Две жизни одной женщины

Как из души моей ты черпала богато!
Как много свежих струй влила когда-то.
Рабиндранат Тагор

Низкое солнце почти не освещало лесную чащобу. Кони спотыкались на каждом шагу о коряги, выступающие наружу корневища деревьев. А верхние сучья цеплялись за альпийские охотничьи шапки и грозили выколоть глаза. Между тем сейчас от глаз никакого проку: темнота сгущалась, и без фонарей ехать дальше было опасно.
- Андрей Осипович, надо возвращаться. Завтра с утра, запасшись фонарями, отправимся на дальнюю заимку. Чует мое сердце, что Веня там.
- Да с какой стати, Семеныч? Что он там делает об эту пору? Какая летом охота? Да и предупредил бы домашних-то… И без ружья он…
- Трудно сказать, но мое сердце так и тянет туда. Кто знает? Может он и не по доброй воле…
- Не дай Господь! Известно, твое сердце – вещун. Будь по-твоему. Только скажи, Семеныч, живым ты его чувствуешь или… – голос барина дрогнул и, не желая более показывать свою слабину, Андрей Осипович повернул коня и уже не проронил ни слова до самой усадьбы.
Все домочадцы выбежали на крыльцо встречать главу семейства и егеря. Но при виде порожнего Гнедова, взятого на случай, скорбная тишина, а потом громкие рыдания огласили широкий двор. Мария Васильевна бросилась к спешившемуся мужу.
- Ничего? Даже следов? И о лошади ничего?
- Да, душенька. Всю делянку до самой мельницы, до глухомани этой прочесали. Аукали до хрипоты. И ничего. Никаких откликов и отметин, – он погладил руку жены, успокаивая ее. – Завтра с Семенычем, да Петьку возьмем, тронемся на дальнюю заимку, в охотничий домик. Последняя надежда. А не то – не знаю что и думать.
В доме Залесских это была не первая горькая чаша забот, тревог и прочего терпкого пития из горячего, бурлящего котла, в который превратился мир после февральских событий семнадцатого года. Вокруг уже давно пылали поместья. Разбойничьим посвистом и дикими криками оглашалась округа. И когда вчера поутру сын Вениамин верхом отправился, как он сказал, на прогулку, мать, Мария Васильевна, всполошилась, растревожилась не на шутку.
- Веня, не то нынче время, чтобы скакать по лесам и полям. Ты же видишь, как тревожно вокруг? Крестьяне  сбесились.  Дезертиров полно. Не ровен час, мало нам тоски да беспокойства от твоего брата, так еще, не дай Бог, с тобой что…
- Да ладно, maman. У нас-то в округе тихо. И я недалеко и ненадолго.
И вот уже сутки от Вени ни слуху ни духу. Мария Васильевна, не желая растравлять горе мужа, и без того потемневшего лицом, скорбно, еле сдерживала рыдания, без конца теребила пальцы рук и все теснее сжимала губы. С тех пор, как исчез, прямо бесследно сгинул ее «младшенький» – Жорж, она не жила, а как бы тонула в потоке мрачных и холодных дней и ночей.
Жорж исчез внезапно. Это где-то перед войной, года три назад. Его считали младшим в семье, хотя разница в рождении близнецов была в два часа. После первого, Вени, схватки продолжались более сильные. Прямо сказать, жуткие. Марье Васильевне казалось, что ей не выжить – разрываются все внутренности. Но все обошлось благополучно. Жорженька родился «в рубашке» и уже с первых минут заявил о себе самым энергичным криком.
- Боевой парнишка, – отметила его рождение повитуха. – Азартнее братишки-то будет.
Вот они два близнеца как две горошины. Абсолютное сходство. Различать их могла только мать, да и то более по поведению. Веня спокойный, ласковый, а Жорж как волчок крутится, вертится и то и дело что-нибудь выкидывает. Какую-нибудь шалость. То Шарика отвяжет и убежит с ним на целый день в лес, то на сеновал заберется и прыгает там до одурения, приминая сено, пока дворник Егор, он же садовник, не стянет его оттуда ревущего и рычащего. «Где-то теперь мой мальчик? – вздыхает Марья Васильевна. – Чует мое сердце, что он жив. Но доведется ли встретиться? А тут и с Веней… Не дай, Господи! Огради его от злых людей и напастей». И Марья Васильевна зашептала известную в семье спасительную молитву о царе Давиде. К ней прибегали всякий раз в трудную минуту.
* * *
Лошадь тихо ступала по желтеющему полю. Мягкая узкая дорога вела к лесу, мерцающему вдали под палящими лучами солнца. Утро быстро, по-летнему, перешло в жаркий день. Захотелось пить. Вениамин натянул поводья, мечтая поскорее скрыться в тени леса. «Где-то тут должен быть родничок». Еще подростками они с Жоржем любили отдыхать после скачки возле него. Вениамин спешился, побрел по разнотравью, прислушиваясь, не проявится ли отрадное журчание. Да вот он, родимый. Под кустом и корягой стекала вода бодро тонкой серебряной ниточкой и, приминая травинки, струилась дальше, мягко журча.
Веня подвел коня к ручью, а сам припал к родничку, с наслаждением подставляя прохладе лицо. Вдруг что-то тяжелое навалилось на него и прижало лицом к земле. Кто-то, пыхтящий и сильный, торопливо и ловко связывал Венины руки. Веня попробовал сопротивляться, но сразу понял – не справиться. У напавшего – и внезапность, и сила. Крепкие руки перевернули Веню на спину, и он оказался к лицу с самим собой. Только с загорелым и немного заросшим лицом. «Господи, что за наваждение?! Да ведь это Жорик», – молнией мелькнула догадка.
- Жорик, это ты? Откуда? – Вениамин с трудом возвращался к действительности. – Ты, что ли? И что это за шутки у тебя?
- Объясню, дай срок. Успеется. Только потерпи и будь паинькой. Как всегда умел. Веди себя разумно. Поднимайся, я подсажу тебя.
Подсадил, вспрыгнул сам за спину брата и направил коня в гущу леса. Жорж вел себя уверенно и целенаправленно. Похоже, он выполнял четко продуманный план.
Где-то через час выехали они на поляну и очутились перед бревенчатым домишком с одним небольшим оконцем. Вениамин узнал охотничий домик, приютившийся почти на окраине их родовых владений. Жорж помог брату спешиться и завел его внутрь.
- Останься здесь. За тобой приедут. А у меня свои дела.
- Ты что – ополоумел? Разбойником сделался? Все еще Дубровским бредишь?
- Ты почти угадал. Только я буду действовать решительнее и точнее.


* * *
Совсем стемнело. Звезды дружно высыпались на почерневшее небо. В доме зажгли лампы и свечи. Дарья на кухне готовила господам поздний чай, как вдруг услыхала конский топот. Из открытого окна ничего видно не было. Но напуганная, живущая, как все, в постоянном страхе, она кинулась к лестнице и кликнула горничную Груню:
- Скорее доложи господам – кто-то подъехал. Похоже, верховой.
Выскочившие на крыльцо отец и мать увидели Веню.
- Слава тебе, Господи! – обрадовались они. – Где ж ты блудил до сих пор? Ведь уже глухая ночь на дворе…
- Действительно блудил. Черт занес меня каким-то образом в глухомань. Вроде ехал потихоньку, шажком. Замечтался. Глядь – не та просека. Когда свернул – не заметил. Эта просека вывела меня на порубку.
- Это разбойники – крестьяне из Сильцова. Опять безобразничают, - привычно огорчился Андрей Осипович. – Совсем разбаловались…
- Да ладно, отец. Это потом. А что же, Веня, далее? Что стряслось?
- Я, maman, очнулся только тогда, когда к мельнице подъехал. Глядь, это не наша. Еле сообразил, что это верхняя, глазковская. Наша-то вниз по течению, в заводи. Ну когда сообразил, тогда и на дорогу выехал. В темноте-то снова, было, чуть не заблудился. Да еще кое-что случилось…
- То-то, сынок, аж почернел весь от усталости. Говорила я тебе, как предчувствовала. Ну да слава тебе, Всевышний, все хорошо кончилось.
В доме при свете матери и жене Вере он показался каким-то не таким. Да ведь перепуган и утомился очень. Сели за чаепитие. От пережитых волнений есть не хотелось. Но хорошо, что Дарья все-таки приготовила ужин, а не только чай, как распорядилась Марья Васильевна. Теперь, несмотря на поздний час, попотчевали Веню.
За ужином он стал уговаривать родителей немедленно начать сборы в дорогу и бежать. «Куда? За границу надо. Здесь очень опасно». Он чуть не попал в лапы какой-то шайки. На опушке встретил повешенных. Похоже, это соседи, помещики из Глазкова. В стране неразбериха. Фронта, видно, уже нет. Солдаты, вернувшиеся домой, пришли с оружием. Которые бойчее, шалят опасно.
- Ну что же? Завтра, пожалуй, начнем собираться.
- Papa! Не завтра, а сегодня. Ночью. Каждый час дорог.
- Ну не бросать же дом, хозяйство на произвол.
- Вы, оставшись, все это потеряете все равно. Да еще и самим удастся ли уцелеть.
- Что ты так напуган? Еще утром был покоен и весел. У нас-то пока мирно.
- Maman, я много увидел и хорошо подумал. У меня теперь главная забота – увезти Верушу куда подальше. Конечно, на юг. А там, может, перебраться за границу. Здесь оставаться нельзя.
- Веруся, хорошо, что твои не приехали нынче в деревню. В городе-то, поди, безопаснее, – Марья Васильевна была бледнее двери, у которой стояла.
Спать никто уже не мог и не ложился. В мрачном раздумье сидела вся семья вокруг стола под лампой-молнией в черном чугунном абажуре. Лампа то и дело покачивалась сквозняком от открытых окон и дверей, мигала, и тени метались по лицам. Вере казалось, что на муже надета маска.
- Papa, вы с maman собирайтесь. Семеныч, домашние помогут вам, а мы с Верой уедем сейчас, – сын решительно поднялся из-за стола.
- Куда? В глухую ночь?
- Ну ночь-то как раз беглецам не помеха. Хорошее время, чтоб незаметно сгинуть. Не беспокойтесь. Все устроится. Maman, вели Груне принести ее одежду для Веры. Станем мещанами. В мешок с зерном пусть Федька затолкнет документы и кое-какие ценности. В сено, поближе к облучку, мешок с вещами для Веры. Он ей подушкой будет. А я обойдусь. Встретим вас в Одессе. Оттуда вместе переберемся далее. Куда? В Турцию сперва, наверное. Там видно будет.
При сборах отец заметил отсутствие золотых часов у сына. Часы подарены Вене на свадьбу. Жорж  смутился, но похвальная благодатная способность моментально находить решение помогла ему и тут. 
- Отец, да я же забыл их на заимке. Как я так оплошал? Да. Я их снял, когда обмывался. Жара совсем доконала меня тогда. Да. Снял и забыл. Они так и остались на угловом столике под божницей. Такая вот оплошность. Жорж  приложил все усилия, чтобы вспыхнувшая было гримаса радости более походила на искреннее сожаление. В голове же его пела райская птица: Слава Богу! Венька будет спасен. Отец ни за что не пожертвует именными часами. Ведь они подарены самим Государем за его успешные действия в аду под Цусимой. Опасение, что никто не наткнется на охотничий домик и брат будет обречен на ужасную голодную смерть, и он, Жорж, явится причиной этого злодейства, очень мучила его, не позволяла радоваться удачно реализующемуся плану.
- Пошли, papa, поутру Семеныча. Он успеет их привезти к вашим сборам.
- Как же успеет, если вы тотчас уезжаете? Подождите, коли так. Не оставишь ведь мой подарок?
- Ах, papa, дорога каждая минута. А часы вы привезете в Одессу. Чай, встретимся. Обязательно вместе будем устраиваться.
Вера пошла одеваться. Платье, кацавейка и козловые сапожки Груни пришли ей впору. Груня настояла, чтобы молодая барыня прихватила и зипунишко – вдруг похолодает. Лето на исходе, ночи холодают.
Стали усаживаться в тарантас. У Веры за спиной мягкая опора – прижатый к облучку мешок с одеждой. Ноги прикрыты теплым клетчатым платком. Устраиваться надо поудобней: дорога ох как далека и не всегда торная. Веня и Егор сели впереди, поделив облучок, благо, оба почти что тощие, только у мужа плечи пошире. Расставание было коротким, жгучим от терпких слез. Тревога, боль, казалось, разорвут грудь. Больно уж все вершится скоропалительно – не освоена эта мысль об отъезде, о перемене мест и всей жизни. Что-то ждет впереди?
- Довольно расстраиваться. Не надолго расстаемся. Скорая встреча зависит от вас, papa. Не задерживайтесь. И нам надо поторапливаться, а то вон на востоке небо уже сереет. Давай, Егор, трогай.
- Возьмите фонарь, чтоб на выезде-то посветить. В лесу еще темень, - подсказал Семеныч.

