянул дверь и пропустил Капралова вперед.
Они оказались в небольшой комнате с белыми стенами, телевизором в углу и панорамным окном напротив входа. Из четырех обеденных столов два были заняты: один вице-спикером с мэром, другой лидером коммунистов с компанией седовласых товарищей. Все они повернули головы, молча кивнули Леониду Сергеевичу и тут же вернулись друг к другу. Капралов на мгновенье почувствовал себя невидимкой.
Они сели возле телевизора. Монотонный бубнеж новостей смешивался с неразборчивым шепотом соседей, и казалось, что это родственники обсуждают дела на похоронах. Из боковой двери появилась средних лет крашеная блондинка и, злоупотребляя уменьшительно-ласкательными, многословно их поприветствовала. Она протянула им по кожаной папке и карандашу.
— Мы должны отметить, что будем есть, — прошептал Леонид Сергеевич.
Капралов открыл свою папку. Паровой судак, гречневая каша, суп-пюре, творожная запеканка… Меню не столько для посетителей, сколько для их гастроэнтерологов. Эти белые стены давно не видели никого моложе сорока.
— Неделя такого питания, и в выходные они смогут с чистой совестью пить коньяк, — одними губами прошелестел Леонид Сергеевич.
— И вы тоже, — прошипел Капралов. Он старался не смотреть на спины соседей и в качестве якоря для глаз выбрал одинокую розу на столе.
Леонид Сергеевич беззвучно рассмеялся.
— И я тоже!
Они сделали заказ.
— Здесь все так стараются не быть услышанными, что слушать чужие разговоры у них не хватит сил, — успокоил Леонид Сергеевич. — Иногда я думаю, что даже в одиночестве они перешептываются сами с собой. Но ведь это скорее по вашей части?
Блондинка принесла тарелки с золотым двуглавым орлом на ободках. Орел был вытравлен и на стаканах с компотом из яблок. Государственный герб выполнял в этом заведении функцию логотипа.
Леонид Сергеевич заказал протертую свеклу, кусочек семги и паровые котлеты. От супа он отказался. Вероятно, сообразил Капралов, чтобы не хлебать в его присутствии. Он вдруг понял, зачем тот его сюда привел: необходимость шептать создавала иллюзию доверительности. Леонид Сергеевич давно привык, что любое его замечание превращалось в руководство к действию. Обратной стороной такого положения становилось то, что собеседники, очарованные близостью Олимпа, катастрофически глупели. Вместе оказаться в дурацкой ситуации было единственным быстрым способом этого избежать. Актеру, с уважением подумал Капралов, подобное вряд ли было бы по зубам.
Кабинет Шестакова оказался большим, с половину теннисного корта. В его дальней части стоял массивный письменный стол с толпой желтых телефонов на приставной тумбе. Вдоль противоположной от трех окон стены тянулся еще один стол, с закругленными углами и инкрустированной разноцветным деревом столешницей, человек на двадцать. За стеклами шкафов виднелись тисненные золотом фолианты, кубки и прочий дорогостоящий хлам. Кусок стены занимала коллекция венецианских масок, и Капралов, пока хозяин ворошил на столе бумаги, с минуту ее изучал.
— Думаете, символично их здесь увидеть? — не отрываясь от бумаг, спросил Шестаков.
— Да нет, просто красиво… — смущенно пробормотал Капралов и отвернулся от стены.
— У вас вообще как с политикой? Интересуетесь?
— Если честно, не очень…
— Неужели? — Шестаков выпрямился. — Весьма глупо!
— А вы психиатрией?
Тот хмыкнул и снова склонился над столом.
— Политика везде одинаковая, — объяснил Капралов. — Меня больше интересует, зачем люди ей занимаются. Я бы сказал, меня интересуют политики, а не сам процесс.
— Как специалиста, надо полагать?
— Ну, если угодно…
— Очень хорошо! Тогда приступим. Сегодня у вас редкая возможность удовлетворить свое любопытство.
— Я думал, вы хотите, чтобы я поговорил с Денисом… — неуверенно сказал Капралов, когда они сели в кресла в углу.
— Нет, я хочу, чтобы вы поговорили со мной, — сделал ударение на последнем слове Леонид Сергеевич и ослабил галстук.
— Зачем же тогда… — Капралов кивнул в сторону своего портфеля и вдруг изумленно осекся. — Вы хотите, чтобы я…
— Да! — перебил Леонид Сергеевич. — Именно так! Не удивляйтесь. Поставьте себя на мое место. К кому я могу обратиться? В «кремлевку»? Сами понимаете… В частную клинику? Пойдут слухи. За границу? Еще хуже. Я и к вам не смог бы приехать, сразу спросят — а что он там делал? Ни с кем, кроме жены, я поделиться не могу. После того, как Денис… Да, простите, я забыл извиниться за его вторжение…
— Вы это сделали по телефону, — тихо напомнил Капралов. Он сидел, склонив голову набок, и внимательно смотрел на Леонида Сергеевича.
— Да, действительно. — Леонид Сергеевич встал и подошел к окну.
— Так вот, нет худа без добра, — произнес он без выражения, глядя скорее на стекло, чем сквозь него, — за эту неделю я навел о вас справки, и раз уж вы все равно в курсе наших дел… В следующем году выборы. И, если без лишней скромности, у меня есть кое-какие шансы. Поэтому я должен совершенно четко понимать, насколько оправданны мои опасения. Вы заметили… э-э-э… — Он повернулся к Капралову, поднял руку и пошевелил пальцами, выбирая слова. — Мне довольно трудно об этом говорить… Вы заметили что-то подозрительное? Я имею в виду, для специалиста.
— Вы меня разыгрываете? — спросил Капралов, хотя и видел, что Леонид Сергеевич совершенно серьезен. Вопрос вырвался сам собой.
— Я не могу идти на выборы, если такая вероятность существует. Не хочу звучать патетически, но мне кажется, что параноиков там, — он едва заметно дернул головой в сторону Кремля за окном, — их там было уже достаточно.
Леонид Сергеевич замолчал. Капралов барабанил пальцами по подлокотнику, сосредоточенно глядя на столик перед собой. С навязчивой боязнью паранойи он еще не встречался.
— Ну, хорошо! — сказал он деловым тоном, приняв решение. — Похоже, вы меня не разыгрываете. Сядьте, пожалуйста. Вам придется рассказать, откуда у вас такие мысли и о том, что именно беспокоит. Я имею в виду симптомы.
Леонид Сергеевич вернулся в кресло.
— Скорее всего, это связано с тем, что я близко к сердцу принимаю происходящее с Денисом. Согласитесь, в этом нет ничего странного. Но дело дошло до той точки, когда нужна консультация.
Капралов кивнул.
— Два года назад у Дениса случился первый… э-э-э… приступ… Начались галлюцинации. Его начали преследовать политики, телеведущие, появились голоса и тэ пэ. Мы с Ниной стали его врагами. Какое-то время он даже провел в больнице. Думаю, вам не надо объяснять…
Он уткнулся носом в ладонь и несколько секунд молчал, потирая большим и средним пальцами виски.
— Разумеется, это связано с тем, что дома все вертелось вокруг каких-то интриг, все разговоры про политику, эти вечные рассуждения гостей, вся эта конспирология. Скажу честно, внимания я ему уделял мало. В то время мы как раз создали партию. В общем, сплошные нервы. Вот он и не выдержал.
— Леонид Сергеевич, ну что вы! — взмахнул рукой Капралов. — Обстановка в семье, конечно, важна, но не она определяет, вы и сами знаете! Если бы не это, было бы что-то другое.
— Да-да, я знаю, что не нужно винить себя и тэ дэ! — согласился Леонид Сергеевич. — Но все равно это нельзя просто выключить! Короче говоря, нам посоветовали специалистов из кремлевской больницы, и его достаточно быстро привели в порядок. Все сложно, думаю, вы и сами заметили, но лечение идет, и говорят, что шансы хорошие. Но тут ему везде начали мерещиться матрешки.
Капралов снова кивнул.
— Так.
— Полтора месяца назад я разбирал подарки на день рождения и обнаружил матрешку, довольно необычную и, судя по всему, очень старую. Я так и не смог выяснить, кто ее подарил, хотя, по правде, и пытался. Я оставил ее в кабинете, и вот тогда-то все и началось. Конкретно про нее Денис ничего не говорил, но ясно, что она спровоцировала обострение. Теперь все разговоры у нас только о матрешках, он видит их буквально везде. Конечно, я сразу унес ее из дома.
Леонид Сергеевич подошел к одному из шкафов, выдвинул нижний ящик и вернулся обратно.
— Вот, можете полюбоваться. — Он поставил перед Капраловым небольшую деревянную матрешку.
Матрешка действительно была старой: лак, покрывающий обозначенное штрихами и контурами лицо, красный сарафан и покатые плечи, потускнел, и кое-где его рассекали едва различимые царапины. Примитивная на первый взгляд роспись поражала изяществом. Но самое необычное было не это — под лицом куклы, на животе и груди, располагался сложный, виртуозно, с мельчайшими деталями выписанный герб. Капралов поднес ее к глазам.
Центр герба занимал ромб с черным двуглавым российским орлом (он сразу вспомнил тарелки из номенклатурной столовой, только там предпочитали золото), на расправленных крыльях висели еще восемь микроскопических гербов с неразличимым глазу содержимым, а на груди девятый, побольше, Георгий Победоносец. Ромб обрамляли пышные ветви какого-то растения с петляющей между ними лентой с орденским крестом. Венчала рисунок императорская корона.
— Явно дореволюционная, — пробормотал Капралов, разъединил половинки и обнаружил в днище аккуратную дырку. — А где остальные?
— Откуда ж мне знать.
Капралов вернул куклу на стол.
— Елена Константиновна, его врач, сказала, что психоз может принимать разные формы и что это просто новая фабула бреда, — продолжил Леонид Сергеевич. — А теперь я перехожу к тому, из-за чего попросил вас прийти. Не знаю, как обычно сходят с ума, поэтому просто расскажу по порядку. Видите ли, постепенно я начал замечать, что этих матрешек стало в моей жизни как-то слишком много. И дело не в том, что говорит Денис. Сперва упоминания о них стали появляться на компьютере. Ладно, это можно списать на контекстную рекламу, потому что я действительно что-то про них искал. Но потом я стал слышать о них в коридорах Думы, от каких-то случайных людей, или где-то еще, ни с того ни с сего, например, на заседании комитета. Последняя капля — это когда про них стали говорить по телевизору. С какой такой стати? Главной новостью?!
У Капралова вырвался короткий смешок. Леонид Сергеевич удивленно дернул подбородком.
— Простите, — взмахнул рукой Капралов, — пожалуйста, продолжайте!
— В общем, рассудив здраво, я решил, что дело может быть совсем не в матрешках, а во мне. Вы можете оценить, что это? Паранойя? Галлюцинации?
Капралов заговорил своим самым профессиональным голосом. Он не мог сразу выдать вполне уже ясное для него заключение, для порядка требовалось собрать анамнез.
— А раньше что-либо похожее бывало? Что-то необычное, что вы могли бы сейчас расценить как некие симптомы? Например, в юности?
— Не могу припомнить. Бывали, конечно, всякие фантазии, но я всегда понимал, что сам их придумал.
— А ваши близкие что-то замечали? Какие-то перемены?
— Говорят ли мне, что я схожу с ума? Да буквально каждый день!.. Слушайте, а возможно, что болезнь Дениса передалась мне?
— Да, теоретически возможно. Если б вы от него сильно эмоционально зависели. Но, думаю, это ложная тревога.
Леонид Сергеевич подался вперед, будто хотел получше рассмотреть произносимые собеседником слова.
— В общем, полагаю, никакого заболевания по моей части у вас нет, — резюмировал тот.
— Вы серьезно? Вы ведь даже не провели никаких тестов!
— Если будете так настаивать, то я и правда начну сомневаться, — улыбнулся Капралов.
— Но разве можно все понять только из моих слов?
— Нет, конечно. Главная заповедь психиатра — не верить больному и все проверять. Но тут дело в другом…
Капралов сделал паузу и хитро сощурился.
— Дело в том, что я тоже везде вижу этих матрешек!
— Как это? — озадаченно спросил Леонид Сергеевич.
— Очень просто. Меня они тоже преследуют. По телевизору, или, например, позавчера я стригся, и парикмахерша стала рассказывать про музей матрешек, куда она водила свою дочь. Потом, разумеется, я вижу их в каждом сувенирном ларьке. И уверяю вас, это началось до встречи с Денисом! Их действительно стало вокруг слишком много, согласен, но это не значит, что мы с вами сумасшедшие. Может, мода на них, не знаю!
Леонид Сергеевич помедлил, переваривая услышанное, и громко расхохотался. Он резко встал, дошел до противоположного конца кабинета и, промокая костяшкой пальца глаза, вернулся обратно в кресло.
— Это действительно смешно! — звонко произнес он. — Но вы уверены, что мы оба не можем…
— Уверен. Как вы это себе представляете?
— Да-да, конечно. Вы правы. И я тоже идиот!
— Прекратите! Вы не идиот. Ваш сын болен, но не нужно винить себя… Подозреваю, небольшой невроз присутствует, ничего странного, с вашим образом жизни и грандиозными планами… Но сейчас у половины какой-нибудь невроз. Если хотите, могу что-нибудь выписать. У вас как со сном?
— Нормально… Но постойте, ведь все равно должна быть какая-то причина…
— А с давлением? — не слушал Капралов. — Тоже? Вот и хорошо! На самом деле, нужно больше отдыхать, заниматься спортом и не забивать голову ерундой. Постарайтесь не фиксироваться на этом. Главное — не стесняйтесь выражать эмоции. В пределах разумного, конечно. Если за месяц не пройдет, я вам что-нибудь пропишу. Правда, выкиньте вы все это из головы!
— Хорошо! Понял! Постараюсь выкинуть из головы! Хотя наверняка у вас бывали истории и похлеще.
Леонид Сергеевич поднялся.
— Ну что ж!
Он сделал несколько шагов к двери. Капралов взял портфель и пошел следом.
— Если не трудно, скажите тогда в приемной, сколько я вам…
— Вы сошли с ума! — воскликнул Капралов строго, но Леонид Сергеевич юмора не оценил — его прощальную улыбку перекосило, а левое веко снова задергалось. Чтобы успокоить несостоявшегося пациента, психиатр торопливо продолжил: — Я с вас ничего не возьму! На всякий случай.
— Спасибо, Лука Романович! — снова расцвел Леонид Сергеевич, потянул ладонь из кармана брюк, но на полпути остановился. — Да, еще секунду.
Он подошел к столу и взял матрешку.
— Раз уж вы отказываетесь от денег, я подарю вам ее, — сказал он. — Пусть напоминает о нашей встрече.
4
Проход во двор типично московского грязно-голубого особняка с интересным адресом Малая Лубянка, 6 был совершенно свободен и потому привлекал внимание лишь не рассчитавших сил ночных пешеходов, уже в гулкой арке начинавших торопливо расстегивать ремни. Однако мало кому из них было суждено облегчиться за неприметным фасадом: не успевал страждущий пошире расставить ноги, как в спину ему ударял свет прожекторов, и неизвестно откуда появлялись двое мужчин в черной униформе. Большинство распоясавшихся на ходу запихивали обратно в штаны все, что успевало оказаться снаружи, и улепетывали, не дожидаясь их приближения. Самые медлительные, узнав от охраны, куда забрели, выбегали обратно на улицу, позабыв о приличиях.
По периметру глухого двора располагались пять незатейливых деревянных дверей. Все они вели в подразделения одного хорошо известного учреждения: здесь принимали посетителей, выдавали справки, сюда под предлогом допросов по несуществующим уголовным делам приглашали на смотрины потенциальных сотрудников. В этот двор шли все те, кого по разным причинам не хотели или не могли принять в большом доме напротив. Вывесок на дверях не было, но в них и не было нужды: даже пришедшие впервые быстро соображали, куда идти — двери различались по цветам.
Самыми популярными были синяя и зеленая — почти всегда к ним стояла очередь. В красную и желтую тоже входили довольно часто. И только дальняя, бордовая, казалось, не вела никуда: на гладкой поверхности ни замка, ни замочной скважины, ни смотрового глазка, одна лишь невзрачная ручка. Тем интересней было за эту ручку потянуть: бордовая деревяшка легко подавалась, обнаруживая за собой еще одну, уже настоящую дверь: стальную, с кодовым замком и видеокамерой. После звонка по домофону для некоторых открывалась и она, вооруженный прапорщик требовал документы и, не произнося больше ни слова, отводил посетителя в нужный кабинет. Какова бы ни была цель визита, в коридорах тот не встречал ни души.
Именно здесь на следующий день после знакомства Капралова с Шестаковым в небольшом почти свободном от мебели кабинете на втором этаже встретились двое: хрестоматийного вида широкоплечий блондин лет тридцати с квадратной челюстью и седовласый мужчина сильно за пятьдесят, больше похожий на американского шпиона, чем на русского разведчика. Молодой сидел за столом без пиджака, в белой рубашке, туго завернутые манжеты открывали мускулистые предплечья. Его гость был одет в элегантный темно-синий костюм и кожаные туфли на высоком каблуке. Несмотря на едва послеобеденный час, перед ними стояла уже сильно початая бутылка коньяка.
— Как я вам завидую, Михаил Африканыч! — говорил блондин своему визави, подперев подбородок ладонью. — Конечно, мы тоже делаем важное дело, но в ваше время были ориентиры, вы знали, ради чего это все. А что сейчас? — Он понизил голос, перейдя с баритона на бас. — Людей зомбируют, Михаил Африканыч! А в результате страдает страна! Такое впечатление, что это кому-то выгодно!
— Выгодно-невыгодно… — раздраженно пробормотал мужчина в костюме, придирчиво разглядывая ногти на левой руке. — Вася, чего ты передо мной-то здесь? Да я бы все отдал, чтобы родиться лет на тридцать позже! И идеалы бы отдал, и чистые руки, и горячее сердце. А знаешь почему? Потому что у меня к рукам и сердцу прилагается еще и холодный ум. — Он трижды постучал себя согнутым указательным пальцем по лбу. — У вас куда больше выбора, чем было у нас.
— Простите, товарищ генерал! — выпалил Вася, вскинув голову.
— Блин… Расширял бы ты кругозор… Ты телевизор смотришь?
— Не, не смотрю, не нравится. Если только сериалы иногда. Это мой выбор, между прочим!
— Вот, значит, как? Нравится, не нравится, а смотреть надо!
— Я все в интернете читаю. А телек оглупляет.
— Странно все-таки. Молодой вроде человек… Давай-ка проведем эксперимент.
Он достал из пиджака телефон и стал тыкать пальцем в экран.
— Т-а-а-к… Вот твой интернет! «Жительница Нижнего Тагила решила вскипятить парафиновые бигуди… вода выкипела и парафин взорвался… успела вызвать “скорую”, однако скончалась до ее приезда».
— А вот еще! «В Подмосковье проходит процесс над командиром воздушно-десантного полка и его женой, работавшей бухгалтером в той же части… предприимчивая пара присваивала средства, выделяемые на ремонт парашютов… несколько смертей военнослужащих во время тренировочных прыжков».
Михаил Африканович оторвался от экрана.
— Думаешь, их ящик оглупил? И интернет, и телевизор — всего лишь зеркало. Для чего, по-твоему, нужно зеркало?
— Чтобы в него смотреться?
— Это понятно! Но зачем?
— М-м-м…
— Чтобы наши фантазии о себе не слишком расходились с реальностью! Иначе в один прекрасный день можно себя не узнать. А так — включил телевизор и сразу вспомнил, кто ты и где ты.
— Понял, товарищ генерал!
Михаил Африканович нахмурился.
— Слушай, Василий, а чего ты такой пьяный-то?
— Простите, я не обедал еще.
— Мог бы и сказать! Получается, я пришел, напоил тебя на службе. А ведь у меня к тебе дело.
— Все нормально, я соображаю, а в контору потом не пойду. Там знают, что я с вами, ничего не скажут!
— Да? — Михаил Африканович снова оглядел молодого человека и достал из пиджака флешку. — Ну ладно, только не забудь. Здесь есть фотка. На ней матрешка. Нужно, чтобы вы по ней поработали. И пожалуйста, отнесись серьезно, дело важное. Информацию будешь передавать мне лично, из рук в руки. Никакого интернета!
5
На свете немало мест, где не знают настоящей весны. Что могут о ней знать в Рио-де-Жанейро, где летом 40, а зимой 25? Или на юге Европы? Весна там — незаметная условность, повод сменить джемпер из коллекции «осень-зима» на рубашку из коллекции «весна-лето», а вовсе не последняя надежда на спасение от стужи и тьмы, как для москвичей, обитателей самой холодной европейской столицы.
Радоваться зимой в Москве особенно нечему, и горожане живут от праздника к празднику. В ноябре, когда на землю вместо солнечного света падает лишь мокрый снег, они мечтают о пушистых сугробах и Новом годе. После Нового года они празднуют Рождество. Потом в ход идут нелепицы вроде старого Нового года и дня святого Валентина. Потом поздравляют защитников отечества. Но после восьмого марта зимние праздники кончаются и наступает пора обобщений: зима перестает быть просто явлением природы и превращается в проклятье. Кажется, продержись снег и холод хотя бы до мая, и наступит согласие о причинах преследующих страну бедствий. Однако каждый раз до этого чуть-чуть не доходит — к середине апреля вдруг все меняется: теплый воздух расправляет скукожившиеся за зиму легкие, опьяняет окоченевшие мозги, и на следующие полгода обладатели загадочной русской души становятся обычными людьми. В апреле по улицам начинают не только ходить, но и гулять. Плотники сооружают веранды ресторанов, скверы заполняются парочками, дворы детьми, лавки у подъездов старухами, а бульвары — бутылками из-под пива. Некоторые продолжают работать, но и они при любой возможности бегут наружу. В общем, это лучшее время в Москве.
В один из таких дней в конце апреля Капралов не спеша дошел от своего дома до Пушкинской, свернул на Тверской бульвар и через Спиридоновку вышел на Патриаршие. В аллее на стороне Малой Бронной у него была назначена встреча, но, оказавшись на берегу и взглянув на часы, он решил обойти пруд по кругу, через Ермолаевский.
Будь это сцена из кинофильма, а не заурядная прогулка частного лица, к ней прилагался бы саундтрек, и лучше всего для этого утра подошло бы что-то едва заметное, но напряженное (еще появился бы титр «Звучит тревожная музыка»). Однако жизнь не кино, и единственным звуком, отвлекавшим Капралова от какофонии городского дня, был размеренный скрип песка под кожаными подметками его туфель. ¬
Он обогнул пруд, ненадолго задержался у памятника басням Крылова и вышел на финишную прямую. В середине аллеи на одной из пустых в этот час скамеек завороженно смотрела на воду девушка. Если она его и заметила, то виду не подала.
— Доброе утро… — сказал Капралов, приблизившись. Слово «утро» он произнес немного вопросительно, отчего приветствие прозвучало так, будто он не был вполне уверен во времени суток.
Девушка повернула голову.
— Салам, Лука Романович, саломат бошед! Я видела, как ты гулять по той сторона. Сегодня хороший день!
— Привет, Шахноза! — теперь уже энергично поздоровался Капралов и сел рядом с ней на скамейку.
— Видишь эти утка и утка-мужчины вокруг? — Она снова смотрела на воду, где птицы нарезали круги, били крыльями и мотали головами. — Красивый, правда? Ты знаешь, что они сюда прилетели и будут здесь рожать птенцы? А потом их осенью будут стрелять. Дикий утка стрелять больше всего. Но они все равно останутся для зимы, и новые тоже в следующий год с юга лететь, потому что у них нет много выборы. Получается странный вещь: здесь зимой их люди кормят, чтобы они не умереть, а потом они летят за город рожать птенцы, и там по ним другие люди стреляют. Или те же самые? Но я не буду больше говорить этот печальный история, чтобы ты не думать, что я делать обобщение и пытаться провести какой-то аналогия или, как вы, писатели, это называть, аллегория! Или вы называть такая вещь метафора?
— Да-да, аллегория вполне годится! Я понимаю, ты пытаешься рассказать печальную историю своего народа.
Девушка повернула голову.
— Ты, Лука Романович, надо мной сейчас издеваться?
Капралов замахал на нее руками, словно утка скрытыми под водой лапками.
— Ну что ты! Я лишь сказал то, что думаю. И того же жду от тебя. Расскажешь, как наши дела?
— Ты иметь в виду моя конфликт с эта начальника ДЕЗа Пантелеймон Никанорович? Я очень сильно от него уставать! Его бесконечные придирки, его жадность и ксенофобия — поверьте, Лука Романович, это поистине невыносимо! Полагаю, мне следует называть вещи их собственными именами — он превращает мое существование в кромешный ад! Это утро я красить железный ограда вокруг детский площадка в красивый зеленый краска, чтобы он быть новый как весна. У нас в Таджикистане есть легенда, что весна это время, когда начинаться новая жизнь, поэтому работа мне очень нравится, и я делать ее очень качественный. Но этот Никанорович прибежал и начал кричать, что я красить поверх грязь и что надо шкурить. Но какой это иметь значение, если он не хочет надолго, а хочет, чтобы забор красить каждый год, чтобы своя манипуляция с бюджет провернуть? Полный кретин!
— Я должен с ним поговорить! — воскликнул Капралов.
— Но тогда он рассвирепеть и мучить меня по полный программа! Ты сделать только хуже!
— Шахноза, дорогая, но мы ведь это уже много раз обсуждали. Он тоже человек, ему можно объяснить.
— Конечно, ты можешь попытаться. Кто я такой, чтобы запрещать такой человек, как ты. Но горбатый могилу исправит! А он даже не горбатый! И я тебя прошу — не сегодня, я не хочу, чтобы он говорить при мне.
— Хорошо, я поговорю с ним в другой раз. Что еще происходит? Может, встречала каких-то новых жильцов?
— Да, но мне совсем неприятно тебе говорить.
— Что такое?
— У нас появляться мальчик, очень нехороший. Он меня обзывать всякими словами, говорить, что надо уезжать, но по-другому, я не могу повторять. И у него есть нож.
Капралов тяжело вздохнул.
— А имя у него есть?
— Имя я не знаю. Он фанат. Ты знаешь, что это такое?
— Футбольный, да?
— Да, фанат футбольный. И еще он говорить про свой отец, но отец я не видеть пока.
— Значит, еще у него есть отец?
— Лука Романович, мальчик имеет пятнадцать лет! Ты думать, он у нас живет сам по себе?! Ой, извини, я не хотела говорить, что ты тупой! Ты умный и мне помогать, и я тебе за это всегда говорить особый спасибо!
— Ну что ты, что ты… Я совсем не обижаюсь. Ты молодец! Знаешь, у меня предложение. К следующей нашей встрече, пожалуйста, узнай побольше про этого мальчика, только осторожно, не хватало нам еще истории с ножом! И будет совсем хорошо, если ты сможешь увидеть его отца. Это важно, Шахноза! Постарайся его рассмотреть, а потом мне опишешь — как он выглядит, как себя ведет, какие у него отношения с сыном, да? Я же пока пообщаюсь с Пантелеймоном Никаноровичем и попробую понять, почему он к тебе так относится. Потом мы спокойно все обсудим. Согласна?
— Какой вопрос, я согласна! Я тебе доверять! Ты хорошо разбираться в разные люди!
Капралов попрощался с девушкой, посмотрел на часы и снова сел на скамейку. Ему совершенно не хотелось в надоевший за зиму кабинет, и следующую встречу он назначил на том же месте.
Время шло к полудню, и начинало припекать. Дети и птицы куда-то делись; листья еще не распустились, чтобы шелестеть; утки уплыли к другому берегу. Даже машины то ли уехали, то ли застряли в пробках. Стало почти тихо. Теплый ветерок ласково обдувал лицо, лез за шиворот и против воли смыкал веки. Капралов свесил голову на грудь и засвистел губами на манер учителя начальной школы — пи-ши-и жи-ши-и, пи-ши-и жи-ши-и, — но так и не успел толком задремать, как явился следующий собеседник.
— Утомились, милейший? — заурчал над его ухом вкрадчивый старческий голос, но сразу же перешел на шепот: — Батюшки! Да он и правда спит! Богатырь!
Лавка слегка задрожала под садящимся человеком, и Капралов вскинул голову.
— Пантелеймон Никанорович?
— Это еще кто такой? А-а-а! Припоминаю-с! Директор ДЕЗа, как не знать! Той весной нам покрасили парадное фасадной краской, пришлось неделю ходить в респираторе! Вот жулики, согласитесь, Лука Романыч! Двуногих тварей миллионы для них орудие одно-с! Им чувство дико и смешно-с! Бьюсь об заклад, что и этот — тоже феноменально предприимчивый гражданин! Но вы все же вздремните, я посторожу.
— Простите, профессор! — признал наконец говорящего стряхнувший оцепенение Капралов. — Что-то меня сморило…
— Да полноте вам извиняться, дело благое! Сам-то я обычно после обеда, да-с… Как отобедаю, так сразу и тянет на боковую-с. То ли печенка барахлит, то ли просто старость уже. Но знаете, любезный, как хорошо — мысли все до единой улетучиваются, будто облачко в знойный день, лежишь как тюфяк, и никаких забот! А на что вам сдался этот оглоед Пантелеймон?
— Я сегодня встречался с Шахнозой. Жалуется, что он ее допекает.
— А-а-а! Да-а-а! Шахноза! Наше милое несчастное дитя! Все-то ее обижают! Всего-то она боится! Ну, ничего, вы немного погодите, подрастут ее детки и покажут нам, почем фунт изюма. Вернее сказать, урюка. Отольются нам еще маменькины слезки!
— Так у нее уже и дети?! – встрепенулся Капралов.
— Нет, деток пока нет. Но будут, будут, не сомневайтесь, дорогой Лука Романыч! Я же теоретизирую, наша Шахноза всего лишь пример-с. А как все будет, можно домыслить и не дожидаясь ее потомства!
Капралов не перебивал. Профессор любил поделиться житейской мудростью и, как все старики, моментально обижался, когда у него отнимали такую редкую возможность. Однако он сбился сам.
— Да, так вот-с… Про что это я?
Он сложил пальцы правой руки в щепоть и стал их сжимать и разжимать, то ли показывая разевающего клюв лебедя из театра теней, то ли пытаясь в буквальном смысле нащупать потерявшуюся нить разговора. Потом резко сжал кулак и продолжал:
— Ах да, про приезжих! Вы же и сами видите, дражайший Лука Романыч, как все изменилось за последние десять лет, буквально на наших с вами глазах. Историческое событие, а мы делаем вид, что ничего не происходит. Ну как же! Неприлично-с! А проблемка-то на ладони, и, уж поверьте, найдется тот, кто эту ладонь сожмет.
Профессор говорил как человек, привыкший выступать перед аудиторией: иногда очень медленно, иногда почти скороговоркой, но всегда с должной интонацией. Казалось, он не просто говорит то что думает, а декламирует собственные мысли. Даже излишнюю громкость его речей с большей вероятностью следовало отнести на стремление к выразительности, чем на глухоту. Сидел он совершенно прямо, не касаясь спинки скамьи, то ли в соответствии со своими представлениями о достоинстве, то ли по причине полагающегося старости общего окостенения и геморроя.
Говорил он долго и вдохновенно. В уши снова начинающего дремать Капралова врывались отдельные обрывки — «закончат нашу школу», «останутся никем», «попросят, а потом потребуют» и тому подобное, — но на словах «с фантазией у нас не лучше, чем с интуицией» интуиция подсказала ему, что пора закругляться.
— Я не совсем понимаю, профессор, — мотнул он головой, — вы на стороне Шахнозы или против?
Профессор хлопнул себя по коленке и победно выдохнул: «Ха!».
— В яблочко, Лука Романыч! Ну, рассудите сами, зачем мне быть на чьей-то стороне? Я же ученый! Когда я вижу проблему, то сперва ее описываю, а потом пытаюсь понять, как решить. Вот и весь подход.
— Хоть и на том спасибо, достаточно мне этого господина из жилконторы, — не очень понятно заметил Капралов, но профессор, казалось, понял его с полуслова.
— За меня, Лука Романыч, не беспокойтесь! — подхватил он. — Вам моя позиция известна-с, и менять я ее не намерен. В моем возрасте уже не хочется суетиться. Так что можете вполне на меня рассчитывать!
— Рад это слышать, профессор! В таком случае, возможно, вы знаете, что там у вас за новая семья объявилась? Мальчишка, похоже, третирует Шахнозу.
— А-а-а, эти… Простые люди. Отец автослесарь или что-то из этой оперы-с. Общаться, правда, не общался, чего мне с ними обсуждать, сами понимаете… Но мальчишку краем глаза видел, да-с. А что именно вас интересует?
— Меня интересует то же, что и всегда. Насколько опасен, может ли действительно причинить ей вред? Вы же понимаете, если он ей что-то сделает, вам в стороне не остаться. Может, как-то повлиять на него через отца?
— Что ж, любезный, тогда буду с вами предельно откровенен. Мальчишка этот преотвратный — курит, плюется, не здоровается, дерзок неимоверно-с. Не удивлюсь, если нюхает клей. Моменто мори, так сказать, если позволите каламбур-с. А что до отца… Попытка не пытка, конечно, но вы ведь умный человек, Лука Романыч, книжки пишите… Сами знаете, яблочко от яблоньки…
— Там только отец и сын? Может, мать, бабушка?
— Про мать не слыхал. Куда делась и была ли вообще, о том не ведаю-с. Может, бил ее отец, бог ему судья, не знаю, не буду наговаривать. А может, объявится еще.
— Эх… — устало вздохнул Капралов, — этого и правда нельзя исключать. Сделайте одолжение, профессор, попробуйте пообщаться с ними поближе. Без вас мы никак не справимся!
— Хотите, чтобы я немножко пошпионил?
— Ну что вы! Скорее, чтобы присмотрели!
— Ой ли, милейший? — заговорщицким тоном проскрипел профессор, прищурив ближний к Капралову глаз.
— Хорошо! Вы можете… разумеется, если сочтете это удобным и так далее!.. вы можете намекнуть отцу, что я хочу с ними встретиться? Вы сами знаете, что говорить, не мне вас учить…
— Вот так-то лучше! Я попытаюсь, воля ваша, понаблюдаю за этим семейством, но в ответ тоже жду от вас любезность. Да-да, а вы как думали-с!
Профессор поднял лежавшую рядом с ним на скамье черную дамскую сумку.
— Вы знаете, что это?
— Это дамская сумка, профессор… — выдавил Капралов, чувствуя, что вступает на весьма тонкий лед.
— Эх, Лука Романыч, Лука Романыч! — укоризненно воскликнул профессор. — Я в курсе, что не авоська! Вы же не хотите обидеть меня предположением, что я не отдаю себе отчета, с чем разгуливаю по улице? Разумеется, это дамская сумка! Вопрос, чья это сумка!
— Это сумка Раисы, — сказал Капралов как можно спокойнее.
— Верно! Это сумка Раисы! Почему бы так сразу и не сказать, — проворчал он. — Все осторожничает... Нельзя все знать наперед-с, нужно оставлять место и для неожиданностей. Впрочем, извините, милейший, я очень ценю то, что вы для всех нас делаете. Простите старика!
Капралов ободряюще улыбнулся, пошевелил бровями и покивал.
— Вы знаете, почему она всегда таскает ее с собой?
На это Капралов и правда не знал что ответить, однако дремавший до того все утро писатель почувствовал, что профессор не зря нагнетает — за его словами явно виднелась интрига, — и, не спрашивая психиатра, подключился к беседе.
— Потому что женщинам нужно в чем-то носить свои вещи? Потому что она гармонирует с туфлями? Потому что ею можно дать по башке? Что еще? Просветите меня!
Профессор по-хозяйски погладил сумку по стеганому лаковому боку, словно приведенную на продажу корову. Ему было невдомек, какие метаморфозы происходят с его собеседником.
— Вот вы смотрите на нее как на таковую, то есть снаружи, — назидательно произнес он, — а что если посмотреть изнутри-с?
— Изнутри-с, а не на таковую? — попытался изобразить напряжение мысли Капралов, чтобы немного ускорить старика.
— Именно! Сумка важна не сама по себе, Раечка ведь у нас не английская королева! Важно, что у нее внутри-с!
— У Раечки-с? — вырвалось у писателя.
Профессор скривился и несколько секунд молча смотрел на Капралова, словно прежде чем снова открыть рот желал проглотить внезапно возникшую оскомину. Наконец он смог себя перебороть и продолжал как ни в чем ни бывало.
— В этой сумке она носит свой талисман — пупсика. Вот для чего нужна сумка! Вернее, носила, пока он не пропал. Вы об этом знали?
Капралов, не разжимая губ, покачал головой; в этот раз писатель внял совету психиатра, что покамест будет лучше молчать.
— Разумеется, не знали-с, — подтвердил профессор. — Вам же никто о нем не говорил. А вот я имел неосторожность, вернее — любопытство, кто же знал, что он пропадет! — да, имел любопытство о нем расспрашивать. Неоднократно-с. И теперь она думает, что я причастен к его пропаже. Точнее, она считает, что я его спер. Но это неправда! Абсолютная! Совершенная неправда! Я здесь ни при чем-с! Лука Романыч, на вас, голубчик, вся надежда! Я, старый дурак, рассчитывал на доверие, — ведь это не так уж и много, согласитесь? — но лишь убедился, что то были наивные мечты.
Профессор дернулся распрямить спину, но дальше распрямляться было некуда, мечтательным голосом продекламировал «мечты, мечты, где ваша сладость?», не поворачивая головы обвел затуманенным взглядом пруд и продолжал, подпустив в голос дрожи:
— Молодым не понять, они уверены, что впереди у них вечная жизнь, но мы-то, старики, знаем, что слово «жизнь» в этом словосочетании лишне… Совсем не осталось времени грешить, полный цейтнот-с… Вы должны, да что там, попросту обязаны очистить перед Раенькой мое доброе имя! Пока не поздно! Ведь я ни сном ни духом, ей-богу!
Он выпустил сумку и истово перекрестился во все туловище, чуть не до крови ткнув себя пальцем в лоб.
— Не брал я этого чертова пупса!
— Да что за пупсик такой? — спросил немного опешивший Капралов. — И зачем его везде с собою носить?
— Да в том и дело, что понятия не имею! Ну, скажите, мон шер, разве я похож на того, кто шарит по чужим сумкам, тем более дамским?
— Ни в коем случае, профессор! — поспешил заверить Капралов.
— Вот именно-с! Знаю лишь, что был некий талисман, которым она весьма дорожила, вроде память о родителях, а больше и ничего! Так вы объясните ей всю нелепость ее инсинуаций? А уж я-то в долгу не останусь, расстараюсь для вас, будьте покойны! В лучшем виде добьюсь слесарева расположения!
6
Мало кто может похвастать собственным домом в центре Москвы; те же, кто могут, делать этого не хотят, поэтому на латунной табличке рядом с почтовым ящиком вместо имени жильца был начертан привычный глазу москвича бессмысленный эвфемизм — «Фонд содействия развитию искусств». Расчет был верный: вряд ли случайный прохожий обратил бы на табличку внимание и уж точно вряд ли бы стал размышлять, чем занимается указанная на ней организация — ищет новых Левитанов или лишь раздает палитры. Впрочем, внутри здания имелось немало комнат, стен и углов, пригодных для хобби владельца — собирания предметов искусства, занятых китайскими вазами, акварелями, гобеленами и тому подобным, — то есть четверть правды на табличке все же была. На остальные три четверти этот опрятный трехэтажный особняк в стиле модерн с крыльцом из пяти ступенек и резными дверьми, скругленными окнами и мозаиками над ними, записанный на одну из бесчисленных компаний своего хозяина, служил ему домашним кабинетом, личным клубом и персональным рестораном — всем тем, чем не мог служить офис в банке, его основном, согласно журналу «Форбс», месте работы. Да и кроме того, он хоть и проводил здесь немало времени, но все же не жил, и вывеска рядом с дверью придавала дому известную легитимность в глазах визитеров.
Разумеется, хозяин был очень богат. В конце восьмидесятых он был одним из тех кисших от скуки тридцатилетних доцентов и научных сотрудников, которых через пять лет назовут «новыми русскими», через десять «олигархами», а через двадцать просто элитой. Сначала, когда стало можно, они варили на продажу джинсы и торговали компьютерами, затем создавали первые банки и совместные предприятия и, наконец, участвовали в приватизации. Интуиция его тогда не подвела: выбрав нефть и цветные металлы, он сколотил настоящую империю (хотя сам считал, что все получилось благодаря стечению обстоятельств, иначе говоря — везению, и что он просто оказался достоин времени и места, в которых оказался).
Известная всей стране и многим за ее пределами фамилия этого счастливчика была Жуковский, и своей фамилией Жуковский гордился. Нет, он не был родственником знаменитому поэту, наоборот, как и большинство советских граждан, он не был родственником вообще никому, его видимая родословная тянулась не далее третьего колена. Жуковского тешило другое: в отличие от имен большинства коллег-олигархов, либо заурядных, либо подозрительных, его будто специально было создано для покровительства всему изящному. Он ни за что не обменял бы свое имя даже на Пушкина или Державина. Будь у Жуковского выбор, всерьез он рассмотрел бы лишь переименование в Лермонтова, хотя и не смог бы объяснить почему. Впрочем, из всех искусств литература волновала его меньше всего, предметом интереса Жуковского были готовые изображения.
Первую настоящую картину ему подарили на юбилей. Само собой, это был Айвазовский: девяносто на шестьдесят сантиметров, одинокий баркас в разломе гигантских волн, то ли вот-вот взлетит чайкой в небо, то ли завалится на бок и будет утащен штормом в пучину. Модное и одновременно солидное украшение кабинета серьезного бизнесмена, она понравилась Жуковскому с первого взгляда, и он повесил ее напротив стола. Но никто, и он в том числе, не мог предположить, что этот, в сущности, банальный (если не принимать в расчет его цену) подарок положит начало всепоглощающей, самозабвенной страсти.
Уже в первый день совместной жизни со своим Айвазовским Жуковский понял, что тот не просто очередное, пусть и симпатичное, украшение интерьера. Казалось, что пронзенное стрелами света тяжелое пурпурное небо выползло за границы отмеренных ему художником девяноста сантиметров и, будто комнатное торнадо, затягивает в себя окружающую обстановку. На второй день Жуковский поймал себя на том, что на картину смотрит больше, чем в бумаги — подчинив сперва комнату, она подчинила и его самого.
Так он познал великую силу искусства.
Он начал с того, что купил с полдюжины Айвазовских, и дальше последовали Коровин, Репин, Поленов, фальшивый Кустодиев, кто-то еще и, наконец, Шагал с Левитаном, после которых русская тема была на время закрыта и Жуковский обратил свой взор на иностранцев. Картины он покупал бессистемно, по принципу «нравится — не нравится», поэтому следующими стали несколько малых голландцев, импрессионистов, символистов и особенно любимое ню Модильяни. К счастью, он не очень ценил авангард и художников вроде Ротко, иначе бы даже со своими миллиардами быстро вылетел в трубу. Однако приобретением, сделавшим его мировой знаменитостью, стала не живопись: с миру по нитке за несколько лет он собрал самую большую коллекцию пасхальных яиц Фаберже.
Решился он на это не сразу. Сперва идея поставить в один ряд с Левитаном и Поленовым пусть и самые знаменитые, но все-таки ювелирные изделия его смущала: в покупке чего-то уже изначально дорогого Жуковский чувствовал подвох, недостаток чистоты эксперимента: покупая картину, он платил не за золото и бриллианты и, уж тем более, не за копеечные краски и холст, а за талант художника в чистом виде. Однако постепенно, неоднократно посетив Оружейную палату, повращавшись среди знатоков и ценителей, а главное, лишившись после удаления опухоли одного яичка, он решился включить в сферу своих интересов помимо живописи и декоративно-прикладное искусство.
Именно после истории с Фаберже его почему-то стали называть меценатом и бесконечно требовали поддержать чего-то художественное и помочь кому-то начинающему. Жуковский же рассматривал свою тягу к прекрасному как дело глубоко личное, а потому из-за этих глупых ожиданий весьма раздражался.
Впрочем, страница с яйцами была перелистнута (по крайней мере, до тех маловероятных пор, когда владельцы немногих оставшихся в частных руках захотят их продать), и сейчас Жуковского занимала новая, совсем неясная, но интуитивно многообещающая находка.
Майским послепраздничным днем он сидел в библиотеке на втором этаже модернового особняка, между дубовых шкафов, полных книг в кожаных переплетах, за совершенно пустым старинным письменным столом, и смотрел на своего Репина, поставленного помощником на трехногий мольберт, — портрет девочки лет девяти: серьезное, но в то же время шаловливое лицо; белое кружевное платье; подвязанная бантом грива спадающих на плечи золотистых волос; нитка жемчуга на шее. Холст, масло.
Правая рука девочки покоилась на небольшом инкрустированном перламутром и золотой фольгой круглом столе, настоящем произведении искусства, от обладания которым не отказался бы самый взыскательный музей. Однако Жуковский вот уже четверть часа задумчиво взирал не на стол и даже не на девочку, удавшуюся художнику ничуть не хуже стола, а на одинокую фигурку рядом с ее рукой — украшенную гербом матрешку, точную копию полученной Капраловым от Шестакова.
Окна комнаты выходили на улицу, но сквозь тройные стекла внутрь особняка не доносилось ни звука. Жуковский услышал, как часы за дверью пробили три. После третьего удара он мысленно сосчитал до пяти, и в ту же секунду дверь отворилась и, не спрашивая разрешения, в библиотеку вошел его помощник, Артем Сергеевич, невысокого роста, гладковыбритый и сухопарый, в сером костюме. Жуковский перевел взгляд на его приближающуюся фигуру и неожиданно подумал, не приходится ли тому бриться дважды в день.
Сам Жуковский был обрит наголо, что при минимуме мимики делало его похожим на Фантомаса. Вообще, породистость его лицу придавали не столько отдельные черты вроде широкого, почти африканского носа или идеальных вставных зубов, сколько производимый ими совместный эффект. За долгие годы его рот, нос и остальное научились не просто исполнять отведенную им природою функцию, но и дружным ансамблем работать на имидж владельца. Дополнять впечатление были призваны аксессуары: он специально носил ненужные ему по медицинским показаниям очки в тонкой золотой оправе, чтобы иметь повод, спустив их на переносицу, критически взирать на собеседника исподлобья. Умные и ясные глаза при этом выгодно сверкали на бесстрастном лице.
— Алексей Павлович, приехал Штыков, — сообщил помощник и положил перед боссом листок с именем-отчеством посетителя.
— Да-да, спасибо, Артем Сергеевич!
Жуковский уперся в подлокотники словно в брусья и, стряхивая послеобеденное оцепененье, резко встал.
— Я его жду!
Артем Сергеевич вернулся в соседнюю комнату. Жуковский обогнул мольберт и вышел на середину библиотеки.
Появившийся в дверном проеме пожилой мужчина ростом был меньше даже низкорослого Артема Сергеевича; Жуковский со своими метром восьмьюдесятью возвышался над ним почти на голову. Однако походка, которой вошедший направился навстречу хозяину, и его улыбка излучали уверенность знающего себе цену человека. Разумеется, цену высокую: услуги гостя стоили Жуковскому пятьсот долларов в час, и по триста он платил его сотрудникам. Жуковский усадил его в массивное низкое кресло, обтянутое коричневой кожей, и сел в такое же напротив.
— Может быть, чаю, Михаил Африканович? — спросил он. — Или хотите чего-нибудь покрепче?
— Нет-нет, благодарю вас, Алексей Павлович! — нетерпеливо взмахнул рукой Штыков. — Это она? — Он указал на оборот картины.
Жуковский довольно усмехнулся, встал, подошел к мольберту и развернул его лицом к гостю.
Михаил Африканович вскочил и в несколько прыжков оказался возле портрета.
— Так-так-так! — воскликнул он, склонившись, почти касаясь холста орлиным носом и торчащими седыми бровями. — Невероятно! Просто невероятно!
— Вы ведь уже видели фотографии… — немного обескураженный его напором напомнил Жуковский.
— Конечно, видел! — воскликнул Штыков, не отрываясь от полотна. — Это не изумление, Алексей Павлович, а всего лишь реплика ценителя. Не могу же я разглядывать подобный шедевр и оставаться безучастным. Вы сочтете меня невеждой. Лупу, пожалуйста! — Он скосил глаза на Жуковского и расплылся в улыбке. — Пошутил, у меня с собой!
