Дни

почти единица.
В каждом городе есть крыши, на которых на пледе лежат те, кому за двадцать или же нет и тридцати, что впрочем, одно и то же. Этот промежуток времени, когда ещё есть силы, когда не считаешь в кармане купюры, когда числа сливаются со словами, когда сломали девственность некрасиво, когда вода ещё не горчит и сигаретный дым замещает молчание и твоё присутствие не торчит прейскурантом наборов качеств. Крыши придуманы именно для них, тех, кто приручил крыши, широтою своею и своим просторным гудроновым полотном, запомнятся тем, что нет ничего выше их.
На крышах можно бегать по краю, просто медленно ходить, или же сидеть, вбирая ноздрями запах, или же вниз смотреть. Но, что может быть лучше, чем влюбляться в красивые лица и монументальные черты. И разгадывать через бронированные глаза карие, своими снайперскими зелёными, душу. А он прятал глаза, это выглядело страшно, так как в детстве раньше ты думала, что в шкафу сидит Гуффи.
Трамваи преследуют, меня везде своим клёкотом стальных колёс, по стальным рельсам. Трамваи везут людей взад и вперёд. Что-то в них есть доброго, и, часто я видел, как они исцеляли юношей и девушек от разлук и глупостей, что, по сути, и составляют большую часть наших жизней, исцеляют своим мерным и монотонным гулом, убаюкивая. Да и где ещё трамваи ходят под землёй? Зарываясь своими стальными телами в метро.
Набережные, прежде всего это вода, камни, небо. Не больше и не меньше этих трёх вещей, конечно же, набережные могут разниться, да и разнятся, но эти три компонента стоят в основании картины всех набережных. А набережные я называю всё, что приближено к воде хоть от части.
Я заметил, что на набережные почти никогда человек не приходит один. С другом, с подругой, с любимым, с любимой. В этом есть некий диалектический смысл, как кажется. Лишь только так и можно стоять и смотреть на жизнь, только так ощущая рядом человека.
Смотря на эту композицию, хочется делиться своими ощущениями от всего происходящего. Доверится своими надеждами на будущее.
Вот, пожалуй, и всё чем запомниться этот город. Всё остальное вытесняется, и я этому не предаю никакого значения.

один.
И когда тебя нет рядом, что не часто, но всё же случатся, твой город не колыхает моего взгляда. Ты telle quelle, а потому имею право сказать, что ты собой заменила весь мир. А мир громкий, большой, робкий. Сказать, вернее… ты новая земля. И вот я стою пилигримом с компасом и картой в руках и черчу на пергаменте берега и горизонты. Это не накладывает на тебя ответственности, прошу, не испытывай чувства вины и обязанности за подарки, в конце концов, сейчас в моём кармане мелочь от сдачи, и я без денег.

два.
Порой, когда ты чувствуешь боль, а такое случается, уж я то, знаю, ты зарываешься в свою тёплую и мягкую постельку, укутываешься своим серым пледиком.
Ты звонишь ему. Назначаешь встречу.
Он говорит – Да, давай увидимся.
Его согласие спасает тебя от свежей прессы, затяжной депрессии.
В запахнутом пальто тепло и тонким шагом идёшь в город. Под ногами рельсы или шпалы. Рельсы. Шпалы. Они в сумме своей создают дорогу, пространство, в котором на рынках продают халву и шали….
Думаешь.
Думаешь жизнь. Думаешь любовь. Думаешь себя.
 Не живёшь. Не любишь. Не ты.
Слова ловят наши души. Душно. Грушевый сок. Рушащийся мост.
Он рядом. Шутка ли?
Именно он, даже его имя, и его запах, его тайны и его внешность, - она запахнёт в свои мысли, слова, дневники, поступки – всего его оберегает, согревает; впитывает своим теплом её грусть, заразился в трамвае, что идёт до конечной.
Конечно же, он конченый романтик, артист театра НЭТ.

