Папа Мама Я. Без Разбиения на главы

И это совсем-совсем не сказка...
Памяти самых близких людей посвящается

Мама Белла. Часть 1

   Меня зовут Борух-Нахман. Иногда я называю себя Сказочник Рем.
   Наверное, оттого, что пришло время, я решил забросить все дела и стал писать сказки. Я хожу по горам и лесам. Приглядываюсь, прислушиваюсь как шелестят буки, как пахнут сосны, как блестит роса на паутине, какого вкуса вода в роднике и какого цвета облака. Из всего этого складываются буквочки, из буквочек - слова. Иногда они непонятным образом перетекают на бумагу и складываются в сказку. Бывает по-разному – иногда получается хорошо.
   Однако то, о чем мы с сестрой собрались рассказать вам сейчас, совсем-совсем не сказка. И хотя, все события в этом рассказе почти ирреальны и до неправдоподобности фантастичны, сказкой они быть не могут. Не могут по той простой причине, что сегодня на свете живу я, живет моя старшая сестра, жила средняя. Живем мы, живут и здравствуют наши дети, и на нас не закончился еврейский род Зейгеров. В этом заслуга нашей с Аллой мамы - Беллы Берковны Зейгер и её младшего брата Ривена Берковича Зейгера.
А произошло все это в совершеннейшей действительности много лет назад. Собирался об этом написать раньше - дрожали руки. Сейчас дрожь прошла.
   В моей памяти живут детские воспоминания, но они больше похожи на цветные расплывчатые картинки. Сестре же удалось сохранить в памяти события более отчетливо, и мне, наконец, удалось уговорить ее записать мамины рассказы.
Теперь мне понятно, отчего так не часто она рассказывала о своей еврейской жизни, отчего с лучшей подружкой, тетей Лелей, говорили они на родном идише только на кухне, и только в полголоса, когда все уже спали. Были причины их страхам. Они боялись за нас. Те глубокие тревоги и опасения передались нам с Аллой.
Мы - таки выросли. Но осмелели только теперь.
   Наверное пришло время, и теперь, на правах Сказочника, беру на себя смелость оформить записанные сестрой странички:
Сами поймете - произошедшее с моей мамой и её братом иначе, как сказочным чудом назвать нельзя, более того - цепочкой чудес.

    Начнем с самого позднего чуда.
    Мамы уже не было в живых. К нам в гости приехал её родной брат, дядя Гриша, вернее, его привезла во Львов моя двоюродная сестра Рая.
В то время Германия, признав моральный и материальный ущерб, нанесенный евреям во время Второй мировой войны, стала выплачивать пострадавшим значительные компенсации. Дядя Гриша решил подтвердить свои претензии, и мы поехали туда, где они с мамой родились.
Из очень-очень раннего детства я помню, как отец с матерью наняли бричку, и мы с сестрами целый месяц путешествовали по местам, где во время войны маме с братом пришлось прятаться от немцев. Теперь же, когда приехал дядя Гриша, я взял машину, и за каких-то два часа накрутил сто тридцать километров от Львова до Радзивилова.
Что греха таить - на успех я не надеялся. Кто может помнить события многолетней давности? Кроме того, по своим оперативным данным я уже знал, что архивы не сохранились. Но чем черт не шутит?
   Как само собой разумеющееся, или по служебной привычке, по приезде на место первым делом я пошел в райотдел милиции.
Встретили хорошо, но, выслушав, развели руками:
- Сам понимаешь, как это происходило. Они, когда уходили, жгли всё, а документы - в первую очередь. Впрочем, - задумался начальник райотдела, - шанс, хоть и маленький, но есть. У моего заместителя Саши, дедушка и бабушка жили тут и до оккупации и во время ее, возможно, они единственные, кто остался в живых из тех, кто еще помнит те времена.
Дядя Гриша, Алла и Рая остались в машине, а мы с Сашей пошли в хату к его старикам.
На кухне пили чай, пригласили и нас за стол- все шло хорошо и спокойно. Только я начал говорить о своем деде, как почти сразу меня остановили. Перебил меня, обращаясь к хозяйке, старик:
- Оце ж я міркую, чого його обличчя мені знайоме?
Пам’ятаєш, Маріє, коли німці євреїв в гетто вели, то там швець наш, Берко був, той, що жінку Розу мав, пам’ятаєш? Ну та, що на єврейку зовсім не схожа була. Її тоді разом з усіма не забрали, та вона сама до чоловіка та дітей кинулася.
