Стремление и достижение

Несчастен, кто берет, но не дает взаимно. Я счастлив оттого, что брал, но и даю.
Рудаки 
               
Я приехал в город моей юности глубокой ночью. Меня никто из друзей не встречал. Только лейтенант по долгу службы, с заказанным номером в гостинице. Он занес мои скромные пожитки и портфель, набитый инструкциями, указаниями, распоряжениями – творческой продукцией нашего Центра по обеспечению приводнения космических аппаратов и пусковых ракет.
Спать не хотелось. Я вскипятил в походной кружке воду, заварил кофеек и принялся его смаковать, а в голове рождались картины приятных встреч с городом и друзьями юности. Вспоминались подробности далеких первых знакомств с городом. Хотелось сейчас же все обегать, узнать сохранившиеся уголки, дома, места былых романтических встреч. Особенно одна… Мне не терпелось обрести надежду, что встреча эта состоится, хотя минуло столько лет. Но образ далекий, незабытый тревожил душу, волновал так же ощутимо, явственно, живо, как тогда. Словно я помолодел. Оставаясь всегда нетленным, он проявлялся при определенных обстоятельствах, как печать на негативе. 
Я все равно бы не уснул и решил выйти на Набережную, взглянуть на море, на пляж, где когда-то играли в волейбол, до рассвета просиживали кто с девочками, кто с женами, а то и с гитарой. На Набережной – очарование молчания и тишины. Я впитывал полной грудью чистейший воздух, казавшийся после густого смога обеих столиц прозрачным и каким-то одухотворенным, особо ароматным.
Заря только занималась. На горизонте посветлело, но не светилось. Возле моря не было ни души. Но скоро проявились тени, прибывшие из моих воспоминаний. Я словно воочию видел их, легких, туманных, нематериальных, но живых. Постепенно я весь погрузился в этот призрачный мир прошлого.
Возникла ночь нового года, который мы встречали на окраине в маленьком, вросшем в землю домишке. Их прозывали здесь времянками и сдавали таким бедолагам, как мы, приехавшим служить, да и жить. Зима выдалась в том году очень теплой и сухой. Мы вывалились на улицу из душной комнаты, пропитанной запахами праздничных блюд и папиросного дыма. Какими сидели, бражничая, такими и стояли на зеленом ковре из трав под сиянием луны, спокойной, безразличной к нам, к нашему шумному празднику.
Вид отсюда открывался на весь город, на море, серебрившееся лунной дорожкой. И красота этой новогодней ночи запала каждому из нас в душу надолго, а мне – на всю жизнь. Я уверен: вспомню эту волшебную картинку в свой последний час и унесу в бессмертной душе (ведь убеждение в бессмертности главного в нас теперь укореняется) на тот свет. Думаю, и там нет прекрасней окружения, чем на нашей красавице Земле.
Но это теперь та ночь представляется как молчаливое, застывшее видение, как волшебный сон. А тогда мы орали от восторга, плясали как дикари, пока кто-то не вынес патефон и «Брызги шампанского» не увлекли нас в страстный цивилизованный чувственный танец. Первой во власть музыки попала Лана. Еще ярче заблестели ее глаза, гибкое тело затрепетало. И по-змеиному извиваясь, она поплыла в потоке мелодии. Сама музыка, невесомая, но влекущая. Изумрудное платье ее сверкало, стройные ножки легко касались зеленой травы, и вся она смотрелась как новогодняя сказка.
Она очаровала всех. А Саша, боготворивший свою жену, таял от восторга. И я тоже. И зави-довал ему. Какой волшебной была его жизнь рядом с этой красавицей! Лана действительно смотрелась в окружении прочих жен и девушек (компания была человек в двадцать!) особен-ной, нездешней, загадочной. Я не сводил с нее глаз, чем и испортил настроение своей молодой жене, всегда спокойной, сдержанной и… скучной. В тот момент она зарделась и метнула на меня сердитый взгляд. Мол, не забывайся. Ты уже в тенетах прочных, они крепко тебя держат.

* * *
Течение моих воспоминаний уперлось в эту, охлаждающую пыл, преграду и переменило курс. Я припомнил подробности своей семейной жизни, и стало грустно. Не ворчание жены, на что обычно жалуются друзья и вообще мужчины, но молчаливый укор ее глаз преследовал меня ежечасно: не туда пошел, не туда положил, не то сказал. И на моих глазах – поспешная перемена места «не туда положенной» вещи, поправка нарушенного порядка. И указание: кому позвонить, что сказать. Так же воспитывался и наш единственный сын. По его малолетнему возрасту я, когда имел время, хватал его, и мы шли погулять, отдохнуть от слишком правильной, упорядоченной до тошноты жизни. Когда же он вырос, то освободил себя сам, поступив не в московский вуз, а в ленинградский: подалее от недремлющего, бдительного ока матери. Меня же освободила от этих пут она сама. Устав, как видно, от моего «разгильдяйства и растяпства», ушла к своему начальнику и, наверное, давнему любовнику, к «правильному во всех отношениях».
Я ведь женился скоропалительно, сразу после выпуска из училища, следуя совету старших товарищей: нельзя ехать по назначению одиноким; помрешь от тоски где-нибудь на Хатанге или, еще хуже, в бухте Ольги. Надо иметь жену. И если говорить откровенно, я по своему «растяпству и легкомыслию» не думал о том, близки ли мы с Людой духовно. Молодые, 23-летние, были мы увлечены плотской близостью, питаемой неизбывной энергией страсти, которая, казалось, спаяла нас навеки, увы, как показали годы, не прочно. Жизнь в реалиях, очень скудных в то время, трудная служба в необжитых прибрежных степях, открытых большую часть года беспощадному слепящему солнцу и зною и свирепым ветрам зимой, короткой, но ее с избытком хватало, чтобы потом месяца два отогревать уши. Неустроенный быт, лишенный даже намека на элементарные удобства, из которых жизнь нас выплеснула сюда, если не на край света, то на оконечность родного материка, по всем параметрам отставшего от столиц лет на сто. Все это разметало и страсть, и влечение. Мне сейчас удивительно, как хватало сил и воли подниматься с налёженной, а потому уютной, постели в холодную тьму, которую не удавалось разогнать керосиновой лампой больше чем на два метра от нее. И без завтрака, даже без чашечки кофе (примус – устройство не очень удобное!) шагать через весь центр к служебному автобусу. А потом целый час трястись по израненным плитам шоссе, вымощенного бракованными изделиями комбината строительных материалов, почти единственного крупного предприятия в городе.
Ехать скучно. Беседой назвать тот пустой приземленный разговор, развлекавший товарищей, было нельзя. Куцые обрывки его о проклятой погоде, о недостатках и упущениях в нашей части и городе, бахвальство удачным устройством быта, добычей дешевых, но качественных продуктов, ловкостью и практичностью жен, прекрасных хозяек, и ранним развитием прямо-таки поразительных способностей у детишек… И так изо дня в день. В каждой поездке. В ту сторону. И в обратную. Только когда в обратную, то разговор более вялый и несколько мечтательный – о близком отдыхе, о доме, об ужине с семьей.
Как же все это было давно! И вместе с тем на ближних подступах в сознании. Всегда готовое воскреснуть, проявиться живой картиной. А ведь немало лет, событий, переживаний отделяют меня от той далекой дали.
Вот год назад я встретился с бывшей женой. Какое разочарование и неприятие… Вместо красивой и стройной (ведь увлекся же я когда-то ею!) застал грузную, с сероватым лицом, густо напудренным, и какими-то на этом фоне белесыми глазами. Она устроила эту встречу, видимо, рассчитывая на соединение: недавно похоронила мужа. А я испытал в этот миг не жалость, а что-то похожее на отвращение. Потом я себя обвинял в черствости, в том, что не нашел более теплых, приветливых слов. Это омрачало мои дни и даже препятствовало встречам с обычными приятельницами. Все-таки прожито было в семейном гнезде без малого двадцать лет. А где оно тепло домашнего очага? Сердце давным-давно вместе с ним остыло.
Обжегшись на молоке, дуют на воду. Я все годы не связывал себя браком. Привык к свободе и полной самостоятельности и бежал от семейных пут. Как черт от ладана. Сходясь с приятельницами, моментально убегал, как только узнавал знакомое поползновение их – забрать меня «в полон». «Ни-ни, – говорил я себе. – Теперь тем более: и нервы послабее, и терпения меньше. Зачем обрекать себя раньше времени на ад?». Хотя я, как и подавляющее большинство моих современников, достоин ада. В этом был убежден, хоть и не был мизантропом.
Так текла моя жизнь многие годы. И вот накануне выхода в отставку, выполняя последнее служебное задание, я вдруг, попав в знакомую с юности обстановку, оживил свои прежние мечты, тайные желания и надежды. Сердце мое словно помолодело, трепетало и сладко замирало в ожидании приятных, волнующих встреч.