* * *
Возок легко и бесшумно катил по проселку. И только когда дорога повернула снова к лесу и потянулась по его краю, он то и дело встряхивал Веру, натыкаясь на корни деревьев.
Солнышко лениво, словно нехотя, вываливалось из тучки у горизонта. Лес оживал. Птичьи голоса постепенно сливались в разноголосый хор. Над полем, слева от дороги, в синеве дружно и весело заливались жаворонки. Если б не тревога из-за неизвестного будущего и не утихающая тоска по оставленному дому, Вера бы всей душой, радостно принимала эту разлитую вокруг красоту, это славное рождение дня. Сейчас же это касалось краешком, внешне. В глубине души гнездились вопросы: что происходит с ней, Веней, наяву ли все это?
Часа в два, когда солнце стало сильно пригревать, путники повернули в лес и, выбрав небольшую поляну, сели перекусить. Немного после полежали на травке, разминая затекшие члены. Было так привольно – так и поваляться бы часок, два. Но впереди еще долгая дорога. Надо ехать.
Вечерело. Они катили уж по большаку, когда внезапно на дорогу выехало двое оборванцев на тощих лошадях. Они остановили тарантас, и из леса вывалилось еще человек десять пеших. Они окружили повозку, и небольшого роста, но крепкий мужичонка, заросший, опоясанный портупеей, подал Вене знак подойти. Веня спокойно спрыгнул с облучка и, не поднимая рук, но глядя в упор на вожака, медленно подошел к нему. Вера заметила, что поведение мужа как-то приструнило головореза, убавило его спесь.
- Ты куда путь держишь? Сказывай да не бреши. И хто ты такой будешь? Из бар али как?
Веня тяжело взглянул на него и ответил коротко:
- Из мещан мы. Я фельдшер. Баба моя учительствовала. А этот – ее брат.
Ни один мускул не дрогнул на его лице, сохраняющем печать твердости и властности. У вожака пропала всякая охота задавать вопросы. Он молча, знаком отозвал своих. И тарантас беглецов спокойно покатил дальше. Вера с трудом скинула холодный полог страха. Зубы, однако, не переставали стучать. Она не могла поверить, что все так легко разрешилось. А ну как вернутся эти разбойники? Вдруг одумаются.
На ночевку остановились в лесу, на небольшой полянке с густой травой и журчащим внизу ручьем. Возница побежал в кусты, а Веня ловко распряг лошадь, пустил ее свободно пастись, даже не стреножив.
- Барин, не ускачет ли Гнедой? Ночью-то чего покажется ему, напужает?
- Не дрейф, Егор. Давай лучше валежнику сухого. Костер надо разжечь, чаек вскипятить.
- Как знаете, Вениамин Андреевич. Но он хоча и смирный, а вдруг…
- Ничего не станется. Будь спокоен.
Веня мгновенно разжег костер, и уже минут через двадцать они с наслаждением пили горячий ароматный чай да еще с домашним вареньем.
Вера все пристальнее вглядывалась в своего мужа, находя в нем все незнакомое и неожиданное. Она пыталась это объяснить его напряжением перед опасностью, перед принятой ответственностью. Но все-таки. Откуда такая внутренняя сила – унять сразу разнузданного неожиданной властью страшного мужика? А сейчас тут, в лесу, все Веней делалось ловко, умело. И место приметил удобное, и родничок, будто знал о нем. А как быстро справился с костром, упряжью… Где и когда он мог всему этому научиться? Он, городской житель, чиновник банка, приезжавший в деревню только на отдых? Ответа она не находила и тревожилась все сильнее, и все внимательнее присматривалась к нему. Вот уже и жест у Вени, какого раньше не замечала. Вот поворот головы необычный, словно орел вздернул гордо свой клюв. Перехватив ее недоуменные взгляды, муж прятал улыбку и опускал глаза. И тут ничего Вениного.

* * *
На железнодорожную станцию они прибыли вечером. Вениамин отправил Егора с возком домой, наказав ему передать его слова родителям о том, чтоб поторопились. Попасть на поезд оказалось невозможным. Большинство их проскакивали не останавливаясь, переполненные орущими солдатами. Некоторые, остановившись, томились подолгу на запасных путях. Зато меньшинство продолжающих движение осаждала такая ватага навьюченных узлами людей, совершенно одичавших и ни с чем не считающихся, что налицо была опасность быть раздавленными и растерзанными. Муж нервничал: они могли опоздать к пароходу, о котором он каким-то образом точно знал. Но делать нечего. Надо было подумать о ночлеге. Где его искать в незнакомом захолустье и в темноте? Они шли по чужим местам, по неровной дороге. Домишки по сторонам, словно вымершие, темнели небольшими холмиками. И только вглядевшись, можно было заметить кое-где дымок, вьющийся над некоторыми крышами. Как ни напрягала Вера глаза, виделись черные окна, закрытые ставнями, сквозь которые не пробивалось даже узенькой полоски света. К ночи становилось все холоднее, и ноги Веры замерзли в козловых сапожках, надетых на тонкий чулок. Она двигалась машинально, не чувствуя, как обувь касалась земли. И только цоканье каблучков свидетельствовало о том, что движение продолжается. «Счастливые люди сидят теперь у кипящего самовара в своих домах… Как это хорошо быть ночью дома. А они? Куда их гонит судьба?» На душе было тоскливо и тревожно. Но муж казался спокойным и уверенно шел рядом, подбадривая ее и время от времени поправляя заплечный мешок и перекладывая другой с одной руки в другую.
Наконец Веня, крепче сжав ее локоток, завернул к домишку, во дворе которого шуршала какая-то жизнь и виднелся слабый свет от движущегося фонаря. Видно, хозяин проверял перед сном скотину. Вениамин робко, чтоб не напугать человека и, может быть, сохранившуюся в это голодное время собаку, позвал хозяина и, подождав немного, постучал погромче. За забором затихло последнее движение и воцарилась тишина. Потом послышались шаги, захрустела щебенка и наконец сиплый голос спросил: «Кто там?».
- Хозяин, пусти человека с женой переночевать.
- А кто вы? Откуда?
Хозяин отворил и снова быстро закрыл ворота.
- Мы из города. Я фельдшер, а жена учительствовала.
- Время-то такое неспокойное. Чавой-то погнало вас? Нету теперь нигде спасения: то белые, то красные, и все грабют. А у вас вроде и взять нечего, не за что обижать, – добавил он, взглянув на скинутый Веней мешок.
- Не ради наживы, так вот жена приглянется.
- Красивая, – согласился мужик, подняв фонарь к самому лицу Веры. – Заходите, пожалуй, в избу. На сеновале нынче не улежишь. Зябко. А барынька легко одета.
В хате, куда, запинаясь и то и дело тарахтя какой-то посудой, пробрались путешественники, они разглядели довольно большую горницу, с одним окном и огромной русской печкой. Из-за занавески вышла на зов хозяина молодуха, прикрытая шубейкой. Недовольно взглянув на незваных поздних гостей, что-то буркнула вроде приветствия и принялась стелить на полу посреди комнаты тулуп. Бросила сверху другой, чуть поновее и поменьше.
- Вот, лягайте. Ежели пить охота, так на лавке ведро стоит и ковшик рядом.
И она снова скрылась за занавеской, которой был отгорожен закуток между печкой и стеной, бывший, по-видимому, спальней хозяев. Мужик еще раз осветил гостей фонарем и тоже скрылся за занавеской. Свет от фонаря позволил разглядеть его. Это был еще молодой ладный человек, с курчавой бородкой и светлой курчавой же шевелюрой, с умным спокойным лицом. Скоро все затихло. И только шепот гостей шелестел какое-то время: Веня укладывал жену, помогая ей снять хотя бы верхнюю одежду и укутывая ее постоянно сползавшим куда-то тулупом.
Утром хозяйка косо посмотрела на Веню и Веру.
- Чтой-то вы не шибко кажетесь мужем и женой. Барынька смущается, зарделась вся.
- Ладно тебе. Помалкивай, – остановил ее супруг. – Господа дали деньги, кои лишними не будут. А боле нам ни до чего нет дела.
- Вера, краснея и замирая в неловкости, выскочила из избы, глотая свежий прохладный воздух, радуясь свободе от подозрительных оглядок этих людей. Она вдруг очень заподозрила что-то предосудительное в своем положении.
Веня успел когда-то договориться с хозяином. Тот запряг возок, и, взгромоздившись на него, они выехали со двора, направившись на следующую узловую, большую, станцию.
Дорога в город тянулась по степи, рыжей и пустой. Хозяин то и дело подстегивал ладного своего конька, запряженного в старую скрипучую пролетку.
- Откуда тележка у тебя? Была когда-то шикарной.
Мужик смутился немного и ответствовал скупо:
- Да мало ли чего у кого теперя появилось. Я вот не спрашиваю, откуда у тебя такая светленькая чистенькая дамочка. Ты-то сам, видать, тертый калач.
- Ты прав, сокол мой. Я тертый калач. Только таким нынче и уцелеешь, – и Веня замолчал в раздумье, решая какие-то проблемы.
По сторонам время от времени попадались деревеньки, бедненькие хуторки с пожухлой зеленью и колодцем-журавлем. Дорога уходила вдаль, торная и нетряская. Солнце мягко пригревало спины. Время от времени они останавливались, завидя кусточки, группировавшиеся вокруг у неизвестно откуда взявшегося ручейка. В таком «оазисе» они и перекусили.
- Далеко ли еще? – робко осведомилась порядком уставшая Вера.
- Потерпи, дружок. Скоро будет наш город. Версты три осталось.