Он достал из внутреннего кармана пиджака здоровенное увеличительное стекло на костяной ручке и с минуту водил им над матрешкой.
— Ну что ж… — произнес он, выпрямляясь и убирая стекло. — Действительно выписана безупречно. И, конечно же, она здесь не случайно. Интуиция вас не подвела.
— Значит, вам уже удалось что-то узнать?
— Разумеется, разумеется, Алексей Павлович! Нам удалось узнать немало! Простите за нескромность, но это правда, особенно за такой короткий срок… Пришлось даже обратиться к бывшим коллегам. Впрочем, как говорится, в нашем деле бывших не бывает.
Штыков хохотнул, однако его утробный смешок не поднялся выше трахеи — ни в глазах, ни на лице не отразилось никакого веселья, и только губы слегка растянулись, чтобы выпустить воздух. Он уставился на собеседника, вероятно, ожидая, что тот разделит его сентенцию, но Жуковский пропустил ее мимо ушей. Тогда Штыков пару раз моргнул и продолжал:
— Я бы не стал злоупотреблять вашим временем. Да и вашими деньгами злоупотреблять я бы тоже не стал. Хотя этого мне, наверно, не стоило говорить… Впрочем, уже сказал! Но давайте сперва присядем. И теперь я бы не отказался от джина с тоником. — Он сделал шаг в сторону кресла и обернулся: — Налейте заодно и себе, уверен, вам тоже захочется выпить.
— Мы провели ряд мероприятий, — сказал Штыков, когда Жуковский вернулся с напитками, — и установили личность загадочной владелицы матрешки. — Он помешал соломинкой в высоком стакане, и кубики льда моментально уменьшились наполовину.— Вы задали вопрос, что делает государственный герб на матрешке и кто вообще эта девочка. Сразу скажу, от финских наследников Репина, продавших вам картину, толку добиться не удалось, они продолжают называть ее «Портрет дворянской дочери» и утверждают, что матрешку он нарисовал, потому что тогда это было модно. Если помните, мы поначалу тоже склонялись к этой версии, вопрос был, реальна ли матрешка с картины или она плод воображения художника. Я сразу понял, что реальна: герб был бы странным домыслом, он должен был существовать в действительности. Дальше мы задали вопрос: зачем его нарисовали? И здесь не обойтись без истории матрешки.
Если спросить у любого, когда на свет появилась матрешка, ответ, скорее всего, будет: никогда! она была всегда! Скептик, возможно, допустит, что ее вырубили первым кремниевым топором. Людям проще представить горящего на костре Джордано Бруно или восстание Спартака, чем то, что каких-то пятьдесят лет назад еще не изобрели пластиковые клубнику и помидоры и что свежие овощи и фрукты приходилось есть только в короткий сезон, когда они поспевали.
Пушкин, Гоголь и Достоевский никогда ее не видели, а Толстой и Чехов если и дождались, то вряд ли она взволновала их больше, чем Иосифа Бродского черепашки-ниндзя: первую матрешку сделали в самом конце девятнадцатого века, и этим людям, придумавшим русскую культуру, наверняка не было дела до лубочной игрушки. Однако двадцатый век прославил ее по той же причине, по которой прославил их самих: он предъявил невиданный до того спрос на символы и смыслы, утвердив заодно знак равенства между теми и другими. Для всего мира матрешка стала символом России не меньшим, чем Достоевский выразителем ее души, и, уж конечно, ее видели даже те, кто в жизни не держал в руках ни одной его книги.
Популярны две версии ее происхождения. Главная утверждает, что прототипом матрешки стал один из японских божков, внутри которого помещалась вся его деревянная семья. Второстепенная, но более патриотичная — что матрешка произошла от разборных пасхальных яиц. Вряд ли можно узнать, как было на самом деле, но известно, что в 1900-м году куклу отвезли на Всемирную выставку в Париж, где она и прославилась. Нарядную деревянную бабу полюбили дети и взрослые, посыпались заказы.
— И вот здесь, как нам тогда казалось, могло скрываться возможное объяснение, — продолжал Михаил Африканович. — Вполне логично, что на экспонате Всемирной выставки нарисовали государственный герб, а потом кукла каким-то образом оказалась у девочки. Однако вы должны представить наше изумление, когда мы получили заключение геральдика о гербе.
Штыков поставил стакан, встал и жестом пригласил Жуковского к картине. Они снова подошли к мольберту.
— На первый взгляд, здесь нарисован малый государственный герб Российской империи, — сказал он, обведя по воздуху орла указательным пальцем. — То есть именно он и нарисован. Но есть кое-что еще. Обратите внимание, что орел находится в ромбе, который обвит орденской лентой и украшен пальмовыми листьями. Детали очень мелкие, но даже я смог рассмотреть их на фото при увеличении. Каюсь, сперва я не придал им значения, и потребовалось несколько дней, пока пришла экспертиза.
— Я вас внимательно слушаю! — нетерпеливо произнес Жуковский.
— Да, так вот, главное, что позволяет определить, кому принадлежит герб, это изображенный на нем орден Святой Екатерины. Им награждали женщин, причем, самых родовитых аристократок. Царские дочери получали его автоматически, при крещении. Таким образом, его сочетание с малым государственным гербом дает нам малый герб великой княжны, дочери государя императора.
Жуковский замер, что-то считая.
— То есть на матрешке герб дочери Николая Второго?
— Совершенно верно!
— Занятно… Но какой именно? Насколько я помню, их было четыре.
— Вы правы, четыре: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Но с помощью матрешки на этот вопрос ответить нельзя. Дело в том, что у великих княжон отличаются только большие гербы.
— Но все равно это означает, что на картине… — почти по слогам начал Жуковский, вглядываясь в девочку.
— Это означает, что ваша картина сильно подорожала, потому что это портрет не неизвестной дворянки, а дочери русского царя!
— Но вы не знаете наверняка…
— А вот и знаю! — просиял Штыков. — Сомнения могли быть, если бы художника звали по-другому, но так как авторство точно подтверждено, дело сильно упрощается. Репин выполнял государственные заказы, а главное — писал портреты членов царской семьи! Например, известный портрет самого Николая в Русском музее. Как я говорил, никаких документов, что он рисовал великих княжон, у его наследников не сохранилось. Видимо, их и не было, потому что такое они бы точно не выбросили, но нам помогла дата создания картины.
Штыков указал на нижнюю часть холста, где над подписью художника — «И.Репин» — были выведены четыре едва заметные цифры — «1904».
— Пришлось немало потрудиться, чтобы установить связь между этим портретом и царской семьей, но в конце концов нам это удалось! Сперва мы забросили широкую сеть, чтобы выяснить, кто заказывал художнику картины в третьем-четвертом годах. Из всех найденных документов подходящим оказался всего один: ведомость Морского министерства на выплату Илье Ефимовичу Репину трех тысяч рублей. За что, не уточняется, но вряд ли это совпадение. Да и сами посудите, что Илья Ефимович Репин мог делать по морскому ведомству? Тем более, сумма весьма внушительная. Могло ли министерство заказать портрет царской дочери, а главное — зачем? Звучит странно. И тут нам пришла идея: а что, если дело не в министерстве? Что, если оно только оплачивало заказ? И вот тогда все встало на место. Вы никогда не слышали о великом князе Алексее Александровиче?
— Боюсь, что нет.
— О, это весьма колоритная личность! — ухмыльнулся Штыков. — Можно сказать, принц Гарри своего времени.
Великий князь Алексей Александрович, четвертый сын императора Александра Второго, брат Александра Третьего, приходился Николаю Второму дядей. Несмотря на его бесталанность, Николай дядю ценил. Родственные узы считались самой надежной опорой во всех слоях общества, а особенно в царской семье, главной корпорации своего времени. Просто по факту рождения великие князья становились министрами и генералами. Степень их компетентности прямо зависела от степени родства с самодержцем.
В страхе перед эволюцией эту классовую модель переняли и следующие российские режимы: большевики придумали номенклатуру, попасть в которую теоретически мог любой, но с подходящей анкетой; их наследники не стали скрывать своей феодальной природы и снова превратили власть в сословную корпорацию прямых родственников и близких друзей. Оказавшись в колоде, о будущем можно не волноваться: при коммунистах штрафников отправляли руководить чем-то менее заметным (разумеется, если речь не шла о политике), а после для них придумали должность советника президента (разумеется, если речь не идет о политике). За самые же страшные прегрешения теперь грозит Совет Федерации.
Великий князь Алексей Александрович четверть века служил начальником Морского министерства в чине генерал-адмирала — сперва при брате, потом при племяннике. Время он проводил в путешествиях: на премьерах в Париже, карнавалах в Новом Орлеане и за охотой на буйволов с Буффало Биллом. А потом случилась неприятность: русский флот погиб близ Цусимы, и Россия проиграла Русско-японскую войну. Великий князь вышел в отставку и вскоре умер от горя в любимом Париже. Но все это произошло уже после 1905 года.
— Нас интересует более раннее время, когда он еще обожал покрасоваться, устраивал праздники и считался бонвиваном, — перешел к сути Штыков. — Мы стали искать, и оказалось, что еще в 2006 году в архивах Российской национальной библиотеки в Петербурге случайно нашлась тетрадь в кожаной обложке с золотой монограммой «АА», дневник великого князя, который он вел почти всю жизнь!
По ходу своего рассказа Михаил Африканович столкнулся с дилеммой, ошибка в разрешении которой грозила испортить все впечатление. Дело в том, что про тетрадь и все остальное он выяснил сам, и теперь первым его порывом было начинать каждую фразу с местоимения «Я» (к тому же за «я» платили на двести долларов больше, чем за «мы»). И все же благоразумие взяло верх: лучше всего за годы службы он усвоил, что коллективный результат куда весомее индивидуального достижения. Поэтому он остановился на множественном числе, иногда вообще сбиваясь на третье лицо и называя себя «наши специалисты».
Впрочем, «наши специалисты» поработали неплохо. Для начала Штыков прочитал всю тетрадь, из которой немало узнал о характерах породистых лошадей и родовитых барышень, но ни слова про Репина и портрет. Ничего удивительного, если князь платил не своими деньгами, то вряд ли доверил бы это даже дневнику. Однако в глаза бросалась одна деталь: он вел его почти полвека, но неожиданно за год до смерти перестал. Сначала Штыков решил, что произошло это по причине депрессии, но потом догадался, что как раз она и побуждает многих писать. Более того, потратив на что-то большую часть жизни, люди обычно уже не в силах остановиться. Писатель Чуковский вел дневник семьдесят лет и последнюю запись сделал в агонии.
Тогда Штыков вернулся в архив и в конце концов нашел то, что искал.
— Документ вряд ли можно назвать продолжением дневника, он больше похож на исповедь, но главное — благодаря ему мы узнали, что Алексей Александрович действительно собирался подарить племяннику портреты его четырех дочерей! Однако война сделала затею неуместной. А после и сам князь впал в немилость. В итоге был написан один-единственный портрет, великой княжны Ольги, старшей дочери, но и тот не был востребован да так и остался у художника. Конечно, на всякий случай мы изучили все ее известные изображения.
Штыков снова полез в карман и достал несколько фотографий.
— Ошибки быть не может — это она!
— Что ж, Михаил Африканович, хорошая работа, поздравляю! — Не глядя на фотографии, Жуковский похлопал его по плечу. — Это действительно интересная новость!
Штыков бросил на собеседника настороженный взгляд: человек, получающий пятьсот долларов в час, знал, что следует за такой похвалой.
— Но, — не разочаровал его Жуковский, — мы так и не выяснили главного — что это за матрешка и что с нею стало. Я ведь об этом вас просил?
7
В начале июня в Москве как всегда похолодало, и начальника ДЕЗа Пантелеймона Никаноровича Капралову пришлось звать к себе в кабинет. Сперва, правда, вместо него пришла Шахноза и прочитала лекцию об озеленении придомовых территорий. Пользуясь случаем, Капралов пытался разузнать про футбольного фаната и его отца, но ничего нового не услышал. В другой день, к досаде «Луки Романыча», явился профессор и битый час перечислял наглядные приметы скорого экономического кризиса. Психиатру повезло лишь с третьей попытки.
С Пантелеймоном Никаноровичем он уже раньше встречался, а потому сразу узнал одному ему свойственную живость речи, пожалуй, даже излишнюю беглость, по причине которой тот часто проглатывал окончания слов, словно его речевой аппарат не поспевал за мыслительным. В представлении Капралова это было весьма нехарактерно для управляющего коммунальным хозяйством или другого типичного муниципального начальника, обычно предпочитающих помалкивать. Впрочем, Пантелеймон Никанорович не был типичным муниципальным начальником.
— Хоть убейте, не понимаю, чего вам далась эта Шахноза и почему я должен рассказывать, что о ней думаю, — говорил Пантелеймон Никанорович, сидя в кресле и положив руки ладошками на колени, как детсадовец. — Да ничего я о ней не думаю! У меня таких Шахноз в подчинении тыща штук. Все они смирные, проблем с ними нет. Сидят по подвалам, зеленый чай пьют. Чего еще желать? А строгость — так это для профилактики. Я с ними со всеми строг. Но ведь и справедлив!
Капралов, в белом медицинском халате, заинтересованно поглядывал на Пантелеймона Никаноровича и время от времени что-то писал специальным врачебным почерком в большую тетрадь, лежащую у него на коленях. Однако от писателя сегодня в нем не было и следа, обычная рутинная встреча врача с пациентом.
Последние недели прошли для писателя Капралова совершенно бесплодно: обострившийся на Пасху творческий кризис лишь углублялся. Вопреки желаемому, идеи в его голове возникали одна безумнее другой. Ежедневно исписывая по нескольку страниц в картах пациентов, он все чаще с мрачной горечью признавался себе, что так и останется пишущим психиатром, но не станет писателем. «Если настоящей музе и суждено меня посетить, — думал он, глядя на Пантелеймона Никаноровича, — то это будет Мельпомена, муза трагедии, и придет она не на страницы моего несуществующего романа, а прямо в мою жизнь!»
— Как вы думаете, что вы делаете в этом кабинете? — ласково спросил он.
Ладошки начальника ДЕЗа на долю секунды сжались легкой судорогой.
— Что я здесь делаю? Да наверняка она вам нажаловалась из-за какой-то фигни, а вы будете изображать голубя мира. Что тут еще может быть, всегда одно и то же!
— Нет, Пантелеймон Никанорович, вопрос звучит не совсем так: не зачем я вас сегодня пригласил, а почему вы вообще в этом кабинете. Вы ведь знаете, кто я и где вы находитесь. Давайте говорить начистоту. Вы хотите, чтобы я вас уважал и относился к вам серьезно. Так помогите мне — будьте откровенны. Вы образованны, умны. Могли выбрать любое занятие. Зачем же было становиться именно коммунальщиком? Все знают об их репутации. Какой вам от этого прок?
— На что вы намекаете?
— Разве я намекаю? Если мне что-то нужно, я спрашиваю прямо, потому что хочу получить прямые ответы.
Капралов тут же мысленно ущипнул себя за ляжку и с раскаянием подумал, что Пантелеймон Никанорович вовсе не виноват в его настроении. Вообще говоря, работа психиатром научила его сдержанности, и даже в разговоре с самим собой он обычно бывал деликатен.
— Вы ведь сами выбрали, — продолжил он примирительно, — вот мне бы и хотелось узнать, почему.
Однако Пантелеймон Никанорович не заметил смущения врача: привычка смотреть внутрь себя весьма сужала угол его зрения.
— Слушайте, доктор, ну причем здесь это? Вот вы представьте, что я молодой менеджер, в ладно сидящем на спортивной фигуре недорогом костюме, с айпэдом и прогрессивными взглядами. Либерал! Но и при этом осторожный, с оглядкой, не безнадежный либерал. Честный! Или считаете, что такой никогда не пойдет заведовать ДЕЗом? Вам нужен Александр Иванович Корейко в кургузом пиджаке и с миллионами в чемодане? А я, между тем, вижу себя именно антиподом Александра Ивановича!
Капралов молча крутил авторучку между пальцев: Пантелеймон Никанорович всего лишь тянул время.
— Ну, хорошо, — сдался начальник ДЕЗа, — главное, что я должен сказать — корысть тут совершенно ни при чем! Я знаю, что о нас обычно думают, и представляю, что наговорили вам остальные, однако я этим занимаюсь не ради денег!
— Но получается, это все же не просто работа? — подбодрил его Капралов. — Ради чего-то вы этим занимаетесь?
— Странно слышать такое от вас. Уж, казалось бы, кто-кто, а вы должны понимать…
— А все ж таки объясните….
— Да ради бога, Лука Романович, с удовольствием объясню: я альтруист!
— Прошу прощенья?
— Аль-тру-ист! Соображайте быстрее!
Пантелеймон Никанорович на секунду замер, задумчиво пробормотал: «А если сказать ист аль тру, то получится смесь немецкого, итальянского и английского…» и продолжал:
— Вот вы врач. Что вами двигало при выборе профессии? Престиж? Власть? Я же надеюсь, что желание помочь, а заодно получить удовольствие от результата. Вот это и есть две самые важные вещи в идеальной профессии — симбиоз альтруизма и эгоизма!
Пантелеймон Никанорович на время прекратил свою скороговорку и процитировал, со смаком выговаривая отдельные слоги: «Книгу переворошив, намотай себе на ус — все работы хороши, выбирай на вкус!»
— Помните? Только Маяковский не знал, что в двадцать первом веке люди будут сидеть перед компьютером, а зачем, для кого — загадка даже для них самих. Там же, где можно пощупать продукт, нет уверенности, что он нужен кому-то, кроме маркетологов. А вот учитель или врач, даже фитнес-тренер, в конце концов, — они помогают реальным людям. Таких настоящих профессий осталось совсем немного. Теперь вы меня понимаете?
— Не уверен, но допустим, вы мечтаете, чтобы во дворах цвели цветы, а горячую воду никогда не отключали. При этом сажать цветы нанимаете исключительно гастарбайтеров. Или вы не такой уж идеалист?
— А-а-а, — разочарованно протянул Пантелеймон Никанорович, — теперь понятно… Думаете, подловили меня? Вывели на чистую воду? Нанимаю, да! Однако же почему? А потому, что так устроена система! Я, доктор, часть системы и понимаю это. Но я работаю для людей!
— Но не для гастарбайтеров, верно?
Пантелеймон Никанорович закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и уставился в окно.
— Они не относятся к тем людям, помощь которым могла бы принести вам удовольствие, не так ли?
— Кто его знает… — со скукой в голосе произнес Пантелеймон Никанорович, не поворачивая головы.
— И получ-а-а-ется… — вскрыл конверт с именем победителя Капралов и снова начал писать, — что Шахноза у вас вызывает раздражение!
— Вот-вот! Пишите-пишите! Все-таки вы фундаментально не понимаете моих мотиваций.
— Пантелеймон Никанорович, давайте без этого, хорошо? Пока я от вас не услышу, я буду предполагать самое простое. А самое простое обычно не самое возвышенное.
— И вот, узнав о напряжении в наших отношениях, вы сразу решили, что я ксенофоб, верно?
— А вы нет?
— Ну, отчасти да, но только отчасти. Все мы живем инстинктами. Ни вы, ни я не исключение!
Увидев, что Капралов набирает воздуха, Пантелеймон Никанорович поднял вверх указательный палец.
— Это, конечно, ваша епархия, но дайте уж теперь объяснить!
Психиатр молча пожал плечами.
— Сознание лениво, — торопливо произнес Пантелемон Никанорович. — И мое, и ваше! Инстинкты куда проворнее. Пока оно раскачивается, инстинкт говорит — на нашу территорию вторглись! Одни ему следуют, другие отрицают. Но в обоих случаях первичен испуг. Только первые боятся всего чужого, а вторые — самих себя. Я же пытаюсь размышлять, а значит, могу с инстинктом бороться!
Он откинулся на спинку стула и потер ладони о джинсы.
— Так что дело не в этом, Лука Романович.
— Мы все равно должны объяснить ваше поведение. — Капралов возвел очи горе и с притворным энтузиазмом предположил: — Возможно, вы… садист? Шахноза даже не хочет разговаривать в вашем присутствии!
Пантелеймон Никанорович открыл рот и заморгал, будто неожиданно провалился в прорубь. Капралов, чтобы не спугнуть, не шевелился.
— Не хочет, да?.. — наконец неуверенно переспросил начальник ДЕЗа. — У меня тоже такое ощущение… Но вы ведь наверняка ей скажете…
— Не наверняка. А если пообещаю, то точно не скажу. Врачебная тайна, знаете ли.
— Значит, не скажете?
— Обещаю.
— Хорошо… — снова помедлил Пантелеймон Никанорович. — Я немного покривил душой, когда говорил, что мне до нее нет дела.
Он вскинул руку, будто отличник на первой парте, но молниеносно опустил ее на голову и пригладил волосы.
— У нас ведь с ней много общего, не так ли?
— Думаю, да, — осторожно согласился Капралов.
— Да, да… Но тут есть что-то еще, кроме очевидного… Она, конечно, косноязычна и неотесанна, я знаю… В общем, мне просто интересно понять, что она за человек. Другое дело, о чем нам говорить… Вот и приходится о работе. А она боится и вообще неправильно все понимает…
— Вы меня разыгрываете… Только что рассказывали про безразличие, теперь же, наоборот…
— Вовсе нет, Лука Романович! — немного по-театральному вскинулся Пантелеймон Никанорович. — Я знал, что даже вам будет трудно в это поверить. Просто больше мне не с кем поделиться. Но, с другой стороны, разве вам она не интересна? Разве… разве сами вы не стремитесь ее понять?
— Это моя работа.
— Значит, вы не станете давать мне советов? Ведь с вами-то она разговаривает!
— Ну, не говорите с ней о заборах и дворах, если это ее так нервирует. Спросите о том, что волнует ее саму.
— Спасибо! Это хорошая мысль! Думаете, нам стоит общаться?
— Об-щаться? — запнулся Капралов. — Даже интересно, как у вас это получится. Попробуйте.
— Но что скажут другие? Ведь это так необычно…
— А вот мы и посмотрим! Но, в принципе, можно предсказать. Главное, сильно не увлекайтесь, чтобы не разочароваться.
— Странный вы доктор, Лука Романович. Разве наше душевное равновесие не ваша главная цель?
— Зато я честный, Пантелеймон Никанорович.
— Спасибо и на том!
Он улыбнулся и встал.
— Умеете вытянуть из человека всю душу…
— Погодите, у меня еще есть вопрос. Про пупсика.
— В смысле, про пропавшего пупсика? Хотите его найти?
— Профессор переживает, что Раиса думает на него. Нам нужно что-то с этим делать, а я даже не знаю, о чем речь.
— Он вам не сказал? Да обычный деревянный пупсик, ничего особенного. Думаю, дело в том, что он достался ей от родителей. Но я не знаю, куда он делся, если вы про это. Профессор им действительно интересовался, говорил, что эта деревяшка важна для нашей общей истории, что нужно разобраться, откуда она взялась, и что на нее права не только у Раисы… Если честно, по-моему, старческая блажь. Но вы знаете профессора, он человек увлекающийся. Только зачем ему ее брать?
— Что-то здесь не сходится. Мне он говорил, что никогда его не видел.
— Ах, вот в чем дело! Ну, тут он лжет! Пупсика все видели. Она его особо не скрывала. Да и сами подумайте, как можно было не увидеть.
— Получается, профессор все-таки мог… — снова начал Капралов, но Пантелеймон Никанорович его перебил.
— Умоляю, не спрашивайте меня о том, чего я не знаю! — Он шагнул к двери. — Строить догадки — ваша работа. Если это так важно, наверное, следует поговорить с самой Раисой.
Оставшись один, Капралов открыл сайт новостей. Первым шел рассказ о столичном фотоблогере, увлекавшемся железной дорогой. Получив разрешение от РЖД, тот поехал фотографировать станцию на Алтае. Однако фотосессия не состоялась: блогера убили на проселочной дороге неподалеку от цели путешествия.
«Повстречав троих нетрезвых местных жителей на мотоцикле с коляской, Родионов спросил у них дорогу, однако был забит насмерть на почве внезапно возникшей неприязни», — гласило сообщение.
Дальше он узнал, что во время скандала в автобусе нетрезвая учительница заколола обидчицу шампуром для шашлыка.
С минуту он смотрел на монитор, затем тихо протянул: «Д-а-а-а…», запер дверь на ключ и стал мечтать, вернее, фантазировать. Он вообразил тропический остров: с кривыми пальмами, гниющими в белом песке кокосами и вечным летом. Мух, муравьев и ядовитых пауков, все равно незаметных в нормальном масштабе, на остров он решил не селить. Однако не успел он домыслить приближающегося человека, в котором скоро должен был узнать себя самого, как почувствовал задрожавший под халатом телефон и вернулся обратно в психиатрический кабинет.
— Лука Романович, это снова Шестаков, — услышал он вместо приветствия и подумал, что нужно сохранить определившийся номер. — Не хотите поболтать о народных промыслах? Например, о матрешках?
— Здравствуйте, Леонид Сергеевич, а ведь я и правда часто думаю о вас и вашей матрешке. Как наше настроение?
— Если вы про мое здоровье, то нормально, не беспокойтесь, я звоню по другому поводу.
— А как дела у Дениса?
На том конце повисла пауза.
— К сожалению, не так хорошо, как хотелось бы, — произнес Шестаков уже не так жизнерадостно. — Он снова в больнице…
— Понятно…
— Но я звоню рассказать вам новости. Я нашел доказательства, что про матрешек и правда говорят больше, чем раньше.
— Неужели?
— Да, я заказал исследование, и оказалось, что за первый квартал количество сообщений про них выросло почти в двенадцать раз!
— То есть вы мне не поверили? — усмехнулся Капралов.
— Доверяй, но проверяй, Лука Романович! Вам не кажется это странным?
— Если честно, мне это давно кажется странным. Но что это меняет?
— Пока не знаю, однако специалисты говорят, что само по себе это произойти не могло. Но они не видят причины! Например, если проходит чемпионат по хоккею, упоминаемость хоккея может вырасти и в сто раз, но дело в том, что совершенно ничего такого с матрешками не происходило. Единственный вывод — это кому-то нужно!
— Леонид Сергеевич…
— К счастью, это не моя идея, Лука Романович. Так говорят специалисты.
8
— …Наличие значительного числа отдельных личностей, каждая из которых имеет индивидуальный поведенческий паттерн, собственные половые, возрастные, социальные и даже этнические характеристики, делает задачу интеграции особенно интересной!
Капралов обвел взглядом аудиторию. В темном зале, рассчитанном человек на пятьсот, сидело не более ста, но это было немало, его слушали все участники конференции.
— Процесс лечения занимает многие годы. По нашей оценке, о первых заметных результатах можно говорить не ранее двух-трех лет.
Каждую весну в Москве проходила психиатрическая конференция, собиравшая самые блистательные умы национальной психиатрии. Однако в этот раз она была перенесена на лето, ибо нанятые загодя подрядчики в последний момент скрылись с деньгами. Поступок их, судя по всему, настолько укладывался в норму, что заказчики, специалисты по поведенческим отклонениям, не сумели его предсказать. Целый месяц над конференцией висела угроза отмены, пока наконец не удалось найти новые средства.
— Пациентка С., — продолжал Капралов, — двадцать один год, сирота, воспитывалась родителями матери. Довольно долго не удавалось установить диагноз, диссоциативное расстройство идентичности было поставлено около трех лет назад. В раннем детстве стала участницей трагедии, унесшей родителей. С определенной уверенностью можно считать, что именно это событие дало толчок заболеванию. К настоящему моменту у пациентки удалось выявить шесть отдельных личностей, глубину и степень развития которых, в первую очередь, с помощью терапии, мы пытаемся определить. Особый интерес представляет фундаментальная разница между исследуемыми характерами. Они отличаются и полом, и возрастом, лингвистический анализ их речи также показывает существенные различия. Вместо отдельных граней одной и той же индивидуальности мы наблюдаем самостоятельные и, надо признать, достаточно сложно организованные типажи. Каждый из них претендует на солирующую роль, результатом чего становится единственно диссонанс, как если бы лебедь, рак и щука пытались рассказывать басни вместо писателя Крылова.
Капралов на секунду остановился, оглядел исподлобья зал, но там на его рискованную метафору не обратили внимания.
— Не стоит заблуждаться насчет значения проводимой терапии — нет ничего сверхъестественного в том, чтобы помочь пациенту снова стать нормальным членом общества.
Капралов был доволен собой. Ему удалось пробудить дремавших в полутьме психиатров: когда он сошел со сцены, они, вопреки регламенту, потребовали немедленно обсудить его выступление. Оказалось, что чуть ли не у каждого есть рецепт для разрешения столь сложного случая. Одни предлагали поощрять существующие между личностями пациентки конфликты и так сохранять хрупкий баланс ее сил; другие соглашались с протоколом лечения; третьи рассуждали об унификации и сглаживании различий.
Раису привели к нему два года назад, и начинать пришлось практически с нуля. Ее прежний врач, по-своему истолковав классиков, считал, что для здоровья духа достаточно здоровья тела. Он был уверен, что правильная диета, упражнения и вообще выполнение предписаний рано или поздно приведут и к порядку в голове. (Капралов считал, что ему просто не хватило ума понять Раису). Когда это не помогло, он, не умея угодить всем, сосредоточился на наиболее внушаемых личностях и пытался заручиться поддержкой одних против других. В какой-то момент даже казалось, что его методы работают, Раиса ему поверила, но длилось это недолго: остальные взбунтовались и потребовали смены врача.
В сумрачном, облицованном ракушечником фойе он подошел к заплеванному временем окну и достал телефон. На Фейсбуке весь экран занимала тарелка макарон. Он прокрутил ленту вниз: ссылки на музыкальные клипы, пара новостей, несколько фотографий из путешествий, еще одна тарелка, и еще, целый накрытый стол. Время обеда. Вечером пойдут котята.
Больше всего раздражала еда. Словно из голодного края, дорвавшись, современные люди по три раза на дню похвалялись: смотрите, как красиво я жру! События фонтанировали, миллион сайтов каждую минуту поставляли миллион новостей. Но все это происходило где-то там, по другую сторону экрана, только подтверждая, что собственная жизнь пуста. Чем больше всего случалось вокруг, тем ощутимее была пустота. Еда на Фейсбуке стала вехой, за которую можно цепляться, чтобы не забыть, как прошел еще один день. Будь их воля, думал Капралов, они бы постили и то, во что она превратилась. Всё напоказ, чекины у каждого столба, бесконечная борьба с самими собой за реальность бытия.
Не успел он написать и пары желчных комментариев, как его окликнули. Он повернулся, машинально прижав экран к груди.
— Здравствуйте, Лука Романович. Простите, я пришла пораньше.
Перед ним стояла зеленоглазая девушка в льняном сарафане с перекинутой через плечо русой косой. На щеках ее наливными яблоками алел румянец. В руке она держала небольшую дамскую сумку, ту самую, что в апреле Капралов обсуждал на Патриарших с одной из ее личностей, Профессором.
— Здравствуй, Раиса. Ничего страшного, я уже выступил.
— Знаю, я слушала. Но особенно мне понравилось обсуждение. Не понимаю, как они могут давать советы, они же меня никогда не видели!
— Видишь ли, они говорят о твоем диагнозе, а не о тебе…
— Они говорят о своем диагнозе. И с ним я бы до сих пор лежала на вязках и глотала галик. Кстати, — Раиса как всегда легко перескочила на другое, — что-то у меня совсем ничего не получается. Еще недавно я и писала, и рисовала, и музыку сочиняла, и вертела фуэте! Сейчас же обрюзгла, что ни строчка — то отрыжка мною написанного, или того хуже — отрыжка написанного другими, иными словами, постмодернизм! За кисть браться не хочется — лубок и китч. Про музыку вообще молчу. Это может быть побочным эффектом лечения? Или я достигла потолка? Ведь когда-то все было по-другому!
— А ты не фиксируйся на этом! Ты еще напишешь великий роман и сочинишь прекрасную симфонию, но сперва нужно собрать тебя заново. Как только мы склеим твою идентичность, ты начнешь творить с новой силой!
— Откуда ж вам знать? Даже я этого не знаю.
— И я не знаю, — энергично согласился Капралов, — я верю, что куда важнее! И ты должна верить! Ты еще всем покажешь! Просто сейчас кое-кто распыляет твой потенциал!
— Вы думаете? А что если на самом деле это я не даю кое-кому развиваться? Вы уверены, что причина не во мне?
— Уверен! Ведь это твое тело! Если они хотят в нем жить, то должны стать частью тебя. Конечно, очень удобно — мы сами по себе, но получаем дивиденды, а о теле пусть заботится кто-то еще.
— А вдруг само мое тело требует нового содержания?
— Какая ерунда! Либеральные заблуждения в психиатрии неуместны! Чего такого может требовать тело? Они тебя обворовывают, превращают твои способности в свои потребности! Мы просто заберем у них то, что принадлежит тебе по праву.
— Но мне порой кажется, что я начинаю к ним привыкать, уже нет такого дискомфорта. Иногда с ними даже бывает интересно. Может, все само образуется?
Капралов лукаво прищурился, покачал головой и погладил несуществующую бородку.
— Милая, у тебя Стокгольмский синдром! — вкручивая каждое слово, назидательно выговорил он. — Ни в коем случае нельзя становиться их заложницей! Конечно, они будут требовать уважения, давить на жалость, искушать, обещать заботиться о тебе, даже говорить о правах и гуманности, но никогда, никогда ты не должна забывать, кто здесь главный и что все они лишь фикция, иллюзия, созданная тобою самой как защита от травмы! Ты, ты превыше всего!
— Ну, естественно! — всплеснула руками Раиса. — Я, я! Вы только не нервничайте, я не спорю. Я сама говорила, что ради цели нужно чем-то жертвовать. Помните? Вот пришло и мое время…
Капралов оглянулся по сторонам. В душном фойе они все так же были одни. Глубоко вдохнув и утерев лоб ладонью, он почувствовал, что по бокам течет пот из-под мышек. Он так и не научился беспристрастно рассуждать о судьбе Раисы. Он снял пиджак.
— Вы сказали, что придумали, как найти пупсика. Это правда?
— Не совсем. Я сказал, что у меня появились идеи.
— Какие? Думаете, теперь мы его найдем?
Двери зала распахнулись, и фойе загудело голосами выходящих на кофе-брейк психиатров.
— Я тут собирался прогуляться, — сказал Капралов, запихивая выбившуюся рубашку обратно в штаны. — Составишь компанию?
Они вышли на Рождественский бульвар, и их обожгло полуденное июньское солнце. Как можно со ста пятидесяти миллионов километров так точно целиться в макушку, мелькнуло в голове у психиатра.
— Буду говорить начистоту. — Он поддел носком туфли банку из-под пива и отшвырнул ее на обочину. — Я надеялся, что это какая-то шутка и что они признаются, но не сработало. Вот если бы ты поговорила с ними, мы бы восстановили тот вечер и поняли, кто говорит неправду.
— Еще останется узнать, где пупсик.
— Это само собой.
— Короче, помощь утопающим — дело рук самих утопающих, да? Только что вы их называли иллюзией, а теперь хотите, чтобы я вступила с ней в переговоры. И кто из нас после этого сумасшедший?
— Раиса! Я никогда не говорил, что ты сумасшедшая! И ты не сумасшедшая! Это несправедливо.
— Неважно. Получается, что они все-таки нужны?
— Если б не они, то и пупсика некому было бы взять.
— Разумеется, ведь это наверняка сделал кто-то из них! Чтобы мне досадить!
Капралов окинул ее удивленным взглядом.
— Сарказм это хорошо, — сказал он без выражения, — значит, организм борется. Продолжай в том же духе.
Они молча прошли сотню метров. Горячий воздух прилипал к лицу и таял соленым потом. На Петровке Капралов остановился на светофоре, однако Раиса, не глядя на красный сигнал, шла вперед. Он попытался ухватить ее за сарафан, но не успел. Справа несся огромный американский джип. Она растерянно остановилась, потом заметалась, попыталась повернуть назад, но было ясно, что уже не успеет.
— Раиса, вперед! — завопил Капралов и схватился за голову.
— Раиса, вперед! — заламывая руки, закричала пожилая женщина рядом, и их крик подхватили двое тинейджеров: — Ра-и-с-с-а! Ра-и-с-с-а!
Она бросилась на другую сторону. В последний момент джип с оглушительным воем пронесся мимо в сторону Кремля.
У памятника Высоцкому Капралов, глядя на свои трясущиеся ладони, вскричал испуганным фальцетом:
— Я чуть тебя не потерял! Как ты могла?!
Раиса виновато улыбнулась и слегка его приобняла. Чувство вины у нее выходило лучше всего.
— Ну ладно, простите, задумалась…
Капралов привалился к дереву и дышал как после спринта.
— Ты меня до инфаркта доведешь.
Сказав это, он почувствовал, что болит у него вовсе не сердце, а желчный пузырь. На его губах мелькнула усмешка.
Раиса снова потрепала его по плечу.
— Вот вам и лучше… Лука Романович, вы правда думаете, что другого способа нет?
— Опять двадцать пять! Ты же сама сказала, что готова идти на жертвы!
— Да нет, я про пупсика. Что надо делать?
— Ах, про это… Нужно найти противоречия в их рассказах. К примеру, Профессор говорит, что никогда его не видел, а Пантелеймон Никанорович — что он врет. И непонятно, где здесь правда. Конечно, я бы мог сам, но так уйдет куда больше времени…
— Да-да, я ничего не говорю! Я попробую!
Она провела пятерней по лежащей на груди косе.
— Вон уже и Пушкинская. Наверно, поеду.
— Если хочешь, можешь пойти со мной.
— С вами? Куда же?
— О-о-о! — Капралов переложил портфель из одной руки в другую. — В весьма интересное место. Тебе там точно понравится!
9
— Выглядит… э-э-э… необычно… — не сразу подобрав нужное слово, сказала Раиса, когда они свернули с Тверского бульвара и остановились перед домом розового кирпича, зажатым между задворками ТАСС и особняком ООН. — Средневековый стиль. Похоже на гибрид Английского двора и Грановитой палаты. Неужели ему тоже пятьсот лет? Хотя нет, постойте…
Она перевела взгляд с крыльца на арки окон первого этажа.
— Отголоски модерна… Окна не могли быть такими большими, тогда так не строили, стекол еще не было, даже в Грановитой палате сперва были стрельчатые щелочки, их потом соединили между собой. Это новодел, да?
— Можно подумать, я архитектор! — развеселился Капралов. — Но ты права, в Википедии написано, что ему чуть больше ста лет. Сейчас его новоделом, конечно, не назовешь, но задумывалось, видимо, так, да.
Он махнул рукой на примыкающее к крыльцу с другого бока еще одно, менее пряничное здание.
— Вот эта часть, правда, восемнадцатого века.
Раиса скосила глаза и снова вернулась к модерновому фасаду.
— Похоже, тот, кто его построил, был большим патриотом, — сказала она. — Какое-то купечество.
— Именно так! Сперва здесь находилась мастерская «Детское воспитание» промышленника Саввы Мамонтова, в которой придумали матрешку. Потом Мамонтов разорился, и новый владелец вывел производство в Сергиев Посад, а здесь решил сделать музей и пристроил эти палаты. Видимо, легкий налет китча демонстрировал их связь с русской культурой.
— Смотрю, вы хорошо подготовились.
Капралов польщено хмыкнул.
— Но знаешь, что самое интересное?
— Что?
— Он оказался прав! Его детище и правда стало ее частью! — Он указал на черную блестящую вывеску сбоку от входа.
— «Музей матрешки»? — прочитала Раиса. — Мы пришли в музей? Вы серьезно?
— Совершенно! — Капралов шагнул под козырек крыльца. — Тут даже Николай Второй бывал.
Миновав кассу, они оказались в похожем на подклеть старинного храма безлюдном помещении с покатыми сводами. Вдоль стен тянулись подсвеченные стеллажи с матрешками.
Из-за колонны выплыла бледная женщина в белой шелковой блузе.
— Обычно мы проводим экскурсии от шести человек, — поведала она, — но сейчас дети уехали на каникулы, а взрослые без них не ходят…
Ее обрамленные оправой очков глаза напоминали стекляшки, пришитые к плюшевой игрушке: выражения в них было не больше, чем в пуговицах.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, мы все посмотрим сами! — заверил Капралов.
— Не посмотрите! — сказала женщина и облизнулась. — У нас так не принято. В стоимость билета включена экскурсия, которая продлится сорок минут, а после вы пройдете в наш салон народных промыслов. Там тоже очень интересно, а главное, все можно купить! Меня зовут Елизавета Георгиевна, осматривать экспозицию вы будете со мной. Прошу сюда! — Она указала на витрины у стены.
Через сорок минут у Капралова рябило в глазах: наслаждаться одновременно сотней экспонатов у него никогда не получалось. Из всех выстроенных по росту комплектов запомнились лишь удивительные красноармейцы, вкладывающиеся друг в друга в порядке старшинства, оставшаяся от московской Олимпиады семейка медведей с выпирающими лапами и ушами, а также похожие на баклажаны безликие болванки с надписями «bit», «byte», «kilobyte» и так далее от модного сетевого дизайнера. В третьем зале, который Капралов мысленно окрестил залом современного искусства (здесь были и матрешки-политики, и разборные целлулоидные неваляшки, и даже вырвиглазный девятиместный креатив «Подсознание Малевича»), Елизавета Георгиевна, окончив рассказ, стала прощаться.
— У меня к вам один вопрос, — перешел наконец к цели визита Капралов, когда она подвела их к дверям музейного магазина.
Он открыл портфель и достал свою матрешку с гербом.
— Вы никогда не встречали подобных? Хотел про нее узнать, но нагуглить ничего не удалось.
Собравшаяся войти в магазин Елизавета Георгиевна лениво обернулась, подняла было свободную руку, чтобы взять протянутую куклу, но на полпути замерла, пристипомьи глаза в аквариумах очков ожили и округлились.
— Но это же, это же… — пробормотала она, не решаясь коснуться матрешки и запрокидывая голову. Ее голос отразился от толстых каменных стен и вернулся, наполненный зловещим шипеньем.
Ничего не понимая, Капралов вытянул руку с матрешкой, но Елизавета Георгиевна отшатнулась и спиной налетела на с грохотом захлопнувшуюся дверь. В то же мгновенье он почувствовал, как между ним и стоящей рядом Раисой сгущается воздух, и дернул головой в ее сторону.
— Это, это… — подхватила Раиса, дрожащим пальцем указывая на матрешку. — Пупсик, пупсик! — заверещала она громким шепотом, и Капралов испугался, что его пациентка грохнется в обморок. ¬— Мой пупсик!
Он молниеносно бросил матрешку в портфель, подхватил оседающую на пол Раису и, не удержав равновесия, вместе с нею завалился на Татьяну Георгиевну, истошный вопль которой тут же заполнил словно специально созданные для раскатистого эха залы музея.
— Она просто очень эмоциональна, — начал объяснять Капралов.
Они оставили Раису на диване приходить в себя и сидели на стульях перед директорским столом в другом конце кабинета.
— Вы слышали о зеркальных нейронах? Нет? Ничего удивительного, это передовой край нейробиологии, до недавнего времени они были интересны лишь специалистам.
— У нее проблемы с головой? — прошептала Елизавета Георгиевна.
— О нет, что вы, ни в коем случае! — тоже шепотом воскликнул Капралов. — У нее проблемы отнюдь не с головой! Все дело в зеркальных нейронах. От них, как выяснилось, зависит большинство когнитивных функций: речь, социализация, сочувствие и сопереживание, анализ поведения других людей. То есть все происходящее мы с младенчества примеряем на себя, неосознанно ставим себя на место другого, имитируем чужие жесты, слова, поведение. Мы все время повторяем за другими. Вы никогда не замечали, что стоит кому-то зевнуть, как остальные тоже начинают зевать? Так что не обращайте внимания на реакцию моей подруги — она всего лишь отобразила вас.
— Значит, с ней все будет хорошо?
— С ней уже все хорошо! А вот мне интересно узнать, что вас так напугало…
— Боюсь, у меня нет такого замечательного объяснения, — с неожиданной веселостью сказала Елизавета Георгиевна. — Поэтому придется признать, что она мне действительно знакома. Не именно эта часть, — она повертела в руках матрешку, разъединила ее половинки и снова сложила, — эта немного меньше, но та, что я видела раньше, если не считать размеров, была в точности такой же.
Она несколько секунд оценивающе смотрела на куклу.
— Выглядит, будто ее отобразили с помощью ваших зеркальных нейронов: все так же, но масштаб другой. Знаете, если вас интересует мое мнение, она часть того же комплекта, скорее всего, следующая по порядку. Отличие минимальное. Даже я смогла определить его только на ощупь. Только странно…
— Что именно?
— Если они из одной матрешки, то такое сходство весьма необычно. Как правило, на отдельных куклах изображают разных персонажей или хотя бы разный рисунок. Вы сами видели на экскурсии. Какой смысл художнику рисовать одно и то же, никто не купит… В общем, не знаю, что и думать.
— Вы сказали, была другая?
— Была, да, она стояла в этом кабинете, вон там. — Она указала на полку над диваном, где сидела Раиса. — Знаете, иногда нам экспонаты отдают просто так. Что-то мы выставляем, что-то хранится в фондах, но эта к нам попала по завещанию, в котором было cказано, что мы должны ее хранить, но не имеем права выставлять. Мы понимали, что она старая, возможно, вообще одна из первых, но никаких следов найти не смогли.
— А кто был даритель?
— Ой, этого я не знаю! Какой-то бездетный товарищ, он свое имущество завещал музеям, благотворительным фондам и так далее. Если это важно, можете узнать у директора, она вернется из отпуска через три недели.
— А где она сейчас? — Капралов кивнул в направлении полки над диваном.
— В том-то все и дело! — снова округлила глаза Елизавета Георгиевна. — Я сперва решила, что вы из тех, кто ее взял, поэтому так испугалась.
— Взял?
— Ее похитили! Из этого самого кабинета!
— И вы, конечно, не знаете, ни кто это сделал, ни где она сейчас?
— Понятия не имею.
— Я-я-сно… — разочарованно протянул Капралов.
Елизавета Георгиевна снова округлила глаза.
— А вам разве не интересно, как это произошло?
— А что, как-то необычно?
— Что вы! Жуткая история! Про нее даже писали! — Она покосилась на Раису, подалась вперед и снова зашептала: — Не будем тревожить нейроны вашей впечатлительной подруги, пока она не перепугала весь музей.
Они обогнули стол и подошли к окну, наполовину отгороженному от комнаты аквариумом.
— История поистине загадочная, молодой человек! — с немного театральной аффектацией воскликнула Елизавета Георгиевна, коснувшись его локтя. — Вы слышали, как я закричала? Так вот, считайте, что я громко выдохнула, потому что вы не слышали, как кричала наша директриса, когда три месяца назад вошла в свой кабинет! Хорошо, что музей еще был закрыт, иначе бы детям потом снились кошмары. Перед нами открылась немыслимая в этих стенах картина! Настоящий апокалипсис! При этом ни окна, ни двери не были сломаны. Тому, кто это сделал, не помешали ни замки, ни сигнализация. А главное — ничего, кроме матрешки с гербом не пропало. То ли ее прихватили как сувенир, то ли они приходили специально за ней. — Она понизила голос до самого доверительного уровня. — Некоторые у нас и правда уверены, что это была какая-то разновидность нечистой силы!
— Господи, да что же такое вы тут увидали?!
— Ох, это был настоящий ужас! Вас как зовут, простите?
— Лука Романович.
— Лука Романович? Правда? Какое необычное имя, надо же, мне нравится, просто супер!.. Это старое здание, Лука Романович, и в нем водятся мыши. Чтобы их ловить, в музее жила кошка, Маруська. Директор ее обожала, просто души не чаяла. Понимаете, она прекрасный человек, но одинокий. Так жалко ее… Так вот, значит, тем ужасным утром она нашла в кабинете мертвую Маруську. Но не просто мертвую. Подождите секунду, мне нужно собраться духом…
Елизавета Георгиевна откинула голову и шумно втянула воздух; было заметно, как жалко ей расставаться с кульминацией своего рассказа.