* * *
Город постепенно просыпался. На Набережной появились люди. Те, кто помоложе, торопли-во проскальзывали, видимо, спешили на работу. Пожилые вышагивали медленно, совершая утренний моцион. И ни одного знакомого лица! Я почувствовал холодок отчужденности. Стало что-то грустно, и я поспешил в гостиницу. Кстати, пора было подкрепиться завтраком и кофе.
В гостинице было пустовато, а в номере мрачно. Солнце сюда еще не дошло. Пришлось включить свет. Все выглядело как-то бесприютно, и даже принесенный кофе (я заказал нату-ральный, нерастворимый, с молоком и сахаром) оказался не на высоте. Бутерброды с сыром тоже пустенькие. И надежда, что вот кофе взбодрит и я сяду к телефону обзванивать друзей и бывших сослуживцев, чтоб объявить о своем появлении, обманула меня.
Сверх ожидания мною овладела сонливость. Видно, сказались бессонная ночь и низкая температура в помещении. Я прилег на диван в дреме и отключился. Уверен – мог бы проспать до вечера, но телефонный звонок поднял меня, когда в окно глядело солнышко, катившееся к западным предгорьям.
– Друг, мерзавец ты эдакий, приехал и молчок, – раздался знакомый, звучавший почти по-родственному голос. – Ты решил быть инкогнито? Скрываешься? – бодренько заключил Пашка, а теперь Павел Борисович, мой старый друг, однокашник.
– Привет, привет, дружище! Рад слышать тебя. Я вот задремал было, но успел подумать: встану и сразу тебе брякну. Объявлюсь.
– Ну раз объявился, хоть и с моей помощью, собирайся – и к нам. Жена тут тебе прием сообразила. Пообщаемся, обменяемся новостями. Давай подгребай.
Я поднялся на Бульварную горку, чтоб еще раз взглянуть на море. И через горку перешел на небольшую площадь, оказавшись на очень оживленной улице, по которой транспорт несся почти не пресекаясь. «Сколько же это автомобилистов-то теперь? – подумал я. – А когда-то, все в те же времена нашей молодости, этот самый Пашка первым пригнал приобретенный «Москвич».
Новость-то какая! Мы собрались к его гаражу как в музей, с восторгом разглядывая и ощу-пывая новинку. Щеки Пашки рделись, как у красной девицы на смотринах. Глаза сияли. Как это было давно! И как приятно было раскатывать по пустоватым улицам и уж совсем голым и тихим магистралям. Одно удовольствие! Ни тебе светофоров, ни пробок. Лети на своих колесах, ну как птица. А теперь пешком, бывает, доберешься быстрее и спокойнее, не тратя нервы на долгие простои в тесноте застрявших у светофора таких же бедолаг, как ты сам.
Дорога до Пашкиного дома, то бишь Павла Борисовича, коротка, но всего, что удивляло ме-ня, встретилось немало. Город очень изменился, похорошел, потеряв тот провинциализм и де-ревенскость, какие придавали ему уцелевшие после войны низкорослые изношенные домишки, ютившиеся как раз в самом центре, рядом с рынком. Теперь вместо них пусть убогие из-за отсутствия следов архитектурных усилий, но многоэтажные светлые дома. Разросшиеся скверы и кое-какие газоны тоже облагораживали пространство.
Хозяева встретили меня радушно. Пашка, а особенно Галина, которую я с трудом узнал в раздобревшей холеной блондинке, с гордостью представили свое жилье. Из обычной трехком-натной «хрущебы» они свили уютное, хорошенькое гнездо. «По перышку», объясняли они, натаскивали сюда приличную мебель, пару картин с пейзажами местных художников и множе-ство безделушек, вазочек и горшков с живыми цветами. Все это глядело весело, пестро и радо-вало глаз.
Накрытый стол сиял белоснежной скатертью и хорошей посудой. Еда оказалась вкусной. Настолько, по сравнению с угощением в столичных кафе, где в последнее время мне приходи-лось отмечать праздники и дружеские встречи, что я приналег с таким усердием и аппетитом, что потерял возможность обстоятельно отвечать на вопросы хозяев. Только «да» и «кажется». Хорошо, что Паша взял инициативу на себя. Да и порассказать ему было о чем. И прежде всего – о ком.
Здесь начали и закончили службу многие из ребят нашего курса. Наша специализация – береговая оборона, более всего подходила для спешно создаваемых тогда ракетных баз, как Чауда и Песчаная балка. Увы! Из группы уцелело только пятеро. Паша подробно описывал судьбу как уцелевших, так и тех, кто по разным причинам покинул этот свет.
– Какие подробности известны в Центре о «Смелой»?
– Наверное, у вас здесь слухи и домыслы раскрывают картину полнее?
– Именно домыслы. До причины ведь так и не докопались, – с грустью прошептал Павел. – Думали – взрыв. Но ведь не обнаружено никаких следов. А поверить в то, что лодка переломи-лась от каких-то водных завихрений, невозможно.
– Невозможно, а приходится. По сю пору ученые заняты наблюдением, изучением этого района. Считают, что в определенное время течение впадающей в море реки встречает обычное, морское. При каких-то условиях, ими и занимается сейчас наука, возникает завихрение, создающее необычную турбулентность с особо низкими частотами. Вот это очень опасно. Ведь даже рыбы здесь не плавают.
– Чего только не бывает в природе! Каких чудес и тайн она нам не подбрасывает! Парни погибли. Тень их до сих пор омрачает нашу жизнь.
Мне не терпелось задать вопрос о Лане, но неудобно было прервать Пашин некролог. Он перебирал имена погибших товарищей, с которыми так близко, так плотно спаяла нас тогда мо-лодость, энтузиазм, настоящая дружба, помогавшая преодолевать трудности и опасности.
– Больше всех мне жаль Сашку Браиловского. Вот друг был! И какой человек… Смелый, ум-ный. Подкован был что надо и в технике, и в музыке. Да во всем. Как, бывало, начнет что-нибудь рассказывать из прочитанного, мы слушаем не шелохнувшись и раскрыв рты. Какие картины рисовал! Лана, когда в себе, выставляет его работы в музее. Они там рядом с профессиональными. И нисколько не хуже.
– Кстати, Лана-то как живет? Я слышал, она так горевала, что…
– Да. Она не просто горевала, а до умопомрачения, до исступления. Это и кончилось потом душевной болезнью. Она ведь в психушке пробыла что-то около года. Думали, что никогда не выйдет оттуда.
– Да что толку, что вышла? – Галина накрывала стол к чаю и вмешалась в наш разговор. – Лана и сейчас ненормальная. На нее вдруг что-то накатывает, и она начинает моря бояться. Ни за что, бывает, не взойдет на мол. Даже на Набережную. Бледнеет, трясется. А то наоборот, подходит к самому краю и, того гляди, бросится вниз: глаза безумные, сама дикая какая-то. Однажды сиганула, было, прямо в волну. Люди успели подхватить. Ее знают в военном порту. Спасали не раз.
– Пробовали, – продолжал Паша, – удерживать на вахте, чтоб не бродила по молу, так отка-зались от этой затеи. Она начинала брыкаться, кусаться и проявляла такую силу, что не знаешь, так не поверишь: где она родится в этом тщедушном теле. Сейчас с ней живет тетка Николая. Следит за ней, кормит…
– Почему тетка Николая?
– Так ведь у Ланы нет родных. А со стороны Саши никто участия не проявляет. Там, видишь ли, интеллигенция высокого класса. Чопорность, холодность и эгоизм.
– Паша, ну кто захочет держать в доме такую?.. Не знаешь, что она выкинет вдруг. Я бы тоже не согласилась…
Мне было так неприятно, так больно все это слышать, что зашевелилась неприязнь к Галине, хотя умом я соглашался с ней. Я искал искру надежды. Хотелось верить, что это не приговор.
– А тетя Николая… Как она справляется? И почему она? Ведь у Николая дети, внуки. Она, наверное, и там нужна?
– Это другая история. И тоже не из приятных, – Паша взглянул на жену, очевидно, ожидая поддержки.
– Она не поладила с Милой. Там разный способ жить. Мария Егоровна – сама простота и доброта. Про таких говорят: простота хуже воровства. Это когда сам от себя отрываешь, чтоб другим помочь. А Мила не такая… У Ланы Мария Егоровна нашла свой угол и родственную душу.
После таких слов Галины за столом воцарилось молчание. Чай остывал. Торт, забытый, с ножом в средине, сиротливо маячил на белой скатерти.

* * *
Переполненный тягостными новостями, я долго бродил по городу, пытаясь избавиться от грусти, собирая осколки разбитых надежд. Ранний осенний вечер обволакивал густой синей мглой ели и каштаны на проспекте. Еще не зажглись фонари, но полная луна засеребрила листву и осветила все вокруг волшебным светом. Было тихо, блаженное спокойствие царило вокруг, и смятение мое улеглось. Как вдруг я встрепенулся от видения, скользнувшего мимо, совсем близко. И узнал в нем Лану. Только она могла так стремительно и в то же время легко, бесшумно двигаться. Про нее никому на язык не придут слова: идет, бежит, ступает, шагает, шествует. Она словно летит или плывет. Одета Лана в форму подводника: черный китель, черная пилотка. Серебристые волосы собраны аккуратно на затылке. Что же она так одета?
Я, по-видимому, в растерянности произнес это вслух. Только поравнявшийся со мной моря-чок пояснил:
– Она надевает форму погибшего мужа. Видно, снова спешит в порт либо к памятнику.
Я машинально поблагодарил за информацию, все думая о ней. Моя голова, уже независимо от меня, пораженного и оглушенного, приняла решение, и я бросился за Ланой, чем, наверное, удивил разговорчивого прохожего.
Памятник подводникам, черный и блестящий, при лунном свете сам был похож на погре-бенную водной стихией подлодку. Мрачный, он навевал грусть. Лана застыла перед ним надолго. Я, перейдя на другую сторону улицы, наблюдал за ней и поражался ее терпеливой неподвижностью. Мои ноги уже давно требовали отдохновения. Но вот и у Ланы подломились колени. К счастью, она легко присела на постамент, сдвинув при этом всегда присутствующие здесь венки и корзину с цветами. Она повернулась к памятнику, легла и обняла его основание руками. Застывшая в застывшей скорби фигура.
С приближением ночи холодает. Я, без плаща, в костюме и тонкой рубашке, ощущал прони-кающий сначала холодок, а потом и холод, а Лана лежала неподвижно, по-видимому, не чув-ствуя ничего. Ни холода, ни острых граней постамента, впившихся в ее бок. Мимо шли люди. Их взгляд на какое-то мгновение останавливался на распластавшейся женской фигуре. У кого-то, возможно, она оставляла недоумение, у некоторых грусть. Но все проходили не останавливаясь. Никто не пытался Лану поднять. Может, ее вид привычен для тех, кто живет на Карантине и часто здесь ходит?
Меня тянуло подойти и поднять ее, но я не решался, вспомнив рассказы Паши и Галины. Больше всего я боялся испугать ее. Но ведь простудится… Как выяснилось позднее, пребывание в холоде, иногда очень долговременное, опасная близость к телу отполированной глыбы мрамора, казалось, уже превратившейся в лед, не вызывали простуды, опасных воспалений в хрупком и легком теле Ланы. Возможно, то было состояние, близкое к сомати, когда тело полностью отключается от внешнего мира. Состояние, очень похожее на смерть.
Ее привычные посещения памятника продолжались в любую погоду, за редким исключени-ем. Случалось это, как рассказывала она позднее, в те дни, когда она с трудом поднималась с постели. Туман застилал глаза, проникал в голову, тяжело обволакивал мозг, и последние впе-чатления от окружения уже не касались его. Серая пелена окутывала все предметы, неузнавае-мые, чуждые. Они превращались в живой, шевелящийся мрак, скользящий, извивающийся сгу-сток, страшный и опасный. Случиться это могло в любое время суток.
Я все-таки не выдержал и подошел, довольно громко назвав Лану по имени. Она подняла голову, взглянула на меня. Не откинулась, не шарахнулась. И я взял ее за руку, холодную и, казалось, безжизненную, попробовал потянуть. Не получилось. И я нагнулся, взял это легкое тело в охапку и поставил Лану на ноги. Она не сводила с меня глаз. Взгляд ее был пристальным и становился все более колючим, жестким. Не выражал ни понимания, ни узнавания. Она молчала недоверчиво. И вдруг хитро, все понимающе как бы оглядела меня, вырвалась и бросилась прочь.
Я не стал ни удерживать, ни догонять ее, оторопев. Огорчился до душевной боли, до жесткого разочарования. Неужели нет надежды? Неужели так и будет? Я покорно пошел следом, медленно и обреченно.
Я видел, как Лана свернула и скрылась на улице, ведущей к ее дому. Она жила, как объяснил Паша, чуть дальше от них по прямой.
В гостиницу мне возвращаться не хотелось. Я вышел на Набережную и бродил там до глубокой ночи, ища успокоения у моря. Пока не окоченел.

* * *
На другой день я уехал на дальний полигон и пробыл там до вечера, вернувшись в город очень поздно. Уставший, свалился в постель и заснул до самого утра. После завтрака я поработал немного с бумагами и, с трудом разогнув спину, вышел на проспект. Меня так и потянуло в сторону памятника подводникам. Я надеялся встретить Лану. И действительно, я настиг ее у самой цели, не приближаясь и не окликая, опасаясь снова спугнуть.
Но в этот раз Лана не остановилась у памятника. Она словно бы и не заметила его и продолжала прямо-таки лететь по направлению к старокарантинной башне. Мне пришлось ускорить шаг, чтоб не потерять ее из виду и не упустить раствориться в довольно густой толпе экскурсантов. Лана скоро свернула налево, в маленький неухоженный, заросший кустарником и высокой засохшей травой переулок. Он тянулся по прямой, и я, шедший поодаль, не терял Лану из виду. Так мы дошли почти до берега, загражденного сеткой, с проходной будкой у правой стороны. Лана проскользнула вниз, направилась к причалам, а я удивленно поглядел на вахтенного.
– Эта женщина что? За свою у вас здесь? Свободно проходит…
– Да. Мы ее знаем. Она частенько приходит. Странная такая… Говорят, она ненормальная.
– Похоже, – согласился я обреченно. – Как волнуется она, как мечется по берегу! Что ее так беспокоит?
– Она, говорят, в море мужа потеряла и теперь, видно, ищет его, ждет. Вот уже несколько лет.
– Попробую покликать ее. Может, обратит внимание. Я ее немного знаю. Вернее, знал. Ко-гда-то. Давно.
И я, прикрыв рукой рот, протяжно и призывно прокричал: «Лана-а-а!». Мой зов отозвался на море, далекий, загадочный. Я видел, как Лана вздрогнула и прямо-таки впилась глазами вдаль. «Лана-а-а!» – снова повторил я, придавая оклику неясность и тайну.
Лана заметалась по берегу и бросилась понизу в нашу сторону, но встретила преграду из скальных опадов и решетки, растерянно остановилась. Она напомнила мне оставленную мною когда-то давным-давно любимую мной собачонку. Так же жалко сейчас мне стало и Лану. Я спустился вниз и назвал ее по имени.
– Лана, вы помните меня? Мы когда-то с вами и с Сашей часто встречались. Были в одной компании. Я Риф. Помните?
Глаза Ланы постепенно успокоились, остановились на мне.
– Я, кажется, помню. Я вспоминаю, – запнулась она. – Вы скоро, правда, уехали. Кажется, в Москву вас перевели?
– Да. Все так. Но я все еще служу и здесь, в городе, в командировке.
– А, – протянула Лана равнодушно.
И, не подавая мне руку, быстро вскарабкалась наверх, и полетела прочь. Не пригласила с собой. Не подождала. Я смутился перед вахтенным, неторопливо поднявшись наверх. А он заметил:
– Вот такая она недотрога, ненормальная. Не знаешь, не ведаешь, что от нее ожидать.