* * *
Вокзал, казалось, утопал в людях, корзинах, мешках, в шуме и гаме. Веня, прокладывая через толпу дорогу Вере, провел ее к дверям служебного помещения, наказав ждать и повнимательнее следить за вещами. Сам уверенно отворил дверь и еще более уверенно не прикрыл ее за собой, а хлопнул ею. Какой-то расхристанный железнодорожный служащий, в сдвинутой на затылок форменной фуражке, вскоре  забежал в ту же дверь. Через минуту он выкатился назад, беспрестанно оборачиваясь на неторопливо следующего за ним Вениамина. Вера с удивлением наблюдала за этой картиной, снова свидетельствующей о таинственной силе ее мужа. Он подхватил вещи, взял Веру под руку, и они двинулись за человеком в форме, почти бежавшим через рельсы к пассажирскому составу, стоявшему где-то на дальнем пути за длинным рядом товарняков. Пришлось пробираться под вагонами. Вера была сама не своя от страха. Веня поддерживал ее то за плечо, то за руки, подбадривая и успокаивая.
В вагоне недлинного состава дверь отворилась не сразу. Усатый проводник в окно внимательно разглядывал прибывших, пока человек ему не помахал зеленой бумажкой. Тогда проводник не только отворил дверь, но и спустился со ступенек, взял вещи и, поднявшись за пассажирами и заперев дверь на ключ, проводил их в купе.
- Располагайтесь. Отправление через 15 минут.
В купе мягкого вагона было тихо, пахло пылью и еще чем-то, что напоминало Вере аромат копченой стерляди в смеси с дорогим табаком.
- Как это у тебя получается? – озадаченная Вера внимательно рассматривала мужа. – Начальник вокзала из каких-то знакомых?
Она и сама не верила в это совпадение.
- Первый раз увидел. Но я ему, очевидно, очень понравился, – Веня насмешливо подмигнул оторопевшей Вере. – Ты, Веруся, главное, не дрейф. Все будет в лучшем виде.
И слова, и то, как они были сказаны, – все это совершенно чуждо было мужу. Никогда Вера не видела его таким. Какое-то наваждение… Сон это или волшебство из оживших детских сказок?
Поезд действительно минут через 15, скрипя и вздрагивая, двинулся навстречу семафору, сменившему красный свет на зеленый. Ехали спокойно. Вера впервые за всю дорогу спала. Только ночью на какой-то остановке вагон наполнился людьми и множеством вещей, которые с трудом затаскивали какие-то пыхтящие и кряхтящие мужики.
На следующую ночь поезд прибыл в Одессу. Город спал, только на вокзале было шумно и светло. Улицы же тонули в темноте и тиши. И здесь, да пожалуй, более чем где-либо еще, сказывалось смутное время. Большой, веселый прежде город словно притаился. Муж, однако, как поняла Вера, прекрасно ориентировался в городе, и они скоро оказались у скромного особняка с красивой вывеской – «Гостиница Заславского». Вениамин отворил массивную дверь с блестящей львиной головой вместо ручки и крикнул: «Тезка! Занеси-ка вещи, черт рыжий. Заждался?».
«Рыжий черт» – крепкий красивый человек лет тридцати выскочил из двери за стойкой и с жаром потряс обе руки Вене.
- Ты, брат, успел вовремя. «Славный» должен прибыть дня через три. Груз в порядке. Все тихо.
Уже на лестнице они перебросились парой-другой совсем непонятных Верочке фраз. На первой же площадке сели в подъемник, и он, скрипящий и шуршащий, словно сдирающий побелку на стене, поднял их на третий этаж с длинным, уходящим в темноту коридором. А здесь скромная люстра высветила странную дверь. Ее Вера сначала и не разглядела за выступающей кованой решеткой подъемника. Дверь полностью сливалась со стеной в коричневых и с зеленью обоях. Свет неожиданно погас. «Вот начинается», – недовольно буркнул провожатый. За дверью оказалась уютная, довольно богато обставленная комната, с выходом в другое помещение. Два окна задернуты тяжелыми бордового бархата шторами. Все это Вера рассмотрела, когда человек зажег две керосиновые лампы – в торшере и на стене. Они мягко осветили бордовый ковер на полу посредине узорчатого паркета.
- Настали пещерные времена, – заметил Веня, качнув головой в сторону светильников.
- Да. Перебои с электричеством постоянно. Пришлось запастись керосином и свечами. Располагайтесь. Я сейчас распоряжусь насчет ужина.
- Нравится? – муж, снова с лукавством в глазах, спросил Веру. – Отдохнем дня три здесь спокойно. Далее нас ждет море.
Вера молча поглядывала на него и все более изумлялась, недоумевала: что за перемена произошла в муже, откуда у него, домоседа, такие связи, что даже пароход прибудет вроде как для них только. Она ловила на себе взгляды, в которых ей виделось лукавство и усмешка, а как только Вера обращала на него глаза, полные пытливого внимания, он опускал свои и отвлекал ее каким-нибудь вопросом или поцелуем.
Ели в молчании и каком-то напряжении. Ночью все разрешилось. Он  пришел на край постели и, взяв ее руку, стал ласково поглаживать. Потом привлек ее хрупкое тело сильным рывком и готов был впиться в ее такие желанные губы, но взгляд подхватил ее испуганное лицо, ее, ставшие такими чужими, полными страха глаза. Он приказал себе остановиться и стал ласково и неторопливо оглаживать ее.
- Ну что ты, что испугалась? Здесь никто не потревожит нас. И я тебя люблю, любушка моя. Я так долго ждал этой минуты.
Она вся подалась к нему, заволновалась от сладостного предчувствия. «Что это со мной, – мелькнуло в ее голове. – Я жду, я желаю, жажду…». Хотелось обнять, целовать, целовать. Боже, что же это такое? Сдерживая страсть, он осторожно и бережно вошел в нее, шепча ласковые слова. Она вдруг прижалась к нему, вздрагивая. И, отбросив последние сомнения и стыдливость, погрузилась в его тело вся, без остатка. И мир содрогнулся и поплыл как пьяный, в дальние дали, а пьяными от страсти были только они сами, погружаясь все глубже и охотнее в друг друга.
- Кто ты? – спрашивали не только ее губы и глаза. Спрашивало все ее тело, трепещущее от переживаемого экстаза и все еще витающее в облаках.
- Кто ты? – задыхаясь, спросила она. – Я тебя не знаю. Ты не Веня. Может… Но нет. Как это объяснить?
- Молчи. Верь мне, – приподнявшись, он смотрел на нее со всей нежностью, на какую был способен. – Да, я не Веня, я – Жорж, и я люблю тебя. Ты ведь должна помнить, как мы, совсем дети, целовались за розовыми кустами в нашем саду? Тебе лет десять было, когда мы устраивали в Рождество домашние маскарады и танцевали вокруг елки. Помнишь? А еще раньше в вашей усадьбе плясали у костра, воображая себя индейцами. По-моему, счастливое детство нельзя забыть.
Вера все помнила, даже лучше, чем Жорж, хоть и была младше. Да и как забыть ее детскую влюбленность в Жоржа? Она уже тогда с обожанием глядела на него снизу вверх, ведь он в ее глазах был совсем взрослым, высоким и очень красивым. Против него Веня и в отрочестве выделялся сдержанностью и казался значительно старше брата. Десятилетней Верочке он представлялся скучным, как все взрослые. Замуж за него пошла, потому что внешне он был копией исчезнувшего Жоржа, от которого не поступало никаких известий.
- Боже мой… Где ты был все это время? И когда ты успел углядеть меня, чтобы…  решиться на такую авантюру? И где Веня? Ты не… Ты не обидел его? – голос ее дрожал, она чуть не сказала – «ты не убил его?».
- С ним все нормально. Он уже дома. Я его оставил в охотничьей избушке,.. в своем костюме. За ним уже, конечно, съездили и привезли. Не беспокойся. А я заметил, что ты не очень увлечена братом. Ведь правда?
- Как и когда ты мог заметить? Ты не появлялся, даже не дал знать о себе. Сколько слез пролила о тебе матушка Марья Васильевна: тебя все погибшим считали, одна она не верила. Это очень жестоко с твоей стороны.
Вера сквозь слезы смотрела на Жоржа, пытаясь понять его и надеясь, что он сам укоряет себя, сам тяжело переживает случившееся.
- Ты права, Веруся. Мне сейчас не просто. Тяжко. Но ты представить себе не можешь, что я пережил, добираясь домой. Я был тайным свидетелем жестокой расправы, убийства. Я видел трупы… Они мне чаще попадались, чем живые люди. Приблизившись к усадьбе, затаился: нет ли чужих. Времена лихие. Чтобы не понести поражение, требуется особая осторожность и бдительность. Снизу мне видна была кухня, суетившаяся Дарья. Дарья-то постарела как! Еле узнал. Я забрался на дуб, с которого просматривалась внутренность чуть не всего дома. Свет горе только в столовой. Четко передо мной силуэт отца – виден был со спины, а перед ним лицом ко мне maman. Я еле удержался, чтоб не разрыдаться. И хотел уже спуститься и войти, как зажегся свет в спальне. Ты вошла с лампой в руке и стала раздеваться. Прости мою, мягко говоря, нескромность, но я не мог оторвать глаз. Ты села к зеркалу и стала причесываться, ежеминутно поправляя сползающую с плеч ночную сорочку. Ты была очень хороша. Сердце мое, холодное и пресыщенное, вдруг ожило, встрепенулось. Тут вошел Вениамин, обнял тебя, поцеловал и повел, видно, к постели. Я вспыхнул пламенем – диким желанием и ненавистью к брату. Как? Это ничтожество, мой ленивый увалень – братец! Живет себе спокойненько, ни в чем не нуждаясь и ни к чему не стремясь. За что ему такой подарок? Я точно с ума сошел. И как бывает с сумасшедшими, когда внезапно их посещает озарение и сила, не найдется тогда преграды, которую они не одолели бы. Так и у меня. Родился вдруг дерзкий план. Нашлась сила его реализовать. Вот свалилось на нас с тобой счастье. Будем его беречь. Ты, Веруся, не грусти о Вениамине. Не ты перед ним виновата. Да и не я. Он из тех людей, которые, как писал Сенека, «живут без цели… проходят в мире точно былинка в реке: они не идут, их несет». Пусть пострадает. Может, проснется.

* * *
Семеныч въехал во двор, сидя за спиной у… Вени. Выскочившая на крыльцо Груня раскрыла рот, хотела позвать хозяина, но так и не издала ни звука. Андрей Осипович, увидев всадников из окна, с поспешностью, не свойственной возрасту, буквально скатился с лестницы, шагнул из двери, да так и замер, не в силах совладать с удивлением. Его сын в какой-то затасканной одежонке, помятый и злой вскочил с лошади, подбежал к отцу и захлебываясь прохрипел:
- Где этот негодяй? Сбежал, небось?
- Венечка, – заохала выскочившая на крыльцо мать, – сынок,! Как же это? Что же это стряслось? А как же…
- Молчи, maman. Успокойся. Этот твой, младшенький, чистый выродок. Он ведь решил уморить меня.
Бедная Марья Васильевна, побледневшая, готовая упасть без сил, дрожала мелкой дрожью и слабыми руками пыталась расстегнуть ворот платья. Андрей Осипович тоже еще не сумел обрести речь и только машинально поднимал то одну, то другую ладонь, словно пытался оттолкнуть сына как страшное видение. Теснясь и мешая друг другу, заполнили наконец вестибюль, ставший тесным для такого скопления народа, – члены семьи и сбежавшаяся дворня.
Теперь, увидев Вениамина и выслушав его рассказ, почти фантастический, родные изумились: как могли, причем все, даже жена и мать, не заметить разницы и так обмануться. Разница, вот она, и в поведении, и во внешности – Вениамин светел лицом, холеный, и в повадках не тороплив, вальяжен. Жорж резок, крут. Долгие годы странствий и, возможно, страданий оставили на нем очень заметный след. Смелость, а скорее дерзость, уверенность и твердость в скупых движениях, гордый и властный взгляд – все это никоим образом не соответствовало скромному, неторопливому, полному достоинства Вениамину. А загар? Как они могли обмануться, не догадаться? Видно, радость встречи после предшествующих тревог затмили восприятие. Ну а Вера? Она-то как могла не почувствовать разницы? Как покорно решилась на скоропалительный отъезд? Куда? В белый свет. В мир, полный опасностей.
- Отец! А Вера-то, Вера-то как же? – снова и снова растерянно повторял Веня.
- Она была возбуждена настолько, что если б даже и удивилась чему-то, то не успела осознать и обдумать. Ведь мы все были осчастливлены ложным твоим возвращением, где уж тут было думать, сопоставлять, если и заметили какую-нибудь несуразность.
- Только бы Вера не была замешана в этой авантюре. Мне было бы легче все пережить, не потеряв к ней доверия и уважения.
- Нет, нет, – горячо возразил отец. – Она ничего не поняла. Попалась на ту же удочку, что и мы.
- Но Жорка, подлец, зачем ее выбрал? Не мог же он в шестнадцать лет влюбиться в двенадцатилетнюю девочку так, чтобы сохранить это чувство на двенадцать-тринадцать лет и чтоб задумать и осуществить это злодейство?
- Да. Все – загадка, и выяснить теперь не удастся. Он и поторопился уехать. И нас взбудоражил. Немедленно, мол, уезжайте, бегите. Оставаться опасно. Даже записал адрес и пароль, чтоб какие-то его сообщники или как еще их можно назвать, помогли нам перебраться за границу.
- Еще вот что этому негодяю простить нельзя: когда б не часы, зачем вам ехать на заимку? Он что? Хотел меня похоронить там живого? Какое злодейство! И это мой единоутробный брат…
Отец только скорбно опустил голову. А Марья Васильевна наконец пришла в себя, осознала весь ужас происшедшего, зарыдала, сотрясаясь всем своим хрупким, почти детским телом, словно пыталась сбросить тяжкое это сумрачное земное одеяние. Сердце ее разрывалось надвое. В глубине души родилось сожаление о том, что не обняла она своего бедного сыночка, не нагляделась на него, не порадовалась его возвращению живым и невредимым. Но об этих чувствах она не обмолвилась.
* * *
Стоя на палубе, Вера с замиранием сердца всматривалась в неровный оскал громадных зданий. Тревожно и тоскливо откликался в ней приближающийся берег, такой чужой и странный. Что-то ждет ее здесь, приживется ли она? И сбудется ли когда-нибудь встреча с родителями, оставленными в далеком, недосягаемом мире. Этот приближающийся город казался иллюстрацией к фантастическому фильму.
Шум города на первых порах даже понравился. Здесь кипела жизнь, которая умирала на родине. Вера вскоре стала сама выходить на переполненные людьми и автомобилями улицы. Бродила вдоль сияющих витрин, мигающих разноцветными огнями реклам. Ей хотелось заглянуть в кафе на чашечку кофе, но она робела. Без Жоржа все внушало неуверенность и страх. Слишком быстрым оказался переход в другую жизнь, в другой мир. Вера все еще жила в дреме. Ее заторможенный мозг воспринимал окружение призрачным, нереальным.
Как далекий сон остался в памяти день приезда. Квартира Жоржа, вся слишком светлая и прозрачная, совсем не похожая  на укутанные коврами и портьерами апартаменты родного дома и гостиниц в том мире, который она покинула, наверное, навсегда. Эта показалась ей холодной и неуютной. Только уверенность Жоржа, который чувствовал себя как рыба в воде, успокаивала Веру и гнала прочь слезы и сожаления. Жорж распорядился по телефону, чтоб из ближайшего кафе доставили еду. Быстро распаковал чемоданы, ловко и аккуратно заполнил стенные шкафы вещами. На кухне накрыл стол, закипятил кофе и усадил Веру, нежно прижимая ее и беспрестанно целуя.
- Ты, Жорж, как с куклой со мной. Играешь, что ли?
- Чудачка. Я люблю тебя. Я счастлив и готов служить тебе, как джин из бутылки. Потакая во всем и беспрекословно выполняя твои прихоти. Живи в радости! Хотел добавить: дыши полной грудью, но вовремя вспомнил, каким отравленным покажется тебе здешний воздух после вашей деревни, после моря. Но ты не расстраивайся: во-первых, привыкнешь, во-вторых, мы часто будем выезжать на природу, в маленькие городки, похожие на наши, российские. Скучать и тосковать будет некогда.
Действительно, Жорж часто исчезал на несколько дней. Иногда брал Веру с собой в недалекие автомобильные поездки. Чаще они летали на аэроплане на другую сторону страны – в роскошный Лос-Анджелес или отстраивающийся Лас-Вегас.
У него были многочисленные таинственные дела, непонятные телефонные разговоры. Время от времени являлся к ним домой  молчаливый и угрюмый человек. Они, удалившись в рабочую комнату, о чем-то шептались. Человек надолго исчезал, а Жорж либо насвистывал довольный, либо надолго садился за телефонный аппарат, а то срочно куда-то уезжал. Вера не знала, но чутким женским наитием воспринимала опасность скользкого пути, по которому так уверенно шел Жорж. Она прогоняла прочь свои опасения, но к Богу обращалась теперь так часто, как никогда прежде.