— Короче говоря, эти изверги прибили ее к полу, — она указала на паркет в центре кабинета, — и вокруг контуром нарисовали матрешку! Ее собственной кровью! Как в фильме ужасов! Можете представить? Кто-то из сотрудников выложил этот кошмар в Фейсбук, и откликнулось такое количество людей! Вы не поверите, фотография нашей несчастной киски облетела весь интернет!
Капралов поцокал языком.
— Очень даже верю, — сказал он. — История действительно скверная. Но ведь было расследование?
— Ну, какое расследование, Лука Романович, бог с вами! Это же не рассказ про Шерлока Холмса. Вы что, не знаете нашей милиции? Ничего ведь не пропало. Если не считать, конечно, никому не нужной матрешки. Разве будут они что-то делать? Ну да, опросили сотрудников, возбудили для приличия дело по статье «Жестокое обращение с животными». Сначала, правда, хотели по статье «Вандализм», но потом сказали, что произошло это не в музее, а в служебном кабинете, значит, не вандализм. Будто кабинет не музей! И жестокое обращение! Кто не знает, может подумать, что мы Маруську не кормили и она с голодухи прибила себя к полу… Видите ли, само проникновение такое странное, что им никто не хочет заниматься.
— Но кто-то из сотрудников мог действительно желать зла директрисе…
— Да что вы! Серьезно? Это что же надо сделать, чтоб такое заслужить? Сами подумайте! Нет, Лука Романович, это были чужие. Нас милиция сразу спросила, мог ли кто-то хотеть ее запугать. Но какой в этом смысл? Она не принимает решений ни по зданию, ни по финансированию, это все в ведении города. Мы музей, который ничего не закупает. Получаем копейки от того, что дают на реализацию мастерские, немного от посетителей и занятий с детьми, но основные расходы и зарплату все равно платит город.
— Но зачем же было мучить несчастную кошку?
— Вот именно! В том-то и дело! Если нужна матрешка, берите! Но причем здесь Маруська? Наверно, какие-то сатанисты, бог их знает. Или сумасшедшие. А матрешка просто подвернулась под руку.
10
Трехэтажное горчичного цвета здание с середины прошлого века стояло в глубине большого парка, почти леса. В погожий летний день оно напоминало шале посреди виноградников, даже мраморная крошка осыпалась с его ступеней с чувством собственного достоинства. Казалось, еще чуть-чуть, и жирный плющ поползет по шершавой стене на крышу, разламывая черепицу. Однако такие дни были здесь в меньшинстве, плющ благоразумно ползал по стенам градусов на десять-пятнадцать южнее, и в остальное время в сером московском свете этот корпус психиатрического отделения с романтической точки зрения походил на дом Ашеров, а с более привычной наблюдателю бытовой — на барак.
Сразу за ним начиналась тенистая аллея. Сумасшедшие в лес обычно не ходили, а у спрятанных за деревьями других зданий больницы были свои дорожки для прогулок, деревья и скамейки; где-то здесь даже был приличных размеров пруд. Поэтому аллея, населенная задумчивыми породистыми комарами, способными выпить в один присест не меньше рюмки крови, была пуста. Еще только поднимаясь ко входу, Капралов знал, что они не станут сидеть внутри, а пойдут гулять. Именно сюда, к комарам.
— Вот и до свидания, лето, — сказал Денис, задрав голову к по-инстаграмовски сочному небу, когда они дошли до середины аллеи.
— Так долго же еще, — возразил Капралов. — Вся жара впереди.
— Вот мне и достанется только жара. Пару недель еще точно продержат.
Они сели на скамью. Вдалеке рабочий в оранжевых штанах протащил газонокосилку. Капралов прихлопнул первого комара и уставился на лужу вытекшей из него крови.
— Извините, что я к вам тогда приперся. Это глупо. Теперь мне лучше. Видите, даже гулять выпускают.
Капралов смущенно улыбнулся. Он знал, чего хочет сказать, но не знал, о чем говорить.
— Отец сказал, что вы придете. Это он вас прислал?
— Нет, я здесь не как врач.
— А как кто? — ехидно осведомился Денис. — Как друг, что ли? Ко мне друзья не ходят.
Молодая женщина, согнувшись, словно тачку с углем прокатила мимо красивого мужчину с загипсованной ногой. Лицо ее светилось упоением долга. Невеста, подумал Капралов.
— Знаете, я надеялся, что вы согласитесь помочь. А теперь… Меня ведь к вам тогда послала галлюцинация. Помните?
— Ты ее сейчас слышишь?
— Сейчас нет.
— Вот и прекрасно!
Некоторое время они сидели, не глядя друг на друга.
— У меня было время подумать, — не поворачивая головы, произнес Капралов. — Ты все еще хочешь узнать, что нужно дикторам? Я бы мог попробовать…
— Неужели?
Он повернулся к Денису. Тот откинулся на спинку скамьи и смотрел с иронией: подросток, уловив в собеседнике неуверенность, он моментально почувствовал превосходство.
— Я сейчас здесь не как психиатр и даже не как писатель, а как человек, к которому ты пришел за помощью.
— Вас что, совесть мучила?
Капралов пожал плечами.
— Ты же сам говорил, что психиатры бесчувственные.
— Неправда! Я это говорил про других. Но теперь уже не важно. Я вам тогда много всего наговорил. Забудем, ладно?
Капралов хотел было возразить, но вдруг почувствовал облегчение и не стал. «А ведь меня и правда мучила совесть», — подумал он.
— Я тебе кое-что принес.
Он засунул руку в портфель и вытянул из него книгу.
— Вы правда думаете, что я… — начал Денис, но осекся. — Это не ваша книжка!
— Конечно, не моя! А ты решил, я хочу ее подписать? Поздно, надо было тогда просить.
Он протянул книгу мальчику.
— У лежания в больнице есть одно преимущество — у тебя полно свободного времени. Ты ведь любишь классиков?
— «Записки сумасшедшего»? — прочитал Денис на обложке и оторопело уставился на Капралова. — Это что, такая шутка?
— Это Гоголь. — Капралов посмотрел на часы. — Нам пора возвращаться.
Они встали и пошли к больничному корпусу.
— Подождите,— прошептал Денис, когда они вступили на ведущую ко входу лестницу.
Капралов обернулся. Мальчик стоял, ссутулившись, и смотрел на ступени.
— Вы серьезно говорили?
— А ты сам как думаешь? — так же шепотом ответил Капралов.
— Получается, ради меня вы готовы нарушить правила?
— Какой тебе прок, если я скажу да? Эта история не про меня, а про тебя.
— То есть, я не полная шиза?
— Нет, не полная.
Денис поднял глаза и смотрел на Капралова снизу вверх.
— Понимаете, Елена Константиновна каждый раз спрашивает, что я думаю про дикторов и матрешек. Меня и выпускать стали, только когда я признал, что их придумал. Из-за них меня снова запрут…
— Елена Константиновна права. Просто она не знает того, чего знаем мы, верно? Да ей и ни к чему… Ты меня спрашивал, как перестать делать то, что тебе говорят…
Денис медленно кивнул.
— Самый простой путь — это сделать наоборот.
— Значит, вы правда верите, что я могу быть прав?
— Можешь. А можешь и ошибаться. И я могу ошибаться. Ошибаться может любой, это не признак болезни.
11
Елена Константиновна Голосок-Заболоцкая (в девичестве Писецкая) просыпалась рано, задолго до когда-то раз и навсегда установленного на шесть тридцать будильника. Пока большинство соседей по часовому поясу досматривали последний сон, а очнувшись, проклинали жизнь и мечтали о пенсии, она успевала сделать кучу вещей, так что потом, придя вечером домой, чувствовала себя совершенно свободной от домашних хлопот, настоящей леди. У нее всегда находилось время на пластиночку или новый фильм, а иной раз прямо с работы она заезжала за Михаилом (разумеется, Голосок-Заболоцким), и они шли в театр. Однако так было не всегда, в энергичного жаворонка она превратилась не сразу. До шестнадцати лет Леночка Писецкая больше напоминала уточку: ходила вразвалку, медленно переставляя пухлые ножки, часто клевала носом, и заставить ее утром подняться было делом нелегким. Чтобы разбудить, мать приносила ей кашу в постель, в полусне она начинала жевать и так пробуждалась. Но однажды все переменилось. Проснувшись в самый обычный четверг, она в темноте январского утра непостижимым образом взглянула на себя со стороны и поняла, что хочет изменить свою жизнь. На долгие годы она запомнила, как вскочила с кровати, будто кто-то терпеливо таившийся под матрасом дал ей коленом под зад, и закружилась в приливе неожиданного счастья по комнате. Тогда она начала рано вставать, села на овощную диету, похудела, занялась физкультурой и в конце концов влюбилась. Оказалось, что времени в сутках куда больше, чем нужно на ругань с родителями и «Рабыню Изауру»: она нашла его не только на любовь и морковь, но и, как с удовольствием повторяли взрослые, «взялась за ум», поступила в медицинский институт и выучилась на психиатра. Одно омрачало ее жизнь: она так и не нашла времени на детей.
Елена Константиновна была хрупкой шатенкой, бледной кожей и глазами на выкате похожей на английскую училку, но все равно довольно эффектной. Она знала, что никогда не станет красавицей, и не искала красоту ни в себе, ни в других, по возможности она от нее даже бежала. Но знала она и то, что красота и привлекательность не обязательно синонимы, и пока время стирало юность с ее беззаботных (или, наоборот, слишком озабоченных) ровесниц, она, с его же помощью, лепила из себя то, на что когда-то не сподобилась мать-природа — хозяйку своей судьбы. Жизнь она ощущала как марафон, в котором выносливость и сила воли важнее всего остального. Чем лучшие стартовые позиции занимали конкурентки, тем приятнее было их обходить. Она могла гордиться не только собой: еще у нее были муж, настоящий мужчина, офицер, без пяти минут полковник, и работа. Врачей вокруг было много, а заведующая психиатрическим отделением в главной больнице страны — одна. Не хватало, пожалуй, лишь детей…
Не только себя самоё, но и окружающих Елена Константиновна умела держать в напряжении, резонно полагая расслабленность и слабость однокоренными словами. Она боролась и побеждала. И только с детьми пока не получилось…
Все это утро она, голая как русалка, просидела перед распахнутым трельяжем в полумраке занавешенной толстыми шторами спальни, и чем дольше сидела, тем больше печалилась. Нет, дело было не в отражении, годы заботы о себе не пропали даром, и им она была довольна: кожа, к которой хотелось прикоснуться, девичьи ключицы, шея без морщин. Печалило ее то, что в зеркале отразиться не могло. Она гладила плоский, без следов растяжек или кесарева живот и скользила взглядом по баночкам и флаконам на туалетном столике. Вот этот блестящий розовый тоник для снятия макияжа мог бы быть ее старшим, совершенно естественным образом он мог бы уже заканчивать школу. С такой занятой матерью он вырос бы самостоятельным пацаном и верховодил другими, немного хулиганом, но уважал бы ее и отца, думал о будущем и готовился в институт. Он был бы ее главным помощником и заботился об остальных. Например, об этом зеленом пузырьке с лосьоном для сужения пор, ее средненьком, задумчивом увальне, победителе шахматных олимпиад. Будто наяву она видела, как тот становится великим математиком и получает Нобелевскую премию. А самый младший, шайбочка матового стекла с кремом для век, пока еще совсем ребенок, отрада ее зрелости, стал бы великим хоккеистом, олимпийским чемпионом, и она бы не пропускала ни одних соревнований и ездила за ним по всему свету.
«А если ничего не получится?» — думала она, снова и снова проводя ладонью по животу, и от страха у нее сводило затылок. Вдруг они стали бы злыми, никчемными неудачниками, каких, она знала, так много вокруг? Как можно быть уверенной, что в мире, где каждый только и думает, как наступить на горло песне другого, она сумеет дать им все то, чего вправе ждать от матери дети? Какие могут быть гарантии, что в предназначенный для них лифт не сядут другие? Да и приедет ли этот лифт вообще? Как она будет жить, зная, что обрекла их на бессмысленные страданья? Ее материнский инстинкт был столь сильным, что она боялась рожать. Только так она могла защитить своих мальчиков от опасностей жизни.
12
Она ждала его на улице: сидела на скамье перед входом в распахнутом белом халате, нога на ногу, и курила сигарету — одну из тех тонких и крепких, на пачках которых рисуют цветы и узоры, — запрокидывая голову при каждой затяжке.
Капралов наклонился и церемонно поцеловал ее руку.
— Не паясничай, — сказала она слегка осипшим голосом, — больные. — Но руку подала.
Он сел рядом.
— Я все думала, зайдешь, не зайдешь…
— Ты, значит, знала, что я здесь?
— А как ты думал? Ты же не абы к кому пришел... Ну, рассказывай!
— Знаешь, долго рассказывать…
— Я про Дениса Шестакова.
— А, разумеется… Просто пришел проведать. Мы… Мы общаемся с его отцом.
— Вот как?
Капралов кивнул.
— Ага.
— То есть ты друг семьи? Высоко летаешь. И какой он?
— Вы же знакомы…
— Это другое! — Она сложила губы бантиком и голосом Эдиты Пьехи произнесла: — «У вашего сына устойчивые бредовые идеи. — Спасибо, это очень любопытно!» А мне любопытно, что он за человек!
— Он не человек, он политик.
— Ты занимаешься политикой?
— О нет! Слава богу! Лучше расскажи, как ты живешь.
Елена Константиновна коротко хохотнула, и дым густой завесой окутал ее лицо.
— Капралов, я живу хорошо. У меня карьера и прекрасный муж. Пишу монографию… Слушай, а он правда такой, как в телевизоре? Ты ему веришь?
— Ну-у-у… Думаю, да.
— Вот и у меня такое чувство, что он настоящий.
— А-а-а, женская интуиция, — улыбнулся Капралов.
— Зря смеешься. Ты ведь писатель! Интуиция это способность чувствовать драматургию жизни. Вы, мужики, просто боитесь на нее полагаться.
— То есть женщины лучшие драматурги?
— Женщины ¬— практикующие драматурги. А мужчины сочиняют пьесы. Или оперетки, кого на что хватает.
— Может, ты и права. Но согласись, что чувства это по сути инстинкты. — Он на мгновенье замолчал и добавил задумчиво: — Все мы живем инстинктами…
— А что плохого в инстинктах? Они древнее разума, поэтому надежнее.
— Ну, мы вроде как должны полагаться на разум….
— Ты серьезно? — Она кивнула на входную дверь в свое отделение. — Скажи это им. Они его боятся. И это еще в лучшем случае.
Она потушила сигарету о край урны, огладила колени и встала.
— У меня консилиум.
Капралов тоже поднялся.
— Да, конечно. Иди.
Она похлопала его по плечу и пошла ко входу в больницу.
— Слушай, знаешь что… — сказал он, когда она уже взялась за ручку двери.
Елена Константиновна обернулась.
— Ты молодец.
Она непонимающе мотнула головой.
— Я про Дениса. Правда, серьезно. Хорошая работа!
— Скажи это своему приятелю Шестакову!
— Скажу. И ты права, он действительно настоящий.
Она махнула рукой и скрылась в дверях.
13
— Вы уверены, что он придет? В противном случае мы будем выглядеть глупо.
— Уверен, Алексей Павлович! — бодро отрапортовал Михаил Африканович. — Кроме того, здесь никого больше нет, глупо мы будем выглядеть лишь в собственных глазах. Меня же это давно не смущает.
Они сидели в библиотеке модернового особняка и ждали сигнала Артема Сергеевича о прибытии гостя. До назначенного времени оставалось несколько минут.
— С чего такая уверенность? — спросил Жуковский.
— Интуиция, прогноз, основанный на фактах.
Штыков приосанился и выбрал выражение лица, наиболее подходящее для компетентных объяснений.
— А факты у нас следующие. Мужчина, почти сорок, холост, по специальности психиатр, но зачем-то решил стать писателем.
— И как это коррелируется…
— А так, что ему нужна история! Книжек у него не выходило уже два года, договоров с издательствами нет, а значит, и истории тоже. Но есть матрешка. Бог знает, где он ее взял, может, от бабушки досталась, может, на помойке нашел, спросим, но главное, что он ею заинтересовался. Представляете степень его отчаяния?
— Михаил Африканович…
— Ой, что вы, — быстро поправился Штыков, — вы совсем другое дело! У вас вполне практический интерес. И основания другие… — Он виновато посмотрел на сверлящего его взглядом Жуковского. — Простите, брякнул глупость, бывает! В общем, главное, что он пошел в музей, а уж после того, что там рассказали, ему сто процентов захочется узнать всю историю! Так что он придет!
— Но у нас ведь нет никакой истории!
— Но он-то об этом не знает! Он получил интригующее письмо, а кто мы и с кем будет встречаться — понятия не имеет! — Штыков довольно потер руки и угостил себя большим глотком джина с тоником.
На пороге появился Артем Сергеевич.
— Пришел господин Капралов, — сообщил он.
— Ну, что я говорил?! — не удержался Михаил Африканович.
— Здравствуйте, Лука Романович, — протянул руку Жуковский, когда Капралов вошел. — Алексей Павлович Жуковский. А это, — он указал на Штыкова, — э-э-э… наш эксперт, Михаил Африканович.
Капралов пожал протянутые руки и покрутил головой.
— Очень приятно, Алексей Павлович! Как много у вас красивых книг… Я так и понял, что это вы меня пригласили.
— П-поняли? — споткнулся о неожиданное слово Жуковский.
— Да, посмотрел в Гугле, чей это дом. Иначе бы и не пошел.
Жуковский метнул тяжелый взгляд в сторону Штыкова.
— А, конечно! Мы на это и рассчитывали! Немного мистификации, так сказать. По-другому нам не интересно.
Он с удовлетворением отметил, что лицо Михаила Африкановича налилось багрянцем, усадил Капралова в кресло и осторожно поинтересовался:
— В приглашении ведь было сказано, о чем пойдет речь?
— Разумеется. Вам нужна консультация психиатра.
— Ничего подобного там… — привстал Михаил Африканович, но Жуковский махнул на него рукой.
— Наш гость иронизирует.
— Да, троллю помаленьку, — согласился Капралов.
Штыков посмотрел на него с ненавистью, однако молча опустился обратно.
— Видимо, у меня есть что-то, что вам нужно… Вам экскурсоводша стукнула про матрешку?
— Видимо, — улыбнулся Жуковский, а Штыков уставился в пустоту. — Покажете?
Капралов открыл портфель и достал из него матрешку. Оба его собеседника подались вперед.
— Можно? — протянул руку Жуковский.
— Что может быть более русским, чем матрешка… — нараспев произнес он, поднес куклу к лицу и, медленно втягивая воздух раздувшимися ноздрями, провел кончиком носа по волнистому боку. На его голом черепе заблестели капельки пота.
— Да, мы просто обязаны их найти! Для искусства, для народа, для себя, в конце концов! В смысле, для вас! — нервно и немного искательно воскликнул Михаил Африканович, но уткнувшийся в матрешку хозяин в этот раз на него даже не взглянул.
По лицу Капралова легкой рябью перекатилось веселье. Жуковский же, не отрываясь от куклы, вдруг подмигнул ему невидимым Штыкову глазом.
— Откуда она у вас? — спросил он.
— Нашел.
— Нашли, значит… А больше там нет?
Капралов покачал головой.
— Ладно… Продадите? Беру без экспертизы. — Михаил Африканович при этих словах тихо засипел, но ничего не сказал. — Только назовите цену!
— Не хочу вас разочаровать, но нет.
— Ну, нет, так нет! — с легкостью согласился Жуковский. — Значит, хотите сами во всем разобраться?
— Хочу, правда. А уж сам или вы мне поможете, это дело десятое. Я думал, что смогу здесь узнать что-то новое…
Он протянул руку, и Жуковский, помедлив, вернул матрешку.
— Вы мне ничего не расскажете, да?
— Лука Романович, вы даже не поинтересовались, о каких деньгах может идти речь, — подал голос Михаил Африканович. — А ведь наверняка знаете, что Алексей Павлович…
— Погодите! — перебил Жуковский. — Про это мы еще успеем. — Он проводил взглядом матрешку, скрывшуюся в портфеле. — Мы вам не только расскажем, но и покажем. Пойдемте.
Они прошли в другой конец библиотеки, где на мольберте снова стоял портрет княгини Ольги.
— Михаил Африканович, — попросил Жуковский, — расскажите Луке Романовичу, что нам известно.
Штыков рассказал Капралову все, что и два месяца назад Жуковскому: и про художника Репина, и про заказавшего портрет дядю Николая Второго, и про великую княгиню Ольгу.
— К сожалению, — закончил он, — пока нам не удалось установить происхождение самой матрешки и что с ней стало. На сегодня известны только две части — ваша и та, что пропала из музея. Пока мы не знаем, где эта вторая и кто ее украл. Поэтому наши поиски идут в двух направлениях. Сперва, так сказать, в историческом разрезе. А второе — кто вломился в музей и почему они это так обставили.
— Значит, это не вы… — разочарованно констатировал Капралов, разглядывая картину.
— Он бы с удовольствием! — рассмеялся Жуковский. — Но что бы я потом с ней делал? Запер в сейф?
— Это не наши методы, — пробудился в Штыкове условный рефлекс.
— Спасибо, Михаил Африканович, — сказал Жуковский. — Но есть кое-что, что, мне кажется, вы не принимаете в расчет.
— Да-да, Алексей Павлович?
— В девятьсот четвертом все царские дочери уже появились на свет, и надо понять, заказывали для них матрешек тоже или им сделали одну на всех с одинаковым гербом. То есть, должны мы искать похожие куклы или только совершенно одинаковые.
— Это мы учитываем. Мы ищем одну матрешку, другие нам, по крайней мере, не известны. Но с разными рисунками.
— В каком смысле? Ведь ее части идентичны.
— Это мы знаем про две идентичные части. Понимаете, уже в то время на матрешках не обязательно были только девушки. Там могли быть и реальные люди, и вымышленные персонажи. Скажем, к столетию Отечественной войны восемьсот двенадцатого года изготовили наборы с Кутузовым и его штабом, а к юбилею Гоголя набор «Городничий» с персонажами «Ревизора».
— Там могли быть не только дочери… — подал голос Капралов.
— Именно так! Про это я и говорю. Средняя матрешка была шести-восьмиместной. В матрешку для царской семьи включили бы всех ее членов.
— Ох, — выдохнул Жуковский. — Это была бы уже не просто находка одной из первых матрешек. Это может иметь историческое значение, а, Михаил Африканович?
— Совершенно верно, Алексей Павлович.
— И число, в принципе, подходит. Родители и пятеро детей. Получается как раз семь. Средняя матрешка.
— Боюсь, не совсем так…
Жуковский вопросительно вскинул голову, и Штыков скосил глаза на Капралова.
— Рассказывайте! — воскликнул Жуковский. — Луке Романовичу интересно не меньше моего!
— Как скажете… Видите ли, пятый ребенок, цесаревич Алексей, наследник престола, родился 30 июля 1904-го, а мы точно установили, что картина с нашей матрешкой была написана в конце весны того года.
— Выходит, матрешку сделали до его рождения?
— Да. Поэтому фигурок должно быть шесть.
— Полагаете? — огорченно осведомился Жуковский. — А красивая теория… Но ничего, шесть тоже сойдет!
— А вы уверены, что картина написана до рождения мальчика? — спросил Капралов.
— Если я говорю уверены, значит, уверены! — взвился Штыков и недовольно посмотрел на Жуковского. — Это подтверждено документально.
— Тогда не очень понятно… Похоже, что… Подождите секунду!
Капралов пересек библиотеку, вынул из портфеля лист бумаги и вернулся обратно.
— Вот. — Он протянул Раисин рисунок Жуковскому.
— Что это? — спросил тот.
— Это... Это пупсик!
Жуковский поднес лист к глазам.
— О боже! — вырвалось у него, и Штыков, прижавшись щекой к его плечу, тоже уставился на рисунок.
— Господи! — сдавленно вскрикнул он. — Святые угодники, Николай Чудотворец!
Это было что-то новое. Психиатр с интересом осмотрел Михаила Африкановича.
— Если это зарисовка с натуры, то теперь я тоже ничего не понимаю! — воскликнул Алексей Павлович.
Перед ним была нарисованная на компьютере цветная матрешка: все то же обозначенное штрихами и контурами лицо, так похожее на любимого им Модильяни; погоны на покатых плечах; картуз на полусфере головы; короткие штанишки. И герб на груди: увенчанный императорскими коронами двуглавый орел со скипетром и державой, чуть выше третья корона побольше, Георгий Победоносец на белом коне. Все это вписано в обвитый орденской цепью прямоугольный щит с замысловатыми виньетками. На самом верху шлем с трехзубчатой короной и снова государственный орел.
— Это рисунок по памяти, — сказал Капралов. — Но с реальной куклы. И вот еще что… Она была неразборной, то есть самой маленькой.
— Н-да-а… Получается, этот ваш пупсик — самая маленькая часть матрешки?.. — Жуковский повертел лист из стороны в сторону, словно хотел добавить рисунку третье измерение. — Судя по стилистике, мальчик из нашего комплекта. Очень похоже.
— Герб несомненно кого-то из царской фамилии, — сказал Штыков. — Нужно показать специалистам.
— Не нужно, — успокоил Капралов. — Я уже посмотрел на сайте Ленинки. Это герб наследника престола.
— Значит, все-таки семь… — задумчиво молвил Жуковский. — И где сейчас этот ваш пупсик?
— Пропал. Обстоятельства неизвестны. Но кое-какие зацепки есть. Это семейная реликвия, не могу сказать, чья, будем считать, что врачебная тайна.
— Но как такое возможно? — снова заговорил Михаил Африканович. — Они не могли знать весной, что в июле родится мальчик! Думаю, вы ошибаетесь.
— Может, последнюю болванку раскрасили позже? — предположил Жуковский.
— Все может быть, — согласился Капралов. — Но чтобы это понять, нужно восстановить историю матрешки.
— Резонно, резонно… Похоже, у нас есть общий интерес, а, Лука Романович? У вас информация, у меня ресурсы. Объединим усилия?
Капралов помолчал.
— Ответьте сперва на один вопрос.
— Ха! Только если это не врачебная тайна!
Капралов вежливо улыбнулся.
— Зачем вы организовали информационную кампанию?
— Какую кампанию? — не понял Жуковский.
— В прессе, про матрешек. По телевизору, в интернете…
Жуковский покачал головой.
— Знаете, Лука Романович, уверяю вас, что в первый раз об этом…
— Я не успел вам доложить, Алексей Павлович, — тихо сказал Штыков. — Кампания действительно имеет место быть. Мы только сейчас узнали, кто ею дирижирует. Судя по всему, у нас появились конкуренты. Серьезные люди.
— Говорите уже! — нетерпеливо потребовал Жуковский.
— Все нити ведут в министерство культуры. Видимо, им тоже понадобились матрешки.
14
Владимир Михайлович Тодасевич, министр культуры и тайный поэт (становиться поэтом явным с такой фамилией ему было неловко, и потому он для прикрытия пописывал прозу и считался писателем), улучив несколько послеобеденных минут и приказав ни с кем не соединять, с удивлением оглядывал свой жизненный путь. Занятие это доставляло ему известное удовольствие, поскольку смотреть приходилось не столько назад, сколько вниз: он мысленно перебирал покоренные ступеньки, и от крутизны у него кружилась голова. Созерцание панорамы чужих макушек, лысин и задранных кверху лиц с лихвой заменяло ему и фитнес, и медитацию, и даже стаканчик любимого виски. Удивление же его было вызвано удивительной относительностью времени. Нет, министр культуры размышлял не о физике, он вспоминал: казалось, еще недавно, каких-то тридцать лет назад они с сестрой развлекались — звонили в министерство торговли, спрашивали: «Это минторг?» и, получив утвердительное «да», добавляли: «А какого калибра есть мины?». Теперь же он сам в кабинете министра, пусть не торговли, но и ему ведь всего сорок лет.
Владимир Михайлович с детства умел выбирать компанию, и сейчас его окружали замечательные люди, вернее, изображения людей, оставивших по себе замечательные воспоминания: гипсовый бюст Ломоносова по правую руку от входа, деревянный Дарвина по левую (из-за специфики материала похожий на реконструкцию кроманьонца), живописные и фотографические портреты не нуждающихся в упоминании русских писателей и композиторов на стенах и даже автопортрет запомнившегося Тодасевичу современника, философа Ашкердова, нарисовавшего себя в образе хмельного сатира, которого (разумеется, философа, а не сатира) министр ни одной книги не читал, но вместе с Дарвином держал в качестве сигнала всякому входящему, что считает размышление о природе вещей делом также весьма культурным. Интерьер дополняли настоящая арфа, православная хоругвь, шкаф с севрским фарфором и бесцельно расставленная то здесь, то там старинная мебель. В общем, за исключением портрета Ашкердова с хоругвью, кабинет Владимира Михайловича оформленьем походил на класс музыки и ИЗО в богатой гимназии, арендованный для антикварного аукциона.
В противоположном от входа углу, справа от Тодасевича, лежала неприметная на первый взгляд мраморная плита, которую тот все никак не решался приказать унести. Плита эта недолгое время служила постаментом статуе Давида, копии шедевра Микеланджело в масштабе один к пяти, теперь отправленной в провинциальный музей. Полгода назад, получив ее в подарок, Владимир Михайлович сразу понял, что сокрушителя Голиафа ему послала сама судьба: освященная веками идеальная нагота, символ победы искусства над стыдливостью, должна была стать еще одним сигналом хозяина кабинета: вооружившись мировым наследием, молодой министр будет проводить свою политику без ханжества и фарисейства. Однако по роковому совпадению, похожий то ли на садовую скульптуру, то ли на комнатный фонтан метровый Давид был точно такого же роста, что и сидящий Тодасевич, и посетители против собственной воли без конца переводили глаза с застегнутого на все пуговицы министра на обнаженного царя. Тодасевич не мог их за это судить, провокация даже была одной из его целей, но под вернувшимися от мраморного карлика раздевающими его самого взглядами он каждый раз сбивался с мысли и краснел. Поэтому скоро бесплодным фантазиям был положен конец, и символ новой политики уехал в Невинномысск.
Вообще, Владимир Михайлович не любил своего тела, а потому старался обращать на него как можно меньше внимания. Тело было чем-то вроде брата-остолопа, за внешность и поведение которого он будто бы вечно извинялся, отчего обычно имел то ли виноватый, то ли смущенный вид. В жестикуляции, мимике и даже походке Владимира Михайловича сквозила легкая брезгливость, словно он пытался стряхнуть с себя противную ему оболочку. При этом ничего особенного в его теле не наблюдалось, оно было совершенно обычно: среднее, без лишнего веса и явных изъянов. Скорее, причина была в общем восприятии Тодасевичем всего телесного как некоего ограничителя своей бесконечной внутренней гибкости: на самом деле, он с большим удовольствием принимал бы форму той функции, которую в данный момент выполнял.
И все же, несмотря на все это, Владимир Михайлович полагал себя бюрократом новой формации: он с презрением относился к чиновничьей рутине, а главным мерилом эффективности считал не никому не интересные статистические данные о числе посадочных мест в театрах и финансировании библиотек, а отдельные проекты, способные напомнить о величии национальной культуры как внутри страны, так и на международной арене. Такой подход вообще был визитной карточкой правительства, состоящего из современных людей, умеющих увлечь общество интересной идеей: изрядная доля коллег Тодасевича, министров и даже вице-премьеров, успели поработать пресс-секретарями, вице-президентами банков по связям с общественностью и президентами коммуникационных групп; да и сам Тодасевич немало лет, прежде чем стать писателем, писал пресс-релизы.
Последние месяцы самым главным проектом министерства культуры и основной заботой его министра было участие во Всемирной выставке в Сиднее, куда десятки стран должны были привезти все самое лучшее, свои достижения и предметы гордости. Россия, по единодушному мнению членов правительства — мировой культурный камертон, должна была построить свою экспозицию вокруг знакомых миру символов русской культуры, но с инновационным подтекстом, продемонстрировать связь между традицией и современностью, способность бережно хранить наследие предков и умение интерпретировать его в соответствие с потребностями сегодняшнего дня, вдохнуть новую жизнь в казалось бы привычные символы и так далее по пресс-релизу правительства. Министр тяжелого машиностроения даже предложил изготовить макет этого камертона, от чего после первых эскизов пришлось с сожалением отказаться, поскольку его так никто и не сумел вообразить. И тогда Владимир Михайлович выдвинул идею, покорившую коллег. Он предложил связать воедино прошлое и настоящее, сделав центральной темой российского павильона Царь-икру, Царь-водку и Царь-матрешку.
С первыми двумя вопрос решился сразу: чтобы добыть Царь-икру, в Каспии поймали белугу, действительно помнившую царей; Царь-водку вообще искать не пришлось — ею назначили самую дорогую сорокоградусную из соседнего гастронома. Но с матрешкой дело встало: Владимир Михайлович предлагал и самую большую, и самую многоместную, и сделанную с помощью нано-технологий, однако человек, в действительности подкинувший ему эту триумфальную идею, оказался и главным тормозом на пути к ее осуществлению. Тодасевичу с самого начала весьма определенно было указано, какой должна быть искомая Царь-кукла.
— Возможно, Владимир Михайлович, вы сейчас этого не видите, — заявили ему тоном столь вежливым, что для возражений собеседника не оставалось ни малейшей лазейки, — но есть мнение, что в данном случае велосипед изобретать не стоит. Настоящая царская матрешка уже существует. Ее репутация столь безупречна, что ваша задача весьма упрощается — в этот раз можно не тратить усилия на креатив. На вашем месте я бы ее просто нашел.
Сказавши это, одетый в модный приталенный костюм посетитель словно в замедленной съемке вытянул из папки большой белый конверт и, удерживая его снизу за угол, несколько раз покачал на уровне министерского лица. Затем, не добавив в голос никакой новой эмоции, собеседник Тодасевича тоном курьера провозгласил: «Вам письмо, господин министр!», надорвал конверт с двуглавым орлом и красной надпечаткой «Правительственное» и вытряхнул из него большую глянцевую фотографию.
— Не хотелось посылать по имэйлу, — объяснил он свою старомодность. — Конечно, никакого секрета тут нет, да, Владимир Михайлович? Но мы бы вам рекомендовали до поры до времени все же держать детали операции в тайне. Не хочется портить сюрприз нашим иностранным партнерам, вы меня понимаете?
И вот тогда-то Тодасевич впервые и увидел матрешку с гербом великой княгини, какой позже будут любоваться Капралов и Жуковский.
— Вы видите одну из внутренних частей, — объяснил посетитель, держа фотографию обеими руками, как икону на крестном ходе.
— И что же на остальных? — вежливо поинтересовался Тодасевич.
— Все как обычно, Владимир Михайлович, опора мироустройства — семья. Сменяются правительства, президенты, режимы, идеологии, а семья остается. Есть ценности непреходящие, и ради них нам с вами стоит напрячь свои силы. Вы верите в семью?
— О да! Всей душой! — горячо заверил министр и приложил ладонь к груди.
— Это правильно. Наша семья, разумеется, состоит из семи частей. И вот эти отдельные «я» мы и должны найти.
— А что же изображено на остальных? — повторил свой вопрос Тодасевич.
— На остальных изображены другие члены семьи. Ими занимаются другие люди. Ваша задача искать вот это! — И собеседник бросил на стол министру фотографию матрешки.
— Мы с вами живем в информационном пространстве, согласны? — продолжил он после того, как Владимир Михайлович изучил фото.
— О да!
— И добились определенных успехов в его покорении… Вы любите рыбалку?
— Ну, знаете, я стараюсь заниматься разными видами…
— На рыбалке, — не стал слушать тот, — вы сидите и ждете, когда клюнет. Забрасываете удочку и ждете. А почему? А потому, что вам нравится сам процесс. Спортивный интерес. А что вы станете делать, когда вам все-таки нужна рыба?
— Пойду в магазин?
— Да, пойдете в магазин, — согласился человек в модном костюме, немного раздосадованный тем, как министр разорвал его логическую цепочку. — А если магазина нет, а рыба вам до зарезу нужна?
— Не знаю… Попрошу у кого-нибудь…
— Не дадут. Можете мне поверить! Мы с вами поступим по-другому. Бросим в озеро динамит и посмотрим, что всплывет.
— Динамит? — не понял Тодасевич.
— Да! Если сгустить информационное поле вокруг какого-то предмета, оно само начнет генерировать информацию об этом предмете. Сделайте информационный вброс и проводите мониторинг. Будет, конечно, много мусора, но вы увидите, что скоро мы узнаем и о том, что нам нужно.
— Не уверен, что понимаю, как это работает… — засомневался Владимир Михайлович.
— Очень просто! — поморщился собеседник. — Подключите газеты, телевидение! Сделайте из матрешки новость! Об актуальном предмете больше говорят. Если вокруг будут сплошные матрешки, то о них заговорят и те, кто знает что-то о нужных нам. Это проверенная технология, секретная разработка советского НИИ. По глобальным вопросам она используется давно: вбрасывается тема, а потом анализируется общественное мнение. А вот для менее абстрактных случаев было нельзя.
— Слишком затратно?
— Не в этом дело. Не было обратной связи. Все примут к сведению, но в обратную сторону информация не пойдет. То есть, можно узнать, что вообще думают о матрешках, но узнать об определенной матрешке нельзя. К каждому… э-э-э… корреспондента не приставишь… Теперь же есть поисковые системы, блоги, социальные сети, твиттер, в конце концов, и это работает. В общем, интернет вам в помощь!
С того разговора прошло полгода, и Владимир Михайлович начал сомневаться. Единственным результатом титанической работы (полгода все министерство ломало головы, под каким еще соусом показать матрешку главной новостью на национальном телевидении) стала музейная матрешка, которую, к его ужасу, как раз накануне передачи в фонды министерства похитили самым кошмарным манером.
Он встал и, потирая подбородок, прошелся по кабинету. На ногах ему думалось лучше, за столом лишь хорошо мечталось. Он должен был просчитать варианты. Провал поручения приславшей человека с конвертом инстанции грозил оргвыводами. Все нити управления, пропущенные между зубцами древней стены, тянулись оттуда. А главное — там, за стеной, хранились ответы на все хоть сколько-то значимые кадровые вопросы, а значит, и на его, Тодасевича, чаянья. Он остановился возле Дарвина и машинально погладил покрытую морилкой лысину. Его взгляд наткнулся на оставшийся от израильского царя постамент. Владимир Михайлович подошел к столу и нажал кнопку на телефоне.
— Маргарита Сергеевна, будьте добры, распорядитесь, чтобы этот камень наконец убрали!
Дело было не во Всемирной выставке. Она была всего лишь предлогом. Тодасевич не просто так стал министром. Он верил в интуицию как в неподвластное разуму продолжение логики, и на одних фактах в этот кабинет не попал бы. И все же он так и не смог понять, по чьей инициативе и зачем была затеяна история с матрешкой. Однако никакими приказами и циркулярами полученное им поручение не оформлялось, а значит, оставалась надежда, что все как-нибудь само обойдется.
ЧАСТЬ 2
1
— А вы кто? — напряженно спросил дежурный майор.
— Ее врач.
— А, явились! — В его голосе проступило облегчение. Капралов слышал о законе сохранения энергии, а потому сразу понял, на кого свалится давящая на полицейского тяжесть. — Она сбежала, что ли? Мы уже хотели бригаду вызывать. Сейчас приведут.
Капралов вышел в коридор. На столе поверх недописанных заявлений лежал сложенный вдвое серый газетный листок. «На страже правопорядка!», прочитал он название.
«Полиция Тамбовской области проводит проверку по факту обнаружения целлофанового пакета с полуживой новорожденной девочкой на обочине автотрассы, — сообщалось на обороте газеты. — Роженицу нашли в работающей неподалеку бригаде озеленителей. Ею оказалась 30-летняя мать четверых детей. “У меня заболел живот, и ребеночек сам выскочил”, — объяснила она свой поступок полицейским».
«В Тюмени полиция задержала подозреваемого в нападении на детей, игравших во дворе. Когда мимо сидящего на скамье мужчины пробегал шестилетний мальчик, тот выхватил нож и ударил его в спину. “Я сделал это лишь с целью причинить физическую боль, чтобы он успокоился и не раздражал”, — сообщил мужчина прибывшим полицейским».
Из недр отделения послышались шаркающие по линолеуму шаги, и на пороге появились пузатый сержант и Раиса. На ней была стеганая нейлоновая куртка цвета хаки, коса растрепалась, волосы на макушке сбились в перезрелый одуванчик. В глазах пылал нездоровый огонь.
— Ваше? — угрюмо буркнул сержант. — Получите.
Они вышли на улицу.
— Пройдемся, — сказал Капралов.
— Что случилось? — спросил он через пару кварталов. — В протоколе написано, что ты участвовала в массовой драке.
Она молчала.
— Раиса? — осторожно поинтересовался он.
— Слышь, мужик, харэ меня Раисой звать! — тонким голосом закричала Раиса и сплюнула на асфальт.
— Хорошо. А как мне тебя… э-э-э… звать?
— Толяном! И хватит базарить, вези домой!
— Ты знаешь, кто я?
— Знаю! Ты пасешь всех этих козлов! — Толян отшатнулся в сторону и захихикал. — Козлиный доктор! Ты козлиный доктор! Ха-ха-ха!
— А ты, видимо, наш таинственный футбольный фанат? Приятно познакомиться. Кто играл?
— Наши с «Зенитом», — процедил Толян и снова сплюнул.
— И кто кого?
— Не твое дело!
— У тебя коса растрепалась, — сказал Капралов и указал ему за спину. — Кстати, ты считать умеешь?
— Да пошел ты!
— Поди сюда, — поманил он мальчика пальцем. — Тебе что-то в глаз попало, дай посмотрю.
Толян нехотя повернулся. Капралов поднес указательный палец к его лицу.
— Один, — сказал он, пристально глядя ему в глаза, — два, три, четыре, пять…
Толяновы глаза остекленели, будто на нем нажали кнопку питания.
— Раиса! — скомандовал Капралов.
— Лука Романович? — спросила Раиса своим обычным голосом.
— Привет. Ты это слышала? Ну и отродье!
— Мое отродье, — обиженно заметила она.
— Извини. Но все равно, так ты мне больше нравишься. С ним я потом разберусь. Сейчас тебя надо отвезти домой.
Он остановил такси.
— Лука Романович, — сказала Раиса, когда машина поехала, — а ведь я правда все слышала.
— Как интересно… Значит, в этот раз он не полностью завладел сознанием?
— Да, и остальные тоже. Мы все там были.
— Вот как? И его отец?
— В том-то и дело. Нет никакого отца. Он его выдумал.
— У-у-у… Беспризорник, значит… Это многое объясняет…
— Лука Романович, вы слышали? Кажется, у меня больше нет провалов в памяти, я как будто тоже присутствую…
— Слышал-слышал. И что, понравилось?
— Дело не в этом! Похоже, что мы можем существовать одновременно, все вместе, понимаете?
— И потом обнаруживать себя в отделении с разбитым лицом? Ну-ну…
Он отвернулся к окну. Час ночи, а машин не меньше, чем днем.
— Давно ты перестала выключаться?
Раиса ответила не сразу.
— Мне раньше казалось, что у нас нет ничего общего, — задумчиво сказала она. — Мы с ними совсем не общались. Игнорировали друг друга. Но потом я стала выяснять про пупсика, как вы научили. И они тоже между собой о нем говорили. А потом получилось, что мы и о других вещах стали говорить. Кажется, мы стали чувствовать друг друга. Теперь иногда просто болтаем.
Капралов задумчиво потеребил подбородок.
— Просто болтаете? Интересный симптом…
— Выпьете чаю, Лука Романович? — спросила Ариадна Ильинична, когда Раиса ушла в свою комнату. — С розовыми лепестками. Потрясающий аромат! Китайский, я его недавно открыла… Или обычного заварю, если хотите. Я так вам благодарна, что вы согласились, в такой-то час…
— Да,— кивнул Капралов, — пожалуй, попробую розового. Я хотел с вами кое о чем поговорить.
Раисина бабушка, суетливая маленькая женщина в середине своего восьмого десятка, засеменила на кухню. Капралов пошел следом.
— Тяжелая у вас работа, Лука Романович.
Она поставила на стол две чашки и вазочку с абрикосовым вареньем и села напротив.
— А у вас жизнь, Ариадна Ильинична, — парировал он и подул на чай. — Вы знаете… Я вот о чем хотел спросить…
Он втянул губами несколько обжигающих капель и на мгновенье задержал во рту, остужая.
— Что вы знаете про семью ее отца?
— Про Смирновых? По правде говоря, не очень много. С его родителями мы не подружились. Нет, вы не подумайте! Они были хорошие люди, мы общались, просто близкими так и не стали. А потом они умерли, сначала мать, а через два года отец. Оба от рака. А дальше вы и сами знаете…
— А этот пупсик, откуда он взялся?
¬— Она вам про него рассказала? Да, пупсик… Он ей от отца остался. Вообще, с ним целая история была. Ваня, ее отец, никому его не разрешал трогать, очень дорожил. Он его сам от отца получил и говорил, что, когда Рая вырастет, передаст ей. Но мы сразу отдали, хоть какая-то память… Вы варенье ешьте, я еще положу.
— Спасибо…
Капралов отправил в рот абрикос.
— Значит, это правда семейная реликвия?
— Да, в некотором роде. Ванин отец был детдомовский, у него ничего больше не было. Вы знаете, что Раиных прадеда и прабабку по отцовской линии Сталин расстрелял?
Капралов покачал головой.
— Да… Его в тридцать седьмом, а ее отправили в ГУЛАГ и в тридцать восьмом заменили на высшую меру…
Она пару раз моргнула, склонилась над чаем, но пить не стала.
— Ох, у меня же еще кекс! Сейчас дам вам кусочек.
— Только маленький.
Ариадна Ильинична достала из холодильника кекс, отрезала от него ломоть и положила на блюдце.
— А детей отдали в разные детдома, — сдавленным голосом продолжила она. — Всех. Дали новые фамилии. Так они и потерялись. Ее дед только в оттепель смог узнать, кем были родители, их после смерти Сталина реабилитировали. У них ведь известная фамилия, дворянская, Морковы, прадед до революции был товарищем министра просвещения, несмотря на молодость. А потом извели всех. Такая вот судьба…
— А пупсик? — напомнил Капралов.
— Да, пупсик. Вы знаете, что он из матрешки?
— Догадался…
¬— Да-да, конечно! Прадед, когда понял, к чему все идет, раздал детям по части матрешки и наказал никому не показывать. Наверно, надеялся, что они по этим матрешкам смогут потом друг друга разыскать… Пятеро детей, пять кукол, понимаете? Младшему, Ваниному отцу, досталась самая маленькая, наш пупсик. А две большие родители оставили себе.
— А как она попала к прадеду?
— Этого я не знаю…
— Но вы уверены, что кукол было семь?
— Так Ваня рассказывал.
Дома Капралов полез в Гугл. Википедия сразу сообщила, что Морковы — старинный графский род, но по имени Раисинова прадеда, Петра Сергеевича, нашелся только некий репрессированный Марков, впрочем, слишком молодой, 1912-го года рождения. Тогда он взял ручку и лист бумаги и написал:
«Царь и царица — нахожд. неизвестно (утрачены?), принадлежали родителям деда.
1-я вел. княгиня — у меня, происхожд. неизвестно.
2-я вел. княгиня — украдена из музея, завещал бездетный гражданин.
3-я вел. княгиня — неизвестно.
4-я вел. княгиня — неизвестно.
Наследник — потеряна(?) Раисой, принадлежала деду.»
«Во всем этом должен быть какой-то смысл, — подумал он и сразу его нашел: — Из трех известных кукол две за короткое время пропали. И кто-то охотится за матрешками. Разве все это может быть совпадением?»
2
Официанты держались столь непринужденно, что Капралов сразу понял, что они зарабатывают больше него. Стараясь не смотреть по сторонам, он миновал огромный аквариум, воды которого преломляли силуэты сидящих в зале акул капитализма и прочего истеблишмента. Боковым зрением он все же заметил, как человек в белом колпаке и с сачком ловко выдернул из воды какого-то гада и рысцой поволок его на кухню. Он сел за указанный ему стол.