* * *
Спустя дня три мы с Пашей и еще двумя товарищами из нашей части сидели за выносным столиком возле кафе с крымскими винами. Было светло, тепло благодаря последним усилиям осеннего солнца. Мы уже обо всем поговорили и теперь следили взглядами за все еще густой нарядной толпой, проплывающей мимо. Как вдруг показалась она, Лана, с ее незабываемой летящей походкой.
Она в длинной, очень широкой внизу юбке из легкого тонкого дымчатого материала и в черном спринте, с широкими воланами на рукавах из той же дымчатой ткани. Длинные пепельные волосы распущены и перекинуты на одну сторону, перехвачены голубым шарфом, тоже по ходу летящим, как и весь наряд, как вся ее легкая фигурка. Голова Ланы гордо поднята, и выражение тонкого лица скорбно и надменно.
– Вон Лана, – подтолкнул меня Паша. – Узнаешь? Она мало изменилась. Стала только какой-то бесплотной. Ты что? К ней?
Я сам как сомнамбула вскочил и ринулся за Ланой, чем, наверное, немало удивил товари-щей. Она выглядела вполне здоровой, спокойной, уравновешенной. Я ускорил шаг, поравнялся с ней и назвал по имени. Лана остановилась и сухо бросила:
– Я слушаю вас.
Прозвучало это так холодно, отстраненно, что я оторопел и замешкался как мальчишка.
– Лана, я друг Саши, и мы были знакомы давным-давно. Как только прибыли в этот город после Риги. Вы помните?
– Допустим.
– Мы вместе встречали праздники. Особенно запомнился мне первый здешний новый год. Было тепло, и все мы вышли на улицу раздетые. Вы так нравились мне…
– Я узнала вас. Вспомнила… Это вы играли на наших вечеринках на гитаре и пели романсы?
– Точно. Безголосый, но пел. И хорошо сделал: вы, по крайней мере, запомнили и теперь узнали меня.
– Я думаю, что для романсов голос не обязателен. Ведь поет чувство и вкус. У вас все это было.
Я с удивлением и благодарностью взглянул на нее: Лана была впечатлена, она запомнила мои безыскусные самодельные концерты, что подливали романтики в наши ночные бдения на берегу.
– Я только забыла ваше имя.
– Риф. Теперь Риф Андреевич Василевский. Но я попрошу вас, Лана, обращаться ко мне ко-ротко. Хорошо? По старой памяти…
Лана улыбнулась и подала мне руку:
– Старый друг лучше новых двух.
Мы долго бродили по проспекту, предаваясь воспоминаниям, и искренне недоумевали, за-вернув на городской пляж, как это нам хватало там места. Маленький, был он единственным, не считая закрытых санаторных.
– А вы еще все в волейбол играли. Я же сидела и любовалась вами: красивые, статные, ловкие ребята и девчата. И как хорошо было… И солнце вроде было не таким жгучим, как теперь. И море чистым. В залив тогда заплывали дельфины. Как в сказке. Где теперь все это? Только люди, люди, люди… Везде и всюду.
Глаза Ланы наполнились тоской, и я поспешил отвлечь ее от воспоминаний.
– Вы довольны обществом Марии Егоровны?
– Конечно. Она как родная. Даже гораздо ближе, чем бывают родные… У нас и вкусы одинаковые. Как гастрономические, так и в искусстве, музыке, в манере одеваться. Ой, – спохватилась Лана, – мне пора. Мария Егоровна, верно, волнуется.
Когда мы минут через двадцать подошли к ее дому, Лана пригласила меня:
– Зайдем. Выпьем чайку. Мария будет рада. Она должна тоже помнить вас. Мы ведь у нее в доме бывали.

* * *
Из грязноватого, с выщербленными ступеньками и короткими лестничными маршами подъезда мы поднялись на третий этаж, где было уже чисто и горела яркая лампочка. За дверью оказалась картина маленького рая, светлого, нарядного и вкусно пахнущего яблоками, ванилью и теплом. Я сразу узнал в Марии Егоровне ту скромную, старающуюся быть незаметной хозяйку старинной, с высокими потолками и огромными окнами, квартиры, где жил Николай с женой. Они изредка устраивали, обычно в складчину, вечеринки. У нас это было принято в ненастное зимнее время. Собирались мы по очереди у каждой пары. Чаще всего у Паши с Галиной и реже всех – у Николая с Милой. Поэтому Мария Егоровна, родная тетя Николая, была рада погреться в атмосфере радости, веселья молодежных вечеринок, но всячески старалась стушеваться, быть незаметной. А ведь была хозяйкой этой красивой просторной квартиры.
Меня она встретила приветливо и, как мне показалось, искренне призналась, что помнит меня, что относилась ко мне с симпатией.
– Вы и наш Саша отличались интеллигентностью, изъяснялись на хорошем русском языке, который сейчас редко услышишь.
После сразу очень внимательно оглядела Лану и, по-видимому, осталась довольна, потому что занялась исключительно мной. Она провела меня в комнаты, комментируя их состояние, убранство и, понизив голос, вставляла пояснения, касающиеся самочувствия Ланы.
– Вы ведь знаете о неуравновешенности поведения Ланы? Так вот пришлось добавить к балконной двери решетку.
Говорила она об этом виновато, словно была причиной, мягко говоря, недомогания спутни-цы своей жизни.
– Вам самой ничем не грозит ее состояние? – осмелился я задать вопрос, который меня очень волновал. Даже мучил.
– Первое время кое-что проявлялось, но это было давно. Теперь Лана мне доверяет. Мы ведь вместе много лет…
Вошедшая Лана прервала нашу, очень интересную для меня беседу. Лана переоделась, сменив спринт на легкую цветастую блузку, сняла шарф и заправила волосы в узел на затылке. Тут я заметил, что она седая, а вовсе не крашеная. Седина ее приятна: светлая, слегка серебристая.
– Маша, а что у нас к чаю? Найдется чем порадовать гостя? Домашним печеньем твоим, например. Осталось?
– Не озабочивай себя. Все есть. У нас как в Греции.
Мы уселись за низкий столик, служивший, вероятно, для всех случаев жизни, так как с него были быстро убраны книги, очки, ваза с цветами и наброшена вместо всего этого клетчатая скатерть. Мария Егоровна ушла на кухню, а Лана стала вынимать из старинной хельги чайный сервиз и десертные тарелочки. Скоро из кухни выплыл красивый аппетитный пирог и печенье.
– Маша печет совершенно изумительный капустный пирог. Уверена, вам, Риф, не приходи-лось есть такой вкуснятины. Так что я вам сразу отвалю кусок побольше.
Лана вела себя так естественно, говорила логично, что я проникся надеждой на счастливое будущее, и не заметил, как вдруг все изменилось: она стала очень много говорить, суетливо переставлять на столе вилки, ложки. А у Марии Егоровны помрачнело и напряглось лицо.
– Чем-то можно помочь? – спросил ее я, скорее взглядом, чем шепотом.
Она встала и принесла из кухни стакан с какой-то жидкостью.
– Мы с тобой забыли, Ланочка, выпить нашу травку. Возьми-ка вот.
И отхлебнув сама, Мария Егоровна поднесла стакан к губам Ланы и как-то очень ловко влила снадобье в чуть полуоткрытый рот Ланы.
Мы продолжали пить чай с пирогом, вроде бы не обращая на Лану никакого внимания. А она скоро затихла, глаза ее стали слипаться, и благодатный сон постепенно овладевал ею. Я поднял ее и отнес на диван. Лана попыталась что-то сказать, обняла меня, но сон оказался сильнее ее попыток проявить ко мне нежность. Так мне показалось. И мне было это очень приятно. Я выпрямился и, стараясь сохранить эту согревающую душу приятность, стал прощаться с Марией Егоровной.


* * *
От моей командировки время отстегнуло две недели как один час, и я вынужден готовиться к отъезду. Но оставшиеся пять дней я почти не расставался с Ланой, подолгу засиживался у них, на радость Марье Егоровне. Мы кое-что смотрели по телевизору, слушали записи на грампластинках, которые были подобраны с большим вкусом.
– Настоящей-то музыки, даже Чайковского, теперь в городе днем с огнем не сыщешь, – со-жалела Марья Егоровна. – Один, как его, тяжелый рок с громоподобным барабанным гулом. Так что пополнять нашу фонотеку нечем. Слушаем старые записи, так сказать. Еще Саша собирал.
При упоминании имени мужа Лана погрустнела, замкнулась, и на лице ее отразилась какая-то внутренняя борьба. Она время от времени бросала на меня почти подозрительные взгляды. Я решил откланяться, опасаясь – не раздражить бы Лану. Что-то во мне она, очевидно, подвергала переоценке. Я попрощался, поцеловал ей руку, а Мария Егоровна вышла меня проводить.
– Вы симпатичны Лане, вызвали ее доверие. Почти, – начала она торопливо. – Я рассчитываю на вас, когда меня не станет.
Я удивленно взглянул на Марию Егоровну и вдруг увидел осунувшееся лицо, взгляд обре-ченного человека.
– Пожалуйста, возвращайтесь к нам. Крым – самое здоровое и счастливое место для пожи-лых людей. Не пожалеете. И останетесь другом для Ланы. Я себя чувствую все хуже. Прохожу сейчас обследование. Но боюсь, что поздновато на это решилась. Так что…
Сказать, что это признание убило меня – значит, мало чего приоткрыть. Сердце словно рух-нуло в бездну. Как быть? Что делать? Сумею ли я стать для Ланы тем, кем была Мария Егоровна? Не настанет ли после теперешнего подъема спад, ухудшение? И успею ли я вернуться, завершив дела? Не опоздаю ли я?..