* * *
Жизнь, торопливая, бурная, увлекла Веру, стала привычной. Многочисленные, но какие-то поверхностные знакомства, посещения концертов, ресторанов и чьих-то гостиных, развлекали, отнимали ненадолго способность задумываться, рассуждать. Однако тревога о Жорже, опасения за судьбу родных снова возвращались и отравляли ей настроение. Жорж пока ничем успокоить ее не мог и говорил:
- Потерпи, родная. Мои еще не появлялись в пункте, который я им рекомендовал. Не встречали их и в Одессе. Как только появятся там, мы получим известия и о твоей семье. Мало того, сразу минет для моих опасность, появится возможность встретиться.
Вера несколько успокаивалась, но ее живое воображение снова рисовало разные опасности. Чаще всего ей виделась ситуация, сходная с той, что она пережила в лесу, по дороге на станцию. С ними ведь не будет Жоржа, умевшего без слов укрощать лихих людей.
- Веруся, – Жорж вошел оживленный и радостный, – мы сегодня едем на балет. Русский балет Дягилева. Чуешь, какая красота нас ждет? Одень, пожалуйста, свое зеленое платье с чернобуркой. Я так люблю тебя в нем.
В театр он повез ее на новом, очень шикарном и очень длинном автомобиле, разукрашенном множеством блестящих хромированных деталей.
- Откуда у тебя такой автомобиль? Дорогой ведь очень?
- Для нас нет ничего дорогого, только наша жизнь, наше счастье, – блеснул глазами Жорж и продолжал. – Я могу купить и тебе авто. Хочешь?
- Куда мне автомобиль и для чего? Я, ты знаешь уже, с техникой только на «вы». Я боюсь машин. Разве швейная пригодилась бы. Тут, в Америке, такие хорошие швейные машины.
- Да для чего тебе? Белье лучше покупать готовое, а наряды  – в богатых магазинах на Бродвее или заказывать в не менее богатых ателье.
У театра вся площадь заставлена дорогими автомобилями, похожими на их новинку. Они лихо подкатывали к ярко освещенному подъезду, высаживали нарядных седоков и быстро отъезжали в сторону, устраиваясь рядами в ожидании конца спектакля. У служебного входа толпились щебечущие вызывающе одетые девицы в надежде встретить и разглядеть приезжающих артистов. Все празднично, волшебно. Все подняло настроение Веры, взволновало ожиданием волшебства.
Оно началось уже в фойе.
Публика была одета с кричащим шиком. Дорогие, ладно сидящие, без единой морщинки смокинги на мужчинах, усыпанные драгоценностями женщины. Вера, одетая в длинное, облегающее ее стройную фигуру темно-зеленое платье из муара, с одной единственной ниткой жемчуга на шее, с серебряным перстнем, в котором скромно зеленел изумруд, показалась самой себе бедной родственницей среди этого блеска. Особенно в ресторане, куда поехало после спектакля почти все общество. Жорж, заметив ее смущение и робость, подбодрил ее:
- Не дрейф, ласточка моя. Это все дешевое бабье. Это не жены этих лощеных мужчин. И сами мужчины – это не сливки общества, как у нас в России, а типичные парвеню, преступники и политики, что сейчас почти одно и то же. Сама ты – аристократка и по духу, и по крови, помни об этом всегда.
- Спасибо, дорогой.
Вера пожала Жоржу руку и принялась наблюдать окружающих, пытаясь угадать истинное положение и характер каждого. Она всегда любила это занятие, находясь в обществе или толпе. Ее внимание задержала очень красивая молодая дама с длинной папироской в тонких пальцах, унизанных множеством колец. Дама держалась высокомерно, с равнодушием взирала на окружающих и всем видом показывала, как ей скучно, как все ей приелось. «Видно, – предположила Вера, – поссорилась с любовником и теперь подыскивает другого».
- Да, – угадал ее мысли подошедший Жорж. – Ты правильно раскусила эту «штучку». Она занята именно этим. Бывшая звезда Голливуда, теперь потеряла свою звездность. Скучает, капризничает. Нелегко расстаться со славой, успехом, поклонением.
Перед тем, как усесться за столом, Жорж представил Веру двум пожилым, очень респектабельным мужчинам. Сам был любезен с ними и почти искренен. Тихим пожатием Вериной руки поощрил ее к общению. И она нашлась, что ответить на вопросы господ со всем остроумием и обаянием.
- Господа, наслышанная о вашем огромном влиянии и могуществе, я уверена, что найдете возможным и климат изменить в Нью-Йорке? Тяжеловато дышится здесь.
- Да, это вполне возможно, миссис. Наши лаборатории работают над этим.
«Экая самонадеянность, – с неприязнью подумала Вера. – Как смело, с каким напором идут они, американцы, по жизни. Никакой рефлексии. Не то, что у нас, в России, где прежде чем начать дело, о нем столько говорят, что иногда вся энергия уходит на разговоры, ими и кончается все».
А позже, уже дома, она вдруг вспомнила и запоздало удивилась:
- Жорж, а как ты догадался о том, что подумала я о той, что была почти раздета, но прикрыта бриллиантами?
- Ты, Веруся, могла бы уже привыкнуть к тому, что для меня не существует в   людях тайн, особенно в этих. Я не заблуждаюсь на их счет и не приписываю им своих благородных дум, как ты. Поняла намек? – улыбнулся Жорж.
Сам он, давая такую характеристику, вдруг снова ощутил особое тепло в груди при мысли, что вот он добился великой милости от жизни, которая послала ему такой подарок, как Вера. Перед ним промелькнули его последние увлечения с их искусственной красотой, наигранным поведением, со всей их шитой белыми нитками фальшью, эгоизмом. Вера совсем другая. Ее искренность и чистота чувств, ее готовность разделить с ним все, что ниспошлет жизнь, ее умение сопереживать всколыхнули в нем с новой силой жажду жить, любить и быть счастливым. Она, сохранившая все лучшее, что есть в человеке как единице всего человечества, его жена. Он, полный благодарности, окинул ее теплым взглядом и поцеловал руку.
А Вера, перетасовывая дома свои впечатления от одной из последних вечеринок,  снова задержалась мыслью о встрече Жоржа с одним лощеным, очень дерзким, что угадывалось в нем без труда, блондине с серыми холодными глазами. Их разговор напоминал поединок. Поединок воль и характеров. Находясь поодаль, даже кожей чувствовала Вера крайнюю напряженность мужа. Ей очень не понравился этот заледенелый красавец. От него веяло опасностью. Но расспрашивать о нем мужа Вере не хотелось. Не стоило портить настроение мужу, да и себе перед сном. Раздевшись и расчесывая волосы, Вера старалась думать только о балете, который произвел на нее огромное впечатление. Ей было приятно сознавать, что лучшие балерины у Дягилева – русские, ее талантливые соотечественницы. На чужбине так отрадна встреча со своими, с россиянами. Как с родными и близкими людьми.
* * *
Часто Вера подолгу оставалась одна. Иногда он, чувствуя ее беспокойство, звонил ей. Как правило, говорил коротко, скупо, без нежных слов, которые она так ждала, терзаясь одиночеством, тревогой о нем, о родных, отчуждением окружающего пространства. Ее тяготила модная пустота и чрезмерная, по ее мнению, светлость жилых помещений. Она пробовала украсить мебель своими вышивками, связанными от безделья салфетками. Но они оказывались настолько чужеродными в этой стерильной, какой-то геометрически выверенной обстановке, что Вера поспешно снимала их и прятала в чемоданы, всегда стоящие как бы наготове в гардеробной. Уроки английского, которые она проводила сама, пользуясь патефонными пластинками, не отнимали много времени.
По-прежнему, хотя прошло уже несколько месяцев, она не отваживалась отходить далеко от дома. Прогулки по длинной авеню, в парке ли за их домом скоро приелись своим шумным однообразием. В парке был для нее сильный волнующий раздражитель – крики и плач детей, лай играющих с детьми собак. У нее ничего этого не было, так что все навевало грусть.
Однажды Жорж, явившись под утро, сразу стал торопить ее со сборами. Куда?
- В приятные места. Они напомнят тебе, Верочка, родные края. Мы едем отдыхать, примерно, на месяц в тайгу.
- Какой отдых зимой? Холодно и слякотно.
- Но это в городе. А в деревне, на границе с Канадой, сейчас по колено снега. Чистого и мягкого. Будем на лыжах кататься.
- Я к конькам привыкла, а лыжи – это что-то новое для меня.
- Хорошо. Зальем каток.
Вера с удивлением взглянула на мужа. «Этому человеку все кстати, все впору. Ничем его не смутишь». Как же он дорог ей, как же она его любит! Когда он уезжал утром, оставляя ее нежиться в постели, она обнимала его подушку, вдыхая родной, всегда желанный теплый аромат, оставленный его телом. Никогда и никому она бы не призналась, тем более Жоржу, что,  прежде чем бросить в стиральную машину его белье, она перебирала его, разглаживала и зарывалась в него лицом, не в силах оторваться. Ей до сих пор не приходилось еще пребывать в объятиях такой страсти. Если б кто-нибудь раньше, не только в девичестве, но и в замужестве, рассказал ей, что такое возможно, пусть не с ней, а с кем-то, она бы брезгливо отвернулась и восприняла это как позорное отклонение от нормы. А теперь? Чем далее, тем решительнее покидала ее стыдливость в отношениях с Жоржем. Стоило ему подойти к ней, обнять ее, она вся загоралась огнем желания, и, покорное этому огню, ее бывшее еще недавно таким невинным тело все вздрагивало и тянулось навстречу этой небывалой, такой яркой, непреодолимой любви и чувственности.
Как она любовалась им, статным, крепким, обладающим какой-то магической силой, его нежным взглядом серых глаз, сверкающих из-под черных ресниц. «Господи, – вздрагивала Вера в испуге – ведь она могла прожить, не изведав этого счастья. – Спасибо тебе, Создатель, что ты привел меня в земной рай. Спасибо!»

* * *
Они выехали на автомобиле, когда город плотно окутывала тьма, которую с трудом, возле самой земли, рассеивал свет множества фонарей. Вера, полусонная, зябко куталась в шубку, подтягивала к ногам плед. Настроение было прекрасным. Все ее существо жило в ожидании новизны. Она с удовольствием и признательностью поглядывала на Жоржа, уверенно ведущего бесшумное авто, послушное его воле. Вот они миновали развязку и взяли круто вправо. Дорога становилась все пустынней. Заправки все реже попадались по обочинам, оживляя окрестность разноцветьем огней. Часа через три Жорж свернул на проселок, и, проехав еще метров триста, они оказались на обширной поляне, посреди которой в сером предрассветном сумраке темнела небольшая странная машина, похожая на огромную стрекозу – новое слово в технике, еще никогда Верой не виданное.
- Это что за зверь такой?
- Это наш Змей Горыныч. Сейчас заурчит, запыхтит и доставит нас за тысячу верст почти мгновенно. Как в сказке. Полетим над горами, лесами, очень красивыми, тоже как в сказке. Опустимся на краю света.
Попривыкнув к страшному шуму и тряске, Вера стала поглядывать в иллюминатор. Летели невысоко, и она каждый раз пугливо замирала, ожидая, что машина вот-вот врежется в летящую навстречу сопку, зеленую, ощетинившуюся густым хвойным лесом. Но геликоптер в последний момент круто взмывал вверх или резко сворачивал в свободное пространство. От этих виражей и шума Вере становилось дурно. Сердце, казалось, прижималось к самому желудку, тяжело опускалось вниз. «Слава Богу, хоть не стошнило», – подумала она с некоторым удовлетворением, когда машина, вздымая кучи хвои и снежного вихря, опустилась на землю и пассажиры вышли на морозный воздух. Веру оглушила тишина, ослепило низкое солнце. Попривыкнув к новому положению и размяв затекшие члены, она с интересом огляделась. Словно зачарованный дремал хвойный лес, плотной стеной окружив поляну с домиком и двором невдалеке. Все словно заколдовано. Как в сказке. Не вился дымок над трубой, не лаяли собаки.
- Вот здесь поживем. Отдохнем от городской суеты. Нравится?
- Ничего, – неуверенно и не сразу ответила Вера. – Не замерзнем? Хорошо, красиво. Но с нашими светлыми лесами не сравнить. Мрачновато тут. Хотя запах хвои…
И Вера благодарно потянула в себя хрустальный чистый воздух, напоенный ароматом хвойного леса.
- То-то,  – улыбнулся Жорж.  – Это тебе не бензиновый смрад Нью-Йорка. Вот будем примерно месяц дышать фитонцидами, проветривая легкие, и наслаждаться тишиной. Сейчас же нам придется поработать.
Из кабины они выгрузили многочисленные коробки. Какие полегче, Вера стала заносить в дом, пахнувший навстречу холодом и запахом грибов. Летчик и Жорж повозились в пристройке и включили движок. Зажегся свет, а через некоторое время потеплели батареи отопления. Сразу стало веселее. Преобразилось внутреннее пространство, открывшееся красивой мебелью, богатым ковром на полу. Потянуло уютом.
Возле камина возился Жорж, по-своему укладывая приготовленные дрова. Щелкнула зажигалка, и в огромной пасти камина вспыхнуло пламя в щепе под дровами. Еще минута, занялись дрова. Жорж вышел к геликоптеру. Вера принялась обживать новое пристанище, раскладывая вещи по шкафам, осматривая электроплиту и кухонную утварь.
Жорж долго о чем-то говорил с летчиком. Наконец машина громко заурчала, лопасти над ней медленно закрутились, постепенно набирая скорость. Геликоптер плавно взмыл вверх, осыпая серебристой снежной пылью и дом, и лес, и Жоржа, ничуть не поберегшегося от холодного колкого душа. Потом он долго отряхивался, прежде чем войти в дом.
Вошедший Жорж отобрал из нагроможденных солидной кучей коробок три, вскрыл их, и на столе появились банки с консервами, с кофе и чаем, сгущенным молоком и соками.
- Вот разогреем сейчас фасоль с мясом, выпьем кофе, и жизнь обернется к нам своей самой приятной стороной, – приговаривал Жорж, распечатывая все новые свертки и заставляя снедью стол.
- Куда столько? Надо бы, наверное, холодильник включить? Масло, ветчину…
- Какой холодильник?! Вынесу сейчас все припасы в кладовку. Там холод собачий. А банки – на полки в стенной шкаф. Сыр и колбасы – вон за ту дверцу, похожую на батарею отопления. Там ниша, где достаточно низкая температура. Это зимний холодильник.
Как всегда Жорж был в своей, что называется, тарелке.
Вечером они сидели у камина, предаваясь сладкому отдыху и счастью быть вдвоем. Из угла, где стоял приемник, лилась нежная музыка.