То ти, значиця, Берка онук. А де ж Бейла та Ривен? Вони ж тоді з гетто утікли. Може єдині, яким вдалося втікти. То ти чий з них син?...
  Архивы, конечно, не сохранились, но мы собрали нужные свидетельские показания и отыскали ямы в сосновом лесу, где, по самым скромным подсчетам, лежат четыре тысячи евреев, сорок процентов тогдашнего населения маленького штетла Радзивилов.
Называли их уважительно: Берко Хаскелевич и Роза Ривеновна, хотя жили они, как все, ни бедно, ни богато, зато дружно и весело. За добрую супружескую жизнь приобрели небольшую хатку неподалеку от вокзала, и туда привели Симу, Рахиль, Беллу и Ривена.
   Был Берко портным. Может, не самым лучшим в городе, но в Броды и Дубно, чтобы к свадьбе или празднику богатое платье справить, даже богачи не ездили. Берко нос не задирал, да и сколько было той платы. Обшивал и радзивиловских, и карпиловских, и срибновских, и в Крупце никому не отказывал, деньги же каждый отдавал когда мог. Роза, как и подобает еврейской жене, вела дом - всё хозяйство на ней держалось, детей растила и когда у мужа работы было невпроворот - сама за машинку садилась. Уважаемая была женщина. Местный раввин говорил, что она по родословию к бродовским раввинам отношение имеет, а по той ниточке недалеко и до жены великого Бааля. Так это или нет, но дядя Гриша мне лично говорил, что с женой раввина мать очень дружна была, и часто они по серьезным делам советовались. Соседи, как Роза рассудит, так и делали. Мне теперь очень даже понятно, почему вся наша улица, чуть что – к моей матери бежала.
  Городок был маленький: ни заводов, ни фабрик, но бездельников в нем не водилось ни среди украинцев, ни среди поляков, ни среди евреев. В общем, в доме у каждого была своя работа, никто без дела не сидел. В дедушкином доме руководила Роза. Заготовки на зиму: соленья, грибы, ягоды – все под ее руководством. Запасали яблоки в погребе, а после, в сезон, когда они в цене поднимались, продавали на базаре. Девочки были заняты по дому, по женским делам, а Ривен - мальчишка мальчишкой - ему только мяч гонять да драться. Белла - из дочерей младшая, но по смышлености и сообразительности самая первая, память у нее была отличная, а ум острый и пытливый, и с книгами дружила.
Еще веселая картинка. Однажды, когда все в погребе картошку перебирали, решила Белла отцу помочь и добралась до швейной машинки. Села соседский сюртук строчить да палец к нему и пристрочила. На всю жизнь след остался. Сима в Дубно работала. Сейчас никто из нас не может вспомнить, кем она работала, только известно, что зарабатывала хорошо и родительскому дому очень деньгами помогала. Рахили Б-г дал слабое зрение и она постоянно была при доме. Нынешние девчонки радовались бы тому, из-за чего Рахиль сильно переживала: в маму пошла золотым цветом волос. Очень она от этого страдала и постоянно красилась настойкой грецкого ореха.
   Легко Белле давалась наука, несмотря на то, что в польской школе училась. И как над первой ученицей над ней часто подшучивали и обижали. Какой отпор могла дать худенькая и беззащитная еврейская девчонка? Можно безнаказанно тумаков надавать, а можно и без завтрака оставить. Тогда приспособилась Белла деньги на завтрак за щекой носить. И большие суммы так приловчилась прятать, чтобы не отобрали. Однажды, когда бакалейщик деньги за костюм отцу передал, забылась, и все монеты проглотила, пришлось потом следить, когда выйдут. А что было делать : есть-то хочется.
  Никто не знает почему, и сам дядя Гриша этого не понимал, но то ли оттого, что он был самым младшим ребенком, то ли еще по какой-то причине, ему не только ничего не поручали делать, но даже есть давали меньше других. Что преследовал, какой закон исполнял Берко, так жестко относясь к собственному и единственному сыну, сейчас не понять. Видимо, что-то своим мальчишеским умом Ривен недопонимал, а, возможно, что-то знал, да просто об этом сейчас недоговаривает. Учился в хедере - учился, как все, и, как все, больше любил мяч, чем уроки. В отличие от мамы, помнит он, что жила семья в арендованном доме на центральной площади, только теперь этого дома давно уже нет. Так и жила моя семья.