* * *
В Центре я удачно сдал привезенные материалы. В кадрах без проволочек оформили мои документы. Квартиру я передал моему преемнику, недавно переведенному в Москву из Севе-родвинска. Все, что в ней, можно сказать, я подарил ему. Да и не было там ничего особенного. Я как-то бытом и не занимался, часто разъезжал по командировкам. Вот уж на новом месте, в постоянном жилье, заведу все, как у людей, – утешал я себя. Пришло теперь это время, которое я не торопил тогда, но лихорадочно подгонял сейчас. В начале декабря я был уже у Ланы.
Она обрадовалась моему возвращению. Мы снова пили чай с капустным пирогом и ватрушками с творогом и говорили, говорили, говорили.
Мария Егоровна только приветливо улыбалась, и видно было, что она почти счастлива. Я посматривал на нее, отыскивая следы переживаемых ею тревог и опасений по поводу здоровья, но она держалась молодцом, хотя сильно похудела, казалась прозрачной. Я привез для нее выданные мне, как чудодейственные, лекарства из новых разработок в Центре. Честно сказать, я почему-то мало на них надеялся, но Марии Егоровне попытался внушить надежду, рассказывая об успехах фирмы, продвинутой в настоящее время гораздо больше, чем можно было ожидать в нашей стране, где, в целом, медицина, по признанию осведомленных специалистов, отставала на сто лет от, скажем, американской.
Я все же ушел от Ланы в радужном настроении, с высоким душевным подъемом. Провожа-ющая меня Мария Егоровна светилась верой и благодарностью. Образ двух милых добрых женщин и их теплая уютная квартира, пропахшая пирогами и ароматом чая, грезилась мне до самого последнего момента бодрствования и, кажется, даже приснилась. Но вот сны-то я, к сожалению, не запоминаю.
Утром я первым делом позвонил Марии Егоровне: все-таки беспокоился, как у них обстановка. И беспокойство оказалось не беспочвенным.
– Лана ушла. Куда? Откуда мне знать?.. Не очень она в себе. Опасаюсь, не забрела бы куда не надо.
– Я одеваюсь и иду ее искать. Не переживайте, – заверил я Марию Егоровну, уже натягивая куртку.
В легкой куртке, первой попавшей под руку, без головного убора (без которого ходить не привык) шагал я обреченно, вяло думая о том, куда понесет Лану ее невидимый, неощущаемый враг. И тут увидел ее.
Она не остановилась у памятника. Даже не скользнула по нему взглядом. Движение про-должалось, ровное, как у заведенной игрушки. Шарф, которым была повязана ее голова, развя-зался, и один конец его волочился по земле. Холодно. Может, остудит ледяной воздух ее воспа-ленную голову, и она придет в себя? Никаких изменений! Кроме одного: Лана не свернула в переулок, ведущий к морю, к кораблям, застывшим у причала, а продолжала подниматься к крепости, держась левой стороны и постоянно спотыкаясь о неровности дороги, которой, по существу, тут и не было. Ей приходилось то и дело переходить на проезжую часть, и мое сердце замирало, встречая и провожая вылетающие из-за поворота машины. Я не выдержал, догнал Лану и тихонько окликнул. Она взглянула на меня хитрым, многопонимающим взглядом шизофреника. Я все-таки поддержал ее, пока мы не миновали поворот, и скоро сами свернули налево и стали спускаться в небольшую долину, оканчивающуюся морским берегом. В центре ее – маленькая церквушка, памятники и ухоженный пятачок земли. Летом здесь, наверное, очень приятно: много зелени, цветов и небольшой ручеек, несущий прохладу, словно дитя уходящей вдаль морской громады. Над всем этим мирком высятся неплохо сохранившиеся крепостные стены.
Лана зашла в церковь, а я присел на скамейку так, чтобы видеть море.
Что она там делает, в церкви? Вряд ли она в том в состоянии, чтобы что-то понимать. Рас-сматривает ли иконы, церковную утварь? А может, даже молится? В это плохо верилось. Люди нашего возраста и нашего круга все-таки далеки от веры, от церковных обрядов. Я, во всяком случае, не встречал среди своих знакомых приверженцев религии. Я поднялся и уже подошел к двери, как появилась Лана. Возбужденная, гневная, она что-то зло шептала и, повернувшись лицом к церкви, замахала кулачком. Назревал скандал. Из церкви выходили люди, тоже возбужденные. Одна, еще не старая, женщина подошла к Лане, дернула ее за руку и подтолкнула к ступеням, которые выводят с церковной территории. Лана упиралась. И я вынужден подойти и вмешаться.
– Пожалуйста, не обращайте внимания. Она не в себе.
– Но если вы с ней, то чего же позволяете? Церковь и все это окружение не место для шума, скандального поведения. Это грешно.
– Извините, извините нас, меня. Я не успел ее остановить.
Договаривал я это уже на бегу, так как Лана миновала ворота и летела вперед, размахивая руками и рыдая. Когда я ее догнал, она все еще всхлипывала и шептала что-то, похожее на про-клятие.
– Лана, остановись, успокойся, – уговаривал я ее, понимая всю бессмысленность моих уве-щеваний.
Но что делать? Как привести ее в чувство? В это время нас догнал мальчик и протянул мне образок, копию иконы, именем которой названа эта церковь.
– Бабушка сказала, чтобы вы приложили образок ко лбу своей тетеньке. Она тогда очнется.
Я попридержал Лану, ласково уговаривая и поглаживая, и быстро просунул образок к ней под плащ, прижав его к груди. Лана, было, схватила мою руку, отдернула, но образок остался на месте.
Повторяющиеся слова из Библии – «По вере вашей и воздается вам», материализовались безотказно. Лана успокоилась. Но верил ли я? Да. В тот момент я воспринял эту иконку как единственное средство, как помощь, которая действительно придет. Лана вошла в разум, а мое сердце трепетало так, что я слышал его биение в своей голове и в горле.
Ночью мне не спалось, и я не мог отделаться от мысли – чего я так переволновался, так испугался? Именно испугался… Потому что возле церкви? Но я ведь не воспринимал произошедшее как грех. Стыдно было перед людьми? Действительно, я не ожидал, что не справлюсь с Ланой. Такое еще не происходило ни разу. И все же… Ответить на свои вопросы я не мог. Это мучило меня. Смущала мистика, приходившая как объяснение этой истории с образком. Во мне шевельнулось что-то похожее на веру, на близость к небу.
Домой мы тогда приехали на автобусе. Лана всю дорогу была молчалива, расстроена и еле сдерживала слезы. Мне было мучительно жалко ее. Я готов был при людях прижать ее к себе, нашептать ей много утешительных слов, заверить в том, что еще не все потеряно, что она научится контролировать себя, а я ей буду самоотверженно помогать. Но я на это, конечно, не решился, опасаясь сильного ее возбуждения. Мало ли, во что оно выльется! Вдруг бурная исте-рика? Оставил это на домашнее пребывание.
Дело уже было к вечеру, и вечер оказался тихим, славным. Весь в релаксации, когда равно-весие духа наполняет каждого из нас безмятежным покоем. Мы хорошо, откровенно поговори-ли. Лана попыталась мне рассказать о своих ощущениях и чувствованиях, являющихся часто предвестниками наплывающего расстройства.
– Очень тяжела мне бессонница. Я никогда не знаю, когда она навалится на меня и чем обернется. Вроде бы я погружаюсь в дрему, тело тяжелеет, все окружающее отступает. Но вдруг мозг пронзает что-то. Не мысль, а какой-то всплеск. И от дремы не остается ни следа. И тебе уже не уснуть. Вертишься с боку на бок – все неудобно, неуютно в своей чистой мягкой постели. Не помогает снадобье Маши. Тяжко так. Хорошо, если где-то под утро приходит наконец спасительный сон. А не то… Вдруг плотный туман обволакивает постепенно голову. Из него выплывают смутные фигуры. Таинственные, нездешние. Привычный мир исчезает совсем. Все замещается тягой к активному движению. И это всесильно. Словно тебя требует к себе кто-то очень властный и могучий. И тогда я встаю, что-то набрасываю на себя. Машинально, не сознавая. И бегу из дома неведомо куда. На неведомо чей зов. И начинается совсем другая жизнь. Беспокойная, невнятная, когда перестаешь видеть окружение и уже не соображаешь ничего. Я боюсь этого. Но оно сильнее меня. Оно не всегда запоминается, однако всегда потом тревожит, томит, болезненным волнением стискивает грудь, мнет сердце, которое начинает жутко трепетать и еще более жутко вдруг останавливаться. Вот так теперь я живу. И я не знаю, где я дольше пребываю – там или тут.
Лана печально взглянула на меня. Глубокой тоской повеяло от всего ее существа. С пепель-ным цветом волос сливалось такое же пепельное лицо, с потухшими глазами.
Жалость и жажда помочь ей, перекачать в ее тонкое, лишившееся энергии тело и смятенную голову всю свою энергию, силу мысли, горячность чувств охватили меня.
Я подошел к ней, обхватил ее, подняв с кресла, крепко притянул к себе. Не было, нет и не будет для меня ничего дороже этого существа. Я перестал сдерживаться и страстно поцеловал ее, попадая то в лоб, то в губы, и даже в нос. Но вовремя опомнился. «Держи себя в руках. Еще не время. Не рискуй своей и ее жизнью».

* * *
Скоро пришло еще одно подтверждение тому, как очень важны для Ланы покой, душевное тепло окружения, радостный настрой. Случай в церкви, видно, очень взволновал ее, дал трещи-ну в ее мировосприятии последнего времени, в котором появились ростки надежды, веры в то, что она как все, равноценна, равноправна и не притягивает к себе всегдашнюю насторожен-ность, назойливое внимание. Она, Лана, может держать себя в руках. Все дни она оставалась задумчивой, мрачной и какой-то пугливой. И вдруг сорвалась и исчезла, ввергнув нас с Марией Егоровной в отчаяние.
Когда я позвонил в их квартиру, дверь оказалась незапертой, и Мария Егоровна, расстроен-ная срывом, только и выдохнула:
– Только что ушла. Исчезла, пока я занималась постирушкой в ванной.
Я выскочил на улицу, озираясь по сторонам. И далеко впереди заметил Лану.
Лана шла как сомнамбула, не видя дороги, не замечая встречных, в последний момент пуг-ливо обходящих ее. Но она по какому-то своему указателю поворачивала за угол или поднима-лась по ступеням, точно следуя своему маршруту. Снова к морю, к причалу кораблей, среди ко-торых она, «Смелая», уцелевшая, с живыми ребятами, с Сашей.
Я старался двигаться бесшумно и в том же темпе, как она, чтобы не попадаться ей на глаза. Глубокая осень дышала промозглой сыростью: только что осел на землю тяжелый туман. В остатках его как-то пугливо и смущенно проглядывало солнце. Было зябко, а я заметил, что Лана очень легко одета. Легкий пыльник, шелковый шарфик вокруг шеи и свободные, без шляпы, развевающиеся волосы.
Когда она поднялась на бульвар, сухой багровый листок платана, закружившись перед ней, задел обнажённую кисть руки и, поддуваемый ветерком, поднялся к щеке. Эта встреча вернула чудным образом Лану к действительности, и она прояснившимся взглядом проводила скитальца в дальний путь. Но вот он порхнул ниже и столкнулся с бордюром тротуара. Листок приник к камню, затрепетал, точь-в-точь красновато-рыжая бабочка крылышками. И столько жизни было в этом видении, что Лана очнулась окончательно. Она наклонилась и хотела, видимо, коснуться листочка. Тут я не выдержал и подошел к Лане.
– Правда, словно бабочка?.. Как живой. Тебе понравился?
– Да. Скоро зима. На газонах нет цветов и бабочек над ними. Просто земля, голая. Давечь вырывали последние календулы. Убрали, вскопали. Тоскливо становится.
– Пойдем, Лана, на Набережную. Там живее, интересней.
Она озябшими пальцами подняла капюшон, выпростала из-под него шарфик, замотала им шею, подала мне руку. И мы двинулись в обратную сторону.
Море чуть-чуть дышало теплом. Но вдруг ветерок превратился в свирепый ветер. От тумана не осталось и следа. Разве что кое-где повлажнели плитки и скамейки. Уюта и тепла, конечно, не прибавилось. Наоборот. И я повел продрогшую Лану в соседнее кафе.
Мы сели за столик у окна, чтобы наблюдать за жизнью площади, небольшой, обрамленной старыми зданиями, и потому приятной. Здесь было людно, несмотря на будничный день и ветер. Люди суетились в делах, но были и отдыхающие. Среди пожилых здешних выделялись приезжие, в основном, москвичи и петербуржцы, узнаваемые по живописной, оригинальной одежде: и куртки не такие, как у горожан, и обувь не та. Особо интересный по расцветке шарф, кокетливо брошенный на плечи, у женщин или, свободно свисающий на распахнутой куртке, у мужчин. Живописно.
Чай согрел нас и погрузил в приятное оцепенение. Не хотелось двигаться. Мысли лениво переползали от одного впечатления к другому. Как вдруг меня отвлек знакомый игривый тенорок. И впрямь. К соседнему столику подходил Игорь с женой. Заметив нас, они, не успев присесть, «подгребли» к нам.
– Кого я вижу! Ты собираешься стать постояльцем тут? Составить мне компанию?
– С чего ты взял? Мы с Ланой забрели сюда случайно, чтоб отогреться. Погода-то промозглая какая…
- А я забегаю сюда частенько. Кофе хороший, суши и прочее.
С большой досадой, грозящей вылиться в открытое раздражение, слушал я бывшего одно-кашника. Он меня доводил до белого каления своим снобизмом, развязным бахвальством. Я еле скрывал это, не желая вбивать кол в нашу, в общем дружную и стабильную компанию простых искренних людей. Мы иногда подкалывали его остротами, прохаживались насчет его барских претензий, нимало, однако, не смущая его и не вылечивая от этих замашек. Раньше, скажем, во времена Лермонтова, кончилось бы мое возмущение дуэлью, а в наш прагматичный, расчетливый век просто требовалось пропускать мимо ушей бахвальство Игоря.
На заре нашей молодости это давалось в общем-то без труда. Но меня уязвляло особенно его высказывание, что он, видите ли, терпеть не может ложиться на смятые простыни и требует от жены чуть ли не ежедневной их смены. Я взглянул тогда на смущенную Нонну, ожидая хотя бы слабого, робкого упрека, выражения недовольства, но видел зардевшиеся щеки Нонны и еще более красные, раздавленные постоянной стиркой руки, которые она старалась прятать. Нонна робко и смущенно улыбалась при этих надменных выпадах мужа.
В то время, это были 50-е годы, не с чего было барствовать. Страна с трудом вставала на ноги после войны. Стиральных машин в помине не было, как и холодильников, то есть всего того, без чего сейчас мы не мыслим своего быта. Но Игорь уже тогда был первой ласточкой и типичным продуктом и поклонником эпохи вещизма и потребления, которая в полную силу расцвела, к сожалению, сейчас. Представляю, какими потребностями обзавелся Игорь теперь. Его молодая жена (Нонну он похоронил, как сказывали, пять лет назад) вряд ли потакала его снобизму. Тут и стиральная машина, и миксеры-пиксеры. Но не вдохновят ее. И вправду, выглядела она довольно холеной, ярко накрашенной, с красными в звездочках длинными ногтями. Одета недорого, но эффектно, с умелым использованием модных деталей. Яркий шарф, цветные ботиночки, называемые ботильонами, на высочайших каблуках, броская бижутерия. Да. Вряд ли такая будет убиваться прилежанием к хозяйству.
 – Познакомьтесь. Моя жена Ляля, – спохватился Игорь.
Мы назвали себя и пригласили их присесть за наш столик.
– С удовольствием. Но я что-то не вижу более горячительных напитков чем чай.
– К сожалению, Игорь, мы можем составить вам компанию только в чаепитии.
Игорь, видно, что-то вспомнил, бросил внимательный взгляд на Лану. И, перехватив мой, неловко промолчал.
Будет потом все объяснять своей Ляле. Уж не поступится подробностями, посмакует.
Беседа не клеилась, была исчерпана нареканиями на погоду, на осеннюю скуку. Мы с Ланой извинились и ушли.
По дороге Лана долго молчала, а потом выдала: «Общипал меня, как подстреленную дичь. Ни одного перышка не оставил». Я перевел все на шутку, и настроение наше поправилось.
Мы некоторое время молчали, двигаясь потихоньку к дому. Потом я вслух продолжил свою мысль:
– В Игоре с годами не прибавилось мудрости. Все такой же поверхностный.
Так как Лана молчала, я сделал попытку немного ее расшевелить:
– Ты помнишь ту вечеринку у Павла, на которую Мила представила первый раз свое изобретение?
– Это самодельный коньяк, что ли?
– Точно.
– Неплохая была атмосфера: весело, много музыки. Ты тогда как раз произвел на меня осо-бое впечатление своими романсами.
– А как мы Игоря попытались излечить от его снобизма?
– Нет. Это что-то прошло мимо меня.
– Но ведь смешно было. Самый смешной эпизод на вечеринке. Помнишь, какой стол мы соорудили в складчину? Шикарный по тем временам. А спиртное должны были доставить Николай с Милой. Находчивая практичная женушка Николая освоила тогда самогонное производство. Ее начальник-бактериолог из госпиталя очень увлекался химией и соорудил самогонный аппарат. Жена его сразу отмела это изобретение как лишнее искушение. Парень и так частенько прикладывался к лабораторному спирту (за что получил фитиль), а Мила «выручила» его и прибрала аппарат к своим рукам. В тот вечер она должна была продемонстрировать свое искусство из самогона делать что-то похожее на коньяк. Игорь об этом ничего не знал. Старая бутылка из-под коньяка с тремя звездочками, украшавшая стол, дала повод ему похвастаться  знанием элитных напитков.
– Я предпочитаю коньяк «Армянский», – с важностью заявил он. – В нем особая мягкость и аромат. Его следует пить вкушая, небольшими глотками и не спешить с закуской.
– Ура, братцы! У нас на одного пьянчужку меньше, – съехидничала Мила. – Вряд ли Игорь, с его запросами, соблазнится на наши «три звездочки».
Все засмеялись, представив, какую мину скорчит Игорь. Мы всегда с юмором встречали его хвастовство. Тогда, в молодости, все воспринималось легче, не так серьезно как теперь. Выпили по первой рюмке, а смех наш перерос в хохот. Игорь посмаковал милкино изобретение и со знанием дела изрек:
– Не «Армянский», но ничего. Букет приятный.
Наше объяснение, что это самогон, не очень смутило его. Как всегда выпутался. Но мы по-смеялись.
Я ожидал после своего рассказа встретить на лице Ланы улыбку, но оно оставалось сумрач-ным, и даже сердитым.
– Не люблю я вашего Игоря. И удивляюсь, как вы терпите его в своей искренней веселой компании. Он фат. Кроме того, не уважает женщин. Недостойно ведет себя. Этакий нарцисс.
– Да нет, Ланочка! Он простодушнее, чем тебе кажется. И он не обижается на подшучивания наши, когда его заносит.
– У меня свои наблюдения, свои выводы.
Я не стал уточнять и распространяться на эту тему из-за опасения возродить то, что может быть неприятным Лане. Да и меня мог ожидать щелчок по самолюбию.
– Лана, а ведь секрет свой Мила так и не раскрыла. Я не сомневаюсь, что она из экономии и сейчас не расстается со своим аппаратом и этим волшебным рецептом.
Дома мы отказались от телевизора и, поужинав, уселись каждый в своем углу за своей кни-гой. Я – за очередным томиком любимого мною Жоржа Сименона, а Лана – за книгой «О созданиях больших и малых» английского ветеринара. Добрая, умная книга. Но я заметил, что Лана часто отрывается от текста, сидит неспокойно, готовая в любой момент вскочить.
– Ты что? Озабочена чем-то?
– Да. Вот в Англии не только людям живется хорошо, но и животным. В окружении любви и внимания. А у нас – ни для кого не хватает тепла: ни человеку, ни зверю.
– У нас, дорогая, трудная жизнь, тяжелые условия…
– Мне жалко того щенка, что мы встретили у дома. Холодно. А он так мал. Плачет…
– Лана, мы ничем ему помочь не можем. У нас своих забот хватает. А среди знакомых и со-седей тоже не найдется желающих приютить его.
– Заботы, дела… Неужели мы не найдем для него времени и внимания? А с ним так хорошо бы, занятно было… И радость от мысли, что спасли живую душу…
В голосе Ланы слезы (это, между прочим, неожиданная новость!). Вся она – воплощение тоски и боли. Сердце мое дрогнуло, но я еще попытался нажать одну клавишу в рассудке.
– И он беспородный. Таких собак трудно воспитывать, приучать к дисциплине, порядку.
– Бог мой! Так тебе что? Не бедненьких, брошенных, а модной породы собак подавай?! Только они достойны твоей милости?
В голосе Ланы сталь.
– Лана, да забери ты его, пожалуйста. Я не против. Давай только спросим у Марии Егоровны. Ведь ей в основном придется им заниматься, кормить и прочее.
Марья Егоровна, конечно, не возражала. И щенок, мы его сразу окрестили Бутиком, посе-лился у нас. Он действительно так настрадался, что угревшись и подзакусив, проспал целые сут-ки, не  просыпаясь.
А Мария Егоровна мне шепнула:
– Это она на вас рассчитывает. Когда мы были вдвоем с Ланой, она подбирала щенят, котят, но устраивала их: кого у соседей (ходила по всему дому), кого относила на рынок женщине, продающей за смешную, ничтожную плату этих несчастных, в надежде, что их приголубят, спасут. Я вот что подумала: может, станет нянчиться с собачкой, так ей самой лучше будет? Успокоится дух ее?