* * *
Дни потекли безмятежные, тихие, полные довольства и счастья. Но, как оказалось в скором времени, только для Веры. Как-то, вернувшись с лыжной прогулки, Жорж, как обычно, присел к передатчику и застучал ключом некие точки и тире. Как жалела в такое время Вера, что не обучена азбуке Морзе и сигналы эти недоступны ее пониманию. Вот «оттуда» что-то стали передавать Жоржу, и он весь напрягся, лицо окаменело в неестественном спокойствии. «Наверно, какие-то неприятности». Вера тоже помрачнела, встревожилась. В ней родилась не находящая выхода потребность вмешаться, отвести беду. Но во что вмешаться, куда и на что направить помощь? Незнание этого тяготило, отравляло радость от такого, казалось бы райского существования.
Проходило время, и новости «оттуда», по-видимому, менялись к лучшему. И Жорж веселел, шутил, придумывал развлечения и был очень нежен. Вера снова окуналась в свое счастливое бытие.
Однажды, после получения новых неприятных известий, Жорж долго шагал по комнате в мрачной сосредоточенности. Руки его то сжимались, то как бы что-то теребили. Чувствовалась в нем растущая жажда деятельности, потребность вмешаться в те события, которые не удовлетворяли его.
- Пожалуйста, скажи мне, что тебя тревожит. Поделись со мной. По крайней мере, это успокоит и появится возможность все обдумать.
- Помочь, Веруся, ты не сможешь. Это в силах разве что самому Господу. А растревожить тебя, вмешать в мою полную риска жизнь я не имею права. И потом вся жизнь такова. Как плоско шутил один мой товарищ в далеком прошлом: жизнь как костюм каторжника – полоска черная, полоска белая. Хорошо еще, что белая полоска гораздо шире черной. Так вот будем жить и мы, всегда с верой, что белого всегда больше черного. Итак, Веруся, вперед! С Верой, с большой буквы, как твое имя.
И Жорж крепко обнял и покрыл поцелуями все ее лицо. Среди прекрасных их ночей эта была волшебной.



* * *
День выдался ясный, солнечный и тихий. Искрились опушенные снегом тяжелые лапы сосен и елей. Вдруг сгибалась одна ветка под его давлением и слетала глыба снега на головы лыжников, рассыпаясь мириадами искр. Умиротворение окружающей природы вливалось в души покоем, ощущением полноты жизни.
- Как хорошо! –  Вера то и дело останавливалась, поднимая голову к небу и, осчастливленная его синевой, улыбалась и даже пела.
Вернувшись с лыжной прогулки, они завтракали, а после усаживались всяк в своем углу, принимаясь за какое-либо дело. Вера подолгу сидела неподвижно, словно боялась спугнуть это тихое, уютное и, как ей казалось, хрупкое счастье. Очень часто ее тяготила мысль, что не может долго длиться безмятежное существование в современном мире, кипящем бурными страстями, которые подстегивали кипучую суетную борьбу. Даже в тиши северного девственного леса она чувствовала бешеное биение пульса огромных городов, и оно мешало ей, тревожа и прогоняя волшебные грезы ее прекрасных будней.
Подавляя эти чувствования, она обращала взгляд на Жоржа, и тепло его близости, живые токи, скользящие от него по всему ее существу, успокаивали ее и давали отраду. Тогда она брала в руки вязание – занятие для переполненной счастьем и покоем души. Вера погружалась в уютную тишину, в ощущение мирного благополучия. Время от времени она выплывала из своих грез, чтобы понаслаждаться видом любимого, его постоянным присутствием. Все ее существо таяло от счастья.
Жорж подолгу сидел у приемника, настроившись на какую-то определенную волну, известную ему одному. Сквозь треск и шипенье он ловил, как видно, зашифрованные новости. Вера, как антенна, воспринимала исходившие от Жоржа волны, вызванные приятными или плохими новостями, хотя на лице Жоржа его чувства не отражались. Оно оставалось непроницаемым.
- Что-нибудь неприятное? – осторожно справлялась она. – Не те новости, каких ты ждешь?
- Да, пока ничего хорошего. Но ты, Веруся, не беспокойся: будут хорошие новости. Никуда они от нас не денутся. Всегда были и дальше будут.
Вера подошла к мужу и нежно обняла его.
- Как я люблю тебя! Как верю в тебя, – прошептала она.
А он наклонил ее голову к себе и благодарно поцеловал.
В приемнике зазвучал «Грустный вальс» Сибелиуса, любимое ее произведение, будившее легкую печаль, рождавшее чувство глубокой признательности земному бытию и ужас, скорбь перед неизбежным расставанием с ним. Она любила музыку Сибелиуса. Как сам композитор, она всем сердцем воспринимала запечатленное в ней очарование хрупкой природы Севера: прозрачные голубоватые ночи, строгие угрюмые ели, грозные волны холодных вод, разбивающиеся о громады светлых скал. Все это отвечало ее тонкой интуиции, ее умению слушать природу и любоваться ею, помня об ее уязвимости и обреченности.
- Жорж, расскажи мне, чем ты занимаешься. Я ничего не знаю о тебе.
- Я не хочу обременять тебя этим знанием. Я не хочу, не имею права.
Вера, скорбная и ласковая, прижалась к нему.
- Пожалуйста, откройся мне. Что за тайны окружают тебя? Я до сих пор не знаю, чем ты занимаешься. Вот у Леоне тоже многое скрывается из-за конкуренции, но Хана знает о его бизнесе. А я ни о чем не ведаю, только чувствую, что это связано со страшной опасностью и что ты в ответе за что-то очень важное. Я ведь все равно беспокоюсь, это печалит меня. Расскажи, что сейчас так расстроило тебя…
Жорж прижал ее с силой, как-то судорожно. Словно в последний раз.
- Вот, послушай. Я, видимо, должен ввести тебя в свою жизнь до конца. Я обязан тебя приготовить к тому случаю, когда сам не смогу тебе ничем помочь.
Вере открылась смутившая ее душу горькая, неожиданная, но и ожидаемая истина. Жорж – главный, незаменимый связной некой корпорации, занимающейся переправкой и распространением наркотиков. Его способности быстро находить и привязывать к себе людей, молниеносно строить стратегию согласно изменившимся обстоятельствам, хватка и энергия, почти звериные, создали ему положение, безграничную власть и огромные возможности. Вера застыла в изумлении. Как такой добрый, ласковый человек может сеять яд и смерть? Вот они разгадки таинственного влияния, перед которым она доверчиво, с уважением склоняла голову!
- Как ты можешь? Ведь гибнут люди. Молодежь! Способствуешь разложению, безнравственности? Наживаешься на этом? И другим помогаешь богатеть на горе, на смерти?
- Сейчас самое время умным людям наживаться на пороках других. Они, пресыщенные, ведь сами хотят забвения, особых, небывало острых ощущений.
- Ты серьезно думаешь так? – Вера все еще надеялась услышать «нет, я пошутил». Но Жорж, холодный и спокойный, полный призрения, продолжал:
- Не будь наивной, моя девочка. Приглядись повнимательней к американскому обществу, загляни поглубже под блестящие платья, сверкающие побрякушки. Ты увидишь черную пустоту вместо души. Не среди бедняков, безработных, но именно в этих нарядных красавицах и красавцах гнездится бездна пороков. Что там алкоголизм! Наркотики, извращенные половые потребности – вот чем живут эти элегантные франты и франтики. Их высокомерие, это непрестанное подчеркивание своей самости, исключительности – только все тот же фиговый листок, каким прикрывали наготу античных статуй.
От Содома до Древнего Рима и далее, до наших дней вся история вопиет о звериной сущности человека. И если в начале каждой цивилизации еще живет нравственность, то в конце заката всё и все затягиваются в смрадные болота распутства…
- Господи, как ты мрачно смотришь на мир! Жорж! Как ты можешь жить с такими взглядами при своей способности любить, отдаваясь окружающей красоте, музыке, искусству? Разве ты забыл о красивых, чистых и душой и телом древних греках, живших культом прекрасного?
- Боюсь, Веруся, и тут ты увидела только вершки, читая Еврипида, Софокла, Гомера. А откуда, по-твоему, пришло к нам слово «лесбиянка»? Помнишь Сафо и ее творческий и телесный протест против унизительного положения женщины в этом славном демократическом островке древнего мира? Ведь жену свою грек мог безнаказанно убить, если она успела принести приплод. Ни на что более она греческому мужу не нужна. Рожать, стирать, готовить еду… А муж проводил время в суетной болтовне на площади или в мужских попойках, носивших в качестве фиговых листков элегантное название «симпосии». Симпосии украшали только гетеры. Женам туда хода не было. И, наконец, чем занимались в «гимнасиях» голые юноши, подростки со своими наставниками? Именно эти отношения считались в Элладе высокой любовью. Память о них сохранилась в названии – «греческая любовь».
Так что, дорогая, человечество действительно развивается по спирали и на определенных витках своей истории все повторяет. Только фиговых листков придумывает побольше.
- Но мы жили и живем иначе! – робко возразила Вера. – У нас, в России, еще не отказались от нравственности, у нас…
- До нас еще не дошла эта грязная волна. Нас она еще не захлестнула. Но Европа и Америка делают все, чтобы растлить Россию. Помоги нам, Господи, не дожить до тех дней.
- Вот видишь, ты и сам переживаешь, не желаешь этого. А что делаешь? Зачем ты приезжал в Россию? К нам? Что ты сказал своему тезке на прощание? Все, мол, наладил. Связи установил, – и Вера горько заплакала, не в силах сдержать тяжкий груз разочарования.
- Веруся, я виноват перед тобой, что ввел тебя в свою жизнь. Прости меня. Я проявил слабость – захотел жить в любви и взаимопонимании. Прости меня.
- Жорж, – с болью вскричала Вера, – если заботишься о нашем счастье, о моем счастье и покое, отойди от этой опасной и грязной деятельности. Пожалуйста, я умоляю тебя.
И она опустилась перед ним на колени и обняла его ноги.
- Мы, ты тоже, из среды добрых, чистых душой семей, мы – опора общества, любого. На нас держится этот мир. От нас в нем то человечное, доброе, что еще есть в людях.
Вера залилась слезами. Он вскочил, поднял ее, прижал к себе, потрясенный той драмой, что происходила в душе подруги.
- Веруся, прости меня. Сколько боли и разочарования я принес тебе. Я постараюсь…
Он не закончил свое обещание, но в ней проклюнулась и затеплилась надежда на его отказ от самого себя, живущего в опасности и борьбе.
- Чем ты мог бы заняться? – задала она вопрос, понимая всю суть его героической натуры, его, заблудившегося в современных джунглях. – Ты ведь не смог бы, как Веня, просиживать день за днем в служебном кресле, окруженный бумагами? Что нам делать? – она снова объединила в неразрывный союз их судьбы. – Что нам делать?
- Что-нибудь придумаем. Не волнуйся. Я, пожалуй, уже насытился своей тревожной жизнью, опасной работой. Не юноша уже. Пора, как говорится, остепениться. Ты дала толчок к пересмотру моей жизненной позиции. Верь мне. Успокойся. Я обещаю, что точка будет поставлена. Дай срок.
Но он понимал, чем чревато его решение. «Семья» не отпустит его. В его руках сложные, раскинутые на два континента сети. На данном этапе его некем заменить. «Бог мой, как все сложно!»