Сказать слова любви без оправданий. Не ожидая восторга или призренья.
И какого чёрта, ты появился в моей жизни – в тот период, когда усталая, полуразбитая и брошенная тебя не ждала.
Искала.
Но не ждала.
Дала обещание - никогда замуж. Но употребляю слово муж, без приставки бывший, или же с этой приставкой к слову муж. Употребляю при тебе.

Встреча. Речка. Речь обо всём на свете – крикнет проходящим паромам – пожалуйста, подвезите нас до Китая, мы устали скитаться. Да заберите нас хоть куда, заберите хоть откуда – хоть с постели в четыре утра, хоть с проходящей попутки.
Не заберут.
Не предавала высокого значения ему, себе, белой стене, бежевым обоям. Дворнику. Его метле. И им обоим. Тебе жаль людей, чей день начинается со скандала и заканчивается сексуальной неудовлетворённостью – одиночеством если угодно.
Удобно?

Не могу читать современных писателей и листать поэтов.
Я женственная и честная. Чёрт возьми, вот так два слова – без объяснений и предисловий. Словит мой удивлённый взгляд. Поцелует – согласен. Со мной. Со всем миром. Его стиль это то, кем он стал.
Кем?
Тем, кто связал канатами чувств, не навязал, – показал. И я приняла в себя его привычки закатывать глаза не носить часов и если не можешь при всех сказать что-то важное и нужное сожми кожу пальцами руки легонько - только эпителий откликнется гусиной кожей и интуиция расшифрует это касание со всех мёртвых языков.

три.
И перед сном подушка, та, что пахнет астрами, и хранит твои сны, запахнёт, смелые мысли и завяжет слова на все узлы.
Хочется обнять её и на час ровно под её шарф и кардиган и пульс неровный и говорить слова о городе молодости и кофе, что в твоих руках является источником сладкого, терпкого и горячего.
Она хрупкая, а потому сильная и прижимается губами – мягкими, влажными, пульсированными.
Немного скрытная – присматривается к нему, такому большому и доброму и к этой осени в ямах и рытвинах, это проявляется в общих фразах без привязок к людям, месту, датам.

Всё чаще гуляет одна по городу, гуляет оловянным солдатом, - во все оружие и в стильных одеждах, и на плечах её аксельбанты, на тело и душу накинуты бронежилеты и сигареты и губу выпускают дым наружу. И целятся в неё все секретные агенты властей.
Сегодня ни с кем не дружит.
Сидит на скамье и пишет и дышит спокойно и часто, пьёт сок, читает Уайлда. Так смело и открыто.
Перемены. Интересно, я там есть? Наверняка.
Новый труд.
Она сильная.

четыре.
 Слова, такие чистые – правильные и сваленные на правый бок тетради. Не знаю, как это строить отношения и жить вместе. Подскажешь? Покажешь там, что к чему. Не знаю как это, вот так, спонтанно: кусать кожу, трогать волосы, целовать веки, говорить обо всём подряд. Но всё это делаю. После следом, вечером, когда мы каждые под разные крыши, слежу за своим дыханием. Думаю, что сделал что-то неправильно. Или правильно? Всё вышло, как вышло.
Путаю грусть и усталость.
Путаюсь в тебе и пугаюсь в мире.
Все друзья и знакомые разбрелись по своим – у них, надо же, жёны, дети, машины, заботы. Раньше не было, а сейчас вот появилось. Верно, мы взрослеем.
Я всё чаще, на подработках, чтоб не сдохнуть от голода. С книгами. С шахматами. Читаю французский. Ещё тонкие Kiss energy.
Женщина, она, это, пока, узкая полоска света. Становиться уже радугой, вот ещё чуть-чуть и….
Эссе, они это дорога судьбы. Бросил вызов себе и пишу книгу. Писать её долго а жить на что-то надо.
Французский, вызов лени. Смогу-не-смогу? Смогу.
Шахматы, они как личная жизнь – личное и закрытое ото всех глаз и перипетий.
Город, спрячет меня в постройки.
Друзья, раз, два и обчёлся.
Встречи с тобой – ото всех на все пороли, чтобы не вспороли наши нежные вены.
Люди. Орали нам в лицо, что так не бывает, что любовь умирает, это обязательное условие отношений. Уведомляю, вы неправы, а мы правы – раз вместе и по законам чести, держу тебя за руку.