* * *
В нашем доме поселились радость и покой. И принес все это блаженство маленький серый пушистый комочек – Бутик. Все пеклись о нем, ласкали, разговаривали с ним больше, чем друг с другом. Лана сама кормила его, вычитывала в книге советы специалистов, не уставала менять мокрые газеты на сухие, коими мы застилали теперь почти весь пол в квартире, и целовала его в черную блестящую пипку.
– Лана, не жулькай его и не прижимай крепко его носишко. Это у многих животных самое чувствительное и слабое место, – Марья Егоровна то и дело вставала на защиту Бутика, а сама радовалась блаженному расположению духа Ланы.
Я же позвонил в ветеринарную амбулаторию, чтоб узнать, когда следует песику сделать прививку. Мы с Марией Егоровной теперь возлагали на Бутика большие надежды и берегли его как зеницу ока.
Но живем мы среди людей, и все мы разные. В нашем подъезде есть одна то ли злая, то ли невоспитанная соседка. Мы все – Марья Егоровна, Лана и тем более я – не очень сближаемся с соседями. Только Лана навещает одну старушку с первого этажа, носит ей то кусок пирога, то миску борща. С остальными только «здравствуйте» и «прощайте». Надо же было Лане в одно из таких посещений встретить на лестнице ту язву. Та, не задумываясь, выдала Лане замечание:
– На кой черт тебе, больной, собака? Не сможешь уследить, пес начнет гадить в подъезде. Сама ты – и то не подарок для нас.
Даже с очень здоровой психикой уравновешенный человек почувствует себя сильно уязв-ленным. А Лана возвратилась в квартиру бледной, с трясущимися руками и затравленным взглядом. К вечеру она, правда, успокоилась, но, видимо, не совсем. Ночь плохо спала, а утром, когда мы с Марьей Егоровной забылись сном покрепче (тревожились все-таки, чувствуя, что Лана не спит), она улизнула. Было, наверное, часов семь утра, в декабре – на улице еще темно. Так что мои активные поиски Ланы пришлись на более позднее утро, когда все спешили на работу.
Улица встретила меня морозным дыханием. Приближался новый год. На площади перед вокзалом уже установили елку. Мамы и папы или моложавые бабушки топтались с малолетними отпрысками вокруг нее, радуясь празднику. Жаль, что по голой земле не покатаешься на санках или лыжах. Но уже те, кто постарше, овладели роликами, успешно заменившими коньки. И то – Слава Богу!
В этом шумном месте Ланы, конечно, быть не может. Я ускорил шаг, направляясь в сторону порта, надеясь застать ее у памятника. На углу улицы Горького нос к носу столкнулся с Пашей. Обменявшись коротко новостями, мы еще какое-то время стояли, роясь в памяти, о чем бы еще спросить друг друга, что обсудить. И тут Паша начал, видно, то, что они перебрали с Галиной не один раз:
– Говорят, ты, друг, все с Ланой нянчишься? Для чего это ты затеял? Она же ненормальная… Все это знают.
– Она странновата иногда. Иногда, понимаешь? Очаровательна же и умна как прежде.
– Брось. Зря в сумасшедшем доме не держат. А на тебя вон молодые и модные красавицы заглядываются. Не увлекай себя мечтой. Что было, то прошло.
Я вздохнул, помолчал и признался:
– Понимаешь? Ничто из прошлого не кануло, не пропало. В этом все дело. Я по-прежнему люблю ее.
Павел взглянул удивленно.
– По-прежнему влюблен? Я и не знал, что тогда у тебя это было серьезно. Мы все не прочь были потолкаться возле нее. Потешить мужское самолюбие. Привлечь ее внимание. Но…
– Ничего не прошло. Я такой, как Лана, больше никогда не встречал. Она из той редкой по-роды людей, которые, как мне кажется, самим Космосом посланы на Землю, как бы в назидание нам: учитесь, мол, люди, вот такими вы должны быть. По образу и подобию Бога. Так в Библии говорится.
– Ну, ты уже поднял ее на такой высокий пьедестал, что принять это за истину невозможно.
– Не выше, чем она заслуживает. Мы с тобой не зеленые юноши. Повидали немало людей. Но вот я так и не встретил нигде и ни разу такой тонкой, чувствительной души, как у нее. Ей не надо раскрывать глаза на чье-то страдание, просить о поддержке. Она сразу чувствует сама и бросается на помощь, часто в ущерб себе.
– Ты что? Ждешь от уважаемых тобой людей подобных поступков? Чтоб они, как Александр Матросов, бросались на амбразуры врага?
– Нет. Не геройство. Не порыв ведет таких людей, как Лана.  Не на войне и не на пожаре проявляется их доброта, высокое чувство сопереживания и готовность прийти на помощь. Это все проявляется не броско, не ярко, мало заметно. Потому что в буднях, в повседневности. И вроде бы в мелочах. А видится… Видится теми, кто способен видеть органичное, рожденное, похоже, в самих небесах человеческое благородство. Основное человеческое содержание в человеке.
– Не заблуждайся. Не принесет она тебе счастья. Теперь ведь мы, как ты сам признался, не юные романтики, а прожженные эгоисты, подуставшие от жизни. Любители сладко поесть и понежиться в покое.
– Ты, друг, что-то на себя наговариваешь. А я заметил, каким взглядом провожаешь хоро-шеньких, женственных… Сознайся, влечет нас красота. Жива в нас еще энергия жизни. Та самая, какая порождает сильный природный инстинкт – тягу к любви.
– Но Лана – это ущербная красота. Не для нашего мира. Ты сам высказал эту мысль. Ее оча-рование – это очарование предмета искусства. Никому не нужной духовности, бесполезной ра-финированной интеллигентности. Ты спроси знакомых мужчин: заинтересовала ли она кого-нибудь из них? И вообще, кто-то умный сказал: негоже гнаться по следам того, что уже окончено.
– Да ведь не окончено. Я тебе еще раз говорю. Не окончено. То-то и оно.
Не очень довольные друг другом, мы разошлись, и я снова окунулся в заботу – где найти Лану. Конечно, время дневное, неопасное. Но она могла, как случалось раньше (по рассказам Марии Егоровны), забрести так далеко, что оказывалась не в состоянии найти дорогу к дому. Только этого не хватало сейчас. Особенно после разговора с Пашей.
Я шел привычной дорогой, а грустные мысли не то, чтобы расхолаживали меня, но томили тоской, предчувствием безысходности. Как вдруг какая-то сила отрезвила меня и потянула через сквер, к могиле Айвазовского. Нехотя я подчинился ей – чем черт не шутит. Внимательно оглядываю редкие скамейки, запущенные заросли полузасохших пыльных кустов. Да что это я? Обрывал я свои поиски. Не пьяную же я ищу, чтоб останавливать внимание на остатках разоренного, а когда-то ухоженного, сада! Но меня тянуло и тянуло дальше. И я миновал последнюю аллею, проезжую улицу и оказался возле территории могилы. Здесь зелень была свежее. Разросшиеся ели и сосны пышными кронами заслоняли немногочисленные обнажившиеся липы и ясени. Было тихо и отрадно, словно не мчались по прилегающей улице автомобили.
Лану я увидел у самой оградки памятника, присевшей прямо на пыльную высохшую траву.
– Ты о чем-то беседуешь с маэстро? – стараясь держаться шутливого тона, обратился я к ней.
Лана вздрогнула, подняла ко мне лицо. Взгляд ее прояснился. И она протянула мне руку.
– Вот сижу и завидую великим. После них у потомков остается благодарная память. Вот ведь как ухожена эта территория, несмотря на запущенность всего окружающего пространства! А что останется после нас?
– А нам все равно, а нам все равно, – попробовал я пропеть игривую песенку. – После нас хоть трын-трава.
– Ну как же ты можешь, Риф? – возмутилась Лана. – Это не шутки. И я знаю, что ты не так думаешь, как хочешь показать мне сейчас.
– Конечно, дорогая. Конечно. Но что от нас зависит? Оставить заметный след? Нет. Это пре-рогатива высокоодаренной личности. Это от Бога. Мы же оставим след только в памяти близких людей. И не очень близких. Просто в тех, кому нам случалось сделать добро. Кому улыбнулись. С кем хорошо поговорили. И, наконец, вот сейчас ты с добрыми мыслями на этом клочке земли… Она, Земля, запомнит. Надолго. И так во всем: в море, в небе, в деревьях, когда мы полюбуемся ими, поблагодарим за радость, принесенную нам, останется наш след. Они запомнят нас на свой более длинный, чем наш, век.
– Ты все выдумаешь для собственного успокоения.
– Как сказать, Лана. Ты что-нибудь слышала о Вернадском?
– Мало. Знаю, что был такой ученый и философ. Он некоторое время жил и работал в Крыму.
– А его открытие ноосферы? Энергетического поля вокруг Земли? Там скапливается вся энергия, идущая от нас. В настоящее время – больше темной энергии. Жестокость, стенания, боль, проклятия, сквернословие. И это плохо для нас, для Земли. А мы будем посылать туда свою любовь, радость. И чем больше таких людей как мы, тем скорее наладится жизнь землян. Вот это наш с тобой вклад в хорошее дело. Это запомнит ноосфера. Это то, что останется после нас.
– Да, да. Я что-то читала об этом. Только это называлось «Хроника Акаши».
– Это у древних, у индусов. Примерно так. Давай же радоваться жизни. Благодарить Землю, кормилицу нашу, всю природу. Желать всем людям добра…
Лана улыбнулась и в каком-то порыве подошла и обняла меня. Всю дорогу до дома от нас веяли на окружающих, на Землю, на небо доброта, счастье и прекраснодушие, в хорошем смысле, а то ведь это слово сейчас употребляется с отрицательным знаком, как маниловщина. А жаль. Это, по-моему, следствие очерствения и обмеления душ.