В это самое мгновенье Денисова мать, Нина Петровна Шестакова, оглядывала город с заднего сиденья везущего ее на встречу автомобиля. Ее стройная правая нога была закинута на такую же стройную левую, благо, места для этого в машине хватало. На душе у нее было ровно и покойно, ведь никто не знал, о чем она думает; а думала она вот о чем: «Я должна изменить нашу жизнь!». Мысль эта не была случайной, не возникла сама по себе, она услышала ее в кинофильме и теперь никак не могла выкинуть из головы. В устах киношной героини мысль, правда, звучала немного иначе: сама того не замечая, Нина Петровна заменила непонятное ей слово «свою» на естественное «нашу». Все ее амплуа — добрая жена, эффектная спутница или заботливая мать — предназначались для других, принадлежать самой себе ей было неинтересно и даже страшно. Нина Петровна была человеком долга, причем долга того сорта, который никогда невозможно отдать сполна. Такой подход к жизни не оставлял места эмоциям, но то была сознательная жертва: чувства сделали бы семью уязвимой, тогда как обязательства ее цементировали. Брак был главным (и единственным) проектом ее жизни. Нельзя сказать, что у Нины Петровны не было сердца — конечно, сперва была и страсть, но поводом к замужеству стала не она, а развившаяся после влюбленность, в отличие от страсти обычно куда более требовательная к своим причинам. Нина Петровна знала, что любовь расчетлива, но принимала это как ее, любви, единственный способ самозащиты. Людей же понимающих расчет лишь как корысть она считала глупцами.
Восемнадцать лет Нина Петровна умело строила счастье близких, и тем непонятнее были раскручивающие в последнее время ее семью центробежные силы: мужа засосала политика, сына мечты, и все они всё дальше удалялись друг от друга. Глядя на еле ползущие по Москве автомобили, она с удовлетворением думала о том, что пришло время действовать.
— Лука Романович! — приветствовала она поднявшегося навстречу Капралова. — Вы уже выбрали? Непременно попробуйте омара! Вы любите омаров?
— К омарам я достаточно равнодушен, — деревянным голосом ответствовал тот.
Она села напротив и некоторое время рассматривала его с застывшей улыбкой. В конце концов Капралов отвел глаза.
— Вот как? Не любите омаров? — Нина Петровна положила меню на тарелку. — Однажды, во время свадебного путешествия, мы зашли в ресторан. Принесли нам какие-то ужасные щипцы, и мы совершенно не знали, что с ними делать. Тогда Леонид попросил завернуть омара с собой, мы сели в машину, остановились в поле, разломали его руками и съели. Вкус на меня не произвел особого впечатления, но дело было не в омаре, понимаете?
Капралов кивнул.
— Я помню это так ясно, будто оно происходило сегодня утром. Даже запахи… Странно, правда?
Нина Петровна склонилась над меню и бесстрастно добавила:
— Все мечтают о счастье, но счастливые люди не умеют ценить такие моменты.
Капралов тоже опустил взгляд в меню.
¬— Лука Романович, — сказала Нина Петровна, когда они сделали заказ, — я знаю, что вы были у моего сына, что у вас дела с моим мужем, и только мы с вами пока не подружились. Это неправильно, не находите?
Капралов мгновенье размышлял, что сказать, но быстро сообразил, что отвечать на риторический вопрос — значит оправдываться, и промолчал.
— Знаете, а ведь Елена Константиновна считает, что эта ваша эпопея с матрешками отрывает Леонида Сергеевича от государственных дел.
— Неужели? — опешил от неожиданности Капралов. — Мне она ничего такого не говорила.
— Возможно, это потому, что у вас не так много государственных дел?
— Возможно, о его делах следовало бы говорить с ним самим? — быстро ответил Капралов; в такие моменты его лицо становилось непроницаемым.
— Лука Романович, это моя семья.
В ровном голосе Нины Петровны послышалась новая нота, будто легкое дрожание бубна в глубине сцены. Она смотрела на собеседника не мигая, и казалось, что глаза ее вобрали всю предназначенную для лица мимику.
— Леонид думает, что если идеи сына подтвердятся, это автоматически сделает его здоровым. Понимаете? Но вы-то зачем все это поощряете, вы же специалист… Вот Елена Константиновна…
— Елена Константиновна лечит вашего сына, а не Леонида Сергеевича, — перебил Капралов. — Не думаю, что у вас есть причины относиться к психиатру как к семейному врачу.
— К семейному? Нет, конечно! Но не мне вам говорить, как важна моральная поддержка. Елена Константиновна видит свой долг не только в том, чтобы выписывать таблетки. И я в состоянии это оценить.
Он отложил приборы и пристально посмотрел ей в глаза.
— Нина Петровна, знаете, сколько мы с ней знакомы? Двадцать лет. Она хороший врач, но если вы называете моральной поддержкой умение говорить приятные вещи, то такому лечению я как специалист говорю нет.
Нина Петровна откинула голову и мелодично рассмеялась.
— А вы с ней похожи, — сказала она примирительно. — Ее убежденность меня и подкупила. Вы ошибаетесь, если думаете, что она говорит только то, что я хочу услышать. Отнюдь нет! Знаете, что…
Она подождала, пока официант подлил в бокалы вина и отошел.
— Я вам расскажу кое-что. Уверена, что это останется между нами… — Она вскинула брови, и Капралов нехотя кивнул. — Денис наш единственный ребенок. Беременность была сложной, после нее мне не рекомендовали иметь детей. И, честно говоря, я не очень-то и хотела. Но дело не в этом. Елена Константиновна считает, что мы должны снова попробовать. Сначала я была категорически против. Не из-за себя — Денис мог решить, что мы махнули на него рукой. Но она сумела меня убедить. Теперь я вижу, что и он не будет один, и всей семье это придаст… как бы сказать… в общем, новая жизнь она и есть новая жизнь!
— Поздравляю.
— Пока рано. Есть сложности с экстракорпоральным. Но уверена, мы их преодолеем! — Она навалилась на стол и прошептала: — Вы не представляете, что я сейчас чувствую… И за это я должна благодарить именно Елену Константиновну!
Капралов залпом допил вино.
— Нина Петровна, вы знаете своего мужа лучше меня, — сказал он, когда она выпрямилась. — Он все равно будет искать матрешку. Для него это дело принципа.
— Я бы не была так в этом уверена, Лука Романович.
Она поковыряла вилкой в тарелке, чтобы отделить то, что собиралась сказать, от предыдущего.
— Я не прошу, чтобы вы перестали ему помогать. Наоборот, я подумала, может быть, мы могли бы иногда, изредка, с вами обедать? А вы бы заодно делились, как продвигаются ваши дела? Видите, я предельно откровенна…
— Да, вижу… Тогда и я буду откровенен. Я с удовольствием с вами еще пообедаю. Но если условие этого — шпионить за вашим мужем, то мне и правда проще перестать с ним общаться.
— О нет! — воскликнула Нина Петровна испуганно. — Пожалуйста! Вы меня неправильно поняли! Это ни в коем случае не условие! Мы можем быть просто друзьями… Ведь именно с этого я и начала!
3
Неожиданная и сумбурная встреча с Ниной Петровной не прошла совсем даром. Не до конца пока ясные образы и даже разрозненные мысли начали, словно фигуры на доске, выстраиваться в систему. К сентябрю Капралов написал первые строки своей будущей книги. По понятным причинам он совершенно не знал, куда она его заведет. «Может, в этом и прелесть? — думал писатель. — Получается, в этот раз я как будто проживу ее вместе с читателем…»
Он долго по привычке размышлял, в каком жанре писать. Все указывало на детектив. «Но ведь у меня нету трупа, — сомневался он, вымеряя шагами получасовую прогулку до работы. — Разве только несчастная кошка… Похоже, мне нужен труп! С другой стороны, в жизни такое количество трупов, что искать еще одного убийцу попросту скучно. Куда важнее сама матрешка… Но что же тогда я пишу, если не детектив?» Без трупа получался какой-то квест.
В конце концов начал он так:
«В медицинской карте Дениса было написано — “шизофрения”. Если присмотреться, становилось заметно, что посередине слова, там, где пренебрежительное “ф” превращалось в грозное “р”, чернила закончились, отсрочив на мгновенье вынесение приговора. Страница за страницей карта рассказывала о лейкоцитах и гемоглобине, о психозах и ремиссиях, о родителях и отношениях со сверстниками. В ней было много о том, чего он видит и слышит. Не было лишь одного: почему этого не видят другие».
«О чем ни пиши, получается шизофрения, — думал Капралов. — Видимо, это судьба». Однако почему-то больше не горевал.
Он понял, что готов идти дальше в своих поисках, и единственной зацепкой был музей матрешки, директриса которого должна была уже давно вернуться из отпуска.
На этот раз билет покупать не пришлось, он заранее договорился с директрисой по телефону. По дороге в ее кабинет он заметил, что посетителей и правда стало больше: школьники вернулись с каникул и под присмотром учителей группами переходили из зала в зал.
— Дети, не шумите, у меня от вас раскалывается голова! — расслышал он среди визга знакомый голос экскурсоводши с рыбьими глазами.
Директор оказалась улыбчивой женщиной за шестьдесят в не по погоде теплом твидовом жакете со старомодной янтарной брошью на лацкане. Пудра на ее лице странным образом подчеркивала уютные старушечьи морщины, будто Валентина Федосеевна — так звали директрису — хотела казаться еще старше, чем была на самом деле. Облик ее особенно контрастировал с голосом — по телефону Капралов не дал бы ей больше двадцати.
— Несомненно, похищенная у нас матрешка и ваша это части одного комплекта, — сказала она, поглаживая предъявленную Капраловым матрешку. — Откуда она у вас?
— Подарили. Вы обещали сказать, кто завещал вам вашу.
— Да, конечно. — Она протянула листок. — Мы подготовили справку.
«Кузнецов, Иван Петрович, — прочитал Капралов, — 1923 г.р. Санкт-Петербург, Кронверкская ул., 18, кв. 8».
— Но вряд ли вам это поможет, он умер десять лет назад, — сказала Валентина Федосеевна. — Я всегда очень жалела, что мы не могли ее выставлять. Не знаю, почему он так решил… Ведь она не просто необычна, она уникальна! Я понимаю ваш интерес, я и сама посвятила ей немало времени.
— И-и?..
— И ничего… Мы искали в архивах мастерских, но никаких упоминаний не нашли. Судя по всему, ни одна из дореволюционных мастерских ее не делала.
— То есть это какая-то кустарная работа?
Валентина Федосеевна улыбнулась шире обычного.
— Она в любом случае кустарная, все мастерские были кустарные. Это общее название для такого промысла. Даже наш музей до революции назывался Кустарным. Но я поняла, что вы хотите сказать. Маловероятно, что ее могли сделать неизвестные частники. Даже если не брать в расчет, что в то время никто не решился бы без спроса рисовать царский герб, ее материал и роспись говорят о высочайшем качестве и художественной ценности. Таких мастеров всегда были единицы…
— Ее материал?
— Конечно! А вы разве не заметили?
Капралов взял матрешку, повертел в руках, разъединил половинки и заглянул внутрь.
— Не заметил чего?
— Да-а-а… Сразу видно дилетанта. Я же сказала, что она уникальная. А уникальная означает, что других таких нет!
Она почти нежно забрала у него матрешку, потом вдруг резко повернулась и бросила ее в стоящий у окна аквариум.
На мгновенье Капралов онемел, потом подскочил и в один прыжок оказался у аквариума.
— Зачем, зачем вы это сделали?! — запричитал он, засучивая рукав рубашки, чтобы достать со дна матрешку, наполнившуюся через отверстие в днище водой, и одним глазом косясь на эту сумасшедшую Шапокляк.
— Да ладно вам, успокойтесь! — весело сказала она. — Ничего ей не будет.
Капралов опасливо коснулся воды, и в ней заметалась шустрая разноцветная мелочь.
— Надеюсь, это не пираньи? — спросил он глухо.
Валентина Федосеевна заливисто засмеялась. Он засунул руку в воду, быстрым движением достал матрешку и стряхнул с нее воду.
— Вы так ничего и не поняли?
— Что я должен понять? — раздраженно бросил Капралов, занятый матрешкой.
— Господи… — удрученно молвила директриса. — Лука Романович, она пошла на дно! Вы таскаете ее в портфеле и так ни разу и не почувствовали, какая она тяжелая?
Он озадаченно подбросил куклу на ладони. Глаза Валентины Федосеевны сияли. Капралов подумал, что она неплохо прикидывалась: за личиной старухи скрывалась двенадцатилетняя любительница кукол.
— Неужели вы не знаете, что дерево не тонет? Даже если вы нальете в обычную матрешку воды, она не утонет. Я же говорила, что других таких нет!
— Вы хотите сказать, что она не деревянная?! — вытаращил глаза Капралов, вернувшись на стул.
Директриса снова захихикала.
— Нет, она, конечно, деревянная. Зачем вы глупости говорите… Просто дерево, из которого она сделана, одно из самых тяжелых в мире, оно тяжелее воды. Черное африканское дерево, не слышали? Ботаническое название Дальбергия меланоксилон. Оно же одно из самых редких, прочных и дорогих. Его на вес продают, фунтами, понимаете? Как икру.
— И что, сто лет назад оно было так же распространено в России, как икра?
— Естественно, нет! Сейчас, пусть понемногу, можно купить что угодно. Из него, например, кии делают для бильярда. А тогда нужно было специально выписывать из-за границы.
Валентина Федосеевна снова протянула руку.
— Да не бойтесь вы! Я умею обращаться с такими вещами.
— Я заметил…
Он нерешительно отдал ей матрешку.
— От вашего портфеля ей куда больше вреда… — пробормотала директриса. — Вы обратили внимание, как ювелирно она сделана? Мы измеряли. Идеальная окружность, идеальная полусфера, везде абсолютно одинаковая толщина стенок. Обычно их делают из мягкой древесины, липы, например. Здесь же очень сложный материал. И все равно мастер выбрал его. А роспись? Трудно даже представить, сколько на нее потратили времени. Месяцы.
Выйдя на улицу, Капралов позвонил Жуковскому и рассказал про визит в музей.
— У меня к вам просьба, — сказал он. — Вы не могли бы поручить кому-нибудь поискать, кто покупал это дерево в начале века? Ведь, по идее, могли сохраниться таможенные документы.
Дальше он отправился по хорошо известному Михаилу Африкановичу адресу на Малую Лубянку.
Перед зеленой дверью никого не было, и он сразу оказался в просторной комнате с пластиковыми креслами вдоль трех стен и застекленным окошком в четвертой. Очереди дожидались несколько человек.
— Я хотел бы получить справку, — сказал он, когда подошла очередь.
Очумелая дама лет сорока с растрепанными волосами посмотрела сквозь него, взяла пачку бумаг и стала перебирать их корешки. Левым плечом она прижимала к уху трубку телефона, другая же трубка, с кем-то дожидающимся внутри, лежала на столе. Некоторое время Капралов молча ждал.
— Я вас слушаю! — нервно сказала чиновница, ответив на звонки.
— Скажите, пожалуйста, если осужденного реабилитировали посмертно, то куда девается изъятое имущество?
— Возвращается родственникам по запросу. Если запроса не последует, то что-то уничтожается, что-то поступает в доход государства и списывается в архив. Когда была реабилитация?
— В пятидесятых…
— В таком случае вы ничего не получите, для вас норма по возврату действовала в течение трех лет после принятия закона, то есть до девяносто четвертого года.
— Понятно…
Капралов судорожно соображал. О его бок уже нетерпеливо терлась дама из очереди.
— Скажите, а можно хотя бы узнать, выдавали что-нибудь родственникам?
— Вы родственник?
— Да. Но, видите ли, всех детей отдали в детдом, и никаких документов не сохранилось…
— Без документов нельзя! Следующий!
— Подождите, а что же мне делать?
И чиновница вдруг сжалилась над Капраловым.
— Что делать, что делать! То же, что и всем! Обратитесь в архив. Если кому-то что-то выдавали, в деле об этом будет отметка.
Дома он полез в интернет и нашел «Положение о порядке доступа к материалам прекращенных уголовных дел в отношении лиц, подвергшихся политическим репрессиям». К его разочарованию, в разделе о правах доступа пункт за пунктом перечисляли самих реабилитированных, их родственников и законных представителей. И только в самом конце блеснула надежда: в пункте, обозначенном буквой «ж», значилось: «представители органов государственной власти». Капралов взялся за телефон.
— Леонид Сергеевич, нужно, чтобы вы приняли меня работу, — сказал он поднявшему трубку Шестакову. — Можно внештатно. Тогда я смогу получить доступ к архиву.
— Хорошо, приносите документы, — согласился тот. — Вас оформят помощником на общественных началах.
— А еще нужно, — продолжал Капралов так же безапелляционно, — чтобы вы устроили мне встречу с министром культуры.
4
От назначенной на десять утра встречи Владимир Михайлович Тодасевич не ждал ничего приятного. Граждане, ищущие высокой аудиенции, обычно бывали двух видов: первые предлагали, а вторые просили. И то и другое одинаково утомляло министра, ведь по сути мало чем различалось между собой, но сейчас он волновался не из-за предмета встречи, его беспокоил род занятий посетителя — беседовать предстояло с литератором. В самой глубине его души, как кролик в духовке, томился страх разоблачения. Оказаться ненастоящим писателем Владимир Михайлович боялся даже больше, чем ненастоящим министром: последнее подтверждалось записью в трудовой книжке и машиной с мигалкой, с литературой же дело обстояло сложнее. Исполненный благородного убеждения, что словом может владеть лишь народ, сам он так и не научился им хотя бы уверенно пользоваться. Поэтому общаться Владимир Михайлович предпочитал с режиссерами и артистами, ведь те могли оценить его истинные таланты. Впрочем, переживания эти не выходили за границы рефлексии, ибо критики нечасто решались говорить подобное про министра культуры.
Ничего этого Капралов не знал, но Владимир Михайлович вздохнул с облегчением и даже повеселел, когда разговор сразу пошел не о литературе.
— Вы правы, мы действительно ищем царскую матрешку, — подтвердил он, — но, боюсь, я не могу сказать, как она выглядит, и уж тем более показать. Пока это конфиденциальная информация. Она планируется к участию во Всемирной выставке в рамках нашей экспозиции. Как вы понимаете, мероприятие государственного значения, а посему — c'est la vie …
Оттарабанив это, он немного обмяк и осторожно поинтересовался:
— Слушайте, а зачем она вам с Шестаковым понадобилась?
— Я пишу исследование об истории народных промыслов, — соврал Капралов. — А Леонид Сергеевич согласился помочь и попросил вас о встрече.
— Все это хорошо, но почему вы пришли ко мне? Как вы узнали?
— Вы же проводите пиар-кампанию в прессе… — уклончиво ответил Капралов.
— Понятно… Вы знаете, кто это?
Капралов проследил за его взглядом, обернулся и увидел деревянный бюст.
— Честно говоря, затрудняюсь… — сказал он, разглядывая бородатого старика. — На Толстого похож…
— Подсказываю: ему первому пришла в голову идея эволюции.
— Неужели господь бог?
— Нет, Чарльз Дарвин. Знаете, в чем его главная заслуга? После него стало трудно придумывать для следствия произвольную причину. Теперь ты либо веришь, либо знаешь.
Он помолчал, потом невесело улыбнулся и сказал:
— Думаю, Лука Романович, на самом деле вы пишите исследование по истории народных вымыслов… Я не верю ни единому вашему слову. Как вы могли связать активность в прессе именно с министерством? С чего вы взяли, что нам нужна именно эта матрешка? Вы правда хотите что-то узнать, или достаточно того, что я уже сообщил?
— Хочу.
— В таком случае, начнем сначала. Но сперва ответьте на мои вопросы. А потом я, возможно, отвечу на ваши.
— Давайте попробуем, — оживился Капралов.
— Почему вы ею заинтересовались?
— Любопытство, Владимир Михайлович. И еще я хочу помочь пациенту. Для него это важно. У него, видите ли, внутреннее убеждение, что вокруг неспроста столько говорят о матрешках.
— Похвально… Но внутреннее убеждение нерелевантно. Почему вы решили, что министерство в этом участвует?
— Один бывший кагэбэшник рассказал. Я не знаю, откуда он узнал! Но, видимо, у вас тут все-таки не секретная операция?
— Ладно… И что же вам известно о матрешке?
Капралов рассказал то, что узнал от Ариадны Ильиничны. Министр слушал, не перебивая, и лишь изредка приговаривал: «Надо же… Как интересно… Дотянулся проклятый Сталин…».
— И все это вы смогли сами раскопать? — с удивлением спросил он.
— Можно я не буду отвечать на этот вопрос? Это… э-э-э… тоже нерелевантно.
— Как вам угодно. Но все равно, спасибо за откровенность.
Он слегка хлопнул ладонями по столешнице, повернулся к лежащим в стороне бумагам и небрежно осведомился через плечо:
— Леонид Сергеевич действительно не имеет к этому отношения?
Капралов открыл было рот, чтобы снова соврать, но вдруг сообразил, что тот в действительности хотел услышать с самого начала. Он на мгновенье замялся, набрал воздуха и ответил:
— Пациент, которому я хочу помочь, его сын.
— Вот, значит, как… Ясно, понятно…
Тодасевич задумчиво побарабанил пальцами по столу, встал, сделал сомнамбулический круг по кабинету и остановился у портрета философа Ашкердова. Там он постоял с минуту, задрав голову. Капралову показалось, что он шевелит губами — то ли молится, то ли просит совета, то ли что-то считает. Затем министр передернул плечами, оглянулся и, словно впервые заметив посетителя, кивнул и уверенным шагом вернулся за стол.
— Теперь я слушаю ваши вопросы, — сказал он. — Только особо не обольщайтесь.
— Хорошо, тогда начну с главного. Вам удалось что-нибудь найти?
— Только матрешку из музея. Но пока мы готовили документы, она исчезла.
— Получается, вы столько времени мониторите, а результата нет?
— Странно, но факт. Честно говоря, я начинаю думать, может, остальных частей уже просто не существует и мы зря теряем время…
Капралов подался вперед и негромко спросил:
— Почему вы ищете именно ее?
— Я уже говорил. Выставка. Я действительно планирую ее там выставлять.
— Но сомневаетесь, что это получится, даже если вы ее найдете, не так ли?
Тодасевич шевельнул уголками губ и промолчал.
— Выставка всего лишь прикрытие, я прав?
Полуулыбка застыла на лице министра.
— О’кей… Про эту матрешку столько лет ничего не было слышно. Откуда вы про нее узнали?
— Боюсь, и этого я сказать не могу.
Владимир Михайлович тоже наклонился и доверительно прошептал:
— Но знаете что? Вы с Леонидом Сергеевичем сможете догадаться сами. Нужно быть очень толстокожим, чтобы не догадаться…
5
— Здравствуйте, друзья! — невольно громко и торжественно произнес Капралов, глядя на сидящую перед ним Раису. — Приветствую вас на нашем собрании.
Он специально назначил встречу в конференц-зале, где главврач проводила летучки. Разумеется, они поместились бы и в его кабинете, но он так долго ждал этого момента, что решил обставить его хоть как-то. Свечи и шампанское вряд ли были бы уместны, поэтому оставалась лишь смена декораций.
Возбуждение охватило его еще с утра, с самого момента пробуждения. Гримасничая перед зеркалом в ванной, гладя рубашку, рассматривая пешеходов на улице, он не переставая повторял про себя: «Сегодня! Наконец-то, это случится сегодня!». Он знал, что им всем в конце концов предстоит, и это немного отравляло предвкушение, но неизбежное было необходимо, да и не срочно. Сегодня же он сможет воочию увидеть ту мозаику, что с таким упорством и терпением складывал все эти годы. Он чувствовал себя Чарльзом Дарвином, собравшим наугад коллекцию пересмешников и вдруг осознавшим все многообразие различий и одновременно такое очевидное между ними родство.
Первая половина дня прошла как в тумане. До обеда он принял нескольких пациентов, но в памяти от них осталось не много.
Один жаловался на шизофрению.
— У меня в голове звучит голос! — сообщил он.
— У всех в голове звучит голос, — рассеянно отвечал Капралов. — Вопрос лишь в том, ваш это голос или чей-то еще…
Следующий был интереснее: он был уверен, что заговорил по-немецки.
— Вы знаете немецкий? — спросил его психиатр.
— Разумеется, нет, черт вас побери! — загорячился тот. — В этом-то все и дело!
— Так почему вы решили, что это немецкий?
— Да потому! У меня все выходит грубым и корявым! Это должен быть немецкий!
Потом по краю сознания чиркнула склока у регистратуры.
— Псих! — во весь голос кричала женщина мужчине в спортивном костюме.
— Лучше быть мною психом, чем нормальной тобой! — заковыристо отвечал тот.
Человеческая голова напоминала Капралову глобус. С глобусом можно играть, можно им любоваться и даже отвечать по нему урок, но никогда не увидеть на нем никого из семи миллиардов людей. То же и с головой: сколько ни препарируй мозжечок и гипоталамус, так и не поймешь, где прячется и как выглядит личность. Это было главным проклятьем его профессии, и оно же оправдывало ее существование.
— Здравствуйте, Лука Романович, — удивленно ответила Раиса.
— Думаю, ты уже догадалась, что сегодня у нас необычная встреча. И ты права, это так!
Он встал, обогнул длинный овальный стол и уселся одной ягодицей на его край.
— Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, не так ли? — тихо спросил он, приблизив к ней лицо.
— Конечно… — неуверенно ответила она.
— Значит, ты мне доверяешь?
— Разумеется… А к чему это вы…
— Значит, должна доверять и дальше! Все, что я делаю, я делаю исключительно в твоих интересах. Ты понимаешь?
В окно заглянуло осеннее солнце, высветило летающие между ними пылинки, на мгновенье ослепило Капралова и быстро скрылось.
— Лука Романович, вы меня пугаете…
— Не бойся, я на твоей стороне!
Он вернулся на место, обвел взглядом комнату и мысленно сосчитал до десяти.
— Итак, меня все слышат?
— Чего это вы… — начала снова Раиса, но вдруг протяжно перебила саму себя:
— Саломат бошед, Лука Романович! Я слышать очень великолепно!
И тут же с легким скрипом:
— Да-с, соглашусь, акустика здесь, доктор, неплохая! Давненько не виделись!
И еще скороговоркой:
— Здрасти-здрасти! Решили устроить коллективный сеанс?
Капралов немного подождал.
— Это все? По-моему, кого-то не хватает…
— Я же сказал — не лезь ко мне! — раздался тонкий голосок. — Тебе чо, мало этих козлов?!
Капралов взволнованно потер ладони.
— Ну вот, наконец-то мы все и встретились.
— Этого дня я ждал очень долго, — сказал он, поборов волнение. — Надеюсь, вы тоже его ждали. Вместе нам удалось добиться многого. Из темноты, в которой по большей части пребывал каждый из вас, мы вышли на свет. Мы сделали огромный шаг. Только вместе, только будучи честными друг перед другом…
— А, решили устроить нам очную ставку? — перебил его Пантелеймон Никанорович.
— Не понял?.. — осекся Капралов.
— Ну как же! Если мне не изменяет память, в последнее время вас больше всего волновал Раисин пупсик. В таком случае, заявляю сразу — я его не брал.
— И я не брал, — сказал Профессор. — Впрочем, я об этом уже говорил.
— Я тоже не брала этот пупсик! — воскликнула Шахноза. — Какой мне от него нужда!
— А я вообще не при делах, — пропищал Толян.
— Не брали, да?.. — покорно переспросил Капралов. — Ну и ладно… Бог с ним… Я вас позвал не по этому поводу.
Он умолк и стал заново собираться с мыслями.
— Прям заинтриговали! — задорно воскликнул Пантелеймон Никанорович.
— Да уж, не томите, любезнейший, мы всё внимание! — поддакнул Профессор.
— Я хотел… Я хотел узнать, что вы теперь чувствуете. После того, как научились… э-э-э… наблюдать за жизнью друг друга.
— Я надеялся, что вы об этом спросите, — сказал Пантелеймон Никанорович. — Знаете, странное ощущение. Будто подглядываешь в замочную скважину.
— Значит, не нравится?
— Это неправильный вопрос. Это необходимо…
— Мы должны понимать друг друга, — согласилась Шахноза. — Какой-то другой способ у нас нет. Я думать, что вы тоже хотеть, чтобы мы понимать? Немного страшно… Но мы немного терпеть, и тогда все меняться к лучшему. Я смотреть в будущее с очень большой оптимизм!
— Не хочу никого понимать, — вмешался Толян. — Хочу, чтобы от меня отвязались!
— Это вы, юноша, от невежества так говорите, — сказал Профессор. — Не видите своего блага-с. Но ничего, для этого есть взрослые…
— И что вы собираетесь делать? — спросил Пантелеймон Никанорович. — Ведь у нас фактически начинается новый этап.
— И то правда, — согласился Профессор. — Не завидую вам, голубчик. Ваша жизнь теперь весьма усложнится. Виданное ли дело — принимать за раз пять человек! Глядишь, запишут в стахановцы!
— Это будет зависеть от многих факторов, — сказал Капралов, разглядывая свои лежащие на столе руки. — Нужно посмотреть в динамике, оценить степень…
— Скажите им уже, Лука Романович! — отрывисто перебила его Раиса и отвела глаза.
— Сказать?.. Не знаю… Не уверен, что сейчас…
— Да, скажите, сколько можно тянуть!
— Хорошо, тогда слушайте!
Он взмахнул рукой, зацепил стакан с карандашами, и они один за другим покатились на пол.
— Вы все части одного целого. Кто-нибудь с этим спорит? Нет. Прекрасно! Вы когда-нибудь задавались вопросом, для чего мы с вами встречаемся?
— Потому что вы хотите нам помочь? — настороженно предположил Пантелеймон Никанорович.
— Совершенно верно, потому что я хочу вам помочь. Я хочу вам помочь снова стать тем, чем вы когда-то были, тем, чем вы должны быть. И мне кажется, вы правы, теперь мы готовы сделать в этом направлении первый практический шаг.
— Боюсь, я не совсем понимаю, милейший Лука Романыч… — сказал Профессор. — Что значит — «чем вы когда-то были»? Разве мы говорим не о нашем прогрессе?
— Ну-у-у… — протянул Капралов, — прогресс вещь относительная…
— П-по-стойте, п-подождите… — дрожащим голосом попросил Пантелеймон Никанорович, и видно было, как осознание планов врача приходит к нему с каждым произносимым слогом. — А как же мы с Шахнозой, вы же сами говорили… А Раиса в курсе?
В конференц-зале повисла тишина.
— Раиса в курсе, как вы уже заметили, — выдавил Капралов, наклонился и стал собирать карандаши.
— В какой курсе? — удивленно спросила Шахноза. — Пантелеймон Никанорович?
— Милая, — прошептал Пантелеймон Никанорович, — лучше тебе этого не знать…
— О боже… — выдохнул Профессор.
— Блин, о чем вы базарите?! — подал голос Толян.
— Задача нашей терапии, — как можно более нейтральным тоном продолжил Капралов из-под стола, — сделать ваше существование максимально приближенным к норме. Каждый из вас очень важен, очень интересен… Но вместе мы должны сделать так, чтобы Раиса снова стала Раисой. И для этого вы должны с ней слиться.
— Слиться? — переспросила Шахноза.
— Да. С помощью терапии мы постепенно этого добьемся.
Он набрал воздуха, выпрямился и закончил, проглатывая окончания слов:
— Таким образом мы добьемся, чтобы снова осталась одна Раиса.
— Он нас всех убьет, Шахноза, — ледяным тоном сказал Пантелеймон Никанорович. — Сперва выманил, а теперь убьет.
— Пантелеймон Никанорович, не пугайте даму, — попросил Капралов. Несмотря ни на что, он почувствовал облегчение от того, что все прояснилось. — Пока мы говорим об отдаленном будущем. К тому же, это будет происходить постепенно, и начнем мы не с нее.
— А с кого же, позвольте полюбопытствовать? — заискивающе спросил Профессор. — Кому выпадет честь стать, так сказать, пионером новой эры? Вы ведь наверняка уже решили этот наиважнейший вопрос?
— Да, решил. Эта честь выпадет…
Все пятеро смотрели на него не мигая.
— Эта честь выпадет нашему Анатолию!
— А чего я-то? — просипел Толян. — А почему я-то?
— А потому, — с удовлетворением изрек Профессор.
— Зря вы так, коллега, — печально заметил Пантелеймон Никанорович. — Очень недальновидно.
— Доннерветтер! — вскричала Шахноза. — Карамба! Теперь я понимать! Какой коварный план! Его весь жизнь впереди, Лука Романович! А ты так просто хотеть ее прекращать. Я даже сказать, аннигилировать такой юный жизнь.
— Давайте будем доверять специалистам, — сказал Профессор. — В конце концов, у нас тут не профсоюзное собрание. Да и вообще, лучше о себе подумайте.
— Конечно, старый козел, — заверещал Толян, — тебе-то недолго осталось! Думаешь, перешухеришься? Ничего, мы с пацанами тебе устроим! Еще пожалеешь!
— Это не моя идея, молодой человек. Есть программа лечения, правда, Лука Романыч?
— Да засунь ты себе в жопу свою программу! — завопил Толян. — Я ничем не болею!
Капралов утер пот со лба. Сеанс превзошел все его ожидания, особенно, учитывая, что такого он совсем не ждал.
— Может быть, мы проголосуем? — подала голос Раиса.
— Интересная мысль! — подхватил Пантелеймон Никанорович. — И кто же будет у нас в бюллетене?
— Так! Замолчите на минуту! — потребовал Капралов.
Голоса разом стихли. Перед ним сидела Раиса и хлопала глазами. Он снова встал, но никуда не пошел, а остался стоять, потирая в задумчивости подбородок.
— Признаюсь, я все-таки рассчитывал на ваше содействие… — сказал он. ¬— С другой стороны, вас тоже можно понять. Но не переживайте, никакой спешки нет. Мы не будем рубить сгоряча, это я обещаю. Подождем, пока вы свыкнетесь и поймете, что всем от этого будет только лучше.
— Ага, конечно, особенно мне! — раздался голос Толяна.
— Да-а-с, юность эгоистична… — меланхолично заметил Профессор.
— Слушайте, Лука Романович, — теперь говорил Пантелеймон Никанорович, — а может, нам все оставить как есть? Меня коллеги, честно говоря, не особо напрягают… Думаю, и Шахноза согласится. Правда, Шахноза?
— Да, правда, Пантелеймон Никанорович… — смущенно подтвердила Шахноза. — И коллеги не напрягают. Пожалуйста, Лука Романович, давайте все оставить как есть?
— Я же вам объяснил, — сказал Капралов и уставился в окно. — Дело не в вас, дело в Раисе. Она мой пациент. Понимаете, иногда что-то может казаться неправильным… Быть может, даже жестоким… Но если вы сумеете охватить всю картину целиком и отбросить свои частные интересы, то признаете, что благо Раисы важнее. Уверяю, она вас не забудет!
— Что, медаль даст посмертно? — пробурчал Профессор.
— Профессор, вы же только что сами…
— Хорошо-хорошо, молчу!
— В общем, друзья, — взял себя в руки Капралов, — думаю, так мы и поступим.
6
Елена Константиновна Писецкая (она же Голосок-Заболоцкая) несколько последних недель пребывала в расположении духа весьма, по ее профессиональному суждению, схожем с эйфорией. Такого стойкого блаженства она не испытывала давно, возможно, с тех самых пор, когда впервые увидела своего мужа Михаила, Мишаню, Мишутку Голосок-Заболоцкого. Она чувствовала, как тихая радость приятной тяжестью разливается по коре мозга и мощными толчками стекает дальше по венам и жилам — в желудочки сердца, клетки печени, щекочет матку, достигает ногтей мизинцев на ногах.
«Как же не быть мне счастливой, — размышляла она по утрам перед трельяжем, собираясь на работу, — когда для этого есть все причины!»
Елена Константиновна уже не печалилась. Вместе с радостью ее тело наполняли уверенность и покой. Счастье так долго жило внутри нее, боясь показаться наружу, что, когда это произошло, она была вполне к нему готова.
Она не слышала, как он вошел, лишь заметила в зеркале сидящим позади на кровати. Она убрала руку с живота и запахнула халат.
— Дружочек, ты больше не боишься? — спросил он.
— Нет, дружочек, не боюсь!
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем! — Она повернулась к мужу. — Он обязательно вырастет великим человеком.
— Он?
— Конечно, он! Я уверена! И ты наконец станешь отцом. Ведь ты всегда этого хотел.
— Дружочек, всегда я хотел одну лишь тебя! Но для меня также и счастье быть отцом твоему ребенку. Мы ведь столько об этом мечтали.
— Ты прав, дружочек. И наше терпение не пропало даром.
Елена Константиновна задумчиво улыбнулась.
— Я так рада, что у меня есть ты… Все вечно жалуются, а у нас все становится только лучше. Хотя казалось бы — куда уже лучше? Разве бывает так, чтобы люди никогда друг другу не надоедали? Пообещай, что сразу скажешь, если я тебе надоем. Не хочу, чтобы мы превратились в этих мещан. Обещаешь?
— Обещаю, что не надоешь!
— Хитрец!
— Трусишка!
Она села на кровать и положила голову ему на плечо.
— Дружочек, знаешь, о чем я подумал? — тихо спросил Голосок-Заболоцкий.
— О чем?
— Тебе следует ближе общаться с этим Капраловым.
— Зачем? — Она посмотрела мужу в глаза. — Он безобидный простофиля.
— Не скажи… Они всерьез сошлись с Шестаковым. Не стоит его недооценивать. Позвони ему.
Она кокетливо помахала хлястиком халата.
— Толкаешь меня в объятия другого?
— Разумеется! Иначе как ты поймешь, что я самый лучший!
Елена Константиновна игриво хлестнула его по колену.
— Думаешь, он может быть полезен?
— Кто знает, как все повернется. Люди, к которым прислушиваются Шестаковы, всегда могут оказаться полезны.
7
За четверть века город сильно изменился. Капралов помнил свое первое впечатление: из проходных дворов несло плесенью и нищетой, и казалось, что у атлантов на помпезных имперских фасадах вот-вот опустятся руки. Разумеется, сырость с тех пор никуда отсюда не делась, да и состояние дворов ему было неведомо, но когда-то широко разрекламированная кампания реставрации с двусмысленным названием «Фасады Петербурга» дала свои поверхностные плоды: Невский снова стал одной из красивейших улиц мира.
Погода для октября стояла на удивление неплохая: омерзительный ледяной ветер и гнусная зимняя темень еще не навалились полной силой, пока иными днями они лишь обещали себя, оставляя приезжему шанс насладиться прогулкой. Он вышел из Московского вокзала на площадь Восстания и побрел по проспекту в сторону Адмиралтейства. В руках его не было ничего, кроме трости зонта — в Петербург Капралов приехал на полдня.
Лучший способ почувствовать место это посмотреть на людей. Не отвлекаясь на архитектуру и витрины, он заглядывал во встречные лица. Ни одного из них он, скорее всего, никогда не увидит, все они существуют лишь миг и, поравнявшись, навсегда исчезают в неведомых измереньях. Вот, никого не замечая и тем привлекая внимание, гогочет компания студентов; вот как утята бредут за табличкой экскурсовода немецкие пенсионеры; а вот и открытка с работы — женщина средних лет беседует сама с собой. «Отстаньте от меня, — кричит и машет руками, — ничего я вам не должна!» Впрочем, возможно, что она говорит по телефону с банком. С некоторых пор, прежде чем ставить диагноз, психиатру приходилось смотреть, не торчит ли из уха проводок.
Петербуржцы бесконечно вспоминают Москву. Москвич, оказавшись в Петербурге, принимает их провинциальность за непосредственность и открытость (или просто считает непосредственность и открытость уделом провинциалов) и возвращается сюда снова и снова — напиваться, говорить глупости и терять голову. Но так же и петербуржцы едут в Москву окунуться в равнодушие и суету, которые считают проявленьем столичного шика, и поучиться искусству самомнения.
Капралов свернул на Большую Морскую и оказался на Дворцовой площади. Некоторое время он любовался открывшейся панорамой, потом обошел вокруг Александровской колонны и направился ко входу в Эрмитаж. В дверях он предъявил приглашение с золотым тиснением, поднялся по мраморной лестнице и вскоре достиг цели путешествия.
Сбоку от распахнутых настежь золоченых дверей от пола до потолка был растянут плакат. «Фаберже. Возвращение домой», прочитал Капралов сложенную из завитушек барочную надпись.
В небольшом зале, напоминая Стоунхендж, стояли по кругу метровые каменные колонны, облитые светом прикрученных к потолку ламп. Наверху каждой колонны под прозрачным колпаком сияло яйцо Фаберже. Внутри круга возвышался невысокий помост.
Жуковский встречал гостей самолично. Капралов раскланялся, познакомился с его женой и зашел в зал. Открытия ждали и красотки в коктейльных платьях, и бизнесмены, и опрятно одетые старушки, и даже дети. Такие выставки он любил — яиц было не более дюжины, на осмотр хватило нескольких минут.
— Зачем вы приехали? — услышал он тихий голос, повернулся и увидел Михаила Африкановича.
— В смысле?
— Хотите втереться к нему в доверие?
— Не стоит мерить людей по себе.
Капралов, не снимая механической улыбки, отвернулся. Штыков остался стоять рядом.
— Это была моя идея вас пригласить, — сказал он.
— Вот как? Зачем же?
— Чтобы увидели, что мы здесь не просто бегаем за матрешками.
— А-а-а… Я заметил, что не бегаете.
Михаил Африканович фыркнул и стал смотреть на помост.
— Подождите, — примирительно попросил Капралов. — Вам не кажется, что мы что-то упустили?
— Мы пока ничего не наловили. В таких делах требуются годы.
— А все-таки? Нет ощущения, что мы все валим в кучу, когда надо просто подумать над тем, что уже есть?
— Именно этим мы и занимаемся. А фантазии по вашей части.
— Да, по моей… — пробормотал Капралов и повернулся к подиуму — на него в наступившей тишине поднимался Жуковский.
— Дорогие друзья! Добро пожаловать в Эрмитаж! — приветствовал тот публику, по-дирижерски взмахнув руками, и раскланялся на четыре стороны.
— Целое столетие эти великие произведения фирмы Карла Фаберже, шедевры русского искусства, скитались по свету. Но сегодня… Сегодня наступила историческая справедливость! Они вернулись туда, где все началось — в Зимний дворец российских императоров!
Говоря, Жуковский медленно обходил подиум по кругу, будто укротитель на манеже.
— За несколько десятилетий мастерами Фаберже для царской семьи было создано пятьдесят четыре яйца. Сначала их заказывал император Александр III. Каждый год он дарил императрице драгоценное пасхальное яичко. Потом царем стал его сын Николай. Он заказывал уже по два яйца — для жены, Александры Федоровны, и для матери, Марии Федоровны. Почти все яйца известны и хорошо изучены, но судьба их сложилась по-разному. Некоторые пропали в неразберихе семнадцатого года и до сих пор служат пищей для всяких беллетристов. Но большинство большевики продали за границу. Как правило, за бесценок, по цене материалов, практически на вес. Оставили лишь несколько для Оружейной палаты Кремля. Наш фонд видит своей задачей исправление этой вопиющей несправедливости. Мы приобрели коллекцию императорских и некоторых других яиц Фаберже, и вы можете сегодня ею наслаждаться! Мы также приобрели архив Фаберже, и наши ученые смогут изучать историю не по публикациям в интернете, а в оригинале! История Фаберже в России продолжается!
Капралов почти услышал, как Алексей Павлович воскликнул «Ура!», но тот сдержался и под аплодисменты сошел обратно в зал. После него выступили директор музея, замминистра культуры и пара искусствоведов, объяснивших, что ценность коллекции вовсе не в уплаченном за нее состоянии, а в том, что деньгами выразить невозможно и для чего нельзя подобрать слова. В конце концов, они были правы, неблагодарное дело мерить культуру деньгами лучше делегировать тем, у кого они есть.
Но Капралова занимало не это. Чиновников и ученых мужей он слушал вполуха. Мозг, долго работавший в фоновом режиме, выхватил из белого шума нужные позывные и теперь встраивал их в известную картину.
Он задумчиво стоял с бокалом вина в соседнем зале, куда гостей вернисажа позвали на фуршет, когда к нему подошел Жуковский со свитой.
— Ну, как вам? — с гордостью спросил он.
— Понравилось, — лаконично ответил Капралов, размышляя, говорить ли о том, что его волновало, сейчас или лучше отложить на потом.
Однако тот решил за него.
— Помните, вы просили разузнать, кто покупал в начале прошлого века африканское дерево?
— Да? — оживился Капралов.
— Так вот, Лука Романович, боюсь, ничего не вышло. Похоже, мы в тупике… Не нашли ничего.
— А может быть, и нет…
Жуковский прищурился.
— Вы меня утешаете или что-то знаете?
— Не совсем. Не совсем знаю… Просто…
Жуковский взял его за локоть и потащил в сторону.
— Не томите! Что за дурацкая манера!
Капралов зашептал:
— Дело в том, что, пока я вас слушал, у меня появилась одна идея… Но она немного безумная…
— Говорите же! — Жуковский покосился на маячившего неподалеку Штыкова. — У нас все равно нет никаких.
— О’кей, смотрите. Это даже не идея, а логическая цепочка. Царская семья, драгоценное дерево, потом эта дырка в матрешке… Еще традиция прятать в яйцах сюрприз… Помните теории происхождения матрешки?
Жуковский кивнул.
— Что ее прообразом стала японская кукла?
— Не совсем. Что ее прообразом стали пасхальные яйца… Так вот, я сейчас вас слушал… Алексей Павлович, вы сказали, что известны почти все яйца…
— Да, известны.
— Почти все?
— Слушайте, Лука Романович, вы можете…
Жуковский вдруг уставился на Капралова, глаза его малость вылезли из орбит.
— Господи… Да что же это! За что ни возьмись, выходит автомат Калашникова!
— Прекрасно вас понимаю. У меня то же самое с шизофренией. Так какие неизвестны?
— Всего четыре. И все за два года! Девятьсот четвертый и девятьсот пятый! Господи, девятьсот четвертый! Вы думаете, наша матрешка это царское яйцо?! Как же мне… как же нам самим это в голову не пришло… Мы так привыкли к бриллиантам и платине, а ведь это совсем не обязательно! В шестнадцатом году из-за войны для императрицы сделали стальное яйцо, оно сейчас в Оружейной палате. И из дерева делали, из карельской березы. Вовсе у вас не безумная идея!
— Может, тогда стоит смотреть про дерево не на таможне, а в архиве Фаберже?
Жуковский схватил Капралова за плечи и энергично встряхнул. В то же мгновенье их ослепили вспышки фотоаппаратов.
— Посмотрим, обязательно посмотрим! Вы умница, Лука Романович! Ваша теория слишком красива, чтобы оказаться неверной!
8
Капралов прошел через металлодетектор, предъявил новенькую красную книжицу, поднялся на шестой этаж и, миновав уже знакомых секретарш, снова оказался в огромном кабинете.
— У меня пять минут, — предупредил Шестаков, — заседание бюро.
Он прошел в примыкающую к кабинету комнату. Капралов последовал за ним, но внутрь заходить не стал, а прислонился к притолоке.
— Будем решать, кого предложить съезду кандидатом в президенты, — сообщил скрывшийся за створкой гардероба Леонид Сергеевич.
— А смысл? — ухмыльнулся Капралов.
Шестаков выглянул из-за шкафа и показал удивленные глаза.
— Эх, Лука Романович… Не верите в перемены?
Капралов молча улыбался.
Шестаков появился в свежей рубашке, закрыл шкаф и стал завязывать галстук.
— Вы знаете, что тысячу лет назад хазарский каган заранее решал, сколько будет править? Вот и у нас до сих пор то же самое… Только там еще был нюанс. Они его душили шнурком, и когда он почти терял сознание, тогда и должен был назвать число лет. По истечении этого срока его убивали. Если он называл слишком много, его в сорок лет все равно убивали. Считалось, что божественная сила со временем его покидает.
Он раздраженно дернул галстук и начал заново.
— По-вашему, с этим нужно смириться? Нет-нет, не говорите ничего, это риторический вопрос… Что у вас случилось, что нельзя было по телефону?
— Знаете, да, случилось… Вы крепко стоите?
— Переходите к делу.
Капралов потерся спиной о притолоку и с расстановкой произнес:
— Судя по всему, наша матрешка это императорское яйцо Фаберже за девятьсот четвертый год.
Шестаков повернулся всем телом. Его руки застыли на узле.
— Как вы узнали?
— Догадался. А потом посмотрели в архиве, который Жуковский купил. Там упоминается дерево, из которого оно сделано.