    Беда примчалась незаметно. Только что были русские, и вот уже немцы. Выгнали всех на улицу, сбили в колонну, повели в лес, натянули колючую проволоку и приказали там жить.
   Родителей в гетто к работам не привлекали, а из молодых людей сформировали команды, Сима и Рахиль попали в одну, Белла и Ривен - в другую. Водили далеко в лес ямы копать, говорили, что под фундамент. Какая в лесу стройка? Но копали, куда тут денешься?
   Есть мамино воспоминание, от которого мурашки по коже бегают. И Сашин дед об этом тоже вспомнил. Их тогда на работы возле гетто привлекали.
Роза всегда имела при себе бутылочку с чем-то, вроде уксусной эссенции - боялась насилия. Она была очень, очень красивой, а такое не спрячешь.
Стали женщин в прачечную возить – солдатам белье стирать, много не брали – двух-трех. И с ними полицаи. Слышали крик. Полицай Мирон вернулся покусанный и поцарапанный, а Розу после этого больше никогда не видели – воспользовалась таки бутылочкой.
Ели и сосны не рассказывают, где она погребена, сколько я их об этом ни просил. Может, таким образом лес жалеет других погибших, тех, к которым уже никто не придет.
Команда со старшими детьми была расстреляна. Этого уже никто не скрывал. Их закопали вместо фундамента. Стенами стали сосны. Они стоят до сих пор. Проверял – прочные стены.
Потом пришел черед родителей.
 Построили и повели.
Ствол винтовки уперся в спину Берка. За спиной тихо прозвучало:
- Я тобі за штани ще й досі винний. Може, з дітьми розрахуватися? Тобі, мабуть, гроші вже ні до чого.
- Передай детям, когда их поведут, чтобы бежали. Скажи это Белле, Ривен не решится, а она послушная - сделает. Пусть не обращает внимания ни на автоматы, ни на собак. Все будет хорошо. Я точно знаю. Обязательно скажи. Обещаешь?
Берко снял пиджак:
- Тебе впору будет.
Гнат кивнул головой, ему было все понятно – у самого семеро.
Команда, в которую входили мама с Ривеном, возвращалась в гетто. Опять копали ямы под фундамент. Устали. Страх уже крепко и надолго поселился внутри, к нему привыкли. Это, как лишняя полнота, очень тяжело, но не сбросишь.
За спиной просипело:
- Батько наказав тікати. Мабуть, він з глузду з’їхав. Наказав просто так, у цю хвилину - повернутися та йти. Не знаю, як це у вас вийде, але що йому обіцяв, то і роблю.
Как все произошло дальше, не поддается объяснению. Наверное, это тоже было чудо. Белла взяла Ривена за руку, отделилась от колонны и спокойно, ровным шагом ушла в лес. Их никто не заметил. Полицаи, шедшие впереди, не обернулись, а тот, что замыкал колонну, был сильно увлечен новым, хорошо сшитым и прекрасно на нем сидящим пиджаком.
  А на следующий день дети пробрались на место расстрела, и то, что они увидели, врезалось в память на всю жизнь. Кровь не хотела сворачиваться и уходить в песок. Тела в ямах поднимались и опускались, наверное, среди неживых были те, кто еще не умер. Из-за кустов, сквозь цепь полицейской охраны был виден жуткий процесс засыпания и тех, и других.
Живые переставали быть живыми молча. Их души, как отточенные острия серебряных
 игл, протыкали это измерение и уходили высоко вверх, куда-то в зазеркалье, в другие, нематериальные миры. Они делали это коллективно, и от этого в небесах было много маленьких дырочек, которые сливались в огромный восходящий канал.
Маме было семнадцать, её брату – четырнадцать.
С этого момента началось самое страшное.
Знаете, потом я много раз анализировал, что пережить всего сложнее? И пришел к ужасающему выводу. То, что пережила моя мать, есть самое-самое кошмарное, что только может быть на свете.
Долго находящийся в заключении человек,  приблизительно знает, что произойдет с ним завтра. Будет ли корка хлеба, будет ли крыша над головой, будут ли муки? Да, это тяжело, но есть определенность и постоянство, к которому так или иначе можно приспособиться. К самой тяжелой, но постоянной пытке можно привыкнуть. К неизвестности и неопределенности привыкнуть нельзя.