* * *
В доме Залесских царило какое-то безвременье.  Все словно зависло в ожидании новостей, которые бы сдвинули жизнь вспять или вперед, к каким-нибудь переменам. Сборы застопорились. Вениамин после вспышки злобы и проклятий в адрес брата погрузился в меланхолию.
- Рара, не спеши со сборами. Это Жорж напугал вас. А ведь по существу – никаких разбойников и супостатов, кроме него самого.
- Кто его знает? – слабо возражал отец. – Новостей приходит мало, особенно из столиц. Что там делается – нам неизвестно.
Лето мягко, но неуклонно сползало к осени. Вечерами становилось очень прохладно. В доме затопили печи. Жизнь текла как-то независимо от людей, сторонне. Эхо грозных и великих событий восемнадцатого года почти не докатывалось до деревенской глубинки.
Вся семья сидела за вечерним чаем. Самовар мирно ворчал и попыхивал над чайными чашками, когда вбежала Груня, испуганная до крайности.
- Там, – с трудом пролепетала она, – там убитый приполз… Страх какой! Весь в кровище.
Все всполошились и готовы были кинуться вниз, но Андрей Осипович остановил их рукою.
- Я сам. Пойду разберусь.
«Убитым» оказался лакей из Глазкова Яков. Он принес печальные, страшные новости.
- Господа, было, поехали в город, но через два дня лесник привез жуткую весть. Господ ограбили и повесили тут же, недалеко от тракта, на выезде из березовой рощи. Ни лошадей, ни кибитки, ни кучера Степана. Мы потужили, но решили остаться в поместье. Авось пронесет. И усадьбу-то сохранить охота для молодого барина, студента. Может, поутихнет буря-то…
А вчера ввечеру нагрянули разбойники. Потребовали господские деньги, ценности и стали грабить, хватать что попадя. А его, Якова, били по чем кулак да сапог бухнет, как он ни отговаривался незнанием, куда делись господа, где золотишко да серебро. До самой ночи куражились в имении.
Якову удалось отползти в сад, а оттуда уже под утро, собрав силенки, пробрался в Залесское.

* * *
На другой день Залесские заторопились со сборами. Андрей Осипович просматривал бумаги и то и дело откидывал прямо на пол ненужные и бережно складывал на столе важные. Груня и даже Дарья выбрасывали из шкафов одежду. Марья Васильевна отбирала необходимое, по нескольку раз разглядывая и то отбрасывая, то снова складывая в раскрытые кофры. Веня еще раз проверял фамильные драгоценности, упаковывая их в сено и пряча в старый замызганный мешок, который он затребовал у Семеныча, повторяя несколько раз: «Да постарее, поневзрачнее, чтоб никого не заинтересовал!».
Возок выбрали тоже победней. И лошадь была впряжена небольшая, лохматая, чтоб никто не польстился, но ходкая, выносливая.
Выехали из поместья в ночь под тихий скулеж оставшихся дворовых, под Федькино хныканье с просьбой прихватить и его. Куда там? Итак собралось пять человек. Кроме господ – Груня и Дарья.
Через трое суток к полдню добрались они до узловой станции, уставшие и разбитые. И пришли в ужас от того столпотворения, которое открылось их взору. Не только в зале ожидания, но и на перроне и вокруг яблоку негде было упасть от народа. 
У Марии Васильевны, да и не только у нее, упало сердце и слезы навернулись на глаза. Веня, однако, со всей храбростью, какую мог собрать, отправился на разведку.
- Юзев! Ты откуда тут? – изумился Вениамин.
Встреча оказалась такой неожиданной и приятной, словно весточка из славного прошлого, так что Веня позволил однокашнику не только обнять, но и расцеловать себя. Встреча окунула их в мирное и веселое время, когда, окончив финансовый университет, они были приняты на работу в банк и отметили это тогда веселенькой пирушкой. Вспомнились сейчас смешные эпизоды студенческой жизни, и молодые люди растрогались до слез.
- Что творится! Вся матушка Россия сдвинулась с места, проснувшись от спячки. Куда ты путь держишь?
- Я, Юзя, с семьей, с родителями. Хотим попытаться за границей укрыться. У нас, знаешь ли, соседей убили, разорили и сожгли усадьбу. Не хотелось бы дожидаться этого.
- А я, брат, тоже на юг путь держу. Потом мне надо в Швейцарию. У меня это вроде миссии. Я ведь везу банковские активы.
- Бог мой! Как это тебя угораздило в такую ответственную кутерьму влипнуть? Что, правление не сумело развернуться?
- Они-то развернулись. Сами давно уже в Европе. С документами. Со своим золотым запасом. А я везу остатки, в том числе металл.
- На чем везешь? И кто с тобой? Нельзя мне втереться в твои компаньоны?
Юзев взглянул на приятеля с вопросом в глазах:
- Сколько вас? Ко мне сейчас подсадят одну влиятельную супружескую пару. Я вот только что от начальника станции.
- Нас четверо. Кухарка раздумала и осталась, отправилась с возком назад в усадьбу.
- Понимаешь, кругом проблемы… Везут меня с черепашьей скоростью. На одной станции меняют нам состав, на другой, вот как сейчас, весь состав застрял на двое суток.
- Пусть медленно, но двигаться. И крыша над головой. И нам по пути… Возьмешь?
- Что же, – пожевал губами Юзев. – Надо выручать товарища. Самим вам вряд ли удастся вырваться отсюда. Со мной верный Егорыч. Ты мужиков на помощь не зови. Егорыч поможет с вещами. И сами. Да поодиночке. А то всколыхнется весь вокзал. Где сейчас в разгаре война, так это на узловых станциях.

* * *
В Одессе Вениамин с трудом нашел извозчика, и через полчаса они подкатили к небольшой гостинице, о которой говорил отцу Жорж. Встретил их крепкий мрачный детина, открывший рот от удивления. Как не удивиться – перед ним предстал уважаемый шеф, с которым он надолго простился несколько месяцев назад. Уж на что сдержанный и собранный, он не стал даже спрашивать пароль и доложил, как отчитался:
- Приехали вовремя. Пароход сегодня вечером. Успели. Не то ждать бы более месяца.
В комнату их проводила горничная. Обед был заказан в соседнем ресторане. Распаковываться было некогда и незачем.
Марья Васильевна, пораженная встречей, в которой проявилось огромное влияние ее «младшенького» – Жоржа, что стало ясно из их приема, в изнеможении прилегла на диван, с трудом переваривая события, свалившиеся на них. Андрей Осипович поднес ей порошок и питье, тоже очень озадаченный.
- Кем это наш Жоржинька является для них, что даже нас приняли с почтением?
- Не могу ничего придумать, – развел руками Вениамин. – Сплошная загадка.
Марья Васильевна в ответ тихонько проронила:
- Неспокойно как-то на сердце. Добрые ли это дела у нашего сыночка? В такое тревожное взбаламученное время добро вряд ли играет большую роль. Скорее – это могущество от дьявола, не будь он помянут к ночи.
- Да уж точно, – согласился Веня. – И сам он понабрался разбойничьих повадок.
- Дай Бог добраться до Европы. Надеюсь, там все удастся разузнать, – подвел итог Андрей Осипович.
- Барин, – возникла в дверях Груня, – извозчик уж ждет у крыльца. Этот, сердитый, хозяин-то послал за вами, велел поторопиться.
- Помоги, Груня, барыне одеться и возьмешь этот мешок. Он не тяжелый.
Веня, подхвати кофр. Не этот, а тот, что поболее, потяжелее. Я понесу баул и корзину.

* * *
На пароходе, который они сами, без возницы, и не отыскали бы, над сходнями матрос зажег фонарь. С другим фонарем спустился к путешественникам еще один, совсем молоденький, видно, юнга, и стал помогать женщинам переходить по трапу. Был он высоко над черной водой, страшил. Аж кружилась голова.
Марья Васильевна сразу представила себе своего Жоржика. Когда он удрал из дома, то вот также, наверное, пристроился на какой-нибудь корабль. А потом-то что же? Как жил, что делал, кем стал? Никто не мог ей раскрыть таинственную суть ее «младшенького».

* * *
Первую весточку о родных Жорж и Вера получили по радио с очередными новостями для Жоржа. Вера успокоилась, узнав о том, что ее родители и брат живы. К счастью, она не представляла себе всей скудости их существования в взбаламученной и обнищавшей России. Но, не в пример многим соседям, они благополучно осели в городе, затерявшись среди многих обитателей, ждавших, когда утихнет буря. Люди верили, что наступит мирное время и все пойдет как встарь, только лучше.
Семья ее бывшего мужа решила остаться в Европе, хотя им стало известно об американском подданстве Жоржа и его обеспеченности. Но его женитьба на Вере явилась непреодолимым препятствием к воссоединению. Вениамин категорически отверг всякую помощь от брата. Если прежде в нем теплилась надежда встретить Веру и наладить семейную жизнь, и он послушно следовал за родителями, полагавшимися на указания Жоржа, то теперь он о Жорже и слышать не хотел. Родителям приходилось следить за собой, чтобы при нем не произнести имени брата.
С трудом и мытарствами налаживали они свою жизнь в Париже. Снять небольшую квартирку им удалось благодаря некой хитрости. Груня устроилась консьержкой в хорошем доме и, выдав своих хозяев за своих родителей, получила жилье в полуподвальном помещении, имеющем, однако, все удобства. Дежурство в подъезде Груня делила со своим барином, который, будучи демократом по убеждениям, не чурался такого занятия. А его французский помогал ему отлично исполнять новую роль. Одевшись в старый костюм и нахлобучив фирменную фуражку, он сдержанно кланялся входившим постояльцам и хозяевам квартир, приветствуя их и желая благополучия. С некоторыми завязывалась краткая беседа то о политике, то о погоде. Вежливая общительность и, несмотря на скромную одежду, интеллигентность, очень располагали к Андрею Осиповичу людей. И он вживался в новое окружение безболезненно и быстро. Его жене доставалось это гораздо труднее.
Марья Васильевна страдала при мысли, правильно ли она поступила, когда, будучи застигнутой врасплох явившимся внезапно каким-то молодым мужчиной, отрекомендовавшимся связным Жоржа, рассказала подробно о своей семье, об их тяжелом положении. Не навлекла ли она на себя гнев Вени? С другой стороны, Марья Васильевна радовалась, что они к этому часу успели получить через приехавших в Париж таких же бедолаг, как сами, весточку о благополучии родителей Веры. Эта весть обрадует и успокоит невестку. Как о ней скучала Марья Васильевна! Правда, благополучным житье сватов назвать можно разве что в насмешку: голод, холод, опасности. Было продано все ценное. Но слава Богу, что живы. Брат Веры, бывший студент, сумел наконец устроиться на железную дорогу диспетчером. Его заработок – это все достояние семьи.
По этому поводу Веня изрек:
- Нужда ведет народ к революциям, а революции ввергают его в еще большую нужду. Это, между прочим, Виктор Гюго сказал. Уж он-то насмотрелся на революции.
Мать и сын обсуждали эти вопросы чуть не каждый вечер, сидя за чаем и слушая известия по радио. Марье Васильевне было приятно, что Веня комментирует новости, помогает разобраться в непростом, непривычном для русского уха изложении. Даже зная французский, Марья Васильевна многое в речи дикторов не улавливала.
- Такие сложные обороты речи, – жаловалась она.

* * *
На скромную их жизнь хватало продажи тех ценностей, что удалось вывезти из России. Вениамин подыскивал работу, надеялся взять на себя содержание семьи. Он обходил и объездил все банки, мечтая найти работу по специальности. Все-таки у него за плечами университет и два года работы финансистом. И счастье улыбнулось ему. В небольшом банке освободилась должность младшего специалиста. «Не весть что, однако на безрыбье и рак кое-что, – утешал себя Вениамин. – Только бы попасть, а там уж… Он-то знает свои способности и пробьется».
Действительно, скоро Вениамин показал себя как отличный и инициативный специалист, умеющий прекрасно работать с клиентами. Он самостоятельно, без проволочек решал текущие и более сложные вопросы, не обращаясь за консультацией к вышестоящим сотрудникам. Умело, с глубоким знанием банковского дела давал советы, рекомендовал условия. Уже через полгода его назначили старшим специалистом по продаже розничных услуг клиентам. Через год он стал главным специалистом. И он сумел обеспечить семью настолько, что они сняли приличную, более просторную квартиру, смогли оплачивать труд кухарки, освободив Груню от кухни, в которой она чувствовала себя не очень уверенно, прилежанием искупая недостаток опыта. В скором времени Груня и вовсе покинула их, выйдя замуж. Прекратилась надобность работать отцу. Но он не желал сидеть без дела и взялся помогать соседу, держащему табачный киоск. Пожилые люди так сблизились, что общение переросло в дружбу. И Марья Васильевна получила возможность общаться с близкой по интересам и характеру женой табачника. Обе пары часто собирались за чаем, играли в лото и карты, гуляли вместе в соседнем парке.
Жизнь входила в привычные рамки. И только Вениамин не имел интересов вне дома и службы. Он не завел подружку, приятелей и друзей, выглядел грустным и вялым. Марья Васильевна с тревогой поглядывала на сына. Она не осуждала невестку. Только ей очень хотелось знать, как живут Вера и Жорж. Действительно ли счастливы, заплатив такую цену за любовь.
Но никаких вестей из Америки не поступало.