* * *
Первое дыхание грядущей весны пришло к нам в так называемые февральские окна. Город заливали потоки солнца. Море сияло чистой и гладкой поверхностью. Все ожило. Было празд-нично. Но в нашей семье царили грусть и мрак. Мария Егоровна доживала последние дни. Из больницы ее выписали умирать домой. Она исхудала, теряла силы, словно их кто-то из нее высасывал. В эти тяжелые дни я окончательно перешел к ним жить, отказавшись от гостиницы. Уход за Марией Егоровной обеспечивала нянечка, которую я нанял по совету Милы, женщины очень деловой и практичной, к тому же все-таки не чужой. Оплачивал я, так как пенсии страждущей едва хватало на лекарства, на обезболивающие препараты.
Моя же забота – Лана. Она была внешне спокойной, но бог знает, что бродило в ней. Молчаливая, замкнутая, она целыми днями сидела в кресле, погруженная в себя, и время от времени забегала в спальню. Так же молча постояв у постели больной, понуро возвращалась на свое место. На чудо ли она надеялась или боялась не застать свою старшую подругу живой? Время тянулось мучительно медленно, нагнетая тоску и мрачные думы.
Все домашние дела – нехитрые обеды, мытье посуды, и более приятные – хождения в магазин и на рынок, прогулки с собакой, совершались мной в режиме автомата, совершенно бездумно. Мысли же крутились в одном поле – вот приду домой, а Лана пробудилась. Хлопочет возле плиты, заваривает кисель для Марии Егоровны, полная жизни, веры в то, что все в этом мире идет своим чередом. Течение это нам не остановить, и надо принимать как должное, занимаясь будничными делами. Но увы! Лана не поднялась даже с кресла мне навстречу. Отсутствующим, невидящим взглядом проблудила по сторонам и моей фигуре. Потом, вдруг встрепенувшись, кинулась в спальню. И, как всегда, обреченно рухнула снова в свое кресло. Более тяжких минут, что там минут, дней, суток – я не переживал в своей жизни.

* * *
На похоронах Лана не плакала, двигалась как-то неуверенно, будто слепая. Куда ее напра-вишь, туда и идет. И в походке полный автоматизм. Когда я подвел ее к гробу, ожидая, что она взглянет, поймет и как-то простится с человеком, с которым долгие годы жила бок о бок, жила в доброй привязанности и единодушии. Но Лана стояла безучастная, смотрела и не видела. И что чувствовала она и чувствовала ли вообще что-нибудь – было непонятно.
Друзья, помогавшие мне в эти дни, советовали присутствовать Лане на поминках. Она, де, будет среди людей, услышит (услышит ли?) много добрых слов о Марии Егоровне, прочувствует и очнется от своего столбняка. Ничего этого не произошло. Лана сидела отстраненно, никого не видя и не слыша, если даже и поднимала иногда голову. Она глядела прямо перед собой.
Дома ее поведение не изменилось. Она сидела в кресле перед телевизором и ничего не видела, полностью отключенная от окружающего. Лана ничего не ела, не пила. В постель позволяла себя уложить. Но спала ли она – я не знаю. Я подходил к ней два раза в ночи – она лежала с открытыми глазами и не реагировала на мое приближение.
Утром Лана встала и засобиралась идти. Куда, зачем? Она, я уверен, не могла бы на это ответить. Проснулась потребность в движении, какая иногда возникала в ее затуманенной голове, и следовало помочь ей одеться и пойти следом. Мария Егоровна, даже беспокоясь о ней, не всегда могла ее сопровождать. В последнее время даже никогда. Слава Богу, обходилось без происшествий. Да и люди помогали. Я же сейчас быстро оделся и вышел, когда Лана уже приближалась к переходу и могла пойти на красный свет. Она ведь не видела и не слышала автомобилей. Ее мир отгорожен от окружающей жизни глухой, непроницаемой стеной. Господи, если б знать средство, которое способно было бы разрушить ее, эту стену!
Я едва успел схватить Лану за руку и задержать от того шага, который сблизил бы ее с пото-ком ринувшихся на зеленый свет машин. Слава Богу, обошлось! Мы благополучно дошли до бульвара: она впереди, я несколько поодаль, не сводя с нее глаз, весь окоченевший в своей легкой куртке, первой попавшей мне под руку. Лану я укутал теплым шарфом, но теперь он размотался и волочился по пыльному тротуару: дождей так и не было. Черные тучи клубились над городом, но ветер гнал их вперед, на север. Март – самый разнохарактерный месяц, когда погода способна меняться чуть ли не через день от одной крайности к другой.
Лана сначала двигалась привычным маршрутом, но потом вдруг резко свернула вправо и, миновав Матросский садик, нырнула в переулок, круто вбегающий на гору. Я ускорил шаг, опа-саясь потерять ее из виду.
Мы взбирались вверх с усилием, которое зато помогло нам немножко согреться. Пришлось путаться по мелким проулкам, ведущим то в тупик, то через узенькую, заросшую кустарником щель, уходящую все выше и выше. Наконец мы оказались на открытом пространстве, словно на лбу великана. Вид с него открывался на весь залив и весь город. Лана села на камень, и я подошел к ней. Странным всегда оказывалось ее здравое неудивление моим появлениям. Но на сей раз ее незрячие глаза скользили сквозь меня, и я осторожно взял ее руку, она отдернула ее и диким взглядом как обожгла.
– Ты кто? Зачем ты здесь? Ты как все – временный? Уйдешь, а я останусь одна. Уходи. Уходи сейчас! «Уходи!» – почти визгливый крик.
Она оттолкнула меня с силой, неожиданной, и потому я чуть не оступился с обрыва.
– Ну что ж… Я ухожу. Оставайся одна. И навсегда.
Я повернул к тропке и стал спускаться вниз. Я и сейчас не могу ответить – играл ли я, чтоб испугать ее, или на самом деле решил покончить с этой длинной болезненной запутанной историей. Лана же вдруг со стоном бросилась ко мне:
– Не уходи! Пожалуйста, не уходи! Я не могу одна… Мне страшно…
Она рыдала, ее трясло всю. Колени ее внезапно подогнулись, она упала на мерзлую землю и поползла ко мне. Мы оба зарыдали. Ее горе полоснуло, видимо, ее так круто, что она вмиг обрела себя.
Как не разорвалось мое сердце от острой жалости?! Я предчувствовал, что впереди еще бу-дут испытания. Как же я был прав!

* * *
Я проснулся оттого, что мне стало трудно дышать. Перед пробуждением видел сон, будто меня душили старые мои товарищи, приговаривая: «Это тебе за предательство». А я прячу какие-то бумаги, чтоб они не заметили. Никогда сны не запоминаю и даже не знаю, снится ли что мне, а тут… Как на самом деле. И хорошо, что проснулся: комната наполнена дымом. Он клубится из кухни вместе со слабым красноватым светом и ядовитой вонью. Это сразу поставило меня на ноги.
В кухне, куда рванулся тотчас, не размышляя, я обнаружил жуткую картину: Ад, настоящая преисподняя. В довольно плотном, зловеще-красном дыму, белая фигура, колдующая над туск-лой звёздочкой газовой горелки. Боже! Это Лана, жгущая старые письма. Штора на окне уже обуглилась. Я откинул ее слипшийся черный остаток и раскрыл окно. Вторым моим действием было – закрыть газ. И уж потом я взял в охапку Лану, грязную от копоти, и отнес в ванную, пустив теплую воду. Шум воды был вдруг разбавлен резким звонком у двери. Соседи, случайные свидетели пожара, увиденного со двора, прибежали испуганные и возбужденные:
– Что у вас творится? Опять эта сумасшедшая устроила пожар? Спалит она всех нас! – крича-ли они все, но почти в один голос.
Мне с трудом удалось успокоить их и заверить, что у нас все под контролем. Ядовитый запах сгоревшей пластмассы, осевшая на белых дверях и потолке сажа разоблачали мои успокаивающие заверения. Были очень неубедительными для соседей, а их число с каждым мгновением возрастало за счет открывающихся дверей на всех этажах. Еле дождался я, когда они, выкричавшись, успокоятся и разойдутся, и, угнетенный, томимый грустными предчувствиями, поплелся я в ванную, уже не надеясь и там застать нормальную обстановку.
Лана сидела на табуретке, облокотившись на край ванны, и рукой вспенивала воду, к сча-стью, еще не достигшую предельного уровня. Я быстро закрыл краны. Вода оказалась требуемой температуры. Я опустил туда виновницу переполоха. Она держалась спокойно, покорно терпела мои насильственные действия – снятие полусгоревшей ночной сорочки, намыливание и мытье головы, судорожные движения мочалкой. Жирная сажа не так легко поддавалась шампуням, а я тем временем не переставал удивляться своему терпению и самоотверженности. Я, видимо, выражал это вслух. Лана слушала, и лицо ее делалось понимающим и грустным. Молча (сама!) вытиралась. Долго-долго терла руки и ноги, путаясь в полах купального халата, пока не свалилась на стул (хорошо, что не на пол, головой о ванну!). Я вышел из терпения, схватил ее и, завернув в халат, отнес в спальню. Она затихла, а я все оставшееся от ночи время драил стены, крашеный потолок, двери и окна нашей кухни. Хорошо, что ее габариты были в масштабе всей нашей жизни – скромные, до последней допустимой крайности.
Было мне очень горько от мысли, что я ничего исправить не могу. Придется жить в такой экстремальной обстановке всю оставшуюся жизнь. Нужно ли это? И стоит ли этой жертвы сомнительное благополучие Ланы? Я представил себе, как можно устроить все, подыскав новую спутницу жизни для нее из числа немолодых бесквартирных женщин. А как буду жить я? Чем? Картины и мысли так и мелькали в моей голове, сменяя друг друга, но ни одна не представлялась выходом. Ланы в моей жизни не хватало. Без нее как-то ничего не складывалось.
Наработавшись до крайней усталости, я мог бы уснуть. В запасе у меня еще оставалось часа два, но мои безотрадные мысли прогнали сон. Я без конца вертелся на диване, меняя позы, устраиваясь поудобней, но удобно не получалось: напряжение нервов, каждой мышцы, каждой клеточки моего тела, мозга не спадало, не отпускало. Я кое-как забылся, когда за окном начало светлеть.