О том мне тоже рассказали сосны и ели. Они мотали по ветру свои длинные лапы, а иглы, словно шерстинки, рисовали на сером небе текст из причудливых букв и иероглифов.
Будучи сильным и здоровым человеком, не жалуясь на усталость, я поставил себе задачу и две недели бродил в горах, не имея при себе ни хлеба, ни ножа, ни лишней одежды. Я ночевал в стогах, питался сыроежками и ягодами, пил из ручьев. Но вокруг была мирная страна, стояла теплая осень, и никто на меня не охотился. Но даже так мне стало жутко. А я только чуть-чуть приблизился к тому, чтобы понять состояние моей матери и её брата в сорок первом. И то, что происходило с ними, длилось двадцать шесть месяцев. Летом, осенью, зимой и весной. Снова - летом, осенью, зимой и весной. И опять – осенью и зимой.
Года два назад мне попался фильм “Пианист”. Интересно, как бы тот выдающийся режиссер снял фильм о моей маме и её младшем брате?
Осень набежала быстро. Теперь, передвигаясь от хаты к хате, не зная и не ведая, кто и что их ждет за следующей березой, не зная, в какой скирде или яме придется заночевать, и не взбредет ли пьяному немцу пострелять в свое удовольствие по копнам или по кустам, дети начали новую жизнь. Прятались в подвалах разрушенных домов, в сараях с крышами и без крыш. Часто набирали лапник и делали «кубло» под нижними ветками елей. Но это когда лесные звери были сыты и удалось собрать еды на несколько дней.
Иногда наиболее безопасно было отсидеться в собачьей будке. Собаки не выдавали. Мама смеялась, рассказывая об этом. А когда по утрам я мостился к ней на кровать, утыкался в подмышку, расспрашивая про войну, она искренне удивлялась, сама не понимая, как они там вместе с братом в этой собачей будке умещались? Мы смеялись вместе. Весело смеялись.
Зимой детям удавалось приютиться в нескольких крестьянских семьях, взявших на себя невероятную смелость спрятать евреев. Мама вязала и пряла, Ривен прял и вязал. Приходилось делать носки из всего, что только поддавалось вязанию, даже из бумажного шнура. Не много наработаешь на голодный желудок. Но иначе было не выжить. Иногда в подвалы и на чердаки заглядывали немцы или полицаи. И тогда эти двое вжимались тощими, почти невидимыми тельцами в самые темные углы. Еще одно чудо. Их ни разу не заметили. Смотрели на них и не видели. Так происходило несколько раз прямо на глазах у хозяев. Может, то, о чем я сейчас учу в каббале, - о возможностях человека растворяться на частицы,  - было им, этим наследникам Бааль Шем Това, доступно на самом высоком уровне единства. Ведь с ними тогда был только один Б-г, и надеяться и молиться можно было только Ему Одному. Единому, Неделимому и Всемогущему.
  Дед Максим, хотя какой он тогда был дед, жил на хуторе Требижи. Куда было податься трясунам и пятидесятникам? Были тогда такие секты, которых ни христиане, ни католики, ни власти за фанатичную честность и неукоснительное выполнение заповедей очень даже не жаловали. Строили малюсенькую хатку в самой глухомани. Так от всего мира и прятались. Вот здесь, у этих сектантов, чаще всего мама с дядей Гришей и хоронились. Отлеживались, приводили себя в порядок. Но в тот раз приключилась беда. У мальчишки в волосах завелись вши. Пришлось коротко стричься и тщательно мыть голову. Уже лег снег. Только помылись, залезли на печь, как вдруг нагрянули полицаи - пришлось убегать. После прыжка с печи у мамы носом пошла кровь. Но что делать – уходили в ночь, в пургу, в холод - только бы от пули.
  Бродили от хаты к хате, просились к тем, кому шил отец. И папины стежки, даже после смерти, помогали его детям.
Однажды хоронились у Максима, но свет не без «добрых» людей: кто-то заложил. Наверное, по «доброте соседской». Пришли полицаи, стали все переворачивать, ворошить на стреху солому, рыться в погребе.
  Телегу с хворостом перевернули, выгребную яму расстреляли, сожгли кукурузное поле - не понятно, как не нашли. А спрятаны были дети в толще соломенной крыши – там искать полицаи не додумались.
Ривен уже стал разбирать солому, но хата явно была окружена, и маме с большим трудом удалось удержать его.