— Ну и ну… Что думаете делать? Он уже что-то предлагал?
— Да, предлагал… И очень настаивал… Тут, видите ли, какое дело… Мне пришлось рассказать про вас. Он сразу сказал, что будет счастлив помочь найти национальное достояние и тому подобное…
Леонид Сергеевич усмехнулся.
Капралов открыл портфель.
— В общем, поэтому я и пришел. Похоже, надо ее вернуть.
Он достал матрешку. Шестаков опустил руки и отступил назад.
— Понимаю… Но это вряд ли. Вернуть, конечно, придется. Только, как верно заметил Жуковский, не мне, а государству. И мы отложим это на после выборов.
— А вдруг я с ней что-нибудь сделаю…
— Не сделаете! — Шестаков хлопнул Капралова по плечу и, на ходу надевая пиджак, вернулся в кабинет. — Ничего вы с ней не сделаете. Но поосторожнее, такая вещь все-таки… Уж с собой точно не надо таскать. В банк, что ли, отнесите…
Он подошел к столу и стал собирать бумаги.
— По крайней мере, теперь ясно, зачем она понадобилась Тодасевичу.
— Боюсь, не очень…
— По-моему, все логично. Разве нет?
— Мне показалось, она ему совсем не нужна… Скорее наоборот.
— Это же он ее ищет? Кстати, как прошла ваша встреча? Вы мне так и не рассказали.
— Да, не рассказал, не о чем было. Говорит, что хочет ее на выставку везти, но по-моему, это отговорка. Думаю, он сам ничего не знает.
— И всё? Наплел про выставку, и больше ничего?
— Да, всё. В основном изображал Мону Лизу, ни да, ни нет. Сидит и улыбается.
— Ха-ха! Он такой! Но вы точно ничего не упустили? Не похоже на Владимира Михайловича, он умный аппаратчик. Я ожидал, что он все-таки что-то подбросит.
— Нет, ничего. Хотя… Знаете, меня смущает одна фраза. Ничего особенного, просто резануло слух…
— Говорите! — Шестаков посмотрел на часы.
— Он сказал, что мы сами обо всем догадаемся, что нужно быть очень толстокожим, чтобы не догадаться. Согласитесь, странный выбор слов… Ни к селу, ни к городу…
На мгновенье на лице политика вспыхнуло изумление, но тут же испарилось, и он равнодушно уточнил:
— Прям так и сказал? Нужно быть толстокожим?
— Именно так.
— А в каком контексте?
— Я спрашивал, от кого он узнал про матрешку.
— Интересно, интересно… — Шестаков направился к выходу.
— Что интересно? Вам это о чем-то говорит?
Леонид Сергеевич остановился и пристально посмотрел на Капралова.
— Нет, ни о чем, — сказал он после паузы, и Капралов почувствовал, что начинает злиться. — Думаю, вы понимаете, сейчас не самое простое время. Давайте мы это дело немного притормозим…
Он взялся за ручку двери, но Капралов опустил свою ладонь поверх его.
— Так не пойдет! Я думал, мы вместе этим занимаемся. Чего вы боитесь?
Несколько секунд они стояли, не двигаясь. Наконец Шестаков мягко улыбнулся и высвободил руку.
— Вы прям как ребенок. Все должно быть по-вашему… Я за вас боюсь, Лука Романович.
9
— Ты сам-то веришь, что это совпадение? — спросил Шмулевич, сияя пьяненькими глазами. — Я правильно понимаю: идешь ты такой со своей больной в музей узнавать про матрешку, а там ни с того ни с сего выясняется, что все это время у нее самой хранилась ее часть?
Кроме Шмулевича, анестезиолога-реаниматолога, мужчины неопределенного возраста, не столько за счет своего вида, сколько по причине отношения к жизни умеющего казаться лет на десять-пятнадцать моложе, за накрытым столом в гостиной у Капралова сидели его начальница Петровская с супругом Владиленом, школьный друг Иннокентий Самохвалов, журналист-надомник, именующий себя «распределенным ресурсом», — с подругой, и Ленка Писецкая. Петровская, полная дама пятидесяти шести лет, была более увлечена закуской, нежели разговором, и лучше всего откликалась на время от времени возникавшие в паузах тосты. Ее муж, которого вернее было бы назвать ее спутником, так как все его движенья и помыслы вращались вокруг жены, за исключением реплик вроде «еще винегрета, дорогая?» и «обязательно попробуй лосося, объеденье!», не произнес за весь вечер ни слова. Наблюдая за почти ритуальной методичностью, с которой тот откармливал жену, Капралов даже подумал, что он преследует какую-то одному ему ведомую цель. Самохвалов, приглашенный скорее по привычке да еще чтобы разговор не крутился вокруг одного лишь безумия, увлеченно слушал историю про матрешку.
— А по-твоему, лучше думать, что это кто-то подстроил? — парировал Капралов. — Интересно, кто?
Шмулевич пуще прежнего сверкнул глазами.
— Какой хитрый! А Алевтина Егоровна меня сразу и упечет, да, Алевтина Егоровна?
— Как рождественского гуся! — подтвердила Петровская. — Бред преследования!
— Ну, а что же дальше? — нетерпеливо вмешался Самохвалов.
— Дальше? — неуверенно переспросил Капралов и слегка мотнул головой, чтобы протрезветь. — А дальше пока ничего.
— Черт, а я-то думал! — возмутился журналист. — А что подсказывает писательское чутье?
— Не знаю, — просто сказал Капралов.
— Ну, где ты хоть эту матрешку взял?
— Подарили… Ничего в ней такого нет. Я лишь хотел рассказать, какие бывают совпадения.
— Заинтриговал и сразу на попятный, — обиделся Самохвалов.
— Это не совпадения, — сказала Елена Константиновна. — У нас все непонятное — совпадение. Потому что другой вариант это бред преследования. — Она бросила короткий взгляд на жующую толстуху.
— А что же тогда? — ехидно осведомился Шмулевич. — Провидение? Очень современно…
— А-а-алик… — укоризненно осадил его Капралов.
— Подожди, Лу, — попросила Елена Константиновна. — Я понимаю, коллега обостряет. Тем интереснее. А ведь он, по сути, прав. Мы не оставляем себе никаких других объяснений, кроме иронии. Почему бы и не провидение?
— Ну, хорошо! — воскликнул Самохвалов. — Сейчас это не важно. Ведь если ты сотрешь ее личности, то никогда не узнаешь, куда делась самая маленькая.
— Пупсик, — машинально уточнил Капралов.
— Да, куда девался этот пупсик! Кто его взял и почему? Может, хоть стоит подождать?
— И навредить пациенту? Матрешка это хобби. А Раиса — работа. Что по-твоему важнее?
— Ты так уверен, что ей навредишь? — спросила Елена Константиновна. — На Западе это уже не считают заболеванием. Люди после терапии нормально живут с несколькими личностями. Может, стоит спросить их всех?
Петровская отложила вилку.
— Вы, Елена Константиновна, мне тут молодежь не смущайте, — сказала она, грозя указательным пальцем. — У вас, конечно, прогрессивные методы, но есть план лечения. Да и стандарты пока никто не отменял. Правда, Лука Романович?
Капралов молча кивнул.
— А давайте-ка выпьем! — сменила тему Алевтина Егоровна и быстро прочертила взглядом линию между своим пустым бокалом и глазами мужа; тот сразу уватился за бутылку. — За нашего именинника, Луку Романовича! Человека многогранных талантов!
— Почему одна? — тихо спросил Капралов, подойдя к Елене Константиновне. Она стояла перед шкафом и смотрела на царскую матрешку.
— Миша занят очень. Работа. Просил извиниться. Я так хотела вас познакомить. — Она провела пальцем по стеклу. — Красивая какая. Кто-то из пациентов подарил?
— Только никому не говори. Шестаков. Но я ее верну.
— Теперь понятно.
— Что понятно? — насторожился Капралов.
— Нина Петровна думает, что вы ими интересуетесь, чтобы Денису помочь… А вы, оказывается, антиквариат собираете. Можно?
— Только осторожно. Ценная вещь. И не моя.
— Я поняла, что не твоя.
Он открыл шкаф и подал Елене Константиновне матрешку. Она приблизила ее к лицу и застыла с руками, полусогнутыми в локтях, словно смотрелась в зеркало.
— Забавно… — задумчиво сказала она.
— Что забавно?
— Ее целый век берегли, прятали, а теперь она стоит у тебя в шкафу, и ты ничего про нее не знаешь. Ирония судьбы.
Капралов подождал, пока она налюбовалась, и убрал матрешку обратно.
— Нужно твое профессиональное мнение, — сказал он. — Не понимаю про кошку. Странная история. Может, как раз совпадение? Какой-нибудь психопат?
— Капралов, тебе нужно не мнение, а подтверждение!
— Думаешь, хотели отвлечь внимание?
— Не то и не другое. Не хочешь доверять интуиции, смотри на факты. Зачем им отвлекать внимание? Сделай они все по-тихому, никто бы пропажу сто лет не заметил.
— Заметил бы! Матрешку должны были забрать в министерство культуры.
— Тогда тем более! Без кошки обвинили бы руководство музея. Так им даже удобнее.
— Но все-таки патологический поступок, согласись.
— А я и не утверждаю, что это здоровый сделал. Но факт в том, что они тщательно подготовились: знали, куда идти, когда идти и не оставили следов. Так? Вопрос не в том, здоровый это или больной, а совпадение или нет. Вот я тебе и говорю: конечно, не совпадение! Если мы не знаем мотива, совсем не значит, что его нет.
— Честно говоря, не могу придумать ничего разумного.
— Конечно, не можешь! А вот с их точки зрения все логично, потому что у них он есть. Кошка это ключ. Узнаешь, почему они с ней так поступили, — поймешь и зачем им матрешка. А для этого тебе придется забыть про диагнозы и поставить себя на место пациента.
Елена Константиновна задумчиво провела пальцем по стеклу.
— Если я права, то, скорее всего, это случится снова.
10
Ночью шел ледяной дождь. Капли, падавшие откуда-то, где еще не наступила зима, достигали земли и моментально замерзали. Наутро выглянуло солнце, и покрытые хрустальной глазурью остовы деревьев сияли словно ледяные скульптуры. Нежный, почти живой прозрачный лед лепился ко всем — наклонным, вертикальным и горизонтальным — поверхностям. Дороги превратились в каток. Даже воздух, еще не отяжелевший от мороза, стал звонким и пел при каждом движении.
Он проскользил по Петровке, свернул в Каретные переулки и затормозил перед нужным домом. Над входом в учреждение распростер крылья одноголовый бронзовый орел. Вряд ли он затерялся здесь с каких-нибудь прошлых времен, времен одноголовых орлов на Руси отродясь не бывало. Наверно, случайно залетел, мельком подумал Капралов и потянул тяжелую дверь.
Его отвели в похожее на школьный класс помещение и велели ждать. Оставшись один, он с полчаса читал Фейсбук, потом Твиттер, потом смотрел в окно. Когда эти занятия наскучили, Капралов стал осматривать комнату.
Сначала он его попросту не заметил: электроприбор безжизненным ящиком стоял в углу, и взгляд скользил по нему, как недавно ноги по тротуару. В последний раз он включал телевизор очень давно, он припомнил субботу накануне пасхи, когда началась история с матрешкой. Еще лет десять назад тот был членом семьи и вещал каждый вечер, но потом все изменилось — его место занял интернет.
Несколько минут он задумчиво смотрел на экран, размышляя о незамеченной революции, а потом нажал кнопку.
В центре студии окруженные зрителями стояли трое импозантных мужчин в костюмах и галстуках. Волосы уложены гримерами, напудренные лица напряжены, как бицепсы на конкурсе бодибилдеров. Капралов их сразу узнал и понял, про что передача — все они были кандидатами в президенты. В любой другой раз он не стал бы их слушать и переключил бы канал, но сейчас почувствовал сопричастность — одним из этих троих был Леонид Сергеевич.
— Вас обвиняют в отсутствии опыта управления, — говорил ведущий Шестакову. — Что вы можете возразить?
— Похоже, меня обвиняют в том, чего я не совершал, — рассмеялся тот. — Если же серьезно, есть такое представление, что президент должен всем управлять. Давайте посмотрим правде в глаза — хорошо это или плохо? Хорошо или плохо, когда он не может ни на кого положиться и вынужден делать все сам? Сегодня я представил свою программу. Способен ли я за нее отвечать? Есть ли у меня команда? Если ваш вопрос об этом, я отвечу — да. Но этого мало. Это будут всего лишь слова. К счастью, люди уже не очень верят в слова.
— Вы тоже не верите? Даже в свои?
— Мои слова ничем не отличаются от ваших.
— Во что же вы верите?
— В людей, в их поступки.
— Вам не кажется, что это довольно необычно для политика?
— Верить в людей?
— Не верить в слова. Ведь они его главный капитал.
— Да, понимаю. Но я убежден, что это не так. Слова это строительный материал. Верить в строительный материал глупо. Важно, что мы из него построим.
Капралову и нравилось, и не нравилось, как говорил Леонид Сергеевич. Он не лез за словом в карман, но слова и не отскакивали от его зубов, как того требовал жанр. Казалось, он изобретает ответ на каждый вопрос, задумчиво заглядывая внутрь себя. «Ну же, продай им себя, это шоу!» — хотелось воскликнуть, глядя на Шестакова.
— Прав он, — раздался за спиной у Капралова голос, и тот обернулся. — Но в идеализм давно никто не верит. И в этом его слабость.
В комнату, беззвучно ступая обутыми в домашние тапки ногами, вошел невысокий седой старик в древнем костюме цвета болотной тины. Перед собой он толкал тележку с серыми картонными папками разной толщины.
— Политик должен давать надежду, — изрек старик, оборотясь к телевизору. — Когда у него получается, его любят. Когда нет, на него всем плевать.
Капралов молчал, не уверенный, видит ли тот его или нет.
— Но когда он ее крадет, — старик перевел тяжелый взгляд на Капралова и двинулся в комнату, — тогда его ненавидят. Я тут много всякого повидал. И было время подумать… Оказывается, чтобы говорить правду и лгать, годятся одни и те же слова. Вам это приходило в голову? Ничего, еще придет… Вот ваши материалы. Надеюсь, вы найдете в них правду.
Капралов разложил перед собой папки и смотрел на них, не зная с чего начать. Нетерпеливое любопытство, одолевавшее его все утро, сменилось испугом. Он понимал, что вряд ли встретит под серыми обложками описания пыток, вряд ли увидит страдания оклеветанных, а потом убитых людей. И все равно боялся.
Посидев так некоторое время, он взял верхнюю папку и стал читать все подряд. Сухим языком постановлений и протоколов, с опечатками и орфографическими ошибками в ней рассказывалась история заговора, в который с каждой новой страницей вплетались все новые участники. К юриспруденции и даже здравому смыслу она не имела отношения; после появления в деле турецких эмиссаров и немецких парашютистов он не удивился бы даже инопланетянам. Но ужас был не только в бредовости обвинений — все они были подкреплены очными ставками и признательными показаниями. Он в растерянности закрыл папку.
На помощь пришел старик, оставшийся сторожить за столом возле входа.
— Вы никакой не историк, верно? — спросил он.
Капралов поднял на него глаза.
— Они ваши родственники?
— Нет. Но я хочу найти их родственников…
— Ясно… Так вы долго будете тут сидеть… Знаете что? Не читайте протоколы допросов.
Он подошел и начал листать документы.
— Вот, что вам нужно. — Он что-то отчеркнул ногтем на одной из страниц. — Видите?
Старик перевернул еще несколько страниц.
— Татьяна Петровна Сапожник, дочь, обращалась в архив в 96-м. Сапожник она, надо же… Мой отец был портным, рассказал анекдот и на восемнадцать лет загремел в лагерь. Представляете?.. Так… Были возвращены изъятые фотографии.. А вот и адрес ее. Пишите.
Капралов переписал адрес в блокнот.
— Премного благодарен! — воскликнул он. — Скажите, а опись изъятых вещей здесь есть?
— Может, и есть. А может, и нет. Раз на раз не приходится. В иных делах вообще ничего толком нет. У них же суда-то обычно не было.
— А можете посмотреть? Или хотя бы скажите, где искать…
— Так, давайте посмотрим… — недовольным тоном проворчал старик, но было ясно, что тон этот он выбрал скорее для порядка.
Он наклонился и стал перелистывать одну из папок, методично слюнявя палец.
— Обыск… Опись... Вот! — Он разгладил нужную страницу.
В списке не было вещей обихода, почти ничего ценного. Лишь письма, фотографии, книги… Память, мысли, социальные связи… Капралов вспомнил, как регулярно читал про изымаемые при обысках телефоны, компьютеры и флешки. Время изменило форму, но не содержание.
В самом конце он нашел то, что искал.
«Две деревянные куклы типа матрешка c гербами в виде царских орлов». И ниже: «Изъяты в доход государства».
Он поблагодарил старика, вручил ему специально принесенную шоколадку и быстрее побежал обратно на улицу.
11
В кабинете на третьем этаже канареечного сталинского здания, окнами выходящем на Ивановскую площадь и колокольню Ивана Великого, шло совещание. Восемь одетых в деловые костюмы мужчин и женщин сидели за длинным столом лицом друг к другу и делали пометки в лежащих перед ними айпэдах. Хозяин кабинета во главе стола говорил вот уже двадцать минут. Он медленно переводил взгляд с одного лица на другое, время от времени останавливался на ком-то одном и без выражения просил: «Константин Сергеевич, возьмите, пожалуйста, на контроль». Или: «Маргарита Степановна, пожалуйста, представьте соображения вашего отдела на этот счет к понедельнику». Константин Сергеевич и Маргарита Степановна деловито, но с достоинством кивали и касались пальцами экранов планшетов.
Здесь не тыкали и не обращались просто по имени. Здесь редко повышали голос. Кричать на всю Ивановскую, как случалось в учреждениях попроще, из окон которых эта Ивановская была совсем не видна, здесь было не принято. Чем выше взбирался сотрудник, тем меньше эмоций у него оставалось. Однако причиной тому была не деликатность. Сегодняшний нелепый юнец завтра мог превратиться во всесильного повелителя, и мало кому из опытных царедворцев хотелось обременять себя неловкостью прошлого панибратства. Те же, кто начинал играть в демократию, надолго не задерживались, не успев толком погрузиться в дела. Сама атмосфера быстро выталкивала их наружу, как выталкивала на поверхность легкомысленных курортников пересоленная вода Мертвого моря.
В по-советски огромном кабинете большого начальника горели все лампы: говорящий не любил дневного света, и шторы были задернуты. Будь его воля, он вообще работал бы и устраивал совещания по ночам. Однако такая вольность была ему недоступна: на своей недосягаемой высоте он все равно оставался «одним из», высокопоставленным бюрократом, аппаратчиком, приближенным к телу. Делать все, что заблагорассудится, мог позволить себе лишь один человек, человек, незримо (и зримо тоже — в виде разнообразных портретов) присутствующий на каждом совещании, в каждом кабинете и коридоре огромного здания. Никто и никогда не называл его по фамилии или просто по должности. Дозволенное журналистам и обывателям здесь превратилось бы в святотатство. Все эти фамильярности существовали для непосвященных, населяющих мир за красной кирпичной стеной и за границами комплекса зданий на одной старой московской площади. В мире интриг, беспринципности и цинизма лишь его имя и отчество служили той скрепой, что духовно соединяла посвященных в единую общность. Все они были неверующими, вернее, ни во что не верили, но инстинктивно подчинялись внутреннему гироскопу, требующему даже всуе произносить священное словосочетание со строго уравновешенным придыханьем. Словно в тексте пхеньянской газеты, даже в самом незначительном разговоре они выделяли его размером и жирностью шрифта. Впрочем, могли ли быть незначительными разговоры, в которых это имя встречалось…
Случайно попавшему в кабинет (если б такое было возможно) могло показаться, что его хозяин, еще не старый и явно образованный мужчина с цепкими глазами на чересчур правильном холеном лице — мечтатель или самодур. Он мерил бы его своей заурядной общечеловеческой меркой, сразу замечая противоречия и подмену понятий в его речах. Отчасти он был бы прав, хозяин кабинета действительно существовал в мире своих идей, которым подчинял свои умозаключения. Однако в отличие от бытовых шарлатанов в его распоряжении были все нужные рычаги и ресурсы, чтобы превращать эти идеи в реальность. Кроме того, случайный человек в пределах своего скудного горизонта не смог бы оценить главного: здесь говорил не хозяин кабинета, его устами вещало государство, и уже одно это придавало смысл каждому его слову. В границах своей компетенции он сам и был государством.
Конечно, до поры до времени. Исповедуемая им парадигма, по которой интеллектуалы управляли невежами, уходила в прошлое, уволакивая его за собой. Она уступала место новой — невежами начинали править невежи, и всемогущий чиновник пытался сохранить статус-кво, потому что уступить означало его личный закат, конец всего, что он сделал, а заодно — и того, что не сделал.
Тщеславные люди кичатся тем, чего добились; он же, человек честолюбивый, волновался о том, кем не стал. С юности он мечтал повелевать не людьми, а умами, и с ревностью штудировал творенья всех тех, на месте которых должен был находиться. В итоге он докатился до того, что завидовал даже своему знакомому, банкиру на пенсии, написавшему довольно поганый, но оттого не менее популярный роман. Он знал, что сумел бы куда лучше, но уже было поздно, его холстом оказалась страна. И он не собирался этот холст отдавать.
Звали вельможу Янис Иванович Куницын, где имя было данью латышской матери, а остальное наследством русского отца.
— Стоящая перед нами задача одновременно сложная и простая, — наставлял он в конце совещания. — Нам предстоит превратить традицию в инновацию. Прошлое в будущее без захода в настоящее. Это сложно. Кому-то кажется, что невозможно. Простая же она потому, что этот фокус нам уже не раз удавался.
Он вяло взмахнул рукой, словно отгонял муху.
— Рано радуетесь, господа! Они как и раньше не готовы выбирать, но в этот раз ситуация непростая. Потому что теперь они хотят выбирать. — Он, разумеется, сделал ударение на слове «хотят». — Ну что ж, тем интереснее вызов. Нам потребуются аргументы. Шамиль Равильевич, что там у нас?
Шамиль Равильевич, скуластый мужчина под пятьдесят, курирующий парламент, осторожно ответил:
— Полагаю, быстрее всего договориться с коммунистами или социал-демократами. Я уже их предварительно прощупал. Есть, правда, кое-какие шатания…
— Договоритесь и с теми, и с теми! От нашего результата они зависят не меньше. Для начала намекните социалистам про госдачи, там, кажется, истекает аренда. А коммунисты любят чартеры за казенный счет. В общем, думайте. И соберите их на той неделе, я им сам объясню.
Он поднялся из кресла.
— Всем большое спасибо. Пока это всё.
Он дождался, когда они дошли до дверей, и попросил:
— Вениамин Эдуардович, задержитесь, пожалуйста, на минуту.
Вениамин Эдуардович, самый молодой начальник отдела, с головы до ног облаченный в одежду итальянской фирмы ETRO, коротко кивнул и затрусил к только что покинутому месту в конце стола.
— Садитесь поближе, — улыбнулся Куницын.
Ответной улыбки не последовало. На рыхлом, с опущенными книзу уголками губ лице Вениамина Эдуардовича любая эмоция обычно проступала в виде насмешки, в которой сам он ошибочно видел иронию. Но только не в этом кабинете. Здесь оно совершенно окаменело, и лишь обильно выступающий на лбу пот стал его единственной эмоцией.
— Вы следите за рейтингом? — спросил Янис Иванович, когда за ушедшими закрылась дверь. — Меньше тридцати, Вениамин Эдуардович. Сильно меньше. И роста не наблюдается. Кампания обещает быть сложной. Как там с матрешкой?
Тот не мигая смотрел в глаза начальника. Капли на его лбу соединились, и два ручейка потекли по щекам.
— Вениамин Эдуардович… — снова обратился к нему Куницын.
— Мы кое-что упустили из виду, — вышел наконец из ступора Вениамин Эдуардович.
Оба делали вид, что не замечают, что пот с лица потек уже за шиворот. От этого Вениамин Эдуардович потел еще сильнее.
— И сколько осталось?
— Неизвестны владельцы всего двух. Но буквально сейчас благодаря нашему любопытному доктору появилось новое направление. Весьма перспективное.
Он достал из папки скрепленные вместе несколько страниц.
— Вот, здесь текущий отчет.
Куницын не глядя пододвинул бумаги.
— И каков ваш прогноз?
— Работаем, Янис Иванович.
Тот тяжко вздохнул.
— Понятно… Отложите пока все остальное, хорошо? Сосредоточьтесь на матрешке. Она нам нужна до выборов.
12
Больше всего Ариадна Ильинична боялась одиночества.
Когда-то, даже не задумываясь, она была уверена, что жить самой по себе — ее главная цель. Родители и сестра (с нею — четверо взрослых людей в одной, пусть и большой, комнате в коммуналке) отодвинули желание семейной жизни куда-то туда, где оно было практически незаметно. Она не делала глупых заявлений вроде «Я всегда буду одна!», не бегала от мужчин, но неосознанно не подпускала никого на то расстояние, с которого спокойно предлагать руку и сердце. Мужчинам — а она любила мужчин и не была феминисткой — она была удобной подругой, даже была им верна, но лишь до тех пор, пока они не начинали ждать от нее большего, чем она желала им дать. Отношения виделись ей как снимок, на котором все улыбались, а отнюдь не роман с завязкой, развитием и неопределенным концом.
Однако люди меняются, нужно лишь подольше пожить, и со временем ей открылось, что забота о ком-то кроме себя вполне может дать объяснение собственной жизни. И она решила завести ребеночка. (Слово «завести» напоминало, конечно, о кошечках и собачках, но другого подобрать не получилось; оно отражало ее намерения). Решение это изменило ее жизнь: ребеночку следовало подобрать отца, для чего пришлось взглянуть на мужчин, вернее, на отношения с ними, по-другому.
В своем муже, которому родила двух дочерей, Ариадна Ильинична не чаяла души. Не чаяла она ее и тогда, когда та уже отлетела на небеса: они прожили вместе без малого сорок лет, и она понимала, что это, собственно, и была ее жизнь. Первое время растерянность была даже сильнее горя. Однако, потеряв мужа, она получила удивительную компенсацию — почти полдюжины внуков. Соглашаясь с врачами и их диагнозами, в душе она считала это чудом.
После автокатастрофы опекунство над Раисой предлагала взять старшая дочь, Раисина тетя, но Ариадна Ильинична настояла на своем: она оставила преподавание, вышла на пенсию и посвятила себя внучке. Пока был жив муж, она чувствовала, будто помолодела лет на тридцать: он приходил с работы, она накрывала на стол, и ставшая дочкой Раиса рассказывала о своих делах. Теперь же за столом они сидели вдвоем. Но о делах ей рассказывали уже пять человек.
Отношения с Раисиными личностями складывались у Ариадны Ильиничны по-разному. Она старалась никого не выделять, но некоторые выделялись сами. Сложнее всего оказалось с Толяном. Поначалу она считала все эти характеры пусть разными, но все же Раисиными амплуа. Однако мальчик был пугающе правдоподобным, а значит, настоящим, и потому неуправляемым. Особенно он переменился в последние недели. Она никак не могла найти причину и относила это на его сложный возраст (как видно, она верила, что живущий внутри Раисы Толян развивается по всем законам физиологии). Объяснить перемену смог бы Капралов, но беспокоить лишний раз Луку Романовича ей не хотелось. И все же позвонить ему пришлось.
— Что вы собираетесь сделать?! — в ужасе переспросила она, когда тот, склонившись над чашкой розового чая и запинаясь, объяснил последние планы лечения. — О господи, Лука Романович… Что же вы наделали… Мы только что отметили его шестнадцатилетие. И вот тебе на! Что же теперь будет?
— Я попробую с ним поговорить… — выдавил он и поднялся.
Дверь в Раисину комнату была заперта изнутри.
— Толян? — позвал Капралов.
— Анатолий, открой дверь, надо поговорить, — попросил он. — Я не буду заходить.
С минуту ничего не было слышно, а потом раздался срывающийся крик:
— Не открою! Так говори!
Капралов обернулся к стоящей позади Ариадне Ильиничне. Она торопливо кивнула.
— Хорошо. Давай так. Я понимаю, ты расстроен. Но нельзя сидеть здесь вечно. Давай все спокойно обсудим. Мы обязательно что-нибудь придумаем, вот увидишь.
Из-за двери послышался нервный смех.
— Не очень впечатляет… Мне ничего от тебя не нужно! Я уже сам все придумал.
Капралов ободряюще улыбнулся Ариадне Ильиничне.
— Вот и молодец. И что же это? Расскажи, вдруг мы сможем помочь…
— Я сам тебе помогу!
— А все-таки…
— Ты с меня не начнешь! Усек?
— Ладно, хорошо, но если ты откроешь дверь…
Но Толян его оборвал.
— Ничего ты не усек! Я сам его убью!
— Кого? — оторопело спросил Капралов, а Ариадна Ильинична схватилась за грудь.
— Профессора, например! Ты же хотел кого-нибудь убить!
— Я не понимаю… — пробормотал Капралов.
— Сейчас поймешь!
— Ломайте! — выдохнула Ариадна Ильинична. — Лука Романович, скорее ломайте дверь!
Дверь распахнулась с первой попытки. С перепугу Капралов так саданул по ней плечом, что перестал чувствовать руку.
Толян стоял у окна, широко расставив ноги. Зубы его были стиснуты, желваки выпирали бильярдными шарами. В левой руке он сжимал нож.
— И что теперь будешь делать?! — крикнул он и поднес нож к своему животу. — Я сейчас же его убью! А потом убью следующего!
Капралов скептически покачал головой.
— Не советую, — сказал он.
— А тебя никто не спрашивает!
— Зачем же тогда рассказываешь?
— Толик, пожалуйста, не надо… — попросила Ариадна Ильинична. — Я тебя очень люблю.
— Бабуля, у меня нет выбора! — отрезал мальчик, даже на нее не взглянув. — Я все решил!
— Лучше выкинь его в окно, так надежнее, — заметил Капралов. Он смерил Толяна оценивающим взглядом и задумчиво добавил: — Хотя Профессор, наверное, тяжелый. Ты его не поднимешь. Не поднимешь ведь?
Толян громко сопел.
— Сколько ты весишь? Килограмм пятьдесят пять будет?
Ариадна Ильинична притихла и настороженно слушала.
— Интересно, а сколько весит Профессор. Дай угадаю… Точно! Килограмм пятьдесят пять! Какое удачное совпадение! Может, устроим между вами бой и посмотрим, кто победит?
Говоря это, Капралов медленно придвигался к Толяну, взглядом не давая ему отвести взгляд.
— Вы в одном весе… Думаешь, так будет честнее? С другой стороны, у тебя нож. А несчастный старик безоружен. Ой! А вдруг у него тоже есть нож?! Или это один и тот же нож? Об этом стоит поразмыслить…
Подобравшись на нужное расстояние, он резко выбросил руку, схватил Толяна за запястье и с силой ударил его кисть о свое колено. Нож выскользнул, отскочил от батареи и с мелодичным звоном раскололся на две части. Ариадна Ильинична стремглав бросилась на пол и подобрала осколки.
— Уф! — выдохнула она и так и осталась сидеть на полу.
Капралов не выпускал Толяна, словно решая, что с ним делать. Тот же, лишившись ножа, обмяк и не сопротивлялся. Капралов покрутил головой.
— Иди-ка сюда, — приказал он и подтащил мальчика к зеркалу над комодом. Тот демонстративно отвернулся.
— Смотри!
Толян отрешенно глядел в окно.
— Смотри, кому говорю! — дико закричал психиатр, и Ариадна Ильинична непроизвольно прижалась к батарее.
Толян дернулся и медленно повернулся. Из зеркала на него, понурясь, смотрела растрепанная Раиса.
— Узнаёшь?! Кого ты хочешь убить? Ты хоть понимаешь, о чем говоришь?! Ариадна Ильинична, дайте ему нож! Пусть! Пусть смотрит в зеркало и убивает!
Толян оцепенело смотрел на свое отражение, на Раису, на Профессора и остальных, и из глаз его текли слезы.
— Идиот! — крикнул Капралов, отпустил Толяна и ударил себя кулаком по ляжке. — Нельзя убить одного! Нельзя убить никого! Нельзя!
Он обессиленно махнул рукой и выбежал из комнаты.
13
Он вышел на Маяковской. Под ногами скрипел выпавший днем снег, по Тверской маршем шли уборочные машины. Он поднял воротник пальто, вжал голову в шарф и побрел в противоположную от дома сторону.
Он чувствовал, что произошло что-то важное. С одной, очевидной и даже обязательной точки зрения, Раису следовало госпитализировать. Выходка Толяна не оставляла никаких других вариантов. Сейчас он должен был выписывать ей, привязанной к койке, лошадиную дозу лекарств. Так диктовал его долг, а следовать долгу было главным долгом врача. Но с другой, казалось, совсем не его точки зрения, c точки, в которую он неожиданно переместился в тот самый момент, когда час назад выпустил Толяново запястье, происшедшее выглядело не столь ясным.
Еще вчера он гордился собой. Все было логично, а значит, правильно. Еще вчера у него было неоспоримое право решать. Но сегодня от всего этого мало что оставалось. В глубине души, там, куда не смела соваться логика, он желал, чтобы копошащиеся в голове тяжелые мысли замерзли и полопались, как капилляры в растертых на морозе ушах.
Возле распахнутых ворот в сад Аквариум он замедлил шаг, но услышал музыку из мерцающего за деревьями ресторана и прошел мимо. Вскоре ноги сами свернули на Малую Бронную, и через сотню метров он оказался на Патриарших. Обычно работающие в автономном режиме ноги сворачивают в места особенные и символические, но для Капралова пруд был всего лишь самым близким к дому куском природы, где можно назначать встречи, гулять или сидеть, глядя на воду. Ноги просто знали дорогу.
Он не стал ходить вокруг да около, а сразу сел на скамейку. Было безлюдно, лишь пара фигур на той стороне и редкие прохожие за оградой. Вдоль берега вышагивали торжествующие вороны.
Одиночество продлилось недолго. За спиной послышался хруст, и, не успел он обернуться, на лавку плюхнулся мужчина. Капралов медленно повел головой, прищурился на пустую аллею и боковым зрением рассмотрел стеганую куртку, меховую ушанку и туго обтянутый кожей подбородок спортсмена. Это был Василий, хрестоматийного вида коллега Михаила Африкановича из здания на Малой Лубянке, о чем, конечно, Капралов не знал.
Василий смотрел перед собой и не шевелился. Было ясно, что он вот-вот заговорит.
Первой мыслью было встать и уйти. Неизвестные пока слова незнакомца уже начали движение из верхней части его головы в нижнюю, пока еще в виде неслышных электрических импульсов, и оставалось совсем мало времени до момента, когда, произнесенные, они достигнут капраловских ушей. Меньше всего он сейчас желал разговоров. Однако мужчина был слишком молод, чтобы столь отчаянно искать случайной беседы; и было еще менее вероятно, что он рыскал вокруг замерзшего пруда с какими-то более практичными целями.
Он повернулся, склонил голову набок и приготовился слушать.
— Вы чем-то расстроены? — начал Василий.
Капралов молчал.
— Я должен с вами поговорить.
Василий тряхнул головой.
— Лука Романович…
«Что ж, говорите», — всем своим видом говорил Капралов.
— Меня зовут Василий. Просто Василий. Моя фамилия вам не нужна. А даже если я ее и скажу, вы ничего про меня не найдете. — Он закусил губу, словно подтверждая, что не собирается говорить лишнего. — Я много о вас знаю, Лука Романович. Вы одиноки. Вы любите людей. Правда, кажется, далеко не всех… Я знаю, что вы читаете и что покупаете. Сколько зарабатываете и сколько тратите. Знаю ваши оценки в школе и в институте. Я только одного не знаю.
— Чего же? — завороженно спросил Капралов.
— Любите ли вы родину, Лука Романович.
Капралов вытаращил глаза. И без того странный разговор сворачивал в совсем уже неприличное русло.
— Вы пытаетесь меня завербовать? — попробовал он нащупать почву.
— Вербовать человека вашего возраста с помощью идеалов бессмысленно. Может, я хочу вам помочь. Я могу. Но я должен решить.
Перед скамейкой начали собираться голуби. Делая вид, что люди их не интересуют, они с каждым шагом бочком подбирались к их ногам. Вороны замерли на удалении и с высоты своего роста следили за ситуацией.
— Помочь в чем?
— Вы любите родину?
— Да, я люблю родину.
Василий недобро усмехнулся.
— Я так и думал. Но любите ли вы родину, как люблю ее я?
— Пардон?
— Да! Как я! Каждым уголком души, и в горе и в радости, нарядную и неумытую! Или, лучше сказать, можете ли вы жить так, чтобы не любить ее больше всего на свете, больше блага и истины? Способна ли она их заменить? Способна ли стать той истиной, супротив которой все меркнет?
Теперь Капралов взирал на него с отвисшей челюстью.
— Не парьтесь, я здоров, каждый год прохожу комиссию, — будничным голосом сообщил Василий и дернул ногой. Голуби лениво отпрыгнули на пару метров. — Я это перед нашей встречей написал и выучил.
— А-а-а, спасибо за разъяснение… Если вы ждете, что я тоже что-то такое толкну, то это вряд ли. Но с горем и радостью я согласен. И с остальным тоже. Пожалуй, за исключением блага и истины. Их все же стоит оставить в покое. Любовь должна быть и критичной. Но все это верно при одном условии — что вы не путаете родину с государством.
— Нет, это разные вещи, — охотно согласился Василий. — Вы очень правильно сейчас описали!
— Значит, вы мне поможете, что бы это ни значило? — с издевкой осведомился Капралов.
Однако Василий двигался согласно собственному алгоритму.
— Знаете, чего нам больше всего не хватает? — спросил он и сам же ответил: — Правды.
Капралов лишь кивнул. Обычно он выказывал большую заинтересованность, но сейчас в этом не было нужды: из опыта он знал, что здоровые сами изложат свои безумные идеи. Главным отличием здоровых от больных были не идеи, а слабость в аргументации: их логические построения чаще давали сбои.
— Вы смотрите телевизор?
— Не особо…
— А мне по работе приходится… Чтобы, так сказать, быть в курсе… Знаете, что там показывают? Раньше рассказывали о хорошем, потому что хотели, чтобы было поменьше чернухи, чтобы люди радовались, а о плохом не рассказывали. А теперь рассказывают о плохом, но называют его хорошим. Понимаете? Раньше хотели, чтобы люди о чем-то не знали, а теперь хотят, чтоб не думали. Понимаете? Их просто зомбируют. С этим нельзя мириться, Лука Романович.
— И потому вы решили мне помочь?
— Да. Вы пытаетесь узнать, зачем они это делают. Всем остальным просто плевать.
— Хорошо, я-то, может, и пытаюсь. Но разве когда-то было по-другому?
Василий сразу насупился и молча смотрел исподлобья.
— Мне кажется, это суть механизма, которому вы, судя по всему, служите. Но не буду спорить. Важно, что вас он тоже не устраивает.
— Вам нужна помощь или нет? — обиженно осведомился Василий.
Капралов не ответил.
— Ладно… Думаю, больше мы все равно не увидимся.
Не глядя на Капралова, он просунул руку под куртку, достал прямоугольный конверт и положил на скамейку.
— Спрячьте! — приказал он. — Откроете, когда уйду.
— А что это?
— Это единственное, что удалось найти по известному вам делу. Так получилось, что я собирал по нему информацию… Смысла я не понял. Хотя от меня этого и не требуется.
Он коротко кивнул, встал и пошел по аллее в сторону Спиридоновки. Капралов проводил его взглядом, немного подождал и взял конверт в руки.
Внутри лежал сложенный в три раза листок. Он развернул его и увидел копию рукописного текста, без прописных и знаков препинания:
«возьми всех в одно место
назови матрешкой
как дщерь вложь самое главное
через это передашь»
Половина слов были разорваны, другие наползали друг на друга, почерк казался детским.
— Как дщерь вложь самое главное… Ну и чушь! — с расстановкой произнес Капралов.
Он несколько раз перечитал полученную телеграмму, посмотрел на обороте (там было пусто) и, разочарованный, убрал ее обратно в конверт.
;
ЧАСТЬ 3
1
История пациентки С., как стали называть Раису Смирнову в медицинских кругах, получила со временем резонанс, и новая сотня специалистов, на этот раз иностранных, жаждала дать ее лечащему врачу еще одну сотню советов. После эксцесса с ножом Капралов боялся оставлять Раису без присмотра, поэтому, когда его пригласили на конференцию в Израиль, выбор казался небольшим — снова положить ее в больницу или взять с собой. На самом же деле выбора не было совсем. Он так долго убеждал ее, что она в порядке, что просто не мог отправить в больницу. Организаторы охотно согласились: одно дело слушать врача и совсем другое посмотреть на его живого пациента.
Иностранцы настолько впечатлились фактом, что в России берутся за такие сложные случаи, что сам этот факт и признали успехом. Когда же на специальной секции Раиса благосклонно ответила всеми наличными голосами, они окончательно пришли в восторг и не скрывали восхищения. Их не хотели отпускать, Раисе предлагали бесплатные обследования, а Капралову чтение лекций. Он был доволен. Раисе было все равно.
На третий день они распрощались с врачами, сели в такси и поехали из Тель-Авива в Нетанию. Не будь Капралов психиатром, он согласился бы, что погода может шептать. Однако, в отличие от писателя, психиатр метафоры понимал буквально — беседы с силами природы идеально вписывались в картину сразу нескольких заболеваний. Поэтому достаточно сказать, что погода была замечательная — солнце и градусов двадцать тепла.
И все же с каждым километром писатель постепенно брал верх; разумеется, в метафорическом смысле. История про матрешек — а это она вела их в Нетанию — к психиатру пока не имела отношения.
— Куда мы едем? — спросила Раиса, оглядывая скудный пейзаж.
— Увидишь.
Вскоре они остановились возле двухэтажного бетонного дома, почти скрытого за желтыми от плодов лимонными деревьями. Капралов расплатился с водителем и нажал кнопку звонка у калитки.
С минуту ничего не происходило, а потом из-за деревьев показалась старуха с причудливой бабеттой на голове, которую в данных обстоятельствах уместнее было бы назвать халой, в платье в мелкий цветочек, пышному телу в нем было тесно, короткие рукава открывали колышущиеся в такт ходьбе крылья молодости. Поверх платья был повязан передник. Шла она медленно, немного подволакивая левую ногу.
— Это Лука Романович? — закричала она метров с десяти. — У меня как раз Гомены уши подошли. Вы ведь будете чай с ушами?
— Какие уши? — растерялся Капралов.
— Гоменташ, уши Амана, печенье на праздник Пурим. Мой Лев их очень любил. — Она остановилась перед калиткой. — Вы же Лука Романович?
Ее глаза, когда-то наверняка синие, выцвели от времени в светло-голубые, почти белесые, и, казалось, насквозь пропускали взгляд тех, кто в них смотрел.
— Да, Татьяна Петровна, здравствуйте.
— А это кто с вами?
— Это Раиса. Она со мной…
— Это я заметила.
Татьяна Петровна пристально оглядела Раису, открыла калитку и повела их к дому.
— Как там у нас в Союзе? — спросила она, остановившись у малинового куста, и начала ощипывать засохшие листья. — Я слышала, Талькова убили?
— Убили, да, — согласился Капралов. — Лет двадцать пять тому назад.
— Правда? — не отрываясь от куста, уточнила она. — Как время летит. Мы еще в восьмидесятые уехали по Лёвиному вызову. А дети остались. Я ездила раньше, но сейчас уже не могу, они сами приезжают.
Не оборачиваясь, Татьяна Петровна боком двинулась к дому.
— Мы думали, что начнем здесь новую жизнь, — еле слышно прошелестела она, — но оказалось, что жизнь всего лишь одна.
Она провела их в просторную кухню и поставила на стол тарелку с треугольными пирогами. В середине каждого черным зрачком блестело запекшееся варенье.
— Вот мои Гомены уши. Сейчас вам чаю налью.
Татьяна Петровна повернулась спиной и стала возиться с заваркой.
— Анчоус… — услышал Капралов.
Слово прозвучало очень тихо. Он посмотрел на Раису. Та безмятежно разглядывала небогатый интерьер.
— Карбункул… — снова послышался шепот хозяйки.
— Простите?.. — неуверенно переспросил он.
— Тридцать пять, шестнадцать.
Капралов молча смотрел на завязанные у нее на пояснице бантом завязки передника.
— Похоже, у вас тугоухость! — обернулась она. — Я сорок лет оториноларингологом отработала, сразу вижу! Вам обязательно нужно к врачу.
Она поставила на стол чайник.
— Хотите, я вас посмотрю?
— Да нет, спасибо… — растерянно пробормотал Капралов, и Татьяна Петровна перевела взгляд на Раису.
— А ваша подруга вообще ничего не слышит. Может, тогда ее?
— Она слышит, Татьяна Петровна. И-и-и… Раиса не моя подруга… Она ваша внучатая племянница.
Обе воззрились на Капралова. Наконец Татьяна Петровна осторожно посмотрела на Раису.
— Правда? Это правда?..
Раиса молча переводила взгляд с нее на Капралова и обратно. На лице ее поочередно проступали изумление и недоверие. Радости как всегда требовалось больше времени на раскачку.
— Милая, ты тоже не знала… — заметила Татьяна Петровна и вдруг всполошилась: — А вы меня не разыгрываете? Вы должны объяснить.
— Да, Лука Романович, объясните, — очнулась Раиса, остановившись на недоверии.
— Тут особо нечего объяснять. Вы дочь Петра Сергеевича и Натальи Николаевны Морковых, а Раиса их правнучка. Про вас я в архиве узнал. А у Раисы была самая маленькая часть матрешки. Она ей досталась от отца, отцу от его отца, а тот сумел выяснить свое происхождение. Так все и сложилось.
Капралов немного помялся и попросил:
— Можно на вашу матрешку взглянуть?
Татьяна Петровна не ответила. Она села за стол и сложила руки на коленях. Капралов заметил, что и ее левая рука сведена инсультом.
— Папа был прав, сгодилась матрешка… — сказала она, ни к кому не обращаясь.
Она помешала ложечкой в чашке и подняла глаза на Раису.
— Получается, ты Петрова внучка, нашего младшего. Мне столько всего нужно у тебя узнать… Хочешь посмотреть на нашу семью? Ведь она теперь и твоя.
Раиса кивнула. Татьяна Петровна поднялась и заковыляла из комнаты. Скоро она вернулась с двумя большими альбомами.
— Сейчас фотографии уже не печатают, — сказала она, — всё на компьютере. А что, если компьютер перегорит?
Она раскрыла альбом.
— Тут наши самые первые. Когда мы еще не были женаты. А дальше…
Она с мягкой улыбкой смотрела на гостей, но вместо благожелательного интереса увидела на их лицах смятение и тоже опустила глаза на раскрытую страницу. Пару секунд она с недоумением шарила по ней взглядом, вдруг губы ее задрожали, а полупарализованная рука конвульсивно задергалась.
Капралов сразу позабыл об альбоме и сгреб ее ладони в свои.
— Смотрите на меня! — потребовал он. — Глубоко вдохните!
Татьяна Петровна сделала вдох и запрокинула голову.
— Теперь считайте!
— Считать? — прошептала она посиневшими губами.
— Да, считайте до десяти! Вслух! Вы же только что так хорошо считали!
— Один, два, три… — начала бормотать старуха, полузакрыв глаза.
— У вас есть что-то от сердца?
— Да, там, на столе… — Она сделала вялое движение головой.
Раиса вскочила и подала Капралову пузырек.
— Воды! — потребовал он.
Он накапал лекарство в стакан, Татьяна Петровна залпом выпила и через полминуты сказала:
— Вроде отпустило…
— Точно?
Она кивнула.
— Вот и славно. А теперь давайте приляжем.
— Вы тоже врач? — спросила она по дороге в спальню.
— Да. Но не тот, что вам нужен.
— Оказалось, что тот.
Он оставил хозяйку приходить в себя, а сам вернулся на кухню. Раиса сидела над раскрытым альбомом и задумчиво жевала ломтик лимона.
— Кто же мог это сделать? — спросила она, глядя на фотографии. — И не поленились ведь…
Капралов перевернул несколько страниц. На всех лицах чем-то острым были выколоты, выковыряны, прорваны глаза.