пять.
Адекватные. Не клянёмся друг другу на крови. Свои – у неё. Свои – у меня. Наши – у нас. Срываемся в резкие прикосновения.
По-видимому, умеет делать макияж - не сразу  замечаю make up.
Заказали написать диплом.
Пишет.
Горжусь ею.
Часто говорит о своих бывших, воспринимаю это нормально, у меня на сей счёт радикальная позиция – если двое людей расстались то эти отношения не отношения, а любовь – не-любовь. Позиция ошибочная, но красивая.
Плохо спит. Снятся кошмары. Любит отстранённо смотреть в сторону – отсутствует секунд пять, после врывается обратно. Медленно, но плавно меняется, - вот она только вернулась, сделав свои задачи, вернулась ко мне. Обнимает. И всё теплее и ближе…
Тоже стала писать. Пишет о путешествиях.

шесть.
Никому ничего не доказать. Никому. Ничего. Не.
Только внутреннее состояние духа и той силы, что заложена Богом, та частица бога в человеке это мораль.

восемь.
Скоро реалистичность напомнит о себе и тогда наши чувства проникнут и подружат друг с другом. Просочатся во все уголки, и смешается синей гуашью по холсту. Стулья, столы, шкафы и ручки двери – всё оживёт; и игрушки на самой верхней полки побегут юлить и проказничать ведь канун рождества; а значит можно рассказывать на ушко друг другу признанья тех чувств, что будоражат ум; и сны хранит подушка; и отдушка от твоего платья (ну то зелёное с подкладкой) с размаху звонкой пощёчиной бьёт запахом кипариса.

девять.
Ты идёшь и врезаешься в пространство с шумом, слегка отстраняешься от поцелуев – люди. Голос блестит приятным лоском (для меня, по крайней мере). Не приемлешь, свой смех. Твой разговор закружит на все те тёплые темы этой осенью, и наши взгляды на мир сдружатся, переходим на откровения – и не стыдно, что утром твёрд и упрям, чем под вечер. Что к тебе трудно пробиться ну только с усилием.
Куришь тонкие, чёрт возьми, так спонтанно и изящно, вглядываюсь в эти движения.
Глаза широко открываешь.
Шею прячешь за волосы.
Твоя речь – мысли слишком похожи на мои, потому только недавно привык к твоим словам.
Скучать станешь ровно две недели. Остальные две недели будешь думать о расстоянии. О расставании. О том, что давно меня не видишь.
Просто хочу собраться с не простыми мыслями и прийти к себе в голову и всё разложить.
Прошлое следует за нами следами наших подошв на песке.
Счастье это не видеть числа: календарные листы, возраст, время, километры. Счастье это видеть: глаза любимой, небо, книги, волны.
Могу ошибаться. Да что там. Ошибаюсь.
И мысли просятся на бумагу. Но чем я лучше остальных?
Теперь всё равно на все вечерние новости. Дверь закрыта. Откровенен. В венах плывут касатки. В ладонях ютится её мягкий запах.
Так сентябрь борется с остатками лета, - в большинстве своём это зелень травы и жёлтость листьев. Сверху вниз смотрят серые облака, что сбиваются в тучи. Всем обликом своим, давая понять,
Что она вступила в свои права.
Осень это обязательно сентябрь., когда открытая шея для поцелуев и простуды.
Осенью льют дожди, никого не предупредив. Ты, опередив меня звонила первая. Твой голос.
Значит взрослеем.
Взрослеть трудно если еле-еле от юности.
Сижу в парке. Пишу эту вещь. Вижу, как маленькая девочка встретила маленького мальчика. Им лет по пятнадцать он и она хипстеры но они ещё не знают об этом.
Два слова вслух.
Он её бросил. Ушёл впрёд. Закурил
Она пошла следом. Плачет. Теребит лоскуток курточки.
Виновата осень с её размашистыми каплями ливней, что бьют по одежде и открытым ладоням.
Давай не торопиться…
Давай «ты будешь…».
Давай я послушный…».
Давай ты: «я хочу… Давай я: «сейчас сделаю…».
Осень, это победа дождей над солнечным светом.
Осень, это когда пишутся отличные произведения.
Осень это сентябрь. Молодая осень, наша ровесница, проказница.
Независимая, а всё равно виснет на моей шее – так нравится, а, значит, ждёт, когда я предам.
Не предам. Останусь верным.
Первым, нервным, неровным, верным.
Брошенные тобою. Бросившие тебя. Давай не говорить о них. Ладно?
Снимает тёмные очки, смотрит зелёными в карие.
Говорит правильные вещи.
Спать – это единственный правильный способ от всего – грусти, ошибки, злости.