Били Максима, потом принялись избивать его жену. А та после долгого молчания сказала:
- Шукайте! Якщо знайдете - ваші. Не знайдете - мої.
И таки не нашли.
Обошлось и на этот раз. Полицаи ушли ни с чем. Сожгли стодолу, увели, привязав к бричке телку, постреляли  в утеху по курям и уткам. Выпустили пар и ушли.
Господь берег их, но и у Него нет ничего лишнего. Если Он кому-то что-то добавляет, то обязательно кому-то что-то укорачивает.
Ничто не проходит даром, те побои свели тетку Маланку в могилу, но случилось это уже через 10 лет после войны. А тогда, только-только оправившись от синяков и ссадин, она шла на улицу, звала собаку и кормила тремя картошками её и тремя картошками детей. Будка оказалась самым надежным укрытием и для животного и для людей. Вот только кормить приходилось первой все же собаку. Её хесед за желудочные рамки не выходил.
   И все время нужно было менять место, чтобы спрятаться. Большинство хозяев держали до тех пор, пока нужно было связать коврик, обеспечить всех носками, рукавицами. Но бывало и по-другому. Хозяин разрешал укрыться в сарае, а сам шел «сдавать», а после войны хвастался как он детей еврейских прятал!
Хороших людей на свете все-таки больше, - просто им приходится быть осторожными и не высовываться.
Часто, как это ни удивительно, хоронились в доме у местного вора и бандита Андрея Мишкуна. Был ли он полицаем? Я так и не понял. Наверное, всё-таки был, а, может, по-другому как-то на немцев работал. Не важно, но детей он месяцами прятал. Когда к нему внезапно приходили «друзья-доброжелатели», он до беспамятства поил их самогоном, наливал, не жалея, и только тогда, когда те уже были не в состоянии что-либо соображать и понимать, выводил детей. Бывали случаи, когда, не желая пропустить дружков в заднюю часть хаты, он просто затевал драку. Позже выяснилось, что Мишкун прятал у себя не только Беллу и Ривена, но и других детей. Никто не знает, что заставляло его это делать, что давало ему смелость так рисковать. И этого уже никто не узнает.
   Есть в мире, кроме законов Б-жьих, еще человеческие законы, и Всевышнему до них не додуматься. Никогда! Как бы Он не старался! Пусть все Он в этом мире знает и все контролирует, вот только человек со своей свободой выбора черте до чего докатиться может.
После войны, пока мама работала в суде, Мишкуна не трогали, но как только она получила перевод во Львов, его посадили.
И вот наступило время, когда уже никто не осмеливался приютить у себя евреев. Расстреливали всех, даже сочувствующих - без разбора, по малейшему подозрению.
Ледяной холод сковал леса и поля, оставались только села. Но туда было нельзя.
Скитальцы знали, что на середине большого поля стоит скирда, а под ней схрон. Под скирдой находился хорошо замаскированный вход, там прятались евреи. Немцы не знали об этом месте. Б-г миловал и оберегал этот почти Ноев ковчег два года. Неизвестно, по какой причине, но мама с дядей Гришей никогда там не прятались, что-то их удерживало. Теперь же во всем мире не оставалось ни одного уголка, способного приютить и защитить еврея - пошли к скирде. Было это между селами Срибно и Карпиловка.
   Юность не знает страха и способна идти к своей цели вопреки всякому рассудку и здравому смыслу. Все вокруг кричит: «Не ходи!», а она смело шагает навстречу опасности и тревоге. Но идти им действительно было некуда. Эти места мама с дядей Гришей не только знали, - могли наощупь проползти, помня наизусть каждый кустик, и  с каждой веточкой поздороваться могли. Решили идти к скирде.
Долгая и беззвездная опустилась ночь - хоть глаза выколи, и туман густой, как черное молоко. Бродили так до самого утра, а с рассветом оказались совсем на другом краю поля. Продрогли и окоченели, их заставляло двигаться только то, что, почти не переставая, то тут, то там раздавались выстрелы и автоматные очереди.
Постучали в крайнюю хату, и каким-то чудом их приютили. Уснули - один в комоде, другой в сундуке. А вечером узнали, что всех в скирде расстреляли и сожгли, а тех, кто пытался убежать, догоняли и добивали.
Кто водил их за руку?! Ведь они, блуждая, не понимая, куда идут, оказывались в единственно безопасном в тот момент месте! Только-только они уходили с бугорка, и на это место приходили немцы. