Простой карандаш

Простой карандаш




Любимый карандаш точу…
Полно других карандашей,
Но я другого не хочу.
Я чужаков гоню взашей!
Уже огрызок от того,
Кто был попутчиком в ночи.
Ещё послужит, ничего…
Опять пришла пора точить.
(Ольга Виор, «Карандаш»)

  Нас было когда-то тринадцать. Мы все были одинакового размера, новенькие и блестящие, пахнущие свежим лаком. Мы лишь недавно появились на свет и очень скоро нас подарили Ему. Отточенные острым перочинным ножиком, мы с нетерпением ждали первого свидания с бумагой. И Он не заставил себя ждать.
  Лишь единожды я коснулся своим грифелем белого листа и тут же вернулся в коробку, а мои цветные братья оказались намного счастливее меня. Он часто вынимал их из коробки и пытался что-то нарисовать. И пусть Его детская рука совсем ещё не умела держать карандаш, но Ему нравились те яркие цветные следы, которые оставляли после себя мои братья. А они радовались своей востребованности, и по-братски жалели меня, ведь я такой простой и невзрачный. Жалели, но ничем мне помочь не могли. Они, вообще, были очень добрыми, даже чёрный. У них были мягкие сердечники. Радуя Его, они с готовностью отдавали свои цвета бумаге. Часто крошились, разбрызгивая по листу крупинки себя, ломали грифели, и вновь затачиваясь острым ножом, быстро уменьшались в размере. Но каждый раз натруженные и счастливые, возвращаясь в коробку, рассказывали мне, как у Него всё лучше получаются линии, кружочки. Я смотрел на братьев с нескрываемой завистью и радовался за них, а  моя никчёмная жизнь казалась конченной.
  Один за другим мои братья  быстро окончили свою короткую жизнь, оставив после себя много ярких следов.  Чёрный, уходя последним, рассказал мне на прощание, что Он впервые нарисовал человечка и цветок. Когда не стало и чёрного, я остался один в нашей коробке, отточенный единственный раз и почти не изведавший радости общения с бумагой.
  Потом рядом с моей коробкой в столе появилась огромная глянцевая упаковка с сорока восемью иностранцами. Эти родственники откровенно презрительно относились ко мне, ведь я уже давно никому был не нужен и забыт в дальнем углу ящика. За иностранными карандашами вольготно расположились фломастеры, затем набор акварельных красок с кисточкой, а через несколько лет все ящики были завалены толстыми маркерами и баллончиками с краской. Те даже презирать меня не хотели, они просто меня не замечали, ведь я для них был чужой. Много их перебывало в нашем столе. Но и они уступили своё место масляным краскам, множеству кистей и широченной самодовольной палитре. Наш старый стол наполнился приторным запахом олифы и резкой вонью растворителей. Все смотрели на меня и мою стареющую коробку кто с удивлением, кто с усмешкой, как на какую-то древность.
  Прошло много лет,  но однажды из забытья меня вывел яркий свет, хлынувший в темноту моей потрёпанной измятой коробки. И, о чудо! Я узнал Его руку! Это была уже не та детская ладошка, а рука опытного художника. Она стала большой, сильной, натруженной. Но я узнал её ведь, именно, она познакомила меня когда-то с бумагой. И вот мы вновь встретились - с бумагой, с рукой, с НИМ.
  Несколько пробных штрихов, пара чётких овалов, несколько точек. Я ещё не верил своему счастью, когда из-под моего грифеля выходили уверенные линии карандашного наброска. Рука мастера не терзала меня, не крошила, не ломала сильным нажатием. Я понял, что Он меня бережёт, теперь я ему понравился.
  Очень часто во сне я видел один и тот же сон, как Он одним мною рисует удивительные цветные картины. Как часто и безнадёжно мечтал я об этом наяву. И вот оно! Сбылось! Оказалось, что мой грифель может изобразить и непроглядную тьму ночи, и серую пелену тумана, и яркий луч Солнца. Он рисовал мною и алые маки, и бирюзовое небо, и изумрудную зелень полей. Картина огненно-рыжего заката сменялась серебристой лунной дорожкой на сапфировой глади озера. Но удачнее всего получался дождь и волны. Я и сам не ожидал в себе такой богатой палитры. И хотя это были только оттенки серого, Его талантливая рука наполняла их таким светом, что в рисунках можно было распознать все цвета радуги.
  Я прожил дольше моих братьев. Мастер бережно относился ко мне даже тогда, когда я жалким огрызком уже не помещался в руке. Художник расколол остаток моей деревянной оболочки и раскрошил грифель в порошок. Растёртый по листу бумаги я превратился напоследок в пышные грозовые тучи, пронзённые дерзким росчерком молний.
  Это был мой последний рисунок, я счастливым уходил из этой жизни. Вот и мне повезло, я успел сделать многое. Мне тоже посчастливилось оставить после себя яркий след. Но я не умер, нет. Я продолжаю жить,  … уже в Его рисунках.