* * *
Новый день принес новые невзгоды. Я отлучился ненадолго в магазин. А когда вернулся, Ланы дома не оказалось. Ключ от квартиры вынесла мне соседка, как видно, поджидавшая меня.
– Лану увезли в больницу.
– Кто увез? В какую?
– В психиатрическую. Приезжали два здоровых таких молодца в белых халатах. Лана не со-противлялась. Наверное, очень растерялась.
Не заходя домой, хотя там подвывал щенок, я отдал сумку с покупками соседке и ринулся в больницу.
Завотделением для нервнобольных, полная сердитая баба, не захотела со мной даже разговаривать.
– Вы кто? Муж, брат? Нет? Даже не родственник. Не имеете права, – только и бросила она мне и скрылась за запертой дверью.
Я спустился на территорию главного корпуса больницы и обратился к главврачу. У мужчины с мужчиной получилось взаимопонимание. Я написал расписку и получил добро на вызволение Ланы из здания, почти сплошь состоящего из решеток.

* * *
В конце марта началась, наконец, настоящая снежная зима. Снег, серый и тяжелый, мерно падал на холодную землю, заваливая ее щедро и терпеливо, словно заботливый друг, желаю-щий отогреть ее толстой шубой. Машины и пешеходы, протаптывая дорогу, исковеркали потом это белое пушистое полотно тоннелями, ямами и канавками. Взявшийся к вечеру мороз заледе-нил отвалы и воронки. Ходить стало не только скользко, но и тяжко, коверкая и изворачивая но-ги. Лана, мало-помалу приходящая в себя, позвала меня на прогулку. Опасаясь перечить ей и надеясь вызволить ее из очередной депрессии, я помог ей одеться. Застегнул на ходу свою дубленку, прихлопнул шапку, и мы спустились с обледенелых ступенек, чуть не утонув в сугробе, нагроможденном дворником, расчищающим снег.
– Куда вы? Вот же тропка: дом надо обходить с той стороны. Там меньше снега. А тут утоне-те.
Дворник еще объяснял нам что-то про то, почему он не станет убирать весь снег около дома: тяжелая совковая лопата, потому как фанерные не выдали. Но мы, скользя и спотыкаясь, потихоньку уходили от него. Я же все-таки ухитрился бросить ему несколько сочувственных, ободряющих слов.
Выпавший ранним утром свежий и уже сухой от мороза снежок ветер бросал нам в лицо. Уж какая тут прогулка! Добрый хозяин собаку не выгонит из дома… Но Лана шла, и я за ней. До-бравшись до проспекта, мы вздохнули с облегчением: здесь поработала снегоуборочная машина и почти выровняла дорогу. На тротуарах же сияла белизной нетронутая снежная целина. Лана наконец остановилась и стала варежкой вытирать лицо.
– Не увлекайся, сотрешь кожу, – предостерег я, заметив ее чрезмерные старания.
– Снег наколол все лицо, – пожаловалась она.
Мне хотелось ей сказать, что не стоило в такую погоду общаться с улицей. Сидели бы сейчас в тепле и уюте, но я промолчал: пусть сама решает как быть, может, холод ободрит ее и мысль о теплой, чистой и красивой квартире пробудит надежду на радость в житейском нашем почти раю. Она же решила двигаться дальше. Так мы доползли до памятника Назукину, этому символу пролетарского революционного убогого искусства, который украшением города с натяжкой не назовешь. Место это невезучее: символы тут менее чем за полвека сменились дважды. Таким скоротечным в наше время становится все.
Об этом мы с Ланой порассуждали, припомнив условия нашей недлинной жизни – от примуса и корыта до газа, холодильника, телевизора и проклюнувшегося интернета.
Мы отогревались домашним чаем, возвратившись в самом усталом, утомленном виде до-мой. Я радовался потихоньку, заметив некоторое оживление Ланы, пробудившийся в ней инте-рес к жизни. Она попросила после чая кофе, очень редкий в нашем быту напиток:
– Только с молоком и сахаром!
– Хорошо, если Бутик оставил тебе молока. Я что-то не обратил внимания – есть ли в холо-дильнике молоко или нет.
Услышав свое имя, песик раскрыл глаза, потянулся и, лениво переваливаясь, приблизился к хозяйке, поднялся на задние лапы, теребя спущенный с плеч теплый шарф, пока она не подняла его к себе на колени. Теплый комочек угрел Лану и вверг в такое блаженство, в ощущение такой полноты жизни, что большего счастья и не бывает на свете.
– Святое семейство, – подвел я итог, усмехаясь.
Однако в душе ощутил теплую веру и убежденность, что это если не навсегда, то надолго. Переполненный радостью, я подошел к Лане и, вместо кофе, поднял ее, и крепко прижал к себе, ощущая растущее во  мне желание – утонуть в ней или утопить ее во мне. Всю, без остатка. И навсегда.
И когда почувствовал ответную, такую же страстную реакцию, бережно опустил ее на ковер и гладил и ласкал, уже не думая ни о каких могущих быть последствиях. Лана тоже была вся погружена в экстаз, и то, что случилось затем, было больше чем блаженство. Мы превратились в одно счастливейшее неземное существо. Чувство единения становилось все более ощутимым, органичным. Оно рвалось и поднимало нас в заоблачную высь. Наши слившиеся тела парили где-то над землей, в глубокой бездонной голубизне, и в душах звучала музыка, похожая на «Ночь и любовь» Сергея Рахманинова.
Опомнившись, я отнес Лану в постель, лег сам, прижав ее к себе как драгоценную ношу. Какая безмятежная, наполненная сознанием сбывшейся мечты, страстного желания была эта чудная, фантастическая ночь!
Утром я сказал Лане, что пришла пора подумать о ЗАГСе. Сегодня же, не  откладывая. Она взглянула на меня очень серьезно:
– Ты успел хорошо продумать это? Или под влиянием того, что случилось вчера?
Я хотел возразить, но она рукой остановила меня:
– Послушай, я буду с тобой всегда. Столько, сколько захочешь, не заглядывая на штамп в паспорте. Понимаешь? Я не хочу связывать тебя. Ты всегда свободен и будешь таким.
– О какой свободе, Лана, ты говоришь? Ты разве не поняла из всего того, что мы с тобой пе-режили за эти месяцы? Я все принял, все понял. Я люблю тебя и хочу быть опорой для тебя. Всегда.
Лана благодарно сжала мои руки и принялась целовать их, безудержно, щедро, смутив меня этим порывом. И мы, вместо того, чтобы собраться и пойти в ЗАГС, снова оказались в постели. И на целый день.

* * *
В ЗАГС мы отправились на следующей неделе, свидетелями у нас, конечно, были Паша и Галина. И кроме них, гости, друзья. Не очень многочисленная компания, но зато ни от кого больше лишнего любопытства и тем более осуждения.
В ресторане, возможно, потому что это был еще не вечер, кроме нас, посетителей было ма-ло, что располагало к непринужденному веселью. Музыка нашего времени, нашей золотой по-ры. Паша принес кассету с записью оркестров Поля Мориа, Фаусто Папетти. В конце концов у меня создалось впечатление, что я уже в заоблачном свете, в другом измерении, где царят только счастье и любовь. Лана молчала и удивленно поглядывала кругом, словно только проснулась.
Это наше настроение сохранялось у нас всю неделю.

* * *
Повседневная жизнь шла своим чередом. Лана стала много внимания уделять хозяйству, кухне. Это очень занимало ее. Даже по телевизору она теперь смотрела подобные программы. Завела тетрадь, в которую записывала рецепты блюд. Не сложных, не изысканных, а простых и отвечающих полезной диете. Из газет, что мы выписываем, вырезала статьи такого же характера.
Я радовался, наблюдая это. У нее не стало времени копаться в своих переживаниях, погру-жаться в воспоминания о прошлом, бередить заживающие раны.
Вечерами мы слушали хорошую музыку, смотрели программы научно-популярного характе-ра. Особенно о жизни животных, о природных ландшафтах, о космосе. Я старался запоминать, что именно успокаивает ее, исцеляет. Вся моя энергия направлялась на то, чтобы мы постоянно находились в круге взаимных интересов, духовных запросов. Общаясь со мной, сделал я вывод, Лана все более продолжительное время пребывала в нормальном состоянии. Ее разумный взгляд, адекватные ответы и рассуждения говорили об исцелении ее психики. И это несказанно радовало меня. Я не просто жил теперь. Я порхал над днями и ночами счастливого бытия. И, наконец, я получил возможность подумать о работе, по которой скучал, которой мне все-таки не хватало для полноты жизни.

* * *
В институте очень широкого профиля, объединившего почти все заочные заведения города, были факультеты технические, экономические, юридические. Для меня, занимавшегося в последние трудовые годы теоретическими и прикладными математикой и физикой, сразу нашлось место. Мало того: меня встретили с распростертыми объятиями. Город ведь небольшой и почти не промышленный, специалистов для института маловато. А институт только начал свое становление. Через небольшой срок я оказался ведущим доцентом, правой рукой ректора, развернул активную работу по привлечению подходящих специалистов, занявшись прежде всего своими товарищами-однокашниками. С этой целью устраивал встречи в кафе, иногда, очень редко, дома. Тогда Лана проявляла себя гостеприимной ненавязчивой хозяйкой.
Пашу мне пришлось уламывать довольно долго. Он уже несколько лет работал в одной из фирм. Дела его шли успешно. Наши беседы, большей частью, крутились все-таки вокруг Ланы, нашей семейной жизни, потому как мало кто верил в успех моих самоотверженных усилий.
– Ты сам становишься ненормальным, уж извини меня за прямоту.
Мы сидели с Пашей на набережной, пользуясь теплом веселого и легкого весеннего дня.
– Ты теперь какой-то другой, – сокрушался он.
– А именно? Что ты имеешь в виду?
– Молчалив, тих. Весь как бы сосредоточен где-то в своей глубине. Внутри, может, идет психологическая деградация?
– Да что ты выдумываешь! Наоборот. Происходит обогащение души, больше тонких струн, готовых откликнуться, расширяется круг интересов. Я стал тоньше чувствовать и полнее, ярче переживать. И это все благодаря Лане. Я, если поверишь, могу как бы побывать вне земной жизни. Например? Вот гуляем мы с Ланой ночью на Набережной. Тишина. Безлюдье. Звезды мохнатые такие и шуршат. Будто шепчутся. Их блеск на черном необъятном просторе Вселенной притягивает человеческую душу. Мою. Она ведь теперь такая чувствительная. По-особому близка тому далекому неведомому миру, в котором мы – песчинки. И все же мы – часть ее – Вселенной. И эта близость явственно проступает сейчас. Душа распахивается навстречу великой жизни. И тебе так хорошо, так отрадно. Исчезает тоска, неуверенность, чувство одиночества и обреченности. Ты силен и богат. Ты – часть природы.
– Ничего себе! Фантасмагория какая-то. Вот это и есть та странность, которая отдаляет тебя от нас, твоих закадычных товарищей. Мы-то простой народ. Обычные.
– И вы люди-человеки, о которых в Библии сказано: созданы по образу и подобию Божьему. Но это так. К слову. А по делу – я не отдаляюсь от вас. В компании бываю редко. Это закономерно. Есть интересная работа. И Лана пока еще требует внимания. Но вот это – временное. Я убежден.
Паша взглянул на меня с сомнением.
– Не сомневайтесь. Хотя вам, кто видит ее изредка, в это трудно поверить. А я, наблюдая ее постоянно, изо дня в день, вижу отрадные изменения. На них и на любви строится моя вера.
– Я хочу поддержать тебя в твоей вере. Хочу верить сам. А относительно твоего предложения перейти на преподавательскую работу… Надо подумать. Конечно, она обеспечивает творческие потребности, духовный рост, но не финансовые интересы.
– Напрасно. Ты потеряешь, правда. Однако совсем немного. Зато стабилен доход. И пенсия неплохая выйдет, больше, чем наша, военная. А уж как хорошо нам будет вместе работать! Ка-федру информатики создадим…
Павел на мгновение погрузился в задумчивость, но вдруг встрепенулся.
– Разговор состоялся интересный, и я чуть не забыл о главном. Мы собираемся отметить годовщину присвоения нам лейтенантства и выпуска из училища. Приглашаем наших товарищей-сокурсников, кто жив. Из всех городов и весей. Создана комиссия.
– И кто всем заправляет, организует? Это ведь очень хлопотно, несмотря на интернет.
– Комиссия – это я, Николай, Виктор и Игорь. Хотели тебя вовлечь, но ты же по уши занят. Заправляет всем Мила. От имени мужа.
– Мила? Ну эта все сделает. Всех разыщет и всех добудет.
– А вы как? Лана?
– Времени до осени еще много. Я надеюсь: Лана окрепнет.
Расставшись с Пашей, я, однако, серьезно призадумался. Согласится ли Лана? После встречи этого нового года в компании со всеми нашими друзьями она долгое время терзала себя размышлениями о том, что ей не место среди нас. На вечеринке она ощущала кожей постоянное наблюдение за собой. Когда она, было, увлеклась общим праздничным настроением и спела свой любимый романс «Но не любил он» (голосок-то у нее небольшой, но очень приятный), то потом поймала откровенно удивленные и подозрительные взгляды. Особенно постарались кое-кто из дам. Лана сразу опомнилась, зажалась и уже более не пыталась вовлечься в общий хор. И вот я задаю себе вопрос – до каких пор будет всех занимать наша беда? Почему? Ведь люди-то более-менее интеллигентные… То-то и оно, что не более, а менее. Надо как-то поднимать их хотя бы до себя и хотя бы тех из нашего близкого окружения. Нужны рычаги. Может, Лана поможет. Устроить домашние беседы-диспуты. Это и ее бы заняло, заинтересовало. Особенно музыкальные вечера и разговоры вокруг музыкальных произведений. Надо попробовать.