— Кажется, я знаю… — сказал он и начал быстро листать альбом.
На последнем форзаце он нашел то, что искал: шариковой ручкой там был нарисован контур матрешки.
— Думаю, это те же, кто замучил кошку в музее.
— Но зачем?!
— Хотел бы я знать…
В дверях появилась Татьяна Петровна.
— Матрешка пропала, — сказала она.
Капралов и Раиса неловко смотрели в пол.
— Вы думаете, это связано? — угадала хозяйка.
Капралов кивнул. Татьяна Петровна подошла к столу и посмотрела на раскрытый альбом.
— Что же за изверги… — печально сказала она. — Ведь тут память всей жизни. А кроме памяти у меня ничего больше нет… Постойте, но как это случилось? Я ведь все время дома. Дальше сада не хожу. Только иногда в магазин. Думаете, пока я в магазине была?
— Может быть, — сказал Капралов. — Какая теперь разница… Вы не знаете, кому она могла понадобиться? И для чего?
— Нет, не знаю. Но для чего-то могла, теперь я уверена.
— Уверены в чем?
— Однажды я подслушала разговор родителей. Незадолго до ареста мама говорила, что опасно отдавать ее детям. А отец говорил, что это глупая легенда и не надо быть суеверной. Поэтому я всегда знала, что наша матрешка непростая.
— Какая легенда?
— Об этом они не говорили. Может, Маша что-то знает?
— Маша?
Однако Татьяна Петровна смотрела не на Капралова.
— А я разве не сказала? Это твоя… кто же она тебе?.. Мне она племянница… Значит, тебе двоюродная тетя. У нее тоже есть матрешка, от ее отца, моего брата.
Раиса так до конца и не пришла в себя от приобретения новой бабушки и на двоюродную тетю уже не реагировала.
— А где она? — спросил Капралов. — Тоже в Израиле? С ней можно встретиться?
— Нет, она не в Израиле. Совсем не в Израиле. Она очень далеко…
Татьяна Петровна неопределенно махнула рукой, словно расстояние до племянницы даже не поддавалось описанию, достала из кармана передника похожий на полотенце платок, промокнула губы и продолжала говорить для Раисы.
— Двадцатый век несладко обошелся с твоей семьей, моя девочка. Но я смотрю на тебя, такую молодую и красивую, и вижу, что это ничего, пусть, все было не зря.
Ее глаза увлажнились, и по глубокой морщине на щеке покатилась слеза. Она положила ладони на внучкины плечи, наклонилась и поцеловала ее в лоб.
2
До вылета оставалось четыре часа, и Капралов, лежа с компьютером на гостиничной кровати, читал новости из дома.
«В Смоленской области вынесен приговор 80-летнему пациенту геронтологического центра "Вишенки" за убийство соседа, досаждавшего ему храпом».
«В Ставрополе полиция задержала молодую женщину, подозреваемую в зверском убийстве собственного мужа. Поводом для роковой склоки стало нежелание мужчины соблюдать гигиену. В итоге жена убила его утюгом, а потом расчленила тело».
«В Астраханской области возбуждено уголовное дело в отношении 43-летнего местного жителя, которого подозревают в нападении на собственную дочь. Угрожая “заточкой”, рецидивист похитил у нее 200 рублей. Потерпевшая сама приехала к отцу, чтобы поздравить с Новым годом».
На прикроватной тумбочке зазвонил телефон.
— Как все прошло? — спросила его начальница дружелюбно, отчего ожидаемый вопрос показался фальшивым.
— Хорошо.
— Поняла… — Алевтина Егоровна на мгновенье замялась. — Я хочу, чтобы вы для меня кое-что сделали.
— Что же? — не удивился Капралов.
— Чтобы передали послание. У вас есть ручка?
Он подошел к письменному столу.
— Я вас слушаю.
— Готовы? Хорошо. Тогда пишите…
«Пожалуйста, сделай так, чтобы у моих внучат, детей и мужа, а также у меня все было хорошо».
В разговоре повисла пауза: склонившийся над листом бумаги заинтригованный писатель ждал продолжения, Алевтина Егоровна же, сказав все, что хотела, смущенно молчала.
— Это все? — наконец спросил он.
— Да, все.
— Вы не сказали, кому передать.
— Вы знаете Стену плача в Иерусалиме? Пожалуйста, поезжайте туда и засуньте записку между камней. Только не забудьте подписать: «Аля».
— Аля?..
— Да, и поезжайте немедленно, а завтра жду ваш отчет!
— Вы знаете, насчет завтра… — начал он, но она повесила трубку.
Времени было в обрез. Капралов зашел за Раисой, заплатил за гостиницу, и они поехали.
Хоть и писатель, он вряд ли сумел бы с ходу описать свое первое впечатление от Иерусалима; на ум приходило лишь одно — воздух. Что-то с ним было не так; не запах, не влажность; пожалуй, вес. Казалось, его молекулы раздулись от древности и давят на плечи. Воздух одновременно радовал и пугал, но делал это не желая понравиться, равнодушно, и, едва ступив на землю между Мусорными воротами и геенной, Капралов почувствовал себя чужаком.
Не такими еще были люди. На лицах туристов и паломников читалась того рода пугливая деловитость, какая бывает в банке у клиентов, просрочивших заем. Тела их были напряжены, движения порывисты. Пришедшие прикоснуться к вечности словно желали, чтобы встреча с ней поскорей миновала.
Они прошли за каменную стену Старого города через КПП и оказались на большой площади. Здесь Капралов осмотрелся.
Слева и впереди друг к другу примыкали сложенные из обтесанных блоков известняка здания с редкими окнами на отвесных фасадах и арками галерей у подножья. Своей впечатляющей простотой они походили на оперные декорации, не хватало лишь мечущейся по авансцене Саломеи. Справа возвышалась высоченная стена Иерусалимского храма. Вернее, не столько стена храма, сколько остаток его ограды: от храма, как известно, ничего не осталось, и люди за тысячелетия сделали священной и ее. Невысокий забор делил пространство перед стеной на две неравные секции: поменьше предназначалась для женщин, а другая для мужчин.
— Стой тут, — сказал он Раисе, когда они подошли к проходу в мужскую часть. — Я только оставлю записку.
Он взял из ящика ермолку, покрыл голову и медленно, по диагонали, пошел к стене.
Спиной к нему стояли или сидели на пластиковых стульях несколько десятков мужчин. Одни, большей частью в джинсах и рубашках, держались за камни, погруженные в себя. Другие, в черных пальто и шляпах либо, наоборот, в белых талитах, бормотали, медленно раскачиваясь. Перед некоторыми стояли пюпитры с книгами, и они часами читали автору его собственные слова.
Капралов мысленно ощупывал себя изнутри. Уже три тысячи лет назад люди приходили к месту позади стены: там, на горе, в Храме Соломона, покоился краеугольный камень мироздания. Они знали, что с него начался их мир. Потом храм был разрушен, отстроен, снова разрушен, народ рассеялся, знание обратилось в веру и стало достоянием всего света. Через столетия вера начала угасать и превратилась в традицию. Но вопреки всему это место не стало Мачу Пикчу или пирамидой Хеопса. Как и тысячи лет назад, в основании цивилизации лежал камень из Храма Соломона. Верить больше не было нужно — глядя назад, он снова об этом знал.
Он нашел свободное место и дотронулся до стены. Когда-то шершавые, а теперь оплавленные касаниями миллионов пальцев известняковые глыбы оказались холодными. Из щелей между ними, докуда хватало достать человеку, неряшливо торчали клочки бумаги. Он постоял, стараясь получше запомнить момент, извлек из кармана записку, туго ее свернул и затолкал в стену. Затем повернулся и со смущенной улыбкой быстро пошел прочь.
Раисы на условленном месте не было. Стараясь не нервничать, он встал на цыпочки и начал озираться. Людей на площади прибавилось — дело шло к шабату. В надежде углядеть русую косу он шарил взглядом по чернявым макушкам, однако никого с косой не заметил. Сделав почти полный круг по краю площади, он наконец ее увидал: она стояла в женской секции спиной к стене и говорила с женщиной, закутанной в яркий платок.
За десять минут поисков Капралов пришел в такое состояние духа, что тут же бросился сквозь проход в невысокой ограде, но стоящая рядом женщина молниеносно преградила дорогу.
— No! No! — оскорбленно закричала она; ему показалось, что она сейчас толкнет его в грудь.
Он замер, переминаясь с ноги на ногу и размышляя, можно ли и ему закричать, но тут Раиса заулыбалась и замахала рукой. Ее собеседница обернулась, и у Капралова вытянулось лицо. Из-под платка на него смотрела Ленка Писецкая.
— Ничего себе совпадение! — воскликнул он, когда они вышли наружу.
— Это не совпадение, — словно продолжая последний разговор, отвечала Елена Константиновна. — Я тоже была на конференции. Даже слушала твой доклад. — Она бросила быстрый взгляд на Раису. — Ваш доклад.
— Но не подошла.
— Не хотела мешать триумфу. Да и, по правде говоря, я пару выступлений послушала и уехала. Когда еще будет возможность. Уже два раза была у Гроба Господня. Сегодня пришла сюда. Осталось сходить в Аль-Аксу.
— Значит, у тебя тур по всем богам.
— Не говори ерунды, бог один.
Она спустила платок на плечи и превратилась из паломницы в туристку.
— Красивый платок, — сказал Капралов.
— Спасибо. Замужним без него нельзя. Я уже все выяснила.
— А ты снова одна…
— Это командировка. Я вас обязательно познакомлю. Обещаю.
Она взяла их за руки.
— Чувствуете, какая здесь энергетика?
— М-м-м… — вежливо ответил Капралов; Раиса вежливо промолчала.
— Ребята, вы должны это почувствовать! Не бойтесь, возьмитесь за руки. Замкнем круг!
Она подалась вперед к центру образовавшегося между ними треугольника, закрыла глаза и, не обращая внимания на снующих вокруг людей, начала бормотать. Капралов разобрал лишь «хама-яма-бум», да еще показалось, что в конце Елена Константиновна отчетливо сказала «лапсанг сушонг».
— Теперь чувствуете? Это очень мощное место. Здесь генерируются реинкарнации.
— Э-э-э… — отвечал Капралов, стесняясь на нее смотреть.
— Это все мясо, — сказала она. — Духовные практики бесполезны, пока вы его едите.
Она отпустила их руки и на секунду сложила ладони домиком перед лицом.
— Все придет. Не переживайте. Вы просто пока не готовы.
Капралов охотно кивнул.
— Видишь ли, — продолжала Елена Константиновна, — просветление не стоит на месте, это не гора, на которую нужно взойти. Когда человек к нему стремится, оно приближается, а когда нет — то удаляется. И тогда с каждым днем дистанция увеличивается. Но никогда не поздно начать, просто придется приложить больше усилий!
— Здесь очень яркое солнце, — невпопад сказал Капралов.
Елена Константиновна метнула взгляд на небо.
— Я хорошо помню нашу прошлую встречу. Ты думаешь, что хочешь написать новую книгу, а на самом деле — ищешь истину. Она принимает разные формы, и путь у каждого свой.
— Я думал, что ищу правду. И интересную историю.
— Многие так думают, — кивнула она. — Пока не поймут, что правда у всех своя и как раз в этом заключается истина. Так что, ты ее нашел?
— Истину?
— Матрешку.
— А-а… Пока не нашел. Да она мне и не нужна, я хочу понять, почему она такая особенная.
— Выходит, еще не понял. Жалко.
— Осталась последняя ниточка. Если сейчас не получится, то уже не получится никогда.
— Все получится, увидишь! — Она ласково коснулась его локтя.
— Хотелось бы верить… Кстати, ты оказалась права.
— Насчет?
— Помнишь, ты говорила, что распятая кошка не случайность?
Она кивнула.
— Еще одну украли?
— Да… У Раисиной бабушки.
— У ее бабушки? — переспросила Елена Константиновна. — У какой бабушки? Где это произошло? Она не пострадала?
— У двоюродной. Здесь, в Израиле. В этот раз никого не убили, только изуродовали фотографии в семейном альбоме.
— Слава богу! — воскликнула Елена Константиновна и украдкой оглянулась.
— И тут такое дело… Помнишь матрешку у меня дома?
— Помню.
— Ее тоже… украли. Прямо из банковской ячейки.
— Лука-а Рома-а-анович… — подала голос Раиса. — Про это вы не говорили.
— Вот теперь говорю… — пряча взгляд, ответил Капралов.
— Так ты отнес ее в банк?— спросила Елена Константиновна.
— Ну да, я же говорю, — глядя за ее спину, пробурчал Капралов. — И в тот же день кто-то на работе вдребезги разбил мой ноутбук с новой книгой…
— Сочувствую…
— Она сохранилась в облаке. Я о другом… Они будто пытаются сделать человеку побольнее, тебе не кажется?
Елена Константиновна с сомнением покачала головой.
— Сначала ты говоришь, что им нужна матрешка, потом, что хотят сделать больно. Пора бы выбрать что-то одно.
— То есть?
— Главное, по-моему, матрешка. Остальное ритуал. Почему ты решил, что боль это цель? Может, это побочный эффект? Например, если лишить самого близкого существа… Одинокие могут вкладывать всю свою любовь и в кошку…
— Значит, у нас орудуют международные похитители любви? — с издевкой осведомился Капралов. — У бабушки, к счастью, никого не убили. Только испортили изображения. А компьютер вообще железяка.
— Кажется, я понимаю… — задумчиво сказала Раиса. — Они хотят что-то забрать вместе с матрешкой. Но что это может быть?
— Подумай… — наморщила лоб Елена Константиновна. — Что объединяет любимую кошку, семейный альбом и недописанный роман?
Некоторое время Раиса рассматривала Елену Константиновну, словно ожидала найти ответ на ее лице.
— Мы не знаем, что для нас самое дорогое, пока этого не лишимся, так? Для кого-то это кошка, а для кого-то… для кого-то память о близких?
— Именно так, девочка! — Она повернулась к Капралову. — А что боль! Она проходит. Остается лишь разочарование.
— Вот именно, разочарование! — воскликнула Раиса. — Вся эта жестокость, от которой опускаются руки…
— О боже! — вскрикнул Капралов, и на него обратились взгляды людей на площади. — Получается, они забрали у нас самое дорогое? Но с чего они взяли, что это роман?
— А разве нет?
— Не знаю… Не уверен… Действительно, какая-то бессмыслица. Да и зачем это делать?
— Я же говорила, ты просто не знаешь их мотива, — сказала Елена Константиновна.
Капралов прищурился и поцокал языком.
— А если разобраться в их мотивах, мы сможем вернуть пупсика? — с вызовом спросила Раиса.
— Я бы сказала так: чтобы его вернуть, сперва необходимо в них разобраться.
— Вы нам поможете?
— Разумеется! — Елена Константиновна потрепала ее по плечу.
— Поедемте к моей тете? У нее осталась последняя матрешка. Лука Романович?
— У тебя еще и тетя есть? — удивилась Елена Константиновна.
— Раиса, у Елены Константиновны и своих дел…
— Пожалуйста! Вы же сами сказали, что это… Я очень хочу его найти!
Капралов покачал головой и, помедлив, сказал:
— Хотя почему бы и нет? Лена, твоя проницательность нам и правда может пригодиться.
— Я не против познакомиться с тетей, но у меня планы. Давайте ближе к вечеру.
— Нет, мы сейчас уезжаем. Она живет не здесь…
— Вот как… Тогда вряд ли. А где?
— В Рио-де-Жанейро.
— А серьезно?
— Серьезно!
На мгновенье глаза Елены Константиновны расширились, рот приоткрылся, но она тут же взяла себя в руки.
— Заманчиво, конечно… Рио-де-Жанейро… Но не думаю, что могу вот так взять и купить билет.
— Не имеет значения, их все равно нет. Там сейчас карнавал, все раскуплено.
— Зачем же предлагаешь… — В ее голосе послышалась досада.
— Мы не рейсовым летим. Один хороший человек вызвался помочь.
Елена Константиновна покачала головой.
— Ай-яй-яй… То Шестаков, то хорошие люди с самолетом. Лу, зачем ты в это лезешь…
— В нем полно места, а нас всего двое. Решайся! Я сейчас же позвоню, и тебя внесут в полетный лист.
— А виза?
— Виза в Бразилию нам не нужна!
Елена Константиновна опустила веки, приосанилась и несколько раз глубоко вдохнула. Капралову показалось, что она снова что-то бормочет под нос.
— Уффф… Ты настоящий змий…
Она обвела взглядом окружающие город холмы, где-то за которыми как раз располагался Эдем. Капралов посмотрел на часы.
— К тетушке в Бразилию? Конечно же, я поеду!
— Правильно! — Он еле сдержался, чтобы не хлопнуть в ладоши. — Тогда через час в аэропорту! Успеешь?
— Постараюсь!
Она обеими руками приобняла Капралова и Раису, стащила с плечей платок и понеслась к выходу с площади.
3
Каждый раз, получив приглашение из-за красной стены, Владимир Михайлович Тодасевич будто раздваивался. Одна его половина ликовала в предвкушении, другая же хотела выключить телефон и запереть дверь кабинета. В воображении пугливого поэта Кремль представал магическим кругом, вопреки фольклорной традиции оберегающим от нечисти не тех, кто внутри, а тех, кто снаружи. И все же администратор (эта половина отвечала за ликование) всегда брал над поэтом верх.
Впрочем, Владимир Михайлович (в обеих своих ипостасях) не сильно волновался из-за нечистой силы: давным-давно, едва ступив на служебную лестницу, он уже знал, что настоящая сила чистой не бывает. Трусость его проистекала из осторожности: приглашение в Кремль рядового министра всегда означало нечто экстраординарное. В отличие от политиков, Владимир Михайлович не любил экстраординарное. Бюрократу оно сулило скорее неприятности, чем возможности.
Тодасевич въехал через Боровицкую башню и перекрестился на Архангельский собор. Сделав таким образом все от него зависящее, он вышел из автомобиля и пошел навстречу неизвестности.
Освещенные полной луной ели Тайницкого сада благородно скрипели под тяжестью снега. Пятничный гул города не доносился до этих пустынных аллей. Тодасевич вошел в безлюдный подъезд канареечного сталинского здания, потопал, отряхивая с ботинок снег, предъявил офицеру документы и поднялся на третий этаж.
В своем по-советски огромном кабинете всемогущий Янис Иванович Куницын, отгородившись шторами от Ивановской площади, что-то допечатывал на ноутбуке. Время от времени он поднимал в воздух указательный палец и виновато улыбался клавиатуре. Стоящий перед ним Владимир Михайлович с тоской сообразил, что сегодня будут не приказывать, а просить. Министр хорошо знал этот прием: приказывать уважительно, просить с пренебрежением. Когда-то ему даже казалось, что он сам его изобрел. Приказы бывали разные, но просьба в таком кабинете всегда означала что-то совсем неприятное. На свете было слишком мало вещей, которых Куницын не мог приказать.
Наконец Янис Иванович закончил и усадил министра на диван.
— Вы первый раз у меня?
— Второй, Янис Иванович. Но тогда было большое совещание, а я был статс-секретарем. Вы вряд ли помните.
— Ну как же! Вы тогда предложили очень полезную вещь… что же это было?..
— Национальный проект «Культура», — брякнул первое, что пришло в голову, Тодасевич.
— Точно! Культура как национальный проект. Она должна стать тем общественным стержнем, который мы ищем. Вы смотрите в будущее, Владимир Михайлович, это редкое качество. Однако, боюсь, пока мы до культуры не доросли. Если с хлебом у нас более-менее, то зрелища остаются зрелищами. Для глаз, для сердца, но не для ума. Но я оценил. Вам нравится ваша новая должность?
— Да, мне нравится работа. Можно многое сделать.
— Да-да-да! Что тут говорить, не ошибается тот, кто не работает! Так что не думаю, что ваши провалы отразятся на вашей карьере. По-крайней мере, я планирую донести это после нашей победы. — Он едва заметно скосил глаза на портрет на стене. — Вы многое сможете сделать в новом правительстве, я в этом не сомневаюсь.
— Большое спасибо. — Тодасевич вовсе не желал облегчать Куницыну его задачу, в чем бы та ни состояла.
— И все же я хочу сказать несколько слов о провалах. Не возражаете?
И тут Владимир Михайлович понял, что его время настало. Не применительно к данному разговору (свою роль сегодня следовало доиграть до конца), а вообще, просто потому, что время Куницына ушло.
— Не возражаю, — с улыбкой ответил он.
В глазах Яниса Ивановича мелькнуло удивление, он помедлил и улыбнулся в ответ.
— Вот уже год вы готовитесь к выставке в Сиднее. К сожалению, результаты пока не обнадеживают…
— Почему же, — возразил Тодасевич. — Составлена программа, сформирована экспозиция.
— Я говорю про ключевой элемент, без которого все рассыплется… Надеюсь, вы не забыли?
— Ах, матрешка… Да, к сожалению, наши усилия пока тщетны. Но уверяю, мы и без нее прекрасно справимся.
— Не справимся… Но у меня для вас сюрприз. Мы тоже не сидели сложа руки. Можно сказать, мы вам по-дружески помогли.
— Значит, она у вас?
— Практически. Сегодня мы узнали, где находится последняя часть.
— Она, безусловно, украсит экспозицию.
— Да-да, украсит… Но есть одна загвоздка… Дело в том, что она в Бразилии, а точнее — в Рио-де-Жанейро. Там будет наш человек, чтобы ее изъять, но ему нужна помощь, а мы не успеваем никого послать на подмогу.
— Изъять?.. — Владимир Михайлович с подозрением воззрился на Куницына. — А та история в музее, она…
— Да-да, — оборвал Янис Иванович, — не будем сейчас останавливаться на деталях. В общем, нам нужен человек в Рио, который просто отвезет матрешку в консульство и отправит дипломатической почтой.
— Так там есть наше консульство…
— Разумеется… Но мы не хотели бы посвящать посторонних. Вы ведь помните, что дело деликатное. К тому же, прямо скажем, времени в обрез. Действовать нужно немедленно. А вы один из немногих посвященных…
— Но как я могу быть здесь полезен? — искренне удивился Тодасевич.
— Я слышал, от министерства культуры туда едет делегация. Вы в курсе?
— Да, в курсе, конечно. Я должен был ее возглавить. Однако не сложилось. Они улетели сегодня днем.
— Там есть кто-то надежный, кому вы могли бы доверить деликатное дело?
Владимир Михайлович снова замялся.
— Наверное, мой заместитель Ломидзе. Он порядочный человек.
— Очень хорошо! Но нам скорее нужен не порядочный, а тот, кто не будет болтать. К тому же он госслужащий… Кто там еще? Не официальное лицо, вы меня понимаете…
— Янис Иванович, а что на самом деле нужно делать? Та история в музее, меня немного…
— Я же сказал! Дело копеечное! Все очень просто: взял куклу, отвез, свободен! От вас нужен курьер, формально не имеющий к нам отношения. Кто еще в делегации?
Тодасевич поерзал и нехотя произнес:
— Еще два начальника департаментов, директор Пушкинского музея и декан фортепианного факультета консерватории.
— Это все? Директор музея тоже вряд ли. А кто этот декан?
— Профессор Вольнолюбов, секретарь общественного совета министерства.
— Секретарь совета? Чем он у вас занимается?
— Он мне по наследству достался. Когда нужно написать письмо от деятелей культуры, поддержать нашу линию — он просто незаменим. Очень активен.
— Замечательно! Культурный человек, общественник. Идеальная кандидатура. Наверняка не откажется стать и председателем совета.
— Даже не знаю, как это лучше…
— Не в службу, а в дружбу, Владимир Михайлович! Позвоните ему. Уверен, он все поймет. А после его ждет прекрасный отпуск! На каких-нибудь экзотических островах. Я позабочусь.
От Куницына Тодасевич поехал в министерство. Инструкции для профессора Вольнолюбова уже пришли по электронной почте. Он переслал письмо, посмотрел на часы и понял, что тот еще где-то над Атлантикой. Как ни хотелось ему побыстрее закончить с этим неприятным делом, разговор пришлось отложить на завтра.
Владимир Михайлович хотел уже выключить компьютер, но передумал. Он снова перечитал отправленное профессору письмо, покачал головой, выдвинул ящик стола и нашел визитную карточку. Потом он напечатал еще одно письмо:
«Последняя кукла будет похищена в Рио-де-Жанейро. Тодасевич.»
4
Самолет стоял на перроне перед терминалом частной авиации. У трапа их встретил красивый мужчина в форме летчика, который представился капитаном. Капралов поднялся первым, миновал кресло стюардессы и туалет экипажа и оказался в обтянутом белой кожей салоне с большими овальными иллюминаторами. По обеим сторонам от прохода стояли с десяток кресел, полированный стол и диван. На диване, закинув ногу на ногу, в расползшемся ворохе газет сидел Михаил Африканович Штыков.
— Ну, наконец-то! — вскричал он. — Наконец-то мы сможем повеселиться!
Он втянул голову в плечи и с энтузиазмом карикатурного злодея потер руки, наслаждаясь выражением капраловского лица.
Из двери в конце салона появилась женщина в черной юбке и белой блузке и приветствовала Капралова, Раису и Елену Константиновну.
— Меня зовут Светлана, — сухо представилась она. — Располагайтесь, пожалуйста. Сейчас я предложу напитки, а после взлета будет подан ужин.
Она положила на стол четыре меню и вернулась на кухню. Капралов не успел ничего сказать, а самолет уже ехал по перрону.
— Если б вы иногда пользовались мозгом, то были бы готовы, что будет компания, — сказал Штыков. — Вы что, думали, что позвонили в такси?
— Это Михаил Африканович, помощник Жуковского, — бросил Капралов через плечо.
— Не помощник, а консультант. Кто из вас Елена, а кто Раиса?
— Елена Константиновна, — уточнила Елена Константиновна с холодной улыбкой.
Штыков слегка оторвался от дивана и поклонился.
— А ты, значит, Раиса. Хорошо! Света! — позвал он стюардессу, — мне джин-тоник.
Через полчаса они сели за сервированный стол.
— А все-таки я не совсем понимаю, что вы здесь делаете, — сказал Капралов после двух порций бурбона.
— Успокойтесь, никто не претендует на вашу матрешку.
— Тогда тем более не понимаю.
— Мы решили, что эксперт вам не помешает. Кроме того, я говорю по-португальски. — Штыков поднял бокал с белым вином на уровень глаз. — Это услуга Алексея Павловича, если вы не поняли!
— Услуга, значит… Но если он знает, что матрешку я отдать не могу, то что же…
— Господи! Какой же вы все-таки… Да ничего он не хочет! — Он наклонился над столом и понизил голос. — Могу поделиться моим частным мнением, если угодно. Это услуга не вам.
— А я тебе говорила… — не отрываясь от еды, вставила Елена Константиновна.
— Выходит, он считает, что Шестаков сможет…
Штыков снова его оборвал, взмахнув энергично рукой, будто перелистнул страницу на гигантском планшете.
— Я и так уже достаточно сказал. Сможет или не сможет, мы увидим очень скоро. Наслаждайтесь путешествием.
Капралов отвернулся к иллюминатору. В отражении он видел, как сидящая рядом Елена Константиновна с аппетитом принялась за горячее.
— А что же дамы ничего не пьют?! — игриво воскликнул Михаил Африканович, и Капралов подумал: «Ну вот, началось…»
Однако дамы играть с ним не стали, вернее, сразу перепрыгнули на несколько ходов вперед.
— Я замужем, — серьезно сообщила Елена Константиновна.
— А я больше мужчина, чем женщина, — без выражения сказала Раиса.
От неожиданности Михаил Африканович поперхнулся. Раиса, не меняя лица, повернулась и ударила его по спине. Он дернулся и выпучил глаза, но кашлять перестал.
— Спасибо… Ну у вас и свита…
— Вы тоже теперь моя свита, — развеселился Капралов. — Добро пожаловать.
5
Люди делятся на три категории: на тех, кто обожает Рио-де-Жанейро; тех, кто его терпеть не может; и тех, кто в нем никогда не бывал. Город этот, прославленный футболом, карнавалом и девушкой с Ипанемы (а на шестой части суши еще и Остапом Бендером), никто не покидает равнодушным. Он как недоступная женщина — первые разбивают о него сердца, а вторые, проклиная свою трусость и превознося благоразумие, довольствуются Женевой или Буэнос-Айресом. Недаром слово «город» по-португальски женского рода.
Третьи же…
В Рио жарко почти всегда, но после Нового года наступает фантастическая жара. Сорок, а то и больше градусов. Ливни и ночь не приносят прохлады. Даже карнавальные парады на Самбадроме проводят по ночам, и зрители все равно жарятся на раскалившихся за день бетонных трибунах. Самым естественным образом Рио-де-Жанейро — это место, где хочется обнажиться.
Жара многократно усиливает запахи, и выложенные на португальский манер мозаикой тротуары пованивают прокисшим арбузом.
Город нашпигован фавелами, как телячья колбаса салом, и у туристов, главная заповедь которых — не приближаться к фавеле! — популярен один из самых отвратительных на планете аттракционов — экскурсия туда в сопровождении экскурсовода, как в зоопарк.
Одним словом, всем, кто из третьей группы, лучше отправляться в Доминикану. В Рио и без них уже тесно.
Едва открылась дверь самолета, Капралова со свитой обдало, как из хамама. По лицу Штыкова, переодевшегося в летнюю рубашку, шорты и мокасины, блуждала ехидная улыбка.
— Пожалуй, сперва мы заедем в магазин, — сказал он, глядя на пластиковые пакеты с пальто и свитерами. — Это барахло можете оставить здесь.
— Хорошо, — двинулся к выходу Капралов, — но потом сразу к тете.
— Может, все-таки в гостиницу?
— Потом. Она нас ждет.
— Что за спешка? Дамы с удовольствием примут душ.
— Нет. Дамы потерпят. А вас я, кстати, вообще никуда не звал. Можете хоть на пляж отправляться.
Михаил Африканович ухмыльнулся и пошел следом, бормоча под нос арию Эскамильо: вотрэ тост, та-да-да та-да-да, антренант ан пикадор!
Раисина тетя жила на юге города, в районе Леблон. Чтобы попасть туда из аэропорта, они долго ехали вдоль моря: мимо фавел и причалов, мимо колониальных дворцов и делового центра. Когда машина выскочила из прорубленного в горе туннеля и впереди снова показалось море, сидящий впереди Штыков оживился.
— Это Копакабана, самая известная часть Рио, она тянется километра на четыре. Здесь находится большинство гостиниц.
Они повернули направо и поехали вдоль пляжа по оживленной авениде Атлантика. Михаил Африканович сияющими глазами смотрел на море, пальмы и тротуары, забитые толпами в купальных нарядах и вьетнамках, самой популярной в Бразилии обуви, надеваемой иной раз и в театр.
— Вы наверняка помните, что в Рио все ходят в белых штанах. Но это не совсем так. На новый год на Копакабане, вернее, в акватории устраивают грандиозный фейерверк. Играет музыка, миллионы людей танцуют на пляже и пьют шампанское. Именно в эту ночь нужно надеть что-нибудь белое, на счастье.
Водитель перестроился в правый ряд и начал тормозить.
— Vai, vai na frente! — закричал Штыков. — A gente t; indo para o Leblon agora.
Он повернулся и обвел спутников торжествующим взглядом.
— Вон за той скалой впереди начинается Ипанема. А после нее будет Леблон.
— Поздравляю, — обратился Штыков к Раисе, когда они вылезли из машины перед высоченным кондоминиумом на второй линии от моря, — твоя тетка богата.
— Вы это по дому определили? — осведомилась Елена Константиновна, задрав голову. — По-моему, ничего особенного.
— Здесь самое дорогое жилье в Бразилии. — Он покосился на виднеющийся за домом пляж и махнул рукой в противоположную сторону. — Неподалеку отсюда наше консульство. А чуть дальше ботанический сад. Если б вы знали, как там приятно гулять под теплым дождем по пустынным аллеям.
Капралов, всю дорогу пропускавший его речи мимо ушей, дернул головой. Михаил Африканович умел привлечь внимание психиатра.
Портье доложил об их приходе, и они поехали на четырнадцатый этаж.
Дверь открыла загорелая сухопарая женщина с прической Нэнси Рейган, одетая в короткие шорты, обязательные вьетнамки и алую шелковую рубашку. Золотые кольца и браслеты на ее жилистых руках сверкали каждый раз, когда она подносила ко рту сигарету. На вид ей было около шестидесяти.
— О, целая русская делегация! — почти без акцента воскликнула Марсела Сергеевна Кабрал, с порога осмотрев гостей. — Bem-vindos!
Они прошли в просторную комнату с панорамным окном. Белые стены украшали две сочные картины с персонажами конструктора Лего на велосипедах. Вдоль стен жались друг к другу разномастные столики, тумбочки и этажерки антикварного вида с такого же вида безделушками. Правую часть занимали два изящных дивана, обтянутых шелком в золотисто-кремовую полоску, несколько разнокалиберных кресел и журнальный стол, а левую — сверкающий белым лаком рояль. Позади рояля на столике в окружении фарфоровых статуэток стояла матрешка. Увидев ее, Капралов застыл посреди комнаты, не в силах отвести взгляд.
— О, это мое главное увлечение! — по-своему истолковала его оцепенение Марсела Сергеевна. — Хорошо, когда хобби и дело совпадают, вы думаете?
Она порывисто села за рояль. Сперва музыка звучала тихо и монотонно, но постепенно усилилась, загремела переливами, и вдруг показалось, что ее играют в четыре руки.
— Это Филип Гласс, — сказала хозяйка с виноватой улыбкой, опустив руки на колени. — Послезавтра я даю концерт в Сан-Паулу.
— Очень, очень красиво! — захлопал в ладоши Штыков, расположившийся на одном из диванов. — Я слышал ваши записи!
— Благодарю, — с достоинством повела головой сеньора Кабрал. — Могу я предложить вам воды?
Она взяла со стола запотевший графин с плавающими в нем дольками фруктов, наполнила пять стаканов и повернулась к Елене Константиновне.
— По всей вероятности, вы Рая?
Елена Константиновна смущенно указала на Раису:
— Нет, вот она.
— О! Простите! Я думала, она старше. О, снова простите, я не то говорю! Почему-то я сразу решила, что вы это она. Давайте знакомиться. Я Марсела.
— Мой муж Винисиуш сейчас в офисе, — сказала она, когда гости представились и расселись на диванах, — но он очень хочет увидеть нашу племянницу. Поэтому я хочу предложить. Мы сейчас будем беседовать о вашем деле, а тебя, — она улыбнулась Раисе, — я приглашаю вечером на обед.
— Спасибо, — засмущалась Раиса, — с удовольствием.
— Шофер тебя отвезет, — сказал Штыков.
— Великолепно! Тетя Таня сказала, что мне угрожает опасность. Теперь вы объясните?
— Я думаю, что к вам придут за этой матрешкой.
Капралов вытянул руку в сторону рояля и застыл, ожидая, когда она повернет голову. Однако вместо матрешки Марсела Сергеевна смотрела на простертую руку. Он торопливым движением вернул ее на колено.
— Вы это хотели мне сообщить? — не стала скрывать разочарования хозяйка.
Не найдя, что сказать, он что-то промычал.
— И кто за ней придет?
— Не знаю. Но это опасные люди. Они сделают вам больно. Одной матрешки им мало.
— В этот дом сложно войти. Здесь есть охрана и камеры.
— Они сумеют, — вступила в разговор Елена Константиновна голосом, полным драматизма. — Это коварные и целеустремленные люди. Вместе с матрешкой они заберут самое дорогое, что у вас есть. Как забрали у остальных.
— И что же это?
— Вы узнаете. Но будет поздно.
— Как интересно… И почему они должны так сделать? — Теперь казалось, что беседа ее развеселила.
— Я не знаю.
— Но вы знаете, какие они коварные… Надеюсь, вы пришли говорить не о моей опасности. Ваши слова звучат как абсурд. — Она посмотрела на маленькие золотые часы на запястье. — Вы ничего не знаете про матрешку. Вы думаете, что я вам расскажу.
— Ну, кое-что мы зн-а-а-ем, — вальяжно изрек Штыков и обеими руками шлепнул себя по голым ляжкам. Он, вероятно, не привык еще к шортам; так или иначе, звук получился весьма неприличный. — Она принадлежала царской семье!
— Еще воды? — предложила ему хозяйка и повернулась к Капралову. — Это не большое открытие. На ней нарисован царский орел. Расскажите, что вы еще знаете.
— Все, что мы говорим, правда, — после паузы произнес Капралов, не в силах заставить себя смотреть ей в глаза. — Матрешка как-то связана с болью, которую они должны вам причинить. Вы будете очень страдать.
— И это все? — Она перевела взгляд на Елену Константиновну. — Что они заберут кроме матрешки? Альбом с фотографиями?
— Мы не знаем, что именно, — призналась та. — Но мы уверены, что это будет самое для вас ценное. Они умеют это определять.
— Вы сказали, что им нужна матрешка, — тряхнула головой Марсела Сергеевна.
— Нужна. Но не сама по себе… Им нужна не просто деревянная кукла. Точнее, не только…
Елена Константиновна пошевелила губами и, пристально глядя хозяйке в глаза, сказала:
— Их не интересует материальная сторона. А если это сторона нематериальная… Остается… Я думаю… Знаете, что я думаю? В матрешке есть мистическая сила. Разве вы не видите?! Они выполняют обряд! Обряд это следование сложным правилам, зачастую абсурдным. — Она повернулась к Капралову. — Лу, вспомни ритуалы при обсессивно-компульсивных расстройствах! Чтобы событие не наступило, надо выполнить строгую последовательность бессмысленных действий. Здесь же ритуал необходим, чтобы событие наступило. Это обсессивно-компульсивное расстройство наоборот! Что они делают? Вместе с матрешкой отнимают у владельца самое для него дорогое! Почему? Да только при этом условии мистические свойства матрешки раскроются! — Она вдруг приоткрыла рот и громко рассмеялась. — Они не забирают самое дорогое! Посмотрите! Любимая кошка. Память о близких. Твой роман. Они их не забрали! Они их уничтожили! Но что же тогда они хотят получить? Кто угадает?!
В комнате наступила тишина. С минуту Марсела Сергеевна не шевелилась, лишь переводила грустный взгляд с одного лица на другое, а затем поднялась.
— Я очень благодарю, что встретилась с племянницей. Не думаю, что нам следует продолжать этот разговор. — Она повернулась к Раисе. — Мы обедаем в девять.
Капралов и Штыков собрались было что-то сказать, но Марсела Сергеевна их опередила.
— Я должна заниматься.
6
Капралов хотел побыстрее забыть о фиаско, которым обернулась эта поездка через половину земного шара, поэтому, оказавшись в гостинице, принял душ и лег спать.
Проснулся он в темноте, и первым, что вспомнил, были слова Елены Константиновны про мистическую силу матрешки и некий обряд, который выполняют похитители.
Он со стоном засунул голову под одеяло и, пытаясь утешиться, некоторое время размышлял о достоинствах гостиничного матраса. Затем он взял с тумбочки телефон и почитал Фейсбук. После этого он открыл почту. Тогда-то он и увидел отправленное накануне Тодасевичем письмо.
Едва его прочитав, Капралов вскочил и заметался по комнате. Только в такси он сообразил, что уже начало одиннадцатого и что Раиса должна быть в гостях у тетки. Его охватил ужас.
Дверь открыла удивленная Марсела Сергеевна.
— Что случилось? — спросила она. — Мы даже не ели десерт.
— Раиса у вас?
— Да.
— У вас все в порядке?
Она снова смотрела на него, как несколько часов назад.
— Да. А почему вы спрашиваете?
— Можно к вам присоединиться? — решил не позориться он.
За накрытым столом сидели Раиса и муж Марселы Сергеевны, флегматичного вида пожилой господин с лицом того латинского типа, который сотнями серий эксплуатирует целая бразильская индустрия.
Она представила Капралова мужу и поставила перед ним тарелку.
— У нас сегодня мокека и фейжоада, наша традиционная кухня. Угощайтесь!
Капралов заглянул в две большие миски. Содержимое одной напоминало лобио из черной фасоли. В другой из густого зеленоватого варева торчали куски рыбы и креветочные хвосты.
— У вас еще гости? — Он кивнул на грязную тарелку справа от Раисы, осторожно принюхиваясь к рыбной мокеке.
— О, это вашего профессора Вольнолюбова, — улыбнулась хозяйка и потянулась к бутылке с вином.
— Чья?! — уставился на нее Капралов.
— Профессора… А что такое? — с тревогой спросила она. — Ваше лицо сейчас мне не нравится.
— Я не знаю никакого профессора Вольнолюбова!
— Не знаете? Совсем не знаете?.. — смущенно переспросила Марсела Сергеевна. — Честно говоря, я тоже немного удивилась, когда он пришел вместе с Раей. Но я сразу его узнала. Профессор Вольнолюбов известный музыкальный теоретик. Он сказал, что член вашей группы. Разве это не так?
— Раиса? — повернулся Капралов.
Раиса молча смотрела в тарелку.
— Рая сказала, что вы не хотели отпускать ее одну, и поэтому она пришла с господином Вольнолюбовым, — уточнила Марсела Сергеевна. — Мы даже обрадовались… Все-таки он известный…
— А где он сейчас? — перебил Капралов.
— Профессор сказал, что ему нужно в уборную… — Марсела Сергеевна прикурила сигарету и выпустила дым из ноздрей. — Теперь мне кажется, что его долго нет.
Капралов бросился в большую гостиную. На столике подле рояля между фарфоровых статуэток зияло пустое место. Он торопливо осмотрел комнату, но никакого беспорядка не нашел. Тогда он вернулся обратно.
На лицах хозяев тревога сменилась испугом.
— Матрешка пропала, — выдавил он и посмотрел на Раису.
— Рая… — повернулась к ней Марсела Сергеевна; та не реагировала. Тогда тетя решительно встала. — Вы говорили, что ему нужна не только матрешка. Что еще должны у меня забрать? Самое дорогое? Кажется, теперь я готова поверить. Пойдемте смотреть. Заодно узнаю, что это такое. — Она погладила мужа по плечу, и тот нехотя поднялся. — Надеюсь, он не утащил мой рояль.
Осмотр кухни, трех спален, двух гостиных, кабинета, гардеробной и хозяйственных помещений ничего не дал.
— Он украл только матрешку, — с облегчением констатировала хозяйка в прихожей. — Очень странный человек.
— Постойте… — сообразил Капралов. — Он ведь сказал, что идет в туалет…
— Вы думаете, он все еще там?.. — прошептала Марсела Сергеевна.
— Сомневаюсь…
Капралов распахнул дверь в гостевой туалет и зажег свет.
— Вот она! — воскликнул он.
На стене, сбоку от унитаза пальцем была выведена коричневая матрешка, больше похожая на чебурашку.
— Ai meu deus! — всплеснула руками Марсела Сергеевна, рассмотрев рисунок. — Это говно!
Пол был усеян клочками бумаги. Капралов поднял один и тут же брезгливо бросил в унитаз.
— Кажется, профессор подтерся партитурой! — изумленно воскликнул он.
Марсела Сергеевна села на корточки и поворошила бумагу.
— Вы уверены, что вместе с матрешкой они отнимают самое дорогое? Полагаю, сеньор очень спешил. Это Шопен. Я его терпеть не могу. — Она выпрямилась и виновато добавила: — Очень некрасиво получилось… Ведь я просто поддакивала. Кажется, это был его любимый композитор.
Когда все вернулись в столовую, Раиса сидела на том же месте, где ее оставили, и потерянно озиралась.
— Лука Романович! — обрадовалась она. — Как я здесь очутилась? Что-то мне совсем нехорошо…
— Что значит, это была не Раиса? — непонимающе переспросила Марсела Сергеевна после того, как Раису уложили на диван в гостиной и Капралов попытался объяснить хозяевам сложность ситуации. — Я верю, что она ничего не помнит, но я-то помню, я говорила с ней!
— Нет, когда Раиса пришла вместе с профессором, вы говорили не с ней, а с человеком, который ею притворялся.
— А куда он делся потом? И откуда взялась настоящая Раиса?
— Ох… — вздохнул Капралов и попытался снова: — Он внутри Раисы. Сейчас он затаился, а Раиса снова стала собой.
— Кажется, я понимаю… У нее раздвоение личности? И кто же этот мистер Хайд?
— Вот этого я, к сожалению, не знаю… Пока не знаю.
Сеньор Кабрал что-то тихо сказал жене по-португальски. Та ответила ему короткой шипящей тирадой.
— Винисиуш спрашивает, будем ли мы звонить в полицию. Я сказала, что это совершенно исключено. Рая наша племянница!
Она поднялась из-за стола и стала задумчиво собирать посуду.
— Значит, вы ее психиатр… И Елена тоже психиатр… По правде, сегодня днем я думала, что вы все сумасшедшие. Одна Рая казалась нормальной.
— Я вас понимаю.
— Но вы узнаете, что за человек внутри нее, доктор Капралов? И найдете матрешку?
— Я постараюсь. Но вы должны знать еще кое-что… Даже если я и найду матрешку, обратно вы ее не получите…
— Это я знаю, — равнодушно бросила Марсела Сергеевна.
— Знаете?
— Да. Она нам не принадлежит.
Она оставила посуду и села за стол.
— Я знаю, какая это матрешка. Это не матрешка. Это яйцо Фаберже русских царей.
— Но откуда?
— Я всегда знала. От папы. А он от своих родителей.
— Но Татьяна Петровна не знала…
— Когда их всех разлучили, она была слишком маленькая, ей незачем было знать. А когда мы встретились, я не сказала. Понимаете, это было не важно. Прошлое царской матрешки не имеет отношения к нашей матрешке. Для моей семьи ее история началась в тот момент, когда бабушка с дедушкой раздали ее своим детям — тете Тане, моему отцу и остальным. Дядя Иван тоже знал. Вы знаете про дядю Ивана?
Капралов кивнул.
— Он завещал свою матрешку музею.
— Да, он хотел ее вернуть государству, но ее могли узнать и начать искать остальные. Он не хотел решать за нас. Поэтому он вернул, но написал никому не показывать. — Она взяла ближний к себе бокал и отпила вина. — Я все еще не могу поверить, что он это сделал! Он измазал… Он измазал всю стену и вытер свою… он вытер ее Шопеном! Бедный Шопен!
— Так они обычно и делают… — кротко согласился Капралов.
— Интересно, успел ли он помыть руки? Да не смотрите вы на меня, будто в доме покойник!
Несколько секунд она сдерживала спазм, но выражение капраловского лица окончательно нарушило равновесие. Заливистый смех заполнил комнату. Сеньор Кабрал наконец понял хоть что-то и тоже заулыбался.
— Простите! Но неужели вам не смешно? Знаете, о чем я жалею? Если я расскажу коллегам, они мне не поверят! Что профессор Вольнолюбов… Они будут смотреть, как я сегодня днем смотрела на вас! Ну, хватит, хватит уже!
Она прошла в соседнюю комнату, села за рояль и заиграла, но на этот раз одной рукой, а не четырьмя, какого-то бразильского чижика-пыжика.
Сыграв несколько тактов, она подошла к Раисе, погладила ее по голове и вернулась за стол.
— Спрашивайте, — сказала она, закурив. — Вы же за этим приехали. Только если попробуете мою еду.
Капралов смешал фейжоаду с рисом и начал есть.
— Ваш отец не говорил, как матрешка оказалась…
— …у бабушки с дедушкой? Да-да, говорил. Дед получил ее на экспертизу или на реставрацию, я наверное не помню. Он был заместителем министра культуры во Временном правительстве. Когда большевики устроили переворот, начали грабить музеи и Зимний дворец, он оставил матрешку у себя. Он думал, что на время. А потом они начали все продавать за границу, и он оставил ее навсегда. Он хотел ее сохранить. Они продавали золото и бриллианты, а не искусство. Деревяшку с царским орлом они бы уничтожили.
Ее муж поднялся, объяснил, что ему рано вставать, и ушел в направлении спальни.
— Не очень приятный вечер… — пробормотал в пустоту Капралов. — Мне очень жаль.
— Не извиняйтесь. Ему с нами скучно, ведь он ничего не понимает.
— А как получилось, что вы так хорошо говорите по-русски?
— Папа учил меня. Вы хотите что-нибудь выпить?
Капралов покачал головой.
— Он брал меня в русские дома и в церковь. Он хотел, чтобы я говорила на его языке. Но мой язык все равно португальский. Мои дети по-русски знают лишь несколько слов.
— А можно спросить, как он вообще попал в Бразилию?
— Как сюда попадали после мировой войны… Бежали. Одни от своих, другие от чужих, но все бежали от наказания. Он почти мальчиком попал в плен, выжил, но после войны американцы хотели отдать его в Россию. Тогда он убежал. Вы знаете, что у вас делали с теми, кто попал плен?
— Д-а-а, непостижимо, как он сумел сберечь матрешку…
— Он был очень способный… И у него ничего не было, что терять… Он говорил, что не он берег ее, а она его… Я вас тоже хочу спросить. — Она сузила глаза и подалась вперед. — Вы не похожи на охотника за сокровищами. Но я не понимаю, зачем она вам.
— В двух словах не расскажешь…
— Тогда попробуйте в одном.
— Хочу помочь вашей племяннице. И еще одному мальчику. Я же сказал, в двух словах не расскажешь… А еще у меня тоже есть матрешка. Вернее, была… Такая же, как ваша, Марсела Сергеевна.
— Ха-ха-ха! Марсела Сергеевна? Так меня никогда не звали!
Она облизнула посиневшие от вина губы, словно пробуя на вкус новое имя.
— Точно-точно такая? И ее тоже украли?
— Да.
Она энергично затрясла головой.
— Теперь понимаю! Я раньше думала про ваш интерес. Теперь все понимаю! Это матрешка тети Марии. Но я никогда не смогла ее найти, как и Раину семью. Только тетю Таню и дядю Ивана. Вы встречали тетю Марию?
— Нет. Она у меня оказалась случайно. А теперь их всех украли. Великую княжну дяди Ивана — из музея, княжну тети Марии у меня, еще двух княжен украли у вас и у Татьяны Петровны, пупсика, вернее, цесаревича Алексея, украли у Раисы. Что стало с царем и царицей, мы не знаем. В архиве написано, что они достались государству. В общем…
Капралов отложил вилку и подошел к окну. Справа над городом нависала двухголовая гора, внизу по сверкающей набережной пузырящейся лавой текла толпа, впереди, за пляжем, взрывались метровые волны, и дальше не было ничего, одна чернота.
— Дух захватывает, — прошептал он.
Марсела Сергеевна раздвинула окно, и снаружи вместе с барабанным грохотом самбы навалился густой морской воздух.
— А вы слышали про легенду? — почти крикнул Капралов.
Она постояла мгновенье, не открывая глаз, закрыла окно и повернулась. Лицо ее блестело.
— Я уже подумала, что вы не спросите. Не ждите, что я расскажу много.
Она вернулась к столу.
— Такие вещи притягивают мистику. Это естественно. Люди любят загадки.
Она наполнила фужер и решительно протянула Капралову.
— У бабушки была любимая сказка. Про матрешку. Потом отец рассказывал ее мне.
Капралов сделал большой глоток, и Марсела Сергеевна поманила его рукой.
— Я тоже ее рассказывала детям. — Она указала на узкую оттоманку. — Вы должны прилечь.
Капралов скинул вьетнамки и втиснулся на оттоманку, свесив ноги через край. Марсела Сергеевна села в изголовье и деликатно взяла его за руку.
— В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жила-была принцесса. Как и положено принцессе, однажды она повстречала принца… Нет, так я себя чувствую глупо! Вы слишком большой. — Она отпустила его руку. — Лучше перескажу обычными словами.
Капралов не сводил с нее глаз.
— Короче говоря, принцесса после всяких сложностей стала королевой и родила четырех дочерей. Но король очень хотел сына. Тогда он подарил ей куклу… Тут я должна была показать матрешку… Да, и скоро у королевы родился мальчик. И стали они жить-поживать и добра наживать.
Марсела Сергеевна замолчала.
— И это все?.. — недоуменно осведомился Капралов, глядя на нее снизу вверх.
— В общем, да. Вы разве не поняли, про кого сказка?
— Да понял, но причем здесь легенда?
— Когда я встретила тетю Таню и она упомянула про легенду, я подумала, что это и есть наша сказка.
— Вы подумали?
— А вы считаете, у них была история про матрешку для каждого случая? Когда-то эта сказка была для меня обычной сказкой, но потом я увидела, что она имеет слишком много совпадений с жизнью. Я поняла, что бабушка ее не придумала.
— Кто-то ей ее рассказал.
— Вот именно! Но это казалось странным, пока я не узнала о легенде. Взрослым не рассказывают сказки. Вы согласны?
— Ну, как сказать…
Марсела Сергеевна устало усмехнулась.
— Значит, она услышала ее как что-то другое. Как предание или как быль. Сказка и есть легенда. Кто-то верил, что матрешка помогла царице родить сына.
— Логично, конечно… — согласился Капралов и сел. — Но это же безумие!
7
Именно этой ночью, сидя в машине, ползущей обратно на Копакабану, писатель признался себе, что снова нуждается в помощи психиатра. История с матрешкой никак не помещалась в рамки здравого смысла, она требовала множества допущений, тех самых, какие щедро предоставляет одна лишь психиатрия.
Как только он это понял, в его голове прояснилось. Кооперация желаемого и действительного, за которые в ней (в голове) отвечали соответственно писатель и психиатр, открывала для толкования событий бескрайние возможности. Фантазии писателя обычно не хватало на большее, чем заговор спецслужб, божественный замысел или происки инопланетян; психиатр же располагал куда более практичным арсеналом, от галлюцинаций до бреда. В конце концов, он был способен разумно объяснить даже необъяснимое. Елена Константиновна ошибалась. Капралову не нужно было представлять себя на чьем-то месте, ему следовало сперва разобраться со своим.
— Чему вы так радуетесь? — с издевкой поинтересовался Михаил Африканович после взлета. — Всю дорогу на вас смотрю и не могу понять. Матрешку украли, ничего не узнали, собственная пациентка вас предала. Вы там ничего не принимали случайно? Или, может, тоже с ума сошли?
— О нет, наоборот, — возразил Капралов, но в его голосе не слышалось привычного в разговоре со Штыковым возражения. — Что ни делается, то к лучшему.
— Вот это правильно! — поддержала Елена Константиновна. — Нужно прислушиваться к себе, а не зависеть от обстоятельств.
— Да нет, я говорю о фактах!
Он пересел на диван, чтобы видеть своих спутников, выбравших места подальше друг от друга.
— Матрешку украли? Значит, мы ближе к развязке. Ничего не узнали? И это не так! Мы получили уйму информации. Нужно лишь сделать выводы. Что же до пациентки, то она меня не предавала. Возможно, она предала себя. Хотя и в этом я сомневаюсь. Но самое главное — теперь есть у кого спросить про пупсика. Правда, Раиса?
— Я же сказала, что ничего не знаю, — с досадой откликнулась Раиса. — Вы забыли, что это я начала его искать!
— О-о-о, про такое мы слышали, — кокетливо заиграл бровями Михаил Африканович. — Называется на воре шапка горит!
— Не торопите события, — осадил его Капралов. — Уверен, вас ждет много интересного.
Он повернулся к Раисе и похлопал по свободному месту рядом с собой.
— Пора поговорить.
Расфокусировав глаза, чтобы ни с кем не встретиться взглядом, Раиса пересела на диван.
— Ты ни в чем не виновата, моя девочка! — подбодрила ее Елена Константиновна.
— Я знаю.
— Ну что ж, — начал Капралов, — впереди четырнадцать часов. Надеюсь, этого хватит, чтобы во всем разобраться.
— Вы ведь не будете ее пытать? — встрял Михаил Африканович.
— Разумеется, нет! — Капралов, не поворачивая головы, подмигнул Раисе. — Об этом я хотел просить вас.
— Хорошо, хорошо, не буду мешать. — Штыков поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее. — У всех свои методы.
— Я правда ничего не знаю, Лука Романович! — взволнованно повторила Раиса.
— А я правда тебе верю. Ты расслабься и просто слушай.
Она откинулась на подушку дивана и опустила веки.
— Так, что вы помните о вчерашнем вечере? Кто будет первым?
В самолете стало тихо, лишь едва слышно гудели двигатели. Елена Константиновна напряженно смотрела на сникшую Раису, Штыков же переводил взгляд с одного лица на другое.
— Похоже, никто… Хорошо! Тогда выберу я. Профессор, вы же непричастны к пропаже пупсика? У вас есть шанс это доказать.
— Я не против, дражайший Лука Романыч, — раздался скрипучий голос, и Штыков от неожиданности вздрогнул. — Но мне немного неловко беседовать в темноте. Раенька, ты не могла бы открыть наши глазки? Вот, так намного лучше.
Профессор обвел взглядом салон.
— У меня не было возможности представиться раньше. Я Профессор.
Из-за двери позади Штыкова выглянула Светлана, но тот замахал на нее рукой, и она тут же исчезла.
— Можете верить или нет, но я полностью отключился.
— Расскажите, что вы помните.
— Помню, как мы гуляли с Еленой Константиновной по городу. Помню танцующих людей. Я помню все, пока мы не вернулись в номер и не зазвонил городской телефон. Затем я очнулся у нашей тети, в пустой комнате, и не знал, как там оказался.
— Это очень похоже на историю Раисы.
— Возможно, это потому, что у нас с ней одна и та же история, голубчик.
— Вы помните, кто звонил?
— Нет. Даже не знаю, ответил ли кто-то на звонок.
— Есть идеи, кому звонили?
— Это будут инсинуации, милейший. Вы этого от меня хотите?
— Пожалуй, нет… Так, теперь Пантелеймон Никанорович.
— А мне нечего добавить. Со мной все было в точности так же.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Зазвонил телефон, и кто-то завладел нашим телом. Это все, что я знаю.
— Шахноза?..
— Пантелеймон Никанорович говорит правда. Мы с ним беседовали, вдруг звенеть этот телефон на столе, а дальше тетя, вы появляться и на нас смотреть, как будто мы делать что-то очень плохой. А на улице уже темно.
— Анатолий?
Толян молчал.
— Толя? Что ты помнишь про вчерашний вечер?
— Становится горячо, — не удержался Михаил Африканович.
Капралов побарабанил пальцами по колену и с досадой сказал:
— Думаю, тут другое…
Он протянул руку, взял со стола стакан и сделал большой глоток.
— Я понимаю, ты не хочешь со мной говорить… Кажется, я поторопился. То есть, возможно, я был не прав. Мы должны рассмотреть и другие варианты.
— Возможно? — прошептал Толян и потер глаз. — Другие варианты?
— Хорошо! Я ошибался. Честно говоря, я рад, что могу наконец… Я просто не знал, как вам об этом сказать.
— Значит, ты меня не убьешь?
— О черт! — воскликнул Михаил Африканович, а Елена Константиновна прикрыла рот ладонью.
Капралов с облегчением выдохнул.
— Нет!
— А остальных?
— Никого.
— А если я скажу, что тоже ничего не помню, передумаешь?
— Конечно, нет! А ты правда ничего не помнишь?
— Правда.
— Похоже, вы в тупике… — участливо заметил Штыков.
— Может, есть подозрения, кто это сделал?
— Да.
— Да?!
— Но я не могу сказать, я дал слово.
— Кому?
— Это то, что я не могу сказать.
— Так-так-так… А ты не говори. Давай сделаем по-другому. Я буду называть имена, а ты просто моргни, если я прав.
Капралов подался вперед.
— Это Профессор?
Толян не реагировал.
— Пантелеймон Никанорович? Шахноза? Господи… Это Раиса?
— Нет.
— Как же быть? Ты же сам сказал… Зачем? Что я должен сделать, чтобы узнать?
— Я не тебе сказал.
— А кому?
— Подожди, Лу! — остановила его Елена Константиновна. — Похоже, ты не там смотришь.
— Где не там?
— Ты с ними провел слишком много времени. У тебя глаз замылился. Анатолий, это не Раиса, не Пантелеймон Никанорович, не Шахноза и не Профессор, так?
Толян кивнул.
— Но ты все равно подозреваешь кого-то из своих, так?
Толян молчал.
— Ох, — закатил глаза Капралов, — какой же я кретин…
— Это кто-то, про кого мы еще не знаем, так?
Глаза Толяна заблестели, и он резко отвернулся. Вдруг что-то неуловимо изменилось в его осанке, он приподнял подбородок, повернул голову вместе с плечами и сказал, манерно растягивая слова:
— Он обращался не к вам, а ко мне, чтобы я сам решил. Толик обещал, что не выдаст, и не выдал. А вы хотели с него начать. Какой же вы бессердечный, Лука Романович!
— А это еще кто?! — затряс головой Михаил Африканович.
— Ш-ш-ш… — подняла указательный палец Елена Константиновна. — Вы нам представитесь?
Незнакомец набрал воздуха и произнес с расстановкой:
— Я — Гей.
— В… в каком смысле? — растерянно переспросил Капралов.
— В том самом.
Некоторое время все молчали, усваивая услышанное. Первым подал голос Михаил Африканович:
— Наверно, вам очень удобно в женском теле?
— Что вы несете! — фыркнул Гей. — Я мужчина!
— Но почему вы так долго скрывались? — спросил Капралов.
— А как вы думаете? — Он медленно обвел зрителей взглядом и еще выше задрал подбородок. — Но сегодня я сделал каминг-аут! Вам не понять, как много это значит! Ни от кого не скрываться, не притворяться кем-то другим! Теперь я могу быть самим собой! Да, я люблю мужчин! И что? Мужчин, мужчин, мужчин! Съели?
— Да никто и не… — начала Елена Константиновна, но Гей не унимался:
— Я даже могу пойти в гей-клуб!
— Не уверен, что это понравится вашим… э-э-э… коллегам, — заметил Михаил Африканович.
— Ничего! Я не собираюсь это делать часто! Я же терплю, когда Профессор ходит на коммунистические собрания или Пантелеймон Никанорович смотрит порнуху в интернете.
— Профессор, Пантелеймон Никанорович, этого вы мне не говорили… — удивленно пробормотал Капралов.
— Потому что вас это не касается! — отрезал Пантелеймон Никанорович.
— Это нужно отпраздновать! — воскликнул Гей. — Светочка!
Из-за двери вышла Светлана.
— Принесите нам шампанского! Мы будем пить шампанское и кружиться!
— Вам, наверно, нелегко было решиться? — участливо спросила Елена Константиновна.
— Я давно собирался. Однажды почти собрался, но вышел этот закон о пропаганде, и я передумал.
— А это-то тут причем? — удивился Михаил Африканович.
— Ну как же! Закон о пропаганде гомосексуализма среди несовершеннолетних. У нас ведь Толян. Я боялся, что мое признание сочтут пропагандой, и продолжал скрываться. Знаете, каково это, когда вокруг тебя кипит жизнь, а ты будто и не существуешь…
— А я вот недавно была в Голландии… — задумчиво начала Елена Константиновна.
— Не надо сравнивать! — перебил Пантелеймон Никанорович. — Их волнует мнение потомков, а нас — предков.
— Светочка! — встрепенулся Гей. — Где же наше шампанское?
В салоне появилась Светлана с подносом. Все взяли по фужеру, лишь Елена Константиновна улыбнулась и покачала головой.
— И что теперь? — спросил Михаил Африканович.
— Что «что теперь»?
— Что вы теперь будете делать?
— То же, что и до этого. Зато я знаю, чего больше не буду — притворяться. Лука Романович, скажете тост? Желательно за меня.
— Да, да, конечно… Я рад, что вы нашли в себе мужество… вернее, решились на этот шаг. Желаю, чтобы вы больше не были одиноки.
— Спасибо!
Они чокнулись. Гей повернулся к Елене Константиновне, задержал фужер на уровне глаз и залпом выпил.
— А вас это не шокирует? — обратился он к Михаилу Африкановичу. — Ладно, они психиатры, но про вас я думал…
На лице Штыкова расползлась снисходительная улыбка.
— А что вы думали? Что я, пи… геев не видал, что ли? Я в военном училище учился, у нас там всякое бывало. Это теперь у вас каминг-ауты. А в мое время и слов таких не знали. Однажды один курсант, как сейчас помню, Леха его звали, высокий такой, с волосатыми ногами… мы с ним пошли…
— Не надо, пожалуйста, это лишнее, — вмешалась Елена Константиновна.
— Ну, не надо, так не надо.
— А почему вы передумали? — спросил Капралов. — В смысле — решились? Боялись, что узнает Толян, но открылись ему…
— А как раз из-за этого закона. Толику недавно исполнилось шестнадцать, возраст согласия. Тогда я спросил, не против ли он, чтобы я рассказал про себя.
— А что он?
— Он согласился. Тогда я рассказал, и он пообещал держать в секрете, пока я сам не скажу. Но потом вы решили устроить геноцид, и я обрадовался, что не успел.
— Получается, никто не знал о вашем существовании?
— Почему же, Раиса всегда знала, что я у нее есть. Мне было одиноко, она меня, кажется, жалела… Давала играть с этой куклой…
— С пупсиком…
— Да, с пупсиком.
— И вы его украли?
— Я не крал!
— Оставили себе?
— Да нет же!
Гей закусил губу и посмотрел на пустой фужер.
— Я его отдал.
— Эх, Раенька, Раенька… — с укоризной, но в то же время и с едва заметным торжеством вернулся в разговор Профессор, — а ведь сколько всего вылилось за это время на старика… Я и клялся, и божился, и к состраданию…
— Да прекратите вы! — не выдержал Пантелеймон Никанорович. — Никто вам ничего не говорил!
— Но ведь думали-с! Думали-с!
Капралов протянул Гею свой недопитый фужер.
— Кому вы его отдали?
— Я не ожидал, что так выйдет! Я не хотел причинять Раисе боль! Он говорил, что так будет лучше. Что я помогу нам всем, понимаете? Полковник такой обаятельный. В общем, я ему поверил. А зря.
— Полковник? Настоящий или тоже…
— Ой, а разве я не сказал? Он один из нас, тоже в Раисе живет.
— Ёксель-моксель! — восхищенно воскликнул Михаил Африканович. — Ну у вас и работа!
Капралов раздраженно отмахнулся.
— Получается, Полковник тоже о вас знал…
— Разумеется! Он все про всех знает.
— А с ним можно поговорить?
— Ой, если у вас получится. Я даже не подозревал о его существовании, пока ему не понадобилась матрешка. Но вы можете попытаться. Только я сперва шампанское допью.
Гей влил в себя остатки из капраловского фужера и откинулся назад.
Несколько секунд Капралов собирался с мыслями.
— Рад, что мы встретились, Полковник, — сказал он. — Думаю, про нас вы знаете немало. А мы про вас ничего. Не хотите что-нибудь рассказать?
— Нам нужна ваша помощь, — сказал он, не получив ответа. — Раисе нужна ваша помощь.
— Я попробую? — предложила через минуту тягостной тишины Елена Константиновна, и Капралов пожал плечами. — Вы немного запутались. Это бывает со всеми. Люди нас часто не понимают. Однако главное — это уверенность, что мы поступаем правильно. Вы ведь поступили правильно?..
Михаил Африканович хлопнул ладонью по столу.
— Так вы его долго будете заклинать! Дилетанты… Дайте мне!
Он пересел в кресло напротив дивана и повернулся лицом к Раисе.
— Я обращаюсь к Полковнику… Ты слышишь меня, Полковник? Я вызываю Полковника… Если слышишь, подай знак…
— Думаю, вам было бы удобнее за столом, — весело заметила Раиса.
— Так, значит? Ну-ну… Сейчас отзовешься.
Михаил Африканович достал из кармана брюк бордовую книжицу с золотым гербом на лаковой обложке.
— Так, товарищ Полковник, приказываю немедленно подать голос и доложить обстановку!
Он раскрыл перед Раисиными глазами удостоверение. Сперва ничего не произошло, но вдруг ее тело напряглось, голова вжалась в плечи, а брови наползли на глаза.
— По вашему приказанию прибыл, товарищ генерал!
— Молодец! Докладывайте!
— Пупсик был конфискован в целях безопасности, товарищ генерал.
— Доложите по форме!
— Так точно, товарищ генерал! В начале прошлого года я обратил внимание, что через прессу проводятся поиски матрешек. Принимая во внимание, что в нашем распоряжении также находилась матрешка, я посчитал эту информацию важной и в дальнейшем ее отслеживал. Затем произошло известное похищение матрешки из музея. Сопоставив факты, я пришел к выводу, что Раисе угрожает опасность. После анализа вариантов мною было принято решение избавиться от матрешки. Однако уничтожить ее было нельзя, поскольку вероятный противник мог узнать, что она у нас была. Мною был разработан и осуществлен план мероприятий. Я разместил фотографию матрешки в социальных сетях. После этого со мной связались и предложили сотрудничество.
— Об этом подробнее! Кто связался, в чем заключалось сотрудничество.
— Они не представились. Мне было приказано оставить матрешку в гардеробе Большого театра в кармане плаща.
— А вы?
— Я так и сделал. Оставил матрешку в гардеробе вместе с запиской.
— Что за записка?
— Поскольку лично они встречаться не стали, я написал, что свои обязательства выполнил и очень надеюсь, что Раиса теперь в безопасности. Ничего особенного.
— А вчерашняя история тоже ваша инициатива?
Полковнику нечасто приходилось пользоваться лицом, и поэтому, не зная, как с его помощью выражать эмоции, он смущенно захлопал глазами.
— Ну же! — воскликнул Михаил Африканович.
— Никак нет! После того, как все стали общаться между собой, действовать скрытно стало сложно. Я доложил об этом и сообщил, что больше не смогу быть полезен. Однако мне было поставлено условие: если я хочу безопасности для Раисы, могут потребоваться мои услуги. Был разработан код. Вчера после прогулки я заметил на столе коробку шоколадных конфет «Вдохновение». Это был условный сигнал, что со мной должны связаться. Когда зазвонил телефон, я уже знал, что звонят мне, и подавил остальные личности.
— И чего они хотели?
— Они сказали, что это последнее задание. Я должен был встретиться с их человеком и провести его под видом Раисиного друга в квартиру тети. Они пообещали, что после этого Раиса будет в безопасности. Также меня заверили, что никому не будет причинен вред. Это всё.
— А как вы с ними общались? — спросил Капралов.
— Посредством электронной почты.
— Благодарю за службу! — рыкнул Штыков. — За такое вас нужно отдать под трибунал. Но это будет решать Лука Романович. Докладывать впредь будете ему. Вольно!
— Лука Романович, вы все узнали? — печально спросила Раиса. — Можно я теперь отдохну?
;
ЧАСТЬ 4
1
Морозным и солнечным мартовским утром, не ранним, а таким, когда все уже пришли на работу и думают об обеде, из подземного перехода станции Китай-город поднялся мужчина лет пятидесяти и, сосредоточенно глядя вдаль, уверенным шагом землемера пошел по Варварке. На ногах его были кожаные ботинки на толстой, по московской зиме, подметке, а в правой руке он держал (вернее, не держал, а размахивал как кадилом) портфель с широким перекидным клапаном-застежкой. К описанию мужчины помимо портфеля и ботинок еще можно добавить круглое сытое лицо и зачесанные назад каштановые волосы. Остальные же детали его внешности, прекрасно заметные любому прохожему, добавлять к первому описанию обычно не принято — кроме ботинок на мужчине не было ничего.
Однако стороннему наблюдателю бросилась бы в глаза не только его нагота, но и реакция идущих навстречу людей — на мужчину почти никто не обращал внимания. Вид его вызывал изумление той крайней степени, когда человек не знает как реагировать, а потому не реагирует никак. Несколько находчивых туристов достали мобильные телефоны, но тем дело и ограничилось.
Длина Варварки полкилометра, и мужчина их почти уже прошел, когда перед Красной площадью к нему подбежали двое в штатском и схватили за руки. Несколько мгновений все трое стояли посреди тротуара, пока один из штатских не догадался прикрыть портфелем наиболее вызывающее, с его точки зрения, место мужчины. Затем подъехала полицейская машина, и, не произнеся ни единого слова, все они сели в нее и уехали.
Мужчину отвезли в участок, где выяснилось, что его уже ловили на Никольской и на Васильевском спуске. В итоге через несколько часов он, одетый в спортивный костюм, сидел напротив Капралова.
— Хорошо, Александр Егорович, что вы согласились на освидетельствование, — сказал тот мужчине, изучив протокол. — Увидите, всем от этого будет лучше.
Александр Егорович медленно обвел взглядом кабинет, остановился на капраловской щеке и надменно сказал:
— Не надо врать. Лучше уже не будет.
Его голос оказался густым и протяжным басом. В семи произнесенных словах была всего одна буква «о», но и по ней было заметно, что он окает, словно вологодский поп.
— И все же мы попытаемся помочь…
— Вот про это я и говорю. Вы все уже решили.
Он по-кошачьи потянулся и принялся стаскивать штаны. Капралов, приподняв левую бровь, взирал на него с привычным равнодушием. Повозившись немного, мужчина обреченно вздохнул и натянул штаны обратно.
— Холодно, наверное, было?.. — попытался растопить лед Капралов.
— Холодно, — согласился тот. — Я требую признать меня узником совести.
— Вас никто не держит.
— Этого еще не хватало!
В слове «этого» он не стал переделывать «г» на «в», произнеся именно так, как пишется. Капралов подумал, не учился ли Александр Егорович говорить после того, как научился читать.
— Как я понимаю, ими становятся из-за убеждений…
— А то! Это была акция протеста. Демонстрация, если хотите.
Психиатр уставился в окно. В доме напротив открыли форточку, и в стекле блеснуло предзакатное солнце. Он моргнул и перевел взгляд на достающий до четвертого этажа билборд с лицом Шестакова.
— Да, тут написано, что вы демонстрировали… Но где же ваши политические требования? Плакаты? Лозунги?
— Мое тело было моим плакатом!
— Очень хорошо! — оживился Капралов. — Современное искусство?
— Какая чушь! Голый мужик на Красной площади это искусство?
— Если б вы позвали прессу, то да.
— Я не звал никакую прессу!
— И потому теперь здесь.
Александр Егорович хмыкнул.
— В следующий раз позову.
— Правильно! И что расскажете?
— Много чего!
— А например?
— Думаете, не расскажу? А вот вы знаете, что в правительстве работают экстрасенсы?
— А-а-а, ну да, ну да… — согласился Капралов и снова стал смотреть на билборд.
Он уже лет десять не ходил на выборы. Чтобы не расстраиваться, он старался не замечать политиков, и Леонид Сергеевич не был исключением: чем больше хотелось в него поверить, тем сильнее был страх разочароваться.
— Не верите? Их так и называют — кремлевские экстрасенсы.
— Наверно, это секретная информация…
— Ее по телевизору рассказывают!
Капралов что-то пометил в тетради.
— Значит, вы услышали об этом по телевизору? Давно? Когда в первый раз? Не было головных болей? Других неприятных ощущений?
— Там не только экстрасенсы. Кого там только нет!
— И все это вы увидели по телевизору?
— Да что вы прицепились к этому телевизору?! Я там работал.
— Где? — осекся Капралов.
— Где-где! В администрации президента!
И вот с этого-то момента разговор пошел не так, как сотни других подобных разговоров. Для начала Александр Егорович достал из своего старомодного портфеля трудовую книжку.
«Специалист отдела эвристического прогнозирования управления внутренней политики», — прочитал Капралов последнюю запись.
— Я понимаю, что это ничего не докажет, — загудел Александр Егорович, отвешивая слова столь размеренно, будто давал языку после каждого отдохнуть, — но кое-что объяснит. Дело в том, что у моих поступков есть мотивы. Мотивы вполне рациональные. Думаю, когда я их изложу, вы сочтете меня экстравагантным. Но не более того.
Капралов задумчиво кивнул. Сейчас его не столько занимал смысл слов пациента, сколько их обескураживающая складность.
— Вы знаете, чем занимается эвристика?
— Изучает творческое мышление?
— Можно и так сказать. На практике она опирается на интуицию. Говоря по-простому, на фантазии. Так что, представьте себе, я работал в отделе фантазий.
— Но как это связано с предметом нашей встречи?
— Всему свое время.
Он снова засунул руку в портфель, достал картонный скоросшиватель и протянул Капралову.
«“Голые и смешные”, — прочитал Капралов на обложке. — Для служебного пользования».
— Что это такое?
— Один из проектов, которыми они занимаются.
— Но тут написано…
— Да, прихватил, когда выгоняли… Суть его в том, что кто-то предложил некий карманный сканер, с помощью которого одетого человека можно записывать на видео в голом виде. Они вообразили встречу оппозиционеров, а лучше митинг, где все голые, и тут же дали этому ход.
— Но как такое возможно?
— Разумеется, невозможно! Но какая разница? Идея-то красивая. Я математик, анализировал математический аппарат этого, если позволите, рацпредложения… — Он наклонился и постучал согнутым пальцем по папке. — Вы полистайте, если не верите, полистайте. Вот с кем вам надо беседовать. У них такого еще много.
Капралов весело фыркнул.
— И поэтому вы гуляете вокруг Кремля в голом виде?
— Ну да.
— Но вы могли бы отнести это в прессу…
— …чтобы меня заперли в психушку? Нет уж, я не борец, это всего лишь маленькая месть.
— Ясно. Нам с вами придется встретиться еще раз, чтобы я мог написать заключение.
Капралов улыбнулся, бросил короткий взгляд на дверь и стал писать в тетрадь.
— Скажите, а личные, пусть ничтожные, но вполне человеческие мотивы могут свидетельствовать о моей… э-э-э… нормальности?
— Они в первую очередь, — не поднимая головы, сказал Капралов. — Любая сложность мотивации или масштабная идея — первый признак отклонения.
— Тогда, если позволите, я добавлю еще кое-что.
Капралов оторвался от тетради и отложил ручку.
— Там постоянно происходит дефиле. Отвратительное. Мерзопакостное.
— Де-филе?
— Да! Они думают, что такие креативные, а единственный их креатив это их одежда!
Он подался вперед, пристально посмотрел Капралову в глаза и хрустнул пальцами.
— Меня это бесило больше всего. Раздень их, а внутри ничего, одна пустота! — Он с размаху ударил себя в грудь. — А мне не нужен итальянский галстук и английские запонки, чтобы что-то из себя представлять!
— Да-да, понимаю. Не кипятитесь так, а то смажете впечатление… А почему вас уволили?
— Меня не уволили, а заставили по собственному желанию. Я не вписывался в эту компашку. Вызвал начальник отдела, Толстокожин…
— Толстокожин?! — вскрикнул Капралов.
— …в васильковом костюмчике с искрой, узел галстука с кулак — тьфу! и сказал, что иначе уволят по статье! — Александр Егорович справился с инерцией и подтвердил: — Да, Вениамин Эдуардович. Вы что, знакомы?
— Нет, просто слышал фамилию…
— Он там главный по мракобесию. Представляете, каково мне было? Я специалист по шифрам, а меня вон куда засунули.
Некоторое время Капралов задумчиво барабанил пальцами по столу.
— И давно уволили?
— В прошлом году.
— Ясно… Скажите, там не было ничего такого, связанного с матрешками?.. Может, вы слышали, может…
— Нет, ни про каких матрешек я не слышал. Там много народу ошивается, большинство консультанты со стороны. И общаться не очень принято. А что?
— Да нет, ничего, просто…
Капралов снова постучал по столу.
— Можете взглянуть на одну вещь? Не думаю, что это шифр, но вдруг будут какие-то идеи?
— Конечно! — загорелся Александр Егорович. — Давайте!
Капралов протянул ему полученную от Василия записку. Тот несколько минут смотрел на нее, шевеля губами и водя по бумаге ногтем, а потом стал читать вслух.
возьми всех в одно место
назови матрешкой
как дщерь вложь самое главное
через это передашь
— Это не шифр в обычном смысле, — сказал он, помолчав. — Но одновременно самый распространенный шифр. Таким пользуется каждый.
— Не понимаю… — немного заискивающе признался Капралов.
— С первого раза никто не понимает. Смотрите. Социум вещь неоднородная. В нем есть разные группы. Все они изобретают собственный язык, иначе говоря, жаргон, или хотя бы терминологию. Язык посвященных. Наиболее известные это блатная феня или латынь у врачей.
— Это я знаю. Но здесь ровно наоборот! Все слова совершенно обычные!
— Именно так! Но тем не менее ваша записка такой же шифр. Мы их называем социальными. Знаете, что нужно, чтобы прочитать шифр?
— Что?
— Ключ, что же еще! Люди без конца что-то шифруют, только не отдают себе в этом отчета. К примеру, муж и жена разрабатывают собственный код — из обрывков фраз, из шуток. В результате могут сказать одно слово и вспоминают целую историю. Даже целая страна может шифровать. Тогда это называют культурным кодом. А иногда мы зашифровываем, чтобы что-то скрыть. Тут в ход идут намеки и недомолвки. Соответственно, тот, кто не владеет полной информацией, услышит, но ничего не поймет. Роль ключа во всех этих случаях выполняет контекст, в который погружены стороны. Непосвященные автоматически отсеиваются. Очевидно, что автор и адресат знали, о чем идет речь. Иначе адресат ничего бы не понял, как и мы. У нас недостаточно информации, мы не знаем контекста их разговора.
— Значит, без ключа мы ничего не поймем?
— Этого я не говорил! Тут-то и нужны специалисты. Вроде меня. Вы верно подметили, что слова записки ничего не дают. «Самое главное»? Может быть что угодно… «Возьми всех»? «Через это передашь»? Ноль информации. «Вложь»? Тут теплее. Может сказать что-то об авторе. Например, что он человек простой и необразованный. Но не более. Но есть два слова очень определенных, информативных, за которые мы и должны цепляться.
— «Дщерь» и «матрешка»?
— Именно! Дщерь это, понятное дело, дочь. А знаете, что такое «матрешка»?
— Ну, разумеется.
— Уверены? Откуда произошло само слово?
— Ну, думаю…
— Матрешка, Лука Романович, это уменьшительное от имени Матрена. Сейчас по понятным причинам не используется, но когда-то было очень даже в ходу. Соответственно, после того, как мы это определили, у вас море информации! Писалось письмо давно, человеком малокультурным, слово «дщерь» скорее из церковного лексикона…
— Боже! И сама фраза! Получается «назови Матреной как дочь»?!
— Именно! Осталось найти всех, у кого была дочь Матрена и кто подходил бы под описание. — Александр Егорович плотоядно ухмыльнулся. — Но это задача специалистов другого профиля.
Едва закрылась дверь, Капралов бросился к компьютеру, открыл Гугл и напечатал: «дочь Матрена». На самом верху экрана первой ссылкой значилось: «Распутина, Матрёна Григорьевна, дочь русского мистика Григория Распутина».
2
Дома он заварил чаю, сделал бутербродов и стал размышлять.
Василий утверждал, что записка связана с матрешкой. Значит, кто-то научил царя, что подарить жене на Пасху 1904 года. И этот кто-то также позаботился о загадочном смысле подарка.
Википедия сообщала, что Григорий Распутин переехал в Петербург в 1904 году, а встретился с Николаем в 1905-м. Он вспомнил, что пасхальные яйца заказывали загодя. Получалось, записка написана не позже 1903-го. Даты не сходились. Но так ли необходимо знакомство, чтобы отправить записку? Другое дело, попала бы она в руки царя и стал бы ее тот читать… Такое возможно, если речь идет о чем-то по-настоящему важном.
Он вернулся к биографии и увидел фотокопию записки Распутина министру Хвостову с какой-то просьбой. С первого взгляда было видно, что почерк и манера письма совпадают. Он с грустью подумал об экспертизе и сделал пометку в блокноте.
Дальше он перешел к главному: что автор хотел сказать адресату?
«Возьми всех в одно место назови матрешкой как дщерь». Скорее всего речь о семье: царь, царица, четверо великих княгинь и пупсик. Указание сделать куклу и назвать ее в честь дочери тщеславного автора. С этим все более-менее ясно. Но «вложь самое главное»? Матрешка состояла из семи кукол, и вложить в нее что-то еще вряд ли бы получилось: пупсик занимал ее сердцевину и был неразборным. Значит, «русский мистик» писал о чем-то мистическом, а не о бриллиантах короны. Вот только о чем?
Ответить на этот вопрос могла бы последняя фраза инструкции. «Через это передашь». Выходило, чтобы передать нечто неведомое (царице?), следовало вложить в матрешку столь же неведомое и неосязаемое «самое главное». Но как узнать, что считал самым главным для Николая Распутин?
Чем больше он думал, тем яснее становилось, что Марсела Сергеевна была права — дело в нерожденном наследнике. Мог ли он, последняя кукла, и быть «самым главным»? Всем известно, как царская семья нуждалась в мальчике. Не его ли царь должен был «передать» будущей матери? Или все-таки его он должен был «вложить»? С другой стороны, как можно вложить то, чего еще не существует… И что же тогда он должен был передать…
Капралов потряс головой.
«Они не могли знать весной, что в июле родится мальчик!» — вспомнил он слова Михаила Африкановича.
Конечно, они об этом не знали. Но может, разгадка в том, что они верили?
Он доел бутерброд, открыл почту и вбил в поле «Кому» полученный от Полковника адрес — doll.matrioshka@gmail.com.
«Я знаю про Распутина», — написал он и отправил письмо.
3
Книга, начавшаяся как история про Дениса, со временем превратилась в историю для Дениса. Ответить на его вопрос «Чего хотят дикторы?» оказалось делом несложным: настоящие «дикторы», а не те, что читают новости по телевизору, всегда хотят одного — власти. Сложнее было заглянуть внутрь кавычек и назвать их поименно. Зато теперь он знал, где их искать. Намек осторожного министра культуры на кремлевского чиновника Толстокожина в конце концов сработал.
По вечерам, качаясь в кресле на кухне, он перебирал в уме все, что узнал за прошедший год о матрешке, и пытался понять, для чего ее с таким маниакальным упорством собирали. Ответ пришел неожиданно, на работе. Капралов сидел перед очередным пациентом и смотрел на предвыборный портрет Шестакова за окном, когда его осенило. Власть! Вот что жаждал передать по наследству последний русский царь! Одно это и было ему неподвластно. Распутин предложил фантастический способ произвести на свет наследника, отчаявшийся царь за него ухватился и подарил беременной жене матрешку со спрятанной внутри фигуркой. Разве не в такой же отчаянной ситуации нынешние правители? Все говорит о том, что естественный ход вещей сделает их частью истории. Разве не способны они поверить в любую легенду, чтобы изменить этот ход и не выпустить из рук власть?
Но что же все-таки это «самое главное», лишь с помощью которого и можно ее «передать»? Он чувствовал, что ответ объяснит мотивации собирателей матрешки, объяснит и расцарапанные фотографии, и изгаженного Шопена. Несколько дней он ломал над ним голову и наконец решил посоветоваться.
4
Профессор Ашкердов проживал в солидном послевоенном доме неподалеку от Песчаной площади. Дверь открыла крупная, скандинавского типа дама с квадратной челюстью и злыми глазами — то ли жена, то ли прислуга. Казалось, она ревновала к этой квартире все, что появлялось на ее пороге. Она приняла капраловское пальто и выдала тапки.
— Гризелда, — послышался из глубины квартиры голос столь безжизненный, будто в спальне заговорила свалявшаяся подушка, — в кабинет.
Капралов прошел темным коридором и оказался в тускло освещенной комнате, судя по обстановке, превращавшейся в кабинет именно в тот определенный момент, когда хозяин работал. Впрочем, скомканная на диване постель и пара тарелок с остатками еды в другое время не превратили бы ее ни в столовую, ни в спальню, поэтому возможно, что хозяину просто нравилось называть свою комнату кабинетом.
Вошедшая первой Гризелда метнулась было в сторону дивана, но Ашкердов с едва заметным изумлением прикрикнул: «Пошла!», — и женщина поспешно скрылась за дверью.
— Тупая, но добрая, — сказал в пустоту профессор, не став объяснять своих отношений с бессловесной Гризелдой. — Я ее по имени выбирал.
Перед Капраловым за потрепанным советским письменным столом из ДСП сидел вполне молодой человек, примерно его ровесник, с на удивление мужественным, если не сказать брутальным, не профессорским лицом: щетина на сытых щеках, плотно сомкнутые толстые губы, массивный череп, стриженный под машинку. Впечатление несколько сглаживали беспокойные голубые глаза, единственное заметное вместилище интеллекта. Осмотрев гостя, он поднялся, оказавшись еще и высоким. Собравшийся ответить рукопожатием Капралов вовремя расслабил руку — Ашкердов взял с подоконника почти полную окурков пепельницу и поставил на стол.
— Можете курить.
Он кивнул на кресло перед столом и снова сел. Они помолчали. Все лишние слова уже были сказаны по телефону.
— Ну, — сказал наконец философ.
Капралов с готовностью откликнулся.
— Мануил Юрьевич, посмотрите, пожалуйста, вот на это.
Он протянул записку. Ашкердов бросил на нее быстрый взгляд.
— Посмотрел.
Капралов положил записку на стол и усмехнулся.
— А ведь я видел ваш портрет.
— Неужели?
— У Тодасевича, министра культуры. Судя по всему, он к вам прислушивается. Вернее, приглядывается… У вас на нем копыта и хвост.
Ашкердов громко засмеялся. Смех его был странным: он весь состоял из двух букв — Х и А; он словно его проговаривал, лишь добавляя кокетливых переливов.
— Ха-ха-ха, смешно, — сказал профессор. — Это автопортрет. Всякие знаменитости рисовали своего мистера Хайда для благотворительного аукциона. Эти пошляки назвали его автошаржем. Интересно, как он у него оказался… Ха-ха! Болван наверняка думает, что сатир и сатира это одно и то же. Но главное, чтоб не путал с сортиром. И чтобы мамочку любил. — Он всем телом навалился на стол. — Скажите, какие у вас пороки? Меня, например, притягивает грязь. Во всех смыслах.
Он нетерпеливо впился глазами в Капралова. Тот тяжело вздохнул.
— Ну же!
— Боюсь, я вас разочарую.
— Я не планировал очаровываться.
— Порок как способ познания мира? — попробовал угадать Капралов.
— Так-так, — заинтересованно подбодрил Ашкердов.
— Понимаете, пациенты всегда опережают мое воображение. Иногда мне кажется, что от безделья оно атрофировалось. Кстати, возможно, именно поэтому я здесь. Раньше мне это не приходило в голову…
— Пациенты?
— Я психиатр.
— Да ладно! — Глаза Ашкердова заблестели. — И часто встречаетесь со всякими… м-м-м… перверсиями?
— Каждый божий день.
— Забавно-забавно…
Он отвалился назад и скрестил руки на груди.
— Что же нам с вами делать?.. О себе говорить не желаете… Знаете, пожалуй, вот что. Я подумываю написать статью. Что-нибудь о пороке в контексте социальной антропологии. У нас извращениями занимаются врачи и священники. Пора вернуть их философам. — Он облизнул свои пухлые губы. — Ваши наблюдения, не медицинские, а писательские, пригодятся.
Капралов медленно кивнул. Тогда Ашкердов пододвинул записку и на этот раз ее прочел.
— Так что это за белиберда?
Капралов стал объяснять. На протяжении его рассказа лицо профессора оставалось бесстрастным, словно обколотое ботоксом.
— Почему-то во все это с легкостью верится, — сказал он, когда Капралов замолчал. — Жизнь научила нас видеть заговор даже там, где он есть.
Он прикрыл глаза. Прошло довольно много времени, когда он наконец их открыл и потер рукой висок.
— В общем, история довольно простая. Я одного не понял, причем здесь Жуковский? Почему он вас прислал? Где его выгода?
— Он хочет место в первых рядах на инаугурации. Думает, что я могу это устроить.
— Ага, теперь сложилось. Я тоже там, кстати, буду.
— Так вы тоже полагаете, что Шестаков…
— Я там буду в любом случае. — Он взял со стола мобильник, нажал кнопку и приложил его к уху. — Гризя, принеси нам чаю.
Он закурил тонкую дамскую сигарету.
— С Распутиным вы хорошо придумали. У историков есть белое пятно: они не могут сказать, почему Гришка так сблизился с царской семьей. Изобретают всякое: познакомила фрейлина Вырубова, произвел впечатление на царицу, нравился детям… В общем, сплошные домыслы. Но присутствует субъективное ощущение, что был какой-то толчок. Чем-то он заслужил их доверие, и они выписали его из провинции и приблизили. Но фактов-то нет, вот и сочиняют… А тут вполне ясно — нашел способ произвести наследника! Весьма, весьма вероятно… Пожалуй, напишу статью. Оставите мне это? — Он многозначительно посмотрел на записку.
Капралов кивнул.
— Прекрасно! Тогда давайте порассуждаем. Что вам непонятно?
— Да, собственно, только одно: что Распутин считал самым главным.
В комнату вошла Гризелда, поставила поднос и удалилась.
— Он сказал Николаю собрать всех в одно место и назвать матрешкой, — снова заговорил Капралов. — «Все» — это царская семья. Поскольку царица беременна, то седьмая фигурка это будущий ребенок. «Через это передашь» — передать он должен власть. Потому и фигурка мальчика — девочки не могли наследовать. А вот что он должен был вложить в матрешку, я не понимаю.
— Не в матрешку, а в яйцо, — задумчиво поправил его Ашкердов. — И не вложил, а спрятал… Значит, никаких идей?
— Смерть свою, что ли?
— Вы же сами говорили, что он хотел наследника, чтобы передать власть. Король умер, да здравствует король! Помните? Так что в определенном смысле в этом яйце и была его смерть. Только хитрый Распутин об этом ничего не сказал. Но вот с помощью чего он приказал ее спрятать, действительно вопрос!
— Выходит, вы тоже думаете, что это что-то нематериальное?
— Разумеется.
— Может быть, с помощью веры?.. Что могло быть для него главнее?
— А говорите, не понимаете, — удивленно заметил Ашкердов. — Близко, можно сказать горячо. Сегодня мысль, что веру можно куда-то вложить, кажется наивной, но в начале прошлого века материальный мир и мир идей еще не разделились, они по сути были частями одного реального мира.
— Но все-таки это не вера?
— Нет. — Профессор прихлебнул чаю. — Для царя, может, главнее ничего и не было. Но ведь это не он решал. Да и не стал бы Николай этого делать.
— Почему?
— А потому. Для него вера была вещью отнюдь не абстрактной. Это сейчас верят, а сформулировать не могут. Он был человек набожный. И глава церкви к тому же. Думаете, он стал бы молиться на деревянного идола? Это язычество и святотатство. Веру он понес бы в церковь.
— Пусть так. Но вы знаете, о чем речь?
— Откуда ж мне знать! Меня там не было… Но, разумеется, есть соображения.
— Поделитесь?
Ашкердов поднял руку и погрозил Капралову пальцем.
— Так это не работает, не обессудьте. Все думают, что философы дают ответы. А вдруг я ошибусь?.. Нет, мы задаем правильные вопросы. Разве это не лучшая помощь?
Капралов понуро опустил голову.
— Главный вопрос такой. Почему вы решили, что именно веру считал самым главным и требовал вложить в матрешку Распутин? Восстановите ход своих мыслей. И учтите вот что: вера не возникает на пустом месте. Без нее здесь, конечно, не обошлось, но главное это не она.
Ашкердов замолк, хитро улыбаясь. Капралов посидел, подбирая слова, потом сообразил, что аудиенция закончена, и встал.
— А что будете делать, когда разберетесь? — спросил философ.
— В каком смысле?
— Ну, узнаете вы историю матрешки и зачем она, а дальше? Напишите в блоге? Попробуете им помешать? Или помочь, я не знаю… В чем смысл вашей суеты? Вот Жуковский на инаугурацию хочет, это я понимаю. А вам-то что нужно?
— Я книжку напишу.
— Журналистское расследование, что ли? Ну-ну… Пойдемте, я вас провожу.
Гризелда ждала в прихожей. Ашкердов забрал у нее пальто, помог Капралову одеться и уже в дверях сказал:
— Ваша роль в этой истории — вот единственное, что непонятно мне.
5
Посередине комнаты на первом этаже сталинского здания на Ивановской площади стоял накрытый белоснежной скатертью стол. На одной его стороне сверкала глазурью шеренга тортов, на другой потели полдюжины бутылок шампанского. Кондитер в белом колпаке двигался вдоль тортов, подолгу зависая над каждым, как ребенок над муравейником.
Едва инспекция завершилась, в комнату вошли трое. Первым шел Янис Иванович Куницын, следом за ним похожий на суриката маленький и нервный начальник протокола Водовозов, а позади Вениамин Эдуардович Толстокожин.