* * *
Вернувшись домой в Нью-Йорк, Вера и Жорж снова окунулись в светскую суету, в городские заботы о том, куда пойти или поехать, чтобы занять вечерний свой досуг. Теперь они редко оставались вдвоем, предаваясь мирным мечтам, уюту и тишине. Днем, а то и сутками Жорж пропадал где-то по своим делам.
Теша себя его обещанием  развязаться с его компанией, Вера вся тонула в мечтах об их будущей спокойной жизни, строила планы, очень конкретные, даже о том, что мебель они заведут «под старину» вместо этих прозрачных стеклянных столиков и металлических трубчатых кресел с кожей белого цвета. Чтоб было тепло, уютно, как в гнездышке, может, тесноватом, но милом. Она встречала теперь Жоржа с молчаливым вопросом. Но чаще всего в ответ не получала ничего нового.
У Жоржа главным поставщиком забот стал тот «заледенелый блондин», который так не  понравился Вере. Расспросив мужа и получив наконец обнадеживающие новости, она не успокоилась. Интуиция подсказывала ей, что в том человеке таится опасность, что это очень ловкий озлобленный враг.
Вера предостерегала мужа:
- Будь осторожен с ним. Это кобра в мешке. Она и через мешок может куснуть.
- Да, давно лелеет мысль заменить меня. Но о том, что он не справится  на моем месте, не знает только он. Яму упорно копает для меня, но свалится, надеюсь, в нее сам. Знаешь, есть такие люди, которые, глядя как у других получается хорошо, думают, что достается это легко и просто и что они тоже справятся.
- Вот, вот! Не зная всех обстоятельств, я чую это, как ищейка. И я его боюсь.
Жорж улыбнулся и потрепал жену по щеке:
- Не дрейф, матушка. И не с такими справлялись. Есть еще порох в пороховницах. И давай-ка подумай, во что оденешься. Завтра мы едем на презентацию новинок от какого-то итальянца Ей Богу, имя его забыл, потому что был занят и слушал вполуха. Хочешь знать мое мнение? Надень сапфировый гарнитур, что я тебе подарил в последний раз, и черное креп-жоржетовое платье с синей вставкой на юбке. Будешь оригинально одетой и лучше, чем все модели этого итальянца.
* * *
Вера весь день была в поисках, чем бы себя занять, так как была растревожена, рассеянна и не питала ни к чему интереса. С трудом собрала она себя и присела к рабочему столу, чтобы начать урок английского языка. Она поставила пластинку, включила патефон, но скоро обнаружила, что не слушает, отвлекается. Пришлось встать, походить и даже выпить успокоительного чая, заняться хозяйством наконец и снова сесть за урок. Ей хотелось освоить классический английский, чтоб не пользоваться тем суржиком, который она слышала вокруг. Она будет изысканно вести беседы, толково выражать отвлеченные суждения, свободно возникающие в ней как бы сами собой. Ведь ее внимание останавливалось не только на бытовых явлениях и предметах, как у многих женщин, с кем доводилось ей встречаться. Ее занимало многое из того, что почти никто не замечал. Вот сегодня был интересный, зловещий в своей мрачности рассвет. На затянутом серой пеленой небе клубились тяжелые черные тучи, а узкая линия горизонта горела адским пламенем. Если бы существовал ад, чрево его было точно таким, чтобы подавлять надежды грешников. А красиво, хоть и ужасно.
Урок английского Вера закончила, когда за потемневшим окном засверкали огни. Жорж не появился, не звонил, а время приближалось к тому часу, когда они должны были отправиться на вечеринку. У нее приготовлены вечерние костюмы и для него, и для себя. То и дело она подходила к окну – не появилась ли его машина. Но их улица в этот час была пуста. Только вдалеке из их квартиры с восьмого этажа виднелись огни реклам и мелькающий свет от мчащихся по авеню автомобилей. Там кипела ночная жизнь.
Звонок заставил Веру вздрогнуть. Она не сразу сообразила, откуда он. «От двери? Но кто бы это мог быть?» Открыла дверь, как всегда, не спрашивая, кто пришел. А пришел связной и товарищ Жоржа Рив. Сердце Веры сжалось от предчувствия.
- Миссис, вам понадобятся огромная выдержка и сила, чтобы принять то, что я вам скажу.
Вера побледнела. Ее всю обдало холодом небытия. «Вот он тот конец счастья, вот крах жизни, который мне мерещился постоянно»,  – мелькнуло в сознании.
- С ним беда?
- Да. Его расстреляли при выходе из офиса. Убийца арестован. Кто за ним  – мы знаем и примем меры, а полиция вряд ли что сообразит.
Слова доносились откуда-то издалека, близким был холод, боль и образ белесого франта с ледяными глазами. Она не упала под бременем страшного известия. Она окаменела. Холодная, как статуя.

* * *
Сборы свои Вера начала сразу после похорон. Непривычный для нее способ захоронения подействовал менее угнетающе, чем если б гроб опустили в яму. Склонная к мистике, она верила, что душа Жоржа витает над ней и также с печалью, но спокойно провожает свои останки, уже не тело, не его суть, в печь крематория. Суета прощания, соболезнования и заверения в преданности, обрушившиеся на нее, скользили мимо сознания Веры. Губы ее привычно складывались в слабую улыбку, слова благодарности звучали как бы самостоятельно без ее участия. Она все еще не принимала случившегося горя, с трудом осмысливая неотвратимость страшной потери и краха своей жизни.
Собираться ей усердно помогали ловкие крепкие ребята. Они оформили все документы и отправили багаж. Все свершилось как бы само собой. И вот она уже на теплоходе, отказавшись от самолета, мечтая обдумать, упаковать в глубине души и памяти все, что было, и похоронить в океане сердечную тоску и боль.
Тяжело следить за тем, как медленно погружались в море громады небоскребов и фигура с факелом. Вот уже и факел утонул. Какой тревогой и сладким ожиданием волновала ее эта картина, когда они с Жоржем подплывали к пристани, к новой жизни! Теперь печальное расставание, прощание навек. И тревога, не сладкая, а горькая: как-то встретит ее семья, которую она предала, муж, перед которым виновата, о котором она мало вспоминала? Постояв еще немного, Вера поднялась в каюту и достала тяжелую мраморную амфору с прахом Жоржа. Прошла с нею на палубу и, пошептав слова прощания, бросила ее в море. Волны, поднимаемые пароходом, закружили на мгновение урну, и она, медленно удаляясь, погрузилась в бездну.



* * *
Вениамин встретил Веру в Марселе. Изо всех сил, это было видно, стараясь хотя бы казаться спокойным. Он постарел, поседел, поредела его когда-то пышная шевелюра. «Боже мой! – съежилась, сжалась Вера. – Мною приложена эта печать, вызвана эта боль, подорвавшая жизненную силу в этом человеке».  Впервые так чувствительно кольнуло Веру чувство вины.
- Как доехала? Не укачал океан?
- Слава Богу, нормально. Дома как? Все здоровы?
- Maman прихварывает. Она очень тяжело пережила гибель Жоржа.
- А отец?
- Рара хорош еще. Трудится. Завел друзей.
Больше за всю дорогу они не произнесли ни слова, тайком приглядываясь к друг другу.
В Париж они прибыли засветло. В доме их ждали. Был накрыт стол. Родители едва сдерживали слезы. Слабые, постаревшие, они пытались казаться еще бодрыми, жизнерадостными. Много суетились, много говорили.
Вера с большим удовлетворением ощутила прежнюю атмосферу гостеприимной и теплой обители. Все было по возможности сохранено в домашнем укладе. Даже мебель подобрана и расставлена так, как в столовой их покинутого навсегда поместья. Приехавшая на встречу «молодой барышни» Груня светилась радостью и несколько конфузилась своим теперешним положением: она солидная замужняя дама и ждет ребенка, а у ее дорогой барышни ничего этого нет.
«Барышня», тоже несколько постаревшая, оттаивала и оживала потихоньку, словно просыпаясь от волшебного сна. Тихие семейные вечера врачевали душу Веры и преображали ее. Зрелость и мудрость вели ее теперь по жизни, строили непростые отношения с родными. Легче всего ей, конечно, было со свекровью. Общая неизбывная любовь к Жоржу и боль утраты сплачивала их в одно целое, помогая укреплять все семейные связи. Под этим влиянием постепенно становился мягче и душевней Андрей Осипович. Вера это чувствовала и старалась проявить всю свою доброту, дочернюю любовь, что было не трудно. Ведь ее тесть – большой души человек. Его лучшие качества пустили добротные ростки в душах сыновей, которых она любила.
Как-то всегда находилась у Веры возможность порадовать старика. Никто лучше ее не умел выгладить ему брюки, починить любимые его рубашки, носки, аккуратно набить табачком гильзы. И за табачком ухаживать: вовремя увлажнять, держать его в особой шкатулке, в которой никаких посторонних запахов. Да мало ли еще какие возможности проявить любовь и симпатию подбрасывает нам жизнь. Только бы хватило душевной щедрости. Да просто ласково взглянуть! Все это у Веры получается само собой, без принуждения и без участия мысли. Спонтанно.
А какими живыми были беседы по поводу книги, которую раздобывала Вера к общему семейному удовольствию. Обмен мнениями обычно происходил за вечерним чаем, который по старой семейной традиции был всегда самым приятным поводом для сбора всей семьи и милых бесед.
Труднее всего складывались отношения с Вениамином. Вспышки его озлобления при нечаянном упоминании Жоржа очень огорчали Веру. Она старалась погасить их то шуткой, то убедительным рассуждением.
- Ты, Веня, поторопился обогнать брата при рождении и оставил ему слишком много энергии, не успев освоить ее сам. Вы такими разными стали еще в утробе матери.
Но Вениамин не подхватывал шутку, возражал всерьез:
- Я создан раньше своего рождения. Я не мог себя выбрать, что-то захватить, что-то упустить. Поэтому я должен пользоваться тем, что имею, что получил. Жаль, что ты не можешь или не хочешь это принять.
Вера находила контраргументы, пыталась оправдать себя, скорее – сгладить, примирить непримиримое. Иногда ей удавалось успокоить растерзанные чувства Вени. Но скоро снова выпадал какой-нибудь факт, будивший в нем раздражение.
- Веня, пожалуйста, прекрати. Не ругай и не проклинай Жоржа. Твой брат был необыкновенный человек с необыкновенными способностями и увлечениями. В далеком прошлом Жорж талантливо и смело возглавлял бы фрегат с корсарами. Оставшись в наше время в России…
- Возглавил бы шайку отпетых разбойников!
- О, пожалуйста, не утрируй. Но он стал бы во главе Красной Армии. Не меньше.
- Эко, куда хватила! Пусть тогда уже белой армии.
- Но тогда бы он выиграл войну, и мы не потеряли бы Родину, наш дом…
- Ты ослеплена им. Прощать такое предательство, умыкать жену брата… А брата обрекать на смерть…
- Но ведь все обошлось с тобой. Он все сумел в те краткие часы предусмотреть. Это только ему по плечу. Ты, Веня, не представляешь, какой психической силой он владел. Он подчинял себе людей взглядом. Словно гипнотизер…
- Да, уж это мы все испытали. Даже maman не раскусила его, подлого. Тут, правда, причина не в его необыкновенном влиянии на людей, а скорее в том, что она встревожена была моим отсутствием , а Жоржа мы все считали погибшим. И никакой мистики. Он ведь раздел меня и вырядился в охотничий мой костюм. Это тоже сыграло свою роль. Предатель…
Вера уже не разубеждала. Она понимала, что происходит в душе ее первого мужа. Ревность, обида пустили такие глубокие корни, что даже время не излечит. И все-таки она надеялась и продолжает надеяться примирить этих двоих, самых дорогих для нее людей, добиться понимания у Вени, у отца.
Вспышки ненависти к брату у Вениамина, однако, стали реже и постепенно теряли накал и остроту. Вера же со своей стороны никогда вслух не выражала своего неизбывного горя. Только с Марьей Васильевной она вела тихие беседы о ее «младшеньком», вспоминая все лучшее в нем и тем примиряя боль и радость в материнском сердце.
В минуты хорошего настроения у Вениамина, когда он спокоен и, кажется, заинтересован книгой, Вера ловит его взгляды, которые он исподтишка бросает на нее. И в них столько тоски, что Вера бросается спасать положение каким-нибудь разговором.
- Вот читаю сейчас о муравьях и удивляюсь. Малюсенькие, мозгам там негде поместиться, а до чего разумные! Каждый беспрекословно выполняет свою роль, назначенную природой, и в целом живут организованно, община их процветает. Там никто не нуждается, будучи разочарованным, ни в водке, ни в наркотиках. Вот бы людям у них поучиться!
- Пример занимательный. Но люди – не муравьи. Они хотят большего. Каждый о себе думает как о большой величине, не хочет смириться с малой ролью, и в результате…
- В результате несчастливы. Замахнувшись на большее, чем им дано природой, переживают крах, разочарование и ищут утешение в вине, наркотиках.
- Или становятся разбойниками.
- А где же разум?
Вера сделала вид, что не поняла намека.
- Разум дает человеку возможность выйти на правильную дорогу…
- Но он не всем помогает… Только тем…
- Да, у кого он есть, – улыбнулся Веня. – Кроме разума, правда, еще характер нужен крепкий, чтоб обуздывать страсти. Хотя… Без страстей тоже нельзя. Не будет прогресса. Только стремление быть не хуже, но даже лучше других движет жизнь общества вперед. Жертвы, которым это не удается, – необходимая дань прогрессу. Пробиваются вперед сильные, одаренные. Остальные должны жить разумно, по правилу: «Каждый сверчок знай свой шесток».
- А ты знаешь?
- Конечно. Я знаю, на что способен, и делаю свое дело хорошо.
Вера с уважением посмотрела на него. «Добрый, добросовестный, надежный спутник и товарищ, с кем легко и уверенно можно шагать по жизни, плыть, борясь, по волнам прихотливой непредсказуемой судьбы».