* * *
С наступлением теплых дней мы с Ланой все больше времени проводили на лоне природы. И скоро заметили, что во многом виновником этого был Бутик. Собаку следует прогуливать три раза в день. И хорошо, если хотя бы утренняя и вечерняя прогулки длились по часу. Умный песик дома вел себя безукоризненно. Надо поощрять его, не сбиваться с графика. Утром, перед институтом, гулял я, пока Лана готовила завтрак (немного каши, яйцо и кофе, как обычно). Днем выходила она. И это время было для нас тревожным: не нарваться бы на «доброжелателей» – прямых и тех, кто себя ошибочно ими считает. К счастью, все обходилось пока благополучно.
Настоящим праздником для нас троих оказывался всегда вечер. Теплый, тихий и синий, он обволакивал нас нежнейшей свежестью и негой. Они усаживали нас на скамейку и подолгу не позволяли подняться. После двух часов такого мечтательного времяпрепровождения мы все-таки поднимались, но с большой неохотой, преодолением себя. И прямо-таки ползли домой.
А когда в мае потеплело море, мы уходили с рюкзачком, набитым ковриком, пологом для тента и торчащими из него складными палками, купальниками, с корзиной, наполненной едой и двумя термосами. И шли через горы в Двухъякорную бухту. Путь был не прост, требовал напряжения, но и пользы от этой ходьбы было немало. Особенно заметно сказалось на Лане. Она не потеряла своего изящества и воздушности, но немного окрепла и округлилась, став еще более привлекательной. Главное, овладела равновесием в настроении. Плавание, умеренное пребывание на солнце, чистый ароматный воздух и тишина – да это просто райская жизнь! Как мы ни ценили это, но более всех наслаждался и впитывал в себя эти блага – Бутик. Собака носилась за непугаными птицами, ловила мальков (но не поймала!), заигрывала с крабами. Возвращались мы на закате, предельно усталые, но умиротворенные.
К концу лета мы освоили все доступные выходы к морю. Надо признаться, в июле это было для нас тяжкой нагрузкой. Все-таки, как ни храбрись, возраст оставляет след, охлаждает дерзновения. И мы заговорили об автомобиле. Своего у меня никогда не было. Пользовался служебными и пользовался свободно, широко. А вот теперь собственные колеса стали необходимы. Пришлось мне снова постучаться в прежние двери – в Центр, так как распределение только что выпущенных первых партий «Жигулей» шло через организации, хотя и за полную стоимость. Я там числился, и слава богу, дело это не затянулось: к следующему лету мы были на колесах. Гараж мне повезло приобрести еще раньше. Случайно и близко от дома.
А пока наши помыслы вертелись вокруг банкета по поводу встречи однокашников. Лана, как я заметил, потихоньку настраивала себя на общение, обдумывала наряд, которому она всегда уделяла много внимания. Время приближалось к октябрю.

* * *
Тот праздничный октябрьский вечер останется в моей памяти (да что в памяти, в сердце!) навсегда как торжество, признание и высокая награда судьбы за мое старание и долготерпение.
Банкет неожиданно оказался довольно многолюдным. Мила собрала не только наших однокашников с женами, но и их сыновей, окончивших или учащихся в нашем училище береговой обороны. Был снят уютный зал в ресторане «Южный», от которого с высоты открывался прекрасный вид на Набережную, на залив, а с противоположной стороны горы – на горы. В просторном зале от вытянутых в ряд столов оставалось место для танцев. Мы, мужчины, были в мундирах и при регалиях. Женщины – в длинных бальных платьях, вошедших в моду с недавних пор. Лана, как обычно, не будучи самой нарядной и красивой (по сравнению с сияющими своей упитанностью, блеском, солидностью дамами), отличалась грацией, изяществом и одухотворенностью. Может, только единицы умели это оценить, но чувствовали все, и она, несмотря на свои старания, все-таки держалась особняком, даже в кругу женщин, даже принимая участие в разговоре.
Я был рядом, когда к Павлу подошел солидный, объемный капитан первого ранга с множе-ством медалей и орденов на груди. Я с трудом узнал в нем Петра Котова. Сын контр-адмирала, он получил в свое время широкую дорогу в жизнь, проявив и свои неплохие способности. Слу-жил в трудных, но почетных местах на Дальнем Востоке, а теперь прилетел из Москвы.
– Пашка, как я рад встретить тебя живым-здоровым! И хочу сразу выказать тебе белую за-висть: в каком милом городке ты осел холить свою старость! Чудо-городок!
– Давай подгребай! Место найдется. И компания у нас тут собралась дружная – нас пятеро.
– Да, я знаю, помню всех. Я бы не раздумывал, но жена моя без столицы жить не может. Даже из санатория, бывает, не чает, как скорей в суету эту и духоту вернуться. Так что – прощай мечта. А вы, как я успел разглядеть, чудненько тут обустроились. И выглядите все моложаво. Особенно Риф. Как был красавцем, таким и остался. Даже лучше. Породистый, барственный. Об этот риф не одно сердце в свое время разбилось.
– Да и сейчас. С ним по улице идти как на смотринах быть. Дамы глаз не сводят, а девчата готовы сразу на шею броситься. По первому знаку. Однако он сам чуть не разбил свое сердце вон об ту березку! Вон, в белом с черным платье… Видишь?
– Это что, подруга?
– Нет, братец, это любимая и горячо, самозабвенно любящая жена. И он отбил ее у Безумия. С большой буквы «Безумия».
– Ты что, шутишь? Или это образ такой литературный?
– Нет. Это серьезно. И это жизнь, Петруша. Вот так надо бороться за любовь и счастье.
Павел говорил обо мне с такой гордостью, словно сам одержал эту победу. Я же тихонько, но счастливо улыбался, стоя к ним спиной и не очень слушая разговор в своей группе. Весь во внимании к этому приятному для меня диалогу. Мне всегда немного недоставало этого признания от Павла.
Вечер удался на славу. Молодежь не только не мешала нашим воспоминаниям, но, наобо-рот, как бы зримо представляла нас самих в то время. Глядя на них, мы молодели. Радость и искреннее оживление витали вокруг, омывали наши сердца. И Лана не смущалась, не уединялась. Была оживленна.
* * *
Машина, которую я пригнал из Москвы следующей весной, еще больше сблизила нас с друзьями. Теперь все на колесах, и совместный отдых на природе превратил нашу общность в одну семью. Самым любимым местом для отдыха мы облюбовали  Арабатскую стрелку, на Азове. Место почти пустынное, дно песчано-ракушечное и простор – глазом не охватить. Вода, кстати, прогревается здесь быстрее, чем в Черном. Закаты красочнее. И дикость, и покой!
На выходные дни мы уезжали компанией в три машины, и в каждой человек по пять. Для разнообразия и чтобы вспугнуть непуганую здешнюю тишину, взрослые пели, внуки визжали, собаки лаяли. Наш Бутик вел себя очень солидно: побегав с ватагой кокеров и такс, он принимал свое обычное место возле хозяйки, и вдвоем они затихали надолго, несколько в стороне от табора, и не сводили глаз с морской дали, где всегда находилось что-то приятное для глаз и воображения. «Машутка», как мы назвали свой автомобиль, скоро в кузове своем накопила много необходимых вещей – палатку, пледы, посуду и дорожный примус, который мы вскоре заменили газовым таганком и миниатюрным баллоном. Такая далекая от цивилизации жизнь очень нам нравилась и, по нашему убеждению, омолаживала нас, вливала энергию, роднила с природой, частью которой нам и хотелось быть.
Это ощущение своей родной среды, полного растворения в море, в степи, в прозрачном воздухе, напоенном чабрецом, полынью, водорослями, мы с Ланой получали сполна, когда проводили будние дни вдвоем на этих бескрайних просторах. Бродили по берегу, наблюдали жизнь птиц, ящериц и водных обитателей, варили простую еду: каши, постный овощной суп, пили чай. Вечернее чаепитие, когда солнце прощалось с нами и закатная заря неспеша догорала на горизонте, – было лучшими часами в нашей жизни. Как мы были счастливы!..

* * *
 «Машутка» легко катила по отдыхающему от зноя шоссе мимо притихших разнежившихся от вечерней прохлады поселков. Мы все еще мыслями в заливчике, под кручей, где наверху, в степи, кошары с овцами, а у моря безлюдье, и только у берега снуют мальки бычков, шевелят зонтиками щупальцев мини актинии да иногда резвятся змейки. Они нам не страшны, но соседство все-таки не из приятных, и мы располагаемся в соседней, более открытой бухточке, где этой живности нет. Но гуляем по всему берегу, навещаем и этот маленький зооуголок. Бросаем рыбкам крошки. И плаваем, плаваем, нарушая покой зеленоватой хрустальной глади. Век бы пребывал в этом, сохранившемся на цивилизованной Земле, райском пятачке!
Подуставшие от солнца, моря и дикой жизни, мы едем молча. Уже ничего не хочется, ничто не грезится. Только бы длилось это мгновение. Я все-таки спросил Лану:
– Ты о чем-то мечтаешь?
– Да.
– Тебе что? Еще чего-то хочется, чего-то недостает?
– Ну что ты! Я переполнена дарами жизни и мечтаю только о том, чтоб она, жизнь, не кончалась и чтоб время остановилось.
Мы оба чувствовали себя как целое, довольное душевной полнотой, присутствием немыс-лимого счастья. Мы оставались в таком состоянии весь вечер. Приехав домой и усевшись за чаем, продолжали пребывать в этом Раю. Такого мне больше не пришлось переживать больше никогда. Много было хорошего в нашей с Ланой бытности, но такой яркости ощущений, физического райского наслаждения от общения с природой больше не довелось пережить. Я убежден, что причиной этого была Лана. Только с ней жизнь – полная чаша. Она словно сняла с моей души кору, обнажив тонко чувствующие рецепторы, и открыла многокрасочный мир. И я буду благодарен ей, ее памяти до последних моих дней в этом мире.
А похоронил я мою дорогую жену уже два года как. Мы прожили вместе двадцать славных лет. Сердце ее не выдержало счастья, как у других не переживает горя. Вот и все.


* * *
– Вы простите, доктор, мое многословие и, может быть, некоторые неправильные догадки. Я добросовестно попытался припомнить всю картину нашей борьбы за рассудок Ланы, за ее жизнь. Именно за жизнь. Вы ведь согласитесь, что если б мы не приложили усилий, не были бы так последовательны, Лана, как личность, не возродилась бы. А личность эта была замечательной.
– Я удовлетворен вашим рассказом, Риф Андреевич. И сделали вы очень важное, гуманное дело. Это почти научный эксперимент по значению. Выстраивается определенная методика. Я использую этот материал в своей книге. И я вам очень благодарен за рассказ. Энергия человеческих чувств и мыслей творит чудеса. И вы знаете, люди научаются ею пользоваться. Ученые начинают энергию эту изучать и говорят о новом витке эволюции человечества, которая вознесет его на более высокую ступень сознания и сознательности. Вы, Риф Андреевич, один из первопроходцев. Я рад встрече с вами.