— Подготовлены несколько вариантов праздничных тортов, — сказал Водовозов. — Здесь они в масштабе один к четырем. Все в единой концепции.
— А зачем концепция? — удивился Куницын. — Мы ведь выберем один.
— Ну как же… — тихо сказал начальник протокола, — такое событие…
— Хорошо, хорошо!
Водовозов сделал знак кондитеру.
— Мы решили немного отойти от классических рецептов, но обыграть основу, — сказал тот.
— Все они называются в честь королевских особ, — объяснил Водовозов, отечески улыбаясь до несъедобности красивым тортам.
— Перед вами слева направо… — тоже глядя на свои произведения, сказал кондитер и на несколько секунд замолчал, будто ждал, что они сами представятся. — «Эстерхази», «Принц-Регент», «Наполеон», «Баттенберг»…
— Наполеон, — перебил Куницын.
— Простите?
— Я уже выбрал — Наполеон.
У кондитера затряслись губы.
— Вы не будете пробовать?
— Кого? «Принца-Регента»? — Куницын повернулся к начальнику протокола. — Вы бы еще шарлотку в свою концепцию вписали.
— Осталось шампанское утвердить… — пряча глаза, сказал Водовозов.
Куницын обошел стол.
— Разумеется, «Моёт». — Он ткнул пальцем в бутылку «Кристала». — А это вообще уберите! Что люди скажут?! Такое только на яхте Абрамовича подавать.
— Так что, отправить на яхту? — уточнил Водовозов.
Янис Иванович с досадой причмокнул и пошел к выходу. Толстокожин поспешил за ним.
— Я хотел обсудить церемонию, — сказал он в бесконечном коридоре, сразу же приноровившись к темпу начальника. Ширины ковровой дорожки на двоих не хватило, и Вениамин Эдуардович одним каблуком стучал по паркету, а другим бухал по ковру и от колченогого диссонанса покрывался испариной.
— Я думал, у вас все готово.
— Да-да, готово. Однако есть один момент.
— М-м?
— Надо решить, когда ее проводить — до голосования или после.
— После, когда закроются участки.
— А не поздно будет?
— Царь когда голосовал — до или после?
На мгновенье Толстокожин сбился с ноги, но тут же исправился.
— У нас немного другая ситуация.
— Чем же? Население уже оплодотворило урны, но результат еще неизвестен. Не вижу разницы.
— Все ясно! Тогда до вечера пришлю концеп… план мероприятия.
Они остановились у лифта.
— Янис Иванович…
— Да?
— А вы когда-нибудь видели Плута Кратовича? — Вениамин Эдуардович осторожно указал глазами на висящий в коридоре портрет. — Я имею в виду лично, вблизи…
— А как вы думаете?
— Вот бы хоть одним глазком… — мечтательно сказал Толстокожин и снова покосился на портрет.
— Не переживайте, на церемонии увидите, заслужили.
6
Капралов перешел Неглинную улицу (а вместе с ней и текущую под землей одноименную речку), помедлил на ступенях, но седой старик с красными, в цвет ливреи, глазами уже распахнул дверь, и он, зачем-то сунув в подставленную ладонь подвернувшуюся в кармане монету, вступил на первый этаж ЦУМа. В лицо ударил тяжелый запах — бесчисленные духи, поджидающие будущих владельцев. Он утер слезы, прошел сквозь ряды парфюмерии и галантереи и на эскалаторе поднялся на второй этаж, в мужскую одежду.
Между двух колонн был растянут транспарант: «Оставь одежду всяк сюда входящий!». К счастью, банный слоган оказался обычной бессмысленной игрой слов: по лабиринтам из полок, стоек и манекенов бродили одетые люди, большей частью мужчины, и смотрели на рубашки, пиджаки, плащи, куртки и фуфайки. Изредка кто-то касался ткани и, не останавливаясь, продолжал путь. Так и шли они, то ли в поисках идеала, то ли страшась написанного на ценнике отказа. Современные мужчины, когда речь заходит о выборе, предпочитают, чтобы выбирали их самих.
Капралов влился в сомнамбулическую процессию и, чувствуя себя на выставке современного искусства (в определенном смысле так оно и было), стал знакомиться с экспозицией. Он ждал, что ему начнут что-нибудь продавать, но похожие на манекены продавцы лишь жалостливо улыбались, встречаясь с ним взглядом, и бормотали приветствия.
Впрочем, он пришел не за покупками. Без одной минуты четыре он прибавил шагу и направился в сторону угла, образованного бутиками Tom Ford и Bottega Veneta. В этой безлюдной части магазина он свернул в коридор за кассой и постучал в правую из двух соседних кабинок. Ответа не последовало. Он толкнул дверь и вошел в крохотную комнату с креслом и зеркалом.
Он хотел было осмотреться, но сразу сообразил, что кроме отражения здесь рассматривать нечего.
— Мосье Капралов? — послышался откуда-то сбоку сдавленный шепот; именно такой, призванный сделать разговор приватным, не меньше крика привлекает внимание.
Не найдя никакой щели, окошка или переговорного устройства, он приблизил лицо к стене.
— Да?
— Алло, это Толстокожин. Я здесь, в соседней примерочной. Как поживаете?
Вопрос не просто казался, но и был настолько неуместным, что Капралов наконец растерялся.
— Спасибо, хорошо, — сказал он своему отражению.
— Признайтесь, наверняка думали, что я не приду? — с наигранной веселостью спросили за стенкой.
Отражение в зеркале пожало плечами. Ничего такого он не думал. Как и Ванька Жуков, писавший дедушке Константину Макарычу, отправляя свой имейл, он не сомневался в результате.
— Пришли ведь, — сказал он.
— Да, пришел. Чтобы вас предупредить. Не хотите оказаться среди тех, кто талдычит про Метро-2 и шапочки из фольги? Сами знаете, что с ними бывает…
— Я никому ничего не рассказывал.
— Вот и славно! Ну, что такое вы узнали про Распутина?
— Распутин это частность, а я знаю все! — помедлив, ответил Капралов; иногда лучший способ блефовать это раскрыть карты. — Царская матрешка нужна, чтобы вместе с ней передать власть!
— Да-да-да! Точно! — радостно закричал Вениамин Эдуардович и снова перешел на театральный шепот: — Я в вас верил с самого начала! Чего вы хотите?
— Чего я хочу?..
— Да. Вы же за молчание чего-то хотите?
Капралов почти вплотную приблизил лицо к зеркалу.
— Хочу узнать, что царь вложил в матрешку, — сказал он, наблюдая, как запотевает отражение.
— Да-да-да! Вложил! — зашипел за стенкой Толстокожин. — И выложил! — Послышался напоминающий хрюканье смех. — Не то говорите. Хотите, прикрепим вас к спецполиклинике?
Капралов ногтями надавил на нос.
— Или сделаем дипломатический паспорт? Будете без визы в Европу ездить.
Из носа в зеркале выдавился угорь.
— Или спецталон? И можете забыть про ГАИ.
— У меня нет машины.
— Хорошо! Новую квартиру! Больше предлагать не буду!
Капралов молчал.
— Ладно, — совсем тихо сказал Толстокожин. — Так и быть. Только никому не говорите. В Совете Федерации освобождается местечко. Хотите стать сенатором? Будут вам и поликлиника, и машина, и квартира, и диппаспорт. Весь пакет! Комплексное обслуживание!
— И что вы от меня за это ждете?
— Да ничего. Просто тихо посидите следующую недельку.
— Вы так уверены, что через недельку у вас будет возможность это устроить?
— Разумеется!
— Но говорят, что рейтинги… вы совсем не рекламировали своего кандидата.
— Кандидата! Скажете тоже! Он не йогурт, чтобы его рекламировать. Все знают, как много он работает. Мало смотрите телевизор. У него нет времени на клоунаду. Кроме того, у него есть матрешка.
— Ах, да, разумеется… Кстати, почему бы не вручить ее кому-то другому?
— Зачем? — искренне удивился Толстокожин.
— Ну, не знаю… Для разнообразия.
— Разнообразие мы уже пробовали. А если он снова затеет перемены?
По стенке чиркнул металл и послышалось натужное кряхтенье.
— Вы там что, брюки меряете?
— Не тот размер, не налезают!
Толстокожин потужился еще немного и сказал с досадой:
— Нет, так порвутся… Ладно… Согласитесь, что это идеальная форма преемственности. Власть передается из одних надежных рук в те же самые надежные руки. Это лучше, чем предсказывать будущее с помощью ясновидящих. Мы проверяли. Так что? Можно на вас рассчитывать?
— А что он все-таки в нее вложил?
— Значит, в Совет Федерации не хотите?
— Не хочу.
— Эх… Странные люди… Да ничего не вложил! Честное слово!
— Вы честный человек?
— Конечно!
— Простите, но я вам не верю.
— А если увидите своими глазами?
— Не думаю, что это можно увидеть…
— Вот и проверите. Главное, наберитесь терпения и сидите тихо. В воскресенье в девять вечера устроит?
7
«В Амурской области суд приговорил 24-летнего жителя Тынды к восьми годам колонии строгого режима. Накануне 8-го марта у находящегося в состоянии алкогольного опьянения мужчины возник преступный замысел на совершение изнасилования своей 75-летней бабушки. Реализуя задуманное и чтобы сломить сопротивление пожилого человека, внук нанес ей несколько ударов по голове, а затем изнасиловал».
«В Калининградской области возбуждено уголовное дело в отношении женщины, которая до полусмерти избила маленькую дочь своей знакомой. Поводом для расправы стала детская шалость: ребенок сбил настройки каналов, играя с пультом от телевизора».
Весеннее солнце за окном светило столь ярко, будто извинялось за минусовую температуру. Пользуясь тем, что конкуренты еще не прилетели, истошно чирикали воробьи. Пахло свежемолотым кофе. Капралов промотал ленту и вернулся к политическим новостям.
Обычно по выходным он подолгу валялся в постели: с четверть часа разлеплял глаза, еще столько же рассматривал потолок и лишь после этого брал в руки айфон. Но сегодня, едва проснувшись, он засеменил на кухню, с доселе незнакомым чувством, какое, вероятно, бывает у англо-саксонских детишек утром 25 декабря. Ему даже почудился запах печенья с корицей. Только его елкой был ноутбук, а подарками — сайты информационных агентств. Большие новости этого дня не хотелось читать на маленьком экране телефона. Он выставил вокруг себя то, что нашел в холодильнике, развалился в кресле и попивал кофе, как болельщик пиво во время финала.
Новости напоминали фронтовые сводки.
«Мобильная группа наблюдателей выдвинулась на участок».
«В школе опознаны 37 карусельщиков, одного удалось задержать».
«В ходе штурма частного дома в окрестностях Махачкалы уничтожены…». Впрочем, нет, это снова было из другого раздела.
Чем тревожнее становилось в интернете, тем с большим одобрением он поглядывал на толстые стены своего старого дома, герметичные стеклопакеты и стальную дверь в прихожей. Приятно в ненастье сидеть у камина, закутавшись в плед, слушать, как все стихии разом борются друг с другом, и знать, что ты в безопасности.
Вскоре он наелся и задремал. Ему привиделись честные чиновники, справедливые судьи и порядочные политики. В его сне потоки желчи в Фейсбуке не грозились разлиться потоками крови на улице, люди улыбались и даже в непроглядном январе не считали зиму проклятьем, а надеялись на весну.
— Для хорошего управленца сохранение статус-кво это провал, — говорил профессор Ашкердов, помахивая хвостом, — а для любого политика — достижение. Вот и думайте, кто вам нужен.
— Каждый должен быть политиком, — возражала ему с билборда ожившая голова Шестакова. — Миром правит статистика, и незаметные на первый взгляд усилия отдельных людей на большом масштабе выльются в настоящие перемены.
— Наш мир исполнен страданья, но в то же время и любви, — теребя русую косу, размышлял о своем Пантелеймон Никанорович. — Ни того, ни другого мы одинаково не замечаем, и все же на большом масштабе они уравновешивают друг друга, позволяя всем нам надеяться на лучшее.
Потом появился Толстокожин с лицом Михаила Африкановича. Извиваясь всем телом, он пытался натянуть зауженные хипстерские брюки, а когда это не получилось, оглушительно шлепнул себя по голым ляжкам.
Капралов открыл глаза и понял, что звонит телефон.
— Наверно, думали, я не позвоню? — услышал он Толстокожина. — Ну что, готовы к кульминации? Ровно в семь за вами придет машина! Ждите!
Он поморгал, чтобы убедиться, что это не продолжение сна, встал и пошел к окну.
За день весеннее солнце натопило из снега и льда ручеек воды, и тот, не подозревая, что гравитация ведет его прямиком в сточный колодец, весело бежал вдоль бордюра детской площадки. Перед ручейком, спиной к Капралову, на корточках сидел мальчик лет шести. Капралову не было видно, чем тот занят, и казалось, что он просто разглядывает воду. Но вдруг рядом с мальчиком показался сложенный из листа писчей бумаги кораблик — потоком его протащило несколько метров, и он уткнулся в прутья стока. Мальчик сел на бордюрный камень и стал тереть глаза.
— Давай построим плотину! — сказала бабушка, наблюдавшая за ним с площадки.
— А что это?
Кораблик тем временем начал по частям просачиваться в канализацию.
— Я покажу.
Бабушка соорудила запруду: перегородила всяким мусором ручей и сделала из снега берега. Вода быстро нашла старое русло, но теперь ей приходилось наполнять и импровизированный пруд.
Скоро новый кораблик покачивался на почти спокойной воде.
— Что же я делаю! — вслух сказал Капралов. — Господи, ведь на самом деле я ничего не делаю!
Он понял, что осталось еще одно дело, оделся и побежал голосовать.
8
Окрыленный своим неожиданным и смелым поступком он прибыл в Большой Кремлевский дворец.
В Георгиевском зале свет разлапистых золоченых люстр отражался от художественного паркета, заливал щедро украшенные лепниной белоснежные колонны и сводчатые потолки. Под вмурованными в стены мраморными досками с именами тысяч георгиевских кавалеров по случаю Входа Господнего в Иерусалим стояли вазы с ветками вербы. Тихо играла классическая музыка. В масштабах зала людей было не много, человек сто в темных костюмах, прячущихся в стенных и оконных нишах; некоторых Капралов узнал — в основном они подвизались на ниве культуры.
Он озирался, соображая, не пропустил ли случайно чего и как теперь быть, и наконец увидел показавшегося из аванзала распорядителя, в котором угадал Толстокожина. По торжественному случаю начальник отдела эвристического прогнозирования надел свой самый приталенный костюм и самый голубой галстук.
— Уважаемые доверенные лица! — громко объявил он и вполголоса добавил: — И вы, Лука Романович. — Лица обратились к Капралову. — Все готово к церемонии. Прошу следовать за мной.
Он распахнул двери в торце зала.
— Поднимайтесь сразу на галерею.
Почти круглый небольшой Владимирский зал был заполнен до отказа. На правом фланге лицом к невысокому помосту бесформенным каре толпились аналитики и консультанты в клетчатых пиджаках и ярких рубашках. Многие по особому случаю надели галстуки в затейливых огурцах. Немногочисленные женщины, наоборот, облачились в немаркие пиджачные пары. Левую сторону занимала фаланга начальников отделов и штатных сотрудников, первые впереди, вторые дышат им в затылки. Посередине в сшитых на заказ костюмах свиньей построилось начальство: от руководителя администрации на острие клина до глав управлений и советников в последней шеренге. Крупный мужчина, художественный руководитель Большого театра, поднял руку, художественно повел ею над головой, и откуда-то грянул Коронационный марш Чайковского.
Когда музыка стихла, бесшумно распахнулись сверкающие золотом двери в Святые сени, на пороге появился знакомый всем человек и зашагал в зал, опустив взгляд.
Музыку включили снова. Идущий приободрился, на его лице проступила улыбка.
— Даже сегодня опоздал! — с восхищением заметил человек слева от Капралова.
— Была бы трансляция, то бы не опоздал, — послышалось сзади. — Плут Кратович презирает каждого по отдельности, зато любит народ.
— Поэтому и мы его любим, — сказал кто-то еще.
— Да, да, да, — зашелестели доверенные лица.
Человек внизу тем временем взошел на помост рядом с трибуной, на которой, только теперь заметил Капралов, в шеренгу стояли все семь частей царской матрешки. Он отечески улыбнулся залу, обвел ласковым взглядом галерею, коротко кивнул нескольким особо приближенным и медленно собрал матрешку.
— Надеюсь уважать и охранять права и свободы человека и гражданина, соблюдать и защищать Конституцию, защищать суверенитет и независимость, безопасность и целостность государства, верно служить народу!
Зрители зааплодировали.
Он вернул матрешку на трибуну и замер. В наступившей тишине кто-то прочистил горло; будто пауза между мизансценами, когда рабочие уносят ненужные стулья, зрители меняют позу, а главные герои цепенеют, притворяясь невидимыми.
Плут Кратович был завзятым театралом, он даже собирал театральные программки. Ему нравилось раствориться в темноте зала и смотреть на актеров: как самые талантливые умеют вытеснить без остатка свою личность и поместить на ее место иную, подчас более интересную. Но все же их игра была вторичной, как не была главной и пьеса: угадать замысел скрытого за кулисою режиссера казалось куда более интересным. Когда-то он даже представлял себя глядящим оттуда на профили и спины актеров, шевелящим вместе с ними губами.
Однако в последние годы он все чаще ощущал себя не Карабасом-Барабасом, а кем-то из его кукольной труппы, чем-то совсем противоположным, например, Пу И, последним императором Китая, игравшим свою написанную другими роль: он все чаще находил себя шевелящим губами не за кулисою, а на сцене, окруженным лишь невидимыми суфлерами. И хуже всего было то, что он не вполне понимал смысл слов, которые повторял.
Впрочем, хуже было не для него. Ему было все равно. Плут Кратович получил от жизни так много (вернее сказать — он получил от нее всё), что в конце концов делегировал другим даже свое желание хотеть. Единственное, что ему теперь оставалось, это ждать, когда они захотят для него покоя.
Выждав, Плут Кратович снова взял матрешку и повернулся к зрителям.
— Спасибо! — воскликнул он.
— Что происходит? — прошептал Капралов. — С кем он разговаривает?
— Он передал себе матрешку, — пояснил сосед. — Он един в двух лицах.
— А почему он сказал «надеюсь», а не «клянусь»?
— Это он нынешний говорил себе будущему. Клясться он будет на инаугурации.
— А-а-а… — ничего не понял Капралов.
Плут Кратович рассеянно поставил матрешку на место и ушел, а остальных позвали в Георгиевский зал на фуршет.
— Добрый вечер, Лука Романович, — тихо обратился к Капралову интеллигентного вида мужчина с неприятной улыбкой, когда кто-то начал очередной торжествующий тост. — Хочу вас поблагодарить.
— За что? — удивился Капралов.
— За помощь, мы ее ценим. Без вас это событие вряд ли бы состоялось.
— Но я…
— Да-да, знаю! Но все же позвольте мне судить самому. Янис Иванович Куницын, — представился он, но руку не подал.
Капралов осторожно кивнул.
— У истории есть логика, Лука Романович, и не в нашей власти ее изменить. Однако в нашей власти объяснить ее остальным.
— Объяснить?..
— Конечно. Этим мы здесь скромно занимаемся. Вы не согласны?
Капралов пробурчал что-то неопределенное. Его согласие или несогласие не меняло порядка вещей, хорошо известного им обоим.
— Поток истории увлек вас, Лука Романович, он нашел вам применение, о котором вы и не мечтали.
— Не очень приятно, когда тебя используют.
— Кому как. — Куницын обвел бокалом закусывающих, половина которых пыталась украдкой поймать его взгляд. — Любой был бы счастлив оказаться на вашем месте.
Он отыскал глазами Толстокожина и сделал едва заметное движение головой. Повинуясь этому почти телепатическому сигналу, Вениамин Эдуардович поспешно приблизился.
— Поеду в штаб, — сказал Янис Иванович, — поступают первые результаты. А вы покажите нашему Луке Романовичу матрешку. — Он повернулся к Капралову. — Вы ведь этого хотели?
— На самом деле я… — начал тот, но Куницын уже шел прочь.
Они вышли на улицу. Всем своим видом она опровергала легенды о бескрайних московских пробках — в этом сердце города не было ни машин, ни людей. Кремлевский дворец и золотые купола соборов сияли в свете прожекторов. Глядя на них снизу вверх, Капралов почувствовал себя внутри коробки шоколадных конфет.
— Заместитель отнес ее обратно, но здесь всё рядом. — Толстокожин указал на желтое здание по другую сторону Ивановской площади и направился к его входу.
На втором этаже они остановились перед дверью с табличкой «Консультанты».
— Вся эта сторона коридора — мой отдел! А тут у нас комната для внештатников.
Толстокожин вошел внутрь и зажег свет.
— Кто нам только ни помогает — и психологи, и физики, и даже, вы не поверите, экстрасенсы! И все они приходят сюда. Тут наш инкубатор идей, святая святых, если хотите.
Он не стал задерживаться у заполняющих комнату странных предметов — медного перегонного куба; банок с заспиртованными кусками плоти; радиоприемника VEF; утыканного иголками Кена; кислородной подушки с облупившимся баллоном; чучела лабораторной мыши; метровой длины пульта для телевизора; искусственного коленного сустава; розовой ростовой куклы слона; обмотанной портняжным метром кружки Эйсмарха; карты звездного неба с мишенью для дартс в Рыбах; барабана «Спортлото» с надписью «6 из 45», — вместо этого Толстокожин устремился к витрине в дальнем углу.
На полке с метрономом, мемуарами Киссинджера, буклетом о Фиджи, коробкой каминных спичек и миниатюрной Эйфелевой башней на усыпанной бриллиантами золотой подставке стояла царская матрешка.
Толстокожин отодвинул стекло.
— Берите, не стесняйтесь, теперь можно!
— Значит, и подставка сохранилась… — пробормотал Капралов.
— Разумеется! Собственно, с нее все и началось. Это она навела нас на мысль заняться матрешкой.
Капралов протянул руку.
— Аккуратно, она на штырь надета.
Он снял матрешку с подставки и стал разбирать: Николай с полковничьими погонами, Александра Федоровна с печальными глазами, четыре одинаковые дочери и последним Раисин пупсик. Он выстроил их по росту и спросил:
— Так что же царь в нее вложил?
Толстокожин колебался. Было видно, как его распирает сказать, но выпитое шампанское улетучивалось, и проснувшаяся осторожность боролась с кичливостью. В конце концов осторожность победила.
— Теперь это не имеет значения. Дело сделано. Да у вас и допуска нет. Государственная тайна. Простите, не имею права.
Ну вот и всё, с грустью подумал Капралов и стал складывать матрешку.
9
За неделю многое изменилось: в понедельник началась настоящая весна, и люди стаскивали с себя пальто прямо на улице; во вторник между Профессором и Толяном, к изумлению Капралова, обнаружилось нечто, похожее на дружбу; в пятницу подал в отставку Куницын и многие другие (наверняка среди них был и Толстокожин — даже он вряд ли сомневался в будущем отдела фантазий при новом президенте). Тогда же Тодасевич зачем-то прислал поздравительную телеграмму.
Капралов, казалось, позабыл и о матрешке, и о данном Денису обещании во всем разобраться, и о своей недописанной книге и даже старался не замечать охватившей всех эйфории. Он ходил на работу и беседовал с пациентами. Ночь на понедельник он, правда, не спал и под утро, когда все стало понятно, написал смс — «Поздравляю. Вы молодцы». Но не отправил.
Он встретил множество людей, побывал на другом конце света, но так и не раскрыл тайну матрешки. Ему хотелось забыть про год, прошедший между знакомством с Денисом и победой его отца на выборах президента. Однако ему напомнили.
В субботу он вернулся с прогулки, пообедал и собирался вздремнуть, но не дошел до дивана: за стеклом шкафа в гостиной, где еще недавно стояла матрешка, белела прислоненная к стенке визитная карточка. Капралов потряс головой, несколько раз глубоко вдохнул и под тисненным золотым орлом прочитал — Шестаков Леонид Сергеевич. Он смотрел на карточку, силясь что-нибудь понять, но лишь разозлился.
Уже стемнело, когда он подошел к Думе. На парковке перед главным входом, обычно переполненной, стояли лишь пара десятков машин. Он показал удостоверение и не раздеваясь направился к лифту.
На шестом этаже появилась рамка металлоискателя, и возле нее дежурил молодой блондин в ладно сидящем костюме. На удостоверение он даже не взглянул.
— Вам назначено? — спросил он.
— Нет, но я помощник.
— У нас свои правила. Вас должны встретить.
— Если должны, пусть встретят! — Капралов раскрыл красную книжицу и нетерпеливо сунул ее блондину. — Видите? Здесь написано — помощник Шестакова Леонида Сергеевича по работе в Государственной Думе! Мы с вами где сейчас?
Молодой человек наморщил лоб.
— Первый, это третий, — сказал он наконец себе под нос. — Здесь Капралов Лука Романович… Вас понял. — Он перевел взгляд на Капралова. — Ждите.
Минут через пять, в течение которых охранник напоминал выключенного андроида, дверь приемной отворилась и из нее вышел еще один мужчина в ладном костюме, только постарше. Следом за ним показался Леонид Сергеевич в свитере и джинсах.
— Лука Романович! — воскликнул он.
Капралов хотел было пройти через рамку, но молодой жестом его остановил.
— Пожалуйста, все металлические предметы. И телефон.
— Да полноте! — попытался урезонить его Шестаков. — Пропустите.
— Извините, Леонид Сергеевич, — сказал старший. — У нас инструкция.
Капралов выгреб из карманов мелочь и достал ключи. Его телефон выключили и заперли в шкаф рядом с рамкой.
По всему огромному кабинету стояли картонные коробки. Возле стола для переговоров две секретарши разбирали выложенное на него содержимое шкафов.
— Собираю вещи, — объяснил Шестаков. — Потом не будет времени. По-хорошему, надо бы все выкинуть. Уже осточертело копаться. Рад, что вы зашли.
— Поздравляю, — сказал Капралов.
— Спасибо!
Он кивнул вопросительно глядящим секретаршам, и те вышли из кабинета.
— Правда спасибо. Вы мне очень помогли.
— Чем же? — удивился Капралов.
— Прочистили мозги.
— А-а, если вы так считаете… Да не за что.
Шестаков указал на кресла.
— Полагаю, вы не поздравлять пришли, — сказал он, когда они сели.
Капралов достал из кармана визитную карточку и протянул ее Леониду Сергеевичу.
— Это ведь моя, — удивился тот. — Зачем вы…
— Нашел у себя вместо матрешки.
— Какой матрешки?
— Вашей. Той, что вы мне дали.
— Ничего не понимаю! Она же у Толстокожина!
— О, вам тоже знакомо это имя…
На лице Леонида Сергеевича не пошевелился ни один мускул.
— Ладно… — Капралов хотел добавить слово «проехали», но не решился. — Толстокожин украл копию, ее мне сделали дети в мастерской при Музее матрешки, а оригинал все время был у меня дома.
Шестаков засмеялся.
— Какой хитрый! Вы простите за Толстокожина. Все это было тогда очень некстати. Я ваш должник, не обижайтесь.
— Я не обижаюсь. Но теперь матрешка пропала, а на ее месте ваша визитка. Может быть, вы хотите что-то сказать?..
Леонид Сергеевич обескураженно развел руками.
— Ради бога, Лука Романович! Не думаете же вы, что это я ее взял! Зачем она мне? И, тем более, зачем оставлять свою визитку? Вы как это себе представляете? Избранный президент первым делом вломился в чужую в квартиру, спер матрешку и оставил автограф?
— Согласен… — чувствуя себя круглым дураком, выдавил Капралов. — Пожалуй, вы правы.
Он встал.
— Извините, что оторвал от государственных дел.
— Сядьте, пожалуйста.
Краснея от неловкости, Капралов вернулся в кресло.
— Государственные дела подождут… Что у вас взяли?
— У меня?
— Да, у вас. Ведь с матрешкой забирают что-то ценное, если я правильно помню?
Капралов выпучил глаза.
— Господи, я даже не подумал! Сразу к вам побежал. Вроде ничего… Все выглядело как обычно…
— Вы уверены?
— Я специально не проверял, но думаю, да, ничего.
— Подумайте как следует, Лука Романович. У всех что-то забрали. Что для вас самое дорогое? Кошка? Альбом с фотографиями?
— Да нет… Нет ничего такого, чем бы я настолько… — Вдруг его лицо изменилось, рот приоткрылся, а щеки обвисли. — Господи! Раиса! Вот что дорого мне больше всего!
Он вскочил и стал ходить по кабинету.
— Кто это?
— Моя пациентка!
— Звоните ей!
Капралов полез в карман, но в нем было пусто.
— У меня отобрали телефон! Я не помню номер!
— Черт, черт, черт! — выругался Шестаков. — Что же делать…
— Заберем у них телефон?
Леонид Сергеевич судорожно тер лоб.
— Не уверен… Потом мы от них не отвяжемся… Вот что мы сделаем!
Он побежал в комнату отдыха. Капралов пустился за ним.
— Помогите! — приказал Шестаков и ухватился за угол платяного шкафа.
Капралов взялся за другой угол, и они отодвинули шкаф от стены.
— Видите?!
За шкафом оказалась старая хлипкая дверь.
— Ход на пожарную лестницу. Я давно о нем думал, все случая не было.
— И что мы будем делать?
— На парковке стоит моя личная машина. Я отвезу вас к вашей Раисе, и мы убедимся, что с ней все в порядке.
Он попробовал рукою дверь.
— Надеюсь, аккумулятор еще жив… Вы хотя бы помните, где она живет?
— Да! — воскликнул Капралов и саданул плечом по двери.
— Тише! — Леонид Сергеевич закрыл дверь в кабинет.
Капралов снова ударил по двери, и она распахнулась.
Они спустились на первый этаж, отперли засов и оказались в каком-то подсобном помещении. Пройдя сквозь него, они вышли в пустынный вестибюль.
— Расправьте плечи и сделайте озабоченное лицо, — сказал Шестаков. — Будете изображать телохранителя.
— У меня документы помощника…
— Забудьте про документы. Пойдем через общий вход, они не видели, как я пришел.
Едва завидев Шестакова, постовой у главного входа вытянулся и взял под козырек; документы и правда не понадобились.
На улице Леонид Сергеевич поднял воротник пальто и пошел через парковку.
— Не бегите, — сказал он, — не нужно привлекать внимание.
Они сели во внедорожник Вольво и выехали на Охотный Ряд, но уже через пару минут встали на Маросейке в пробку. В церкви Космы и Дамиана начали звонить колокола.
— Скоро крестный ход, — заметил Шестаков. — Надо быстрее выбираться.
— А вам ничего не будет? — осторожно спросил Капралов.
— Да, запрут дома на выходные! — развеселился Шестаков.
— А правда?
Леонид Сергеевич закатил глаза.
— М-д-а-а… Все-таки нужно при случае провести для вас политинформацию… Увидите, скоро у нас будет нормальный парламент, но пока его нет, президент может делать, что ему в голову взбредет. Со всей страной. А у нас с вами частное дело, верно? Я стараюсь ограничивать свои прихоти частными делами.
— Но Пасха же. Вас наверняка где-то ждут.
Шестаков с досадой дернул щекой.
— Я же сказал, что ваш должник.
Ариадна Ильинична открыла после третьего звонка. Она стояла на пороге в халате, с распущенными волосами и хлопала глазами.
— Ой, — сказала она, рассмотрев Шестакова, — кажется, это я за вас голосовала.
— Благодарю. — Он посмотрел на Капралова.
— Ариадна Ильинична, простите, что без предупреждения, а Раиса дома?
— Нет, — растерянно ответила бабушка, — она уехала, вы разве не знаете?
— О боже… Чего не знаю? Куда уехала?
— Она же к вам поехала… Нет? Лука Романович…
Она медленно прижала ладонь к груди. Капралов взял ее под руки и усадил на галошницу.
— Пожалуйста, Ариадна Ильинична, дорогая, не волнуйтесь и расскажите все по порядку!
— Да-да, сейчас… Значит, сегодня после обеда… так, сейчас соображу… Да! Было часа три, когда она пришла.
— Кто пришел? Раиса?
— Нет, Рая была дома. Эта женщина пришла, врач. Рая ей очень обрадовалась. Я так поняла, что они хорошо знакомы. Она сказала, что вы просили Раю приехать в больницу. И Рая уехала с ней. Вот и все…
— А женщину звали?.. — тихо уточнил Капралов.
— Так, дайте вспомнить… Елена! Ее звали Елена. Отчество я так сразу и не…
— Константиновна?
— Да, верно! Ее звали Елена Константиновна! Она сказала, что проезжала мимо и что вы попросили ее заодно подвезти Раю. А вы не просили?..
Капралов отвел глаза.
— Звоните ей! — нетерпеливо потребовал Леонид Сергеевич. Впервые за вечер в его голосе послышалась тревога, и только сейчас Капралов заметил, как побелело его лицо.
— У меня нет телефона! — с отчаянием напомнил он.
— Я позвоню, — ледяным голосом сказал Леонид Сергеевич. — Денис сейчас в больнице. Она говорила, что какое-то профилактическое обследование. Черт! К нему должны были кого-то приставить, но я сказал, пусть сперва выпишется. Идиот!
Дрожащей рукой он достал телефон, вызвал номер и с минуту ждал.
— Не отвечает. Надо ехать.
— Может, позовем подмогу?
— Лука Романович! Вы что, не видите?! Вам специально подбросили мою визитку! Там мой сын, я не могу рисковать.
— Сдается мне, что ФСО на это посмотрела бы по-другому…
— Именно поэтому мы поедем без них!
Он не прощаясь вышел на лестницу.
— Не волнуйтесь, Ариадна Ильинична! — как можно более убедительно попросил Капралов. — Это просто недоразумение. Скоро я привезу ее домой.
Он чмокнул бабушку в щеку и поспешил за Шестаковым.
— Денис тоже не отвечает, — сквозь зубы процедил Леонид Сергеевич, когда Капралов забрался в машину, и отшвырнул телефон.
— Не знаю, кто он такой, но шофером у него Шестаков… — только и нашел что сказать растерянный охранник своему напарнику и торопливо поднял шлагбаум.
Они подъехали к трехэтажному горчичному корпусу психиатрического отделения, казавшемуся в этот час особенно зловещим.
— Интересно, они на что-то еще надеются или это ее частная инициатива… —задумчиво произнес Леонид Сергеевич, остановив машину.
— Ну какая инициатива, я ее двадцать лет знаю, что вы говорите! — чуть не закричал Капралов. — Наверняка ее как-то заставили! Вспомните, на что они шли ради матрешки! Да и какая связь — Елена и Толстокожин. Подумайте сами! Смешно! Зачем ей это нужно!
— Прямая связь, Лука Романович, не будьте наивным. Она руководит отделением в Кремлевской больнице. Разумеется, они обращаются к ней за услугами, к кому же еще… У Толстокожина половина героев самых безумных телешоу в консультантах ходит, что говорить о главном кремлевском психиатре.
— Но зачем им матрешка?! Уже поздно, поезд ушел, они проиграли!
— Пойдемте узнаем.
Вход оказался заперт, и они позвонили.
— Да? — спросил приоткрывший дверь санитар.
— Здравствуйте, мы к Елене Константиновне. Она на месте?
— Вы договаривались?
Капралов достал документы.
— Вот, посмотрите, я тоже врач, у меня срочное дело.
Санитар изучил документы и вернул их Капралову.
— Не имею права! Явились на ночь глядя, срочное дело! У нас режим. Звоните в понедельник.
Шестаков опустил воротник и выглянул из-за двери. Санитар перевел на него взгляд, несколько раз моргнул и стал хватать ртом воздух.
— Я это, я! — успокоил его Леонид Сергеевич. — С вами все в порядке! У вас мой сын лежит, посмотрите, Денис Леонидович Шестаков. Хочу проведать. В другое время не получается, государственные дела не отпускают.
— Д-да, д-да, я знаю, — чуть не подавился санитар. — В двенадцатой палате.
— Вот и проводите.
Он настежь распахнул перед ними дверь.
— Только, пожалуйста, не шумите, у нас уже отбой.
Он запер изнутри и позвал:
— Николай, пройдемте с нами, проводим гостей.
Из застекленной будки появился еще один санитар.
— Николай? Пройдемте? — заспанным голосом переспросил он. — Ты чего, охере…
В этот момент он заметил Шестакова и задергался всем телом.
— Да, разумеется, Станислав, давайте проводим наших гостей! Им, наверно, в двенадцатую палату?
Они поднялись на второй этаж и пошли по ярко освещенному коридору.
— Он наверняка уже спит, — сказал возле номера двенадцать санитар Николай и помахал рукой дежурной медсестре. Та кивнула и вернулась на пост.
Шестаков взялся за ручку и открыл дверь.
В двухместной палате горел свет. Справа от входа на тумбочке стояла царская матрешка. На ближней к зарешеченному окну койке лежал завязанный в смирительную рубашку Денис, для надежности его еще примотали жгутами. На другой койке лежала Раиса. Поверх смирительной рубашки и жгутов на нее заботливо, до пояса, набросили одеяло. На головах обоих были странные металлические шлемы, из которых тянулись провода к похожему на трансформатор прибору, стоящему на столе между койками. Елена Константиновна сидела подле прибора и сжимала тумблер.
— Явились! А то я начала сомневаться в ваших умственных способностях, — изрекла она вместо приветствия. — Но главное, что вы здесь.
Все застыли около двери и молча сверлили ее глазами.
— Полагаю, вы верно оценили ситуацию. Не надо дергаться. Напряжение тысяча вольт.
Леонид Сергеевич судорожно сглотнул.
— Лука Романович! Я знала, что вы придете! — воскликнула Раиса.
— Ну конечно, конечно, Раенька, ты всегда можешь быть во мне уверена! — отозвался Капралов осипшим голосом.
— Да нет, — скосила глаза Раиса, — это она нам сказала.
— Чего вы хотите? — выдавил Шестаков.
— Мелочь, пустяк, не переживайте! Можно сказать, что и ничего!
— Внимательно слушаю.
— Видите матрешку? Вы сейчас ее возьмете и подарите мне. Дорого яичко ко Христову дню, как говорится. От вас не убудет, а мне приятно.
— И вы отпустите заложников?
— Фу! Заложников! — передразнила она. — Тут все старые знакомые, Леонид Сергеевич, не нужно мелодрамы. Конечно, я их отпущу. На что они мне сдались.
Леонид Сергеевич потянулся за матрешкой.
— Я согласен!
— Подождите! — вскрикнул Капралов. — Вы забыли!
— О чем?
— Она должна отнять самое дорогое у меня, а теперь и у вас! Иначе весь этот ритуал не сработает! Вы ведь очень любите сына?.. Она их все равно убьет!
Шестаков резко отдернул руку.
— Подумайте как следует, — холодно предложила Елена Константиновна. — Так я их точно убью, мне терять нечего. А так у вас все-таки остается надежда.
— Зачем ты это делаешь? — спросил Капралов.
Елена Константиновна закатила глаза.
— Хочешь поговорить? — с сарказмом произнесла она.
— Но ты же понимаешь, что последствия в любом случае будут очень серьезные?
— Ну, давай поговорим… Только для начала прекрати задавать риторические вопросы…
— То есть у тебя есть план, как выпутаться?
— Зачем он мне? Мне все равно, что со мной будет. Все это не ради меня.
— Тем более. Они проиграли, ты уже ничего не изменишь.
Елена Константиновна разочарованно покачала головой.
— Ты меня, кажется, с кем-то путаешь. Да я рада, что они проиграли!
— А ради кого тогда это все?
— Ради его сына. — Она ткнула указательным пальцем в Шестакова.
— Ради сына? Какая ему от этого польза? Он твой пациент, а ты грозишься его убить!
Елена Константиновна начала утробно смеяться.
— Ну, Капралов, ты даешь! Ха-ха-ха! У тебя проблемы не только с интуицией, но и со здравым смыслом! Разумеется, этому сыну от матрешки никакой пользы! Он лежит и ждет, когда я зажарю его мозги. Я что, по-твоему, идиотка?
Капралов с изумлением уставился на Шестакова. Тот возмущенно затряс головой.
— У меня только один сын!
— Это пока, — ласково прошептала Елена Константиновна. — Но скоро будет и второй.
Мужчины оцепенели. Одна лишь Раиса слегка повернулась, чтобы ничего не пропустить.
— В прошлом году вы сдавали на экстракорпоральное оплодотворение, но у вас ничего получилось, помните? Так вот, это не совсем так. Вернее, совсем не так. Очень даже получилось.
Она нежно погладила свой живот, и стало заметно, что он и правда выпирает из-под халата.
— Он будет вашим наследником!
Капралов увидел, что у Шестакова подкашиваются ноги, и подхватил его под руку.
— Спокойно! — сказал он. — Может, она еще блефует.
— Не блефует, — слабым голосом возразил Леонид Сергеевич и обхватил руками голову. — Сильная женщина.
— Интересно, а кем вы мне теперь считаетесь? — поинтересовался Денис.
— Тебе — никем! — отрезала Елена Константиновна и вперила взгляд в Шестакова. — В этой матрешке будущее моего мальчика! Так что давайте, хватит тянуть резину.
И в этот момент Капралов начал прозревать.
— Денис, ведь это ты подарил отцу матрешку на день рождения?
Денис молчал.
— Где ты ее взял?
Денис закрыл глаза.
— Дошло наконец… — презрительно молвила Елена Константиновна. — Разумеется, он спер ее у меня! Она моя по праву!
— Пап, я только хотел привлечь твое внимание… — едва слышно прошептал Денис.
Шестаков как сумел изобразил лицом, что совсем не сердится.
— Твоя по праву… — повторил Капралов. — Лена, а твою бабушку не Марией звали?
— Марией, Марией.
Он повернулся к Раисе.
— Рая, познакомься, это твоя троюродная сестра.
— Раиса… — машинально сказала Раиса.
Елена Константиновна машинально кивнула.
— Но как ты достала матрешку? — продолжал Капралов.
— Как-как! Пришла к этим имбецилам и взяла! Они в тот момент смотрели в хрустальный шар, пытались разглядеть свое будущее.
— И что еще забрала?
— Ничего. У них уже ничего не осталось.
Она закинула ногу на ногу.
— Их-то ты сумел провести, а я и с закрытыми глазами ее узнаю. Я сразу раскусила твой фокус и пошла к тебе за настоящей. Получилось даже лучше, ты сам привел Шестакова. И визитка его пригодилась.
— Но как ты открыла дверь?!
— Тоже мне проблема… Вам сейчас не об этом надо волноваться. — Она снова посмотрела на Шестакова. — Вы подарите мне матрешку или нет?!
Капралов пытался что-то придумать. Так быстро шевелить мозгами ему давно не приходилось. Наконец у него появилась идея.
— Лена, ты ведь замужем, а рожать собираешься от другого. Как к этому отнесется твой муж? Думаешь, одобрит? Или надеешься, что не узнает?
Елена Константиновна фыркнула.
— Не нужно судить людей по себе. Нам чужды подобные предрассудки. Он все прекрасно знает и полностью меня поддерживает.
— Ты так в этом уверена?
— Конечно, я уверена! Он единственный, в ком я могу быть уверена! Можешь сам его спросить.
— Боюсь, ты нас так и не познакомила.
— Ох, да, это невежливо с моей стороны.
Она повернулась к углу, где стояла стойка для капельницы.
— Мишаня, познакомься, это Лука Капралов. Я тебе про него рассказывала, мы вместе учились. — Она снова смотрела на Капралова. — А это мой муж, Михаил Голосок-Заболоцкий. Недавно ему присвоили полковника.
Шестаков переводил недоуменный взгляд из угла на Елену Константиновну и обратно. Капралов прикрыл рукою рот. Санитары напрягли мышцы и подались вперед.
— Что с тобой? — с подозрением спросила Елена Константиновна.
На лице Капралова появилось страдальческое выражение.
— Лена, не знаю, поверишь ли ты, но все же надеюсь, потому что тебе самой много раз приходилось подобное говорить другим… В общем, никакого Михаила здесь нет. Прости…
Елена Константиновна прищурилась, изучая капраловское лицо, и рассмеялась.
— Умно придумал! Молодец! Но со мной этот номер не пройдет.
Было слышно, как внизу подъехали машины и началась беготня. Потом позвонили в дверь.
Леонид Сергеевич выглянул в окно.
— Похоже, это за мной.
— Наверно, нужно открыть? — спросил санитар Станислав.
— Стойте, где стоите! — приказала Елена Константиновна и снова повернулась к капельнице. — Мишутка, объясни им, что ты настоящий! Они мне не верят.
Несколько минут в палате стояла тишина, лишь слышно было, как настойчиво звонят в дверь внизу. Лицо Елены Константиновны, поначалу сиявшее торжеством, постепенно меняло свое выражение.
— Нет, не говори так! — вдруг истошно закричала она. — Мы обязаны это сделать! Подумай о его будущем! Либо они, либо наш мальчик!
Она убрала руку с трансформатора и обхватила лицо.
— Нет! Без тебя мне ничего не нужно! Я не справлюсь! Пожалуйста, не уходи!
Она вскочила со стула, бросилась в угол и начала хватать руками воздух. Санитары в два прыжка оказались рядом и заломили ей руки за спину.
— Нет, нет, этого не может быть! — разносились на всё психиатрическое отделение вопли его заведующей, когда ей в плечо вонзился шприц. Потом она обмякла и опустилась на пол.
Николай отправился за каталкой, а Станислав остался сторожить лежащую Елену Константиновну.
— Что же с ней теперь будет… — пробормотал ошеломленный Леонид Сергеевич.
— Ее мы полечим, — сказал Капралов. — Лучше подумайте, что будет с ребенком.
— Что тут думать! Если она не поправится, мы его, конечно, возьмем.
— Ну и ну! — подал голос Денис.
Отец бросился к сыну и стал снимать жгуты и развязывать смирительную рубашку. Капралов освободил Раису.
Снизу послышались глухие удары.
— Похоже, ломают дверь, — флегматично заметил Шестаков, обнимая Дениса. — Думаю, по телефону нашли.
Капралов взял матрешку и разобрал на части.
— Профессор? — позвал он.
— Да? — послышался усталый голос.
— Это вам. — Он протянул самую большую куклу. — А это Пантелеймону Никаноровичу. — Он протянул следующую. — А эта для Шахнозы. Эта Гею. Эта Полковнику. А вот эта Толяну.
Он задержал пупсика перед глазами и отдал Раисе.
— А это тебе, Рая.
Все семеро внимательно смотрели на родителей, четырех дочерей и сына, потом бережно сложили матрешку, Раиса обхватила ее обеими руками и поднялась.
По коридору несся топот.
— Ну все, нужно их успокоить. — Шестаков шагнул к двери.
— Постойте, — попросила Раиса.
Леонид Сергеевич обернулся.
Она прижала матрешку к груди и поправила растрепавшуюся косу.
— Я очень надеюсь, что нам не будет за вас стыдно, — отчетливо произнесла она. — Я очень надеюсь, что вы не обманете меня и всех тех, кто вам поверил.
Елена Константиновна изогнулась в руках санитара и издала душераздирающий вопль.
По щеке Капралова покатилась слеза.
— Вы так и не поняли, что самое главное? — повернулась к нему Раиса. — Надежда, Лука Романович. Царь вложил в матрешку свою надежду. Вы думали, что веру, но веры не бывает без надежды. Те, кто решил снова использовать матрешку, знали, что на них уже никто не надеется. Но как выполнить условие Распутина? Ведь к матрешке должна прилагаться надежда. Без нее это всего лишь деревянная кукла. И тогда они решили забрать ее силой. Они пытались лишить самого дорогого, чтобы от отчаяния у нас опустились руки, чтобы мы разочаровались в людях и в жизни. Так они могли быть уверены, что отняли последнюю надежду. Но они ошиблись. Надежду невозможно отнять. Всегда что-то остается.
Она протянула матрешку Шестакову. Тот обвел всех взглядом, недоверчиво покачал головой, провел указательным пальцем по лаковой макушке, твердо сказал: «Нет уж, в Оружейную палату!» — и вышел в коридор.
Капралов кивнул, погладил Раису по плечу, сел рядом с Денисом и начал рассказывать.
КОНЕЦ
Царь-кукла
© Copyright: Константин Воронков, 2015
Свидетельство о публикации №215091100174
Свидетельство о публикации №215091100174
Рецензии