десять.
Иногда нагоняя страх ты залезешь в мою голову и, усевшись на полу на высоких чердаках старые черновиками перебираешь, ты, выбираешь фразы и слова и даже целые абзацы ты их читаешь, а, вернее, пытаешься прокрасться в моё прошлое и украсть из него всех монстров.
Как тогда на первой встречи запах играет важную роль, так трость слепого выбивает ритм на тротуаре, так и обоняние вбирает ароматы сандала, маракуя, полевых цветов и что-то такого для чего не подбирается слов в мужском лексиконе. Смущаюсь.
Фильмы теперь скучно смотреть. Кто там? Аль Пачино или Де Ниро? Всё одно – мимо твоего сознания, становится скучно, через минут пять выключаешь экран ноутбука.
Книги, другое дело, это магия за пределами Хогвартса. Милый Гарри, на нашем вокзале есть станция девять и три четверти, я сам её видел. Удивительно и вот мы (Стас и Лена) посылаем тебе в этом  конверте фото вокзала, перрона и кроме того письмо, что восторг выражает тобою и Гермионой.
Присматривается ко мне, говорит, давай рискнём.
Рискну предположить, что присмотрелась и всё решила, но не скажет до последнего, просчитывает последствия, отламывает ложечкой чизкейк.

одиннадцать.
Она же в любви своей не одинока. Ещё есть свет настольной лампы. Ещё есть комнаты, в которых ночь и яблоки.
И Стас спит, и время вспять течёт, как в дневниках и старых письмах. Кто-то будет возвращаться налегке этой ночью в плаще из серой парусины и увидит - вот парк; Вот окна; вот дома.
И ветви впутают в листву звук ночного поезда. Все сплетни, что принёс незнакомцу ветер; он заплетёт себе их в косу, так ленточки вплетаю дети в свои воздушные змеи. Из лихолетий на веку запомнится мне это - гроза. И как бежали со всех ног сегодня утром и нас утроили наши тени на почве, на стенах. Узнали о тайне мира глядя на грозу. И гладя Замёрзшего кота, который гулял один по большому лесу, он видно искал Чеширское графство, ходил, блукал и потерялся.
Боялись. Рокотал. Гром, но ведь рядом дом, он стар. И в нём. Домовой в парадной. И он охраняет их.
Дождь кончился, мы вышли на поляну. Из неё виден лоскуток города, и кот зашёл в парадную.
А домовой всё так же вяжет себе серый шарф. И курит свою трубку. И мелодия лесная арф доноситься из сада».
Дописала. Перечитала. Первая мысль, зачеркнуть, порвать, переписать. Пустить под нож ножниц. Но положит на уголок стола. Допила что-то там, в стакане, откусила кусочек зефира, он всё так же спит мило – его слова вошли в её правый висок: когда ты спишь и куришь, ты не можешь врать, а остаёшься честным. Последнее слово – а именно честность для него чрезвычайно важно, видно был обманут теми, кого любил, и кем был любим, и забыл, их забыл, троих забыл.
Дурашка нажал кнопку delete. И начало книги исчезло движением руки.
С ним – безусловно, эти два слова со временем потеряют свой блеск и выцветут, но они останутся огромными и громкими – так же как и сейчас идёт ливень, так же как и сейчас – с ним звучит красивее, чем с ними.
Пишет, что нет сил на ревность. А, ну понятно, ты не ревнуешь, малыш, конечно, верю, пьёшь латте, пишешь о ревности, но не ревнуешь.

тринадцать.
Я жила на Кавказе. Я жила на востоке. И единственное что поражало глаз и заражало простудой горло так это - мужчины, еда и люди. Они всюду снуют, и будут сновать, и совать свой нос в дела и вещи. И так здорово было бы подумать поедем в Нальчик, а. И давай-ка мой мальчик, Стасик, бросай ерундой заниматься и берись за ум, я подожду, когда ты закончишь книгу, попутно написав десяток рассказов, я подожду отказы редакторов, я подожду до выпуска тиража, я подожду до твоего восторга. Я подожду, но я прошу – давай только не долго, я же вижу, что ты идёшь дорогою судьбы и трудишься и, чёрт возьми, ты так красив, хоть иногда такую чушь городишь и твои руки, обшарили всё тело моё. Кинестетик с визуалом связывается в тугие канаты…. Комната пахнет типографской бумагой. С кофе, я выхожу на балкон. И мой город в мой зрачок проникает голландскими словами de mooie mejsje, (дэ моойе мэйшье) что в переводе означает прекрасная девочка. Мой город встретил меня голландской фразой, крышами домов, квадратами окон, стаями птиц, облаками выше всех голов, что расплескалось под ногами молодых и старых самоубийц, а ещё звуками гитары и словами что-то про унылую любовь. Вот так же – выборочно из всего многообразия созвездий и поездок я выбирала то, что нравится и ближе, до остального дела не было, и нет. И он писал, что счастье детворе. Да неужели и чем же заслужили эти дикие пигмеи, что только вышли из лесу – опять его слова – счастье нам, а этим сорванцам …. Город живёт своей жизнью. Мне кто-то звонит. Подруга.
И мы идём перемалывать все события и их запиваем минеральной водой, вода от этого становится слаще – и мысль так не стати – Как там мальчик мой? Спит или же проснулся. Мысли пришла и ушла.
Трамваи.
Изваяние завода.
Мосты. Да Стасик ты прав, мосты, сейчас, а значит всегда остаются в моде, как ты писал. И, да, прости, я не называю тебя по имени – ты не сердись ладно, это так по-взрослому и фамильярно, ты не сердишься? Правда?
Вот и настало то, о чём он говорил – реальность возобладала своими очертаниями, я вхожу в неё и в эту осень наполовину со снегом. Чувства застыли студнем, эмоции сложились как перочинный нож в руках у девчонки, а жизнь, такая камерная, и ещё преследует чайная на Мира 10.
Перемены это так непривычно, как семиклассницей привыкать от второй к первой смене, и стараться не проспать на первый урок, именно тогда начинаешь курить – в упрёк системе, организации любого порядка.
Писать и танцевать, наплевав на часть суток. Выдрессировать свой рассудок. Пролить молоко на стрелки часов. И замечать стрелы лучников направленные на восток в мою сторону и гордо кружить балет. Танцую это я так целую пространство утонченными отточенными движениями – нежно. Это мне нужно, а может и не нужно, хочу бросить, а нет, уже не хочу.