* * *
Сближению, обнадеживающему чувству родства и общей судьбы способствовало горе. Свалилась с ног Марья Васильевна. Бедное материнское сердце, на которое обрушилась лавина горя и радости, не выдержало. Обширный инфаркт. Больница и мало надежды. У ее постели постоянно дежурили, кроме медиков, родные и близкие. Отдавали дань сами немолодые и не очень здоровые мсье и мадам Грюшо, Груня, заботливая и максимально полезная в тяжелых ситуациях, Веня с Верой, сменявшие друг друга, и Андрей Осипович, который поддерживал больную ласковым словом любви и преданности лучше, чем врачи лекарствами. Но…
Тяжелая ночь пятых суток борьбы за Марью Васильевну собрала вместе Веню и Веру. Было воскресенье, и свободный Веня, отдежуривший день, остался на ночь, чтобы помочь Вере, сбившейся с ног от усталости. Ведь на ее плечах дом, питание семьи и прочее, что обнаруживается каждый день в домашнем укладе в избытке. Она приезжает в больницу уже измученная. Бдение у постели свекрови, не доставлявшей особых хлопот, требовало только внимания и поначалу предоставляло передышку. Но ночью, особенно часа в три, когда наступало самое опасное время для больной, так наваливались усталость и сонливость!
Вере и Вениамину оставалось отбросить все стесняющие условности, которые держали их в своих путах дома. Здесь они по очереди дремали, вытянув ноги на стул, отлучались в туалет, вместе пили чай, обжигаясь и торопясь – мало ли что может срочно от них понадобиться. Кроме того, они воспринимали это совместное чаепитие у постели умирающей как кощунство – до чего же в это время им было хорошо вместе! Даже в печали. В общей печали.
После того, как сестра сделала очередную инъекцию и Марья Васильевна уснула, наступил покой и тишина. Как вдруг больная страшно захрипела, стала биться в постели, сдирая с себя одежду и простыни. Веня бросился за врачом. Вера  пыталась удержать Марью Васильевну от падения. Началась агония. Больной уже ничто не могло помочь. Вера и Вениамин, судорожно сжимая руки друг друга, едва сдерживая слезы, молча наблюдали бессильную что-либо изменить суету медперсонала.

* * *
Похороны прошли скромно и незаметно, как это бывает в больших городах. На кладбище приехал православный священник отпевать усопшую. Ему хорошо заплатили, и Вера с удивлением отметила, что один и тот же псалом батюшка угодливо пробормотал семь раз, как положено в особо важных случаях. Трое его убогих помощниц тонкими, слабыми  голосами каждый раз пропевали рефрен: «Господи, помилуй нас!». Наконец панихида завершилась. Комья сырой земли гулко застучали по крышке гроба. Но тут Андрей Осипович не выдержал и кинулся к яме с жалобным, отчаянным стоном. Веня едва успел его перехватить у самого края могилы.
Этот эпизод больно резанул по сердцу Веры: «Будет ли рядом с ней в такую минуту человек так горько оплакивать ее?». Она с надеждой подняла глаза на Веню.

* * *
Был канун выходного дня, и Вениамин по парижской традиции пришел домой с тортом и бутылкой бургунского. У Веры уже был накрыт стол для ужина на кухне, так как Андрей Осипович был приглашен к Грюшонам. Но и кухонный стол Вера накрыла веселой клетчатой скатертью, поставила свечи и тарелки, сверкающие белизной. Приемник пел голосом Эдит Пиаф гимн любви. Торжественная и страстная мелодия теснила слушателям грудь, будоражила чувства, разжигала любовь к быстротечной жизни. То, что произошло с Верой и Вениамином в этот час, был зов жизни наперекор смерти. Настойчивый и неодолимый, вечный зов любви.
Они долго лежали неподвижно в объятиях друг друга, привыкая к новой близости.
- Ты, Верочка, прости меня. Я так долго ждал этого часа, что не управлял собой, – смущенно прошептал Веня.
- Я понимаю. Я все понимаю и принимаю. Мы ведь не только влюбленные, но и добрые друзья.
Вениамин, окрыленный ее поддержкой, снова крепко обнял ее и покрыл поцелуями. Жизненный опыт, пришедшая мудрость и любовь научили их взаимному пониманию и уважению. Осколки своей любви, рухнувшей под напором романтической страсти, они сумели склеить и швы заполнить новым чувством, огромной и мягкой, как облако, нежностью.

* * *
На рождество в гости приехала с мужем и маленькой дочкой Груня.  Она похорошела, приобрела в одежде и манерах черты парижанки, да и речь ее стала правильней, почти без акцента. Вера любовалась ею и ее семьей, принимала гостей с искренней радостью. Муж Груни – веселый, общительный крепыш с яркими черными глазами и богатой шевелюрой, проявлял по отношению к жене столько обожания и даже послушания, что Вера, радуясь за судьбу Груни, обнаружила в себе червячок зависти. Она ведь уже почти потеряла надежду заиметь ребенка.
За столом царило оживление, нескончаемый обмен мнениями, и даже песни. Родные русские песни, звучавшие, бывало, не только по праздникам. Пьер, картавя и сбиваясь с текста, слегка смущаясь, подхватывал припевы, весело сверкая глазами и отбивая такт ударами ладоней по столу. Вера отметила, что руки у Пьера – руки рабочего человека – тяжелые, но ловкие, умелые. Вон как он славно подхватил дочурку, вытер ей запачканную сладостями мордашку. И что удивительно для русского рабочего, Пьеру присуще органично – он легко и изящно управлялся с ножом, вилкой и салфеткой. Автослесарь, владелец небольшой автомастерской, он был что называется воспитанным человеком. Освоив русский язык в той мере, в какой требовала повседневность, он почти не принимал участия в разговоре, но чувствовалось, что понимал суть. А как только переходили на французский, так и сыпал остроумными шутками, сравнениями, вызывая веселый смех.
Время пролетело незаметно. После традиционного жареного гуся с яблоками гости засобирались, отказавшись от традиционного же чая со сладкими пирогами. Маленькая дочурка устала, и надо ехать домой.
 Вера и Вениамин, проводив гостей, убирая посуду, обменивались впечатлениями и с удовлетворением отметили растущее чувство родства с Груней и порадовались за нее.


* * *
Несмотря на промозглую скучную серость зимнего утра, в квартире Залесских текла по-весеннему светлая, солнечная жизнь. Вся квартира благоухала свежезаваренным кофе. За столом завтракали все члены семьи. Заботливая Вера потчевала мужа и тестя бутербродами, для которых всегда находила вкусное и полезное дополнение: салаты, сырная масса с мелко порубленной зеленью, сочные стебли сельдерея, удачно засоленные артишоки и свежий яблочный джем. Все то, что дарит щедрая природа, все, что укрепляет тело и дух.
Каждый делился планами на день, новостями, услышанными из утренних радиопередач. Расходились неторопливо, как люди, у которых выверен каждый шаг, когда суетиться и спешить нет нужды. Впрочем, строго ограниченное время было только у Вениамина, которого ждала служба в банке. Но и у Андрея Осиповича было дело – заменить в табачном киоске Леона Грюшо, поехавшего искать нового поставщика.
Вера тоже собиралась на курсы по воспитанию детей. Она скоро займет место уходящей на пенсию воспитательницы в соседнем детском учреждении. Работа сулит ей жизнь, наполненную творчеством, поисками и находками в организации для ребятишек развивающих занятий. Она уже сейчас сочиняет сценарии, пишет стихи, музыку к ним, подбирает танцы. Вера очень увлечена этой работой.
Озабочена она и тем, как сочетать предстоящую занятость с домашними делами. Ведь от прислуги они отказались по настоянию самой Веры сразу после ее приезда. Она стремилась занять в жизни семьи место предельно полезное. В результате приобретенные знания, опыт и успешное выполнение обязанностей домашней хозяйки. Но для молодой женщины этих занятий явно маловато. И вот сейчас подвернулась возможность «улучшить качество жизни» – интересное, понравившееся Вере выражение, вычитанное в каком-то из модных журналов.
Качество ее жизни, как она считала, было итак высшего разряда. Спокойное и в то же время предельно наполненное существование в любви и радости. Веня был внимателен и нежен, охотно помогал ей в домашнем хозяйстве, баловал небольшими сюрпризами в виде букета цветов, интересной книги, любимого Верой лакомства. Они бывали в театрах, концертах. И получали удовлетворение не только от музыки и зрелищ, но и от сознания того, как много у них общего во вкусах, восприятии, что еще больше сближало их. «Очнись, проснись, сбрось с себя фату-моргана. Тебе дорого достался этот покойный уют, как берег для потерпевшего крушение корабля. Отпусти прошлое с благодарностью и ищи в настоящем счастье, жемчужину как высшую ценность бытия»,  – говорила Вера себе, уходя от воспоминаний. Все реже память возвращала ее в прошлое, все меньше оно трогало ее.
Ее дорогие нарядные платья, подаренные Жоржем, здесь, в тихой скромной жизни были ей не нужны. Собираясь с Веней в театр, особенно в их любимый «Гранд Опера», Вера одевалась значительно скромнее и скупо выбирала из драгоценностей только серьги и колечко. Ей не хотелось заставлять Веню почувствовать некоторую ущербность при сравнении с богатым братом. «Прощай, прошлое! Сказочный сон, растаявший как мираж. Здравствуй, новая жизнь!» 

* * *
Когда Вера обнаружила, что беременна, к великой долгожданной радости примешалось мелькнувшее сожаление – зачем не от Жоржа. Какой бы яркой личностью стал наследник такого отца! Но она тут же оборвала эту мысль, найдя ее не только неразумной, но и вредной: снова сравнение и сопоставление двух таких разных людей – ее мужей.
Конечно, жаль, что Господь не позволил Жоржу оставить потомка. Но разве это не указание свыше на то, что вся его необыкновенная жизнь, недюжинные способности бесплодны и не должны продолжиться. Чем обогатил он мир? Способствовал ли плавному развитию жизни, внося свой скромный вклад в мировую копилку? Да хотя бы в семейную? Это тип взрывателя тишины и порядка, каким бы путем он ни пошел. А Вениамин из тех, кто не метит в герои, не мечтает свернуть горы, но мирно и терпеливо ткет полотно жизни и своей судьбы. Для себя, своих близких, да и далеких, потому как способствует порядку, улучшению условий существования для всех. Нет, ее малыш продолжит путь отца, Вени. Для радости и созидания родится он. И она, мать, приложит все силы, чтоб он состоялся как деятель светлый и добрый.
«Господь так славно распределил мою жизнь, – продолжала размышлять Вера, – что бойкая молодость с ее жаждой рваться к вершинам, была у меня связана с Жоржем. А сейчас, когда опыт и рассудок охлаждают пыл, мне выпало счастье жить с разумным человеком, жить размеренно и спокойно, радуясь не столько новостям, а скорее тому, что их нет».
Мятежное время мчалось вперед, подминая под себя не только отдельных людей, но и целые государства, перестраивая жизнь, привычки, круша прежние условия существования, заменяя новыми, о которых еще недавно люди и представления не имели. Вера и Вениамин добровольно подчинялись ему, увлекаемые в дальние дали. Там, в дали, тоже было Солнце и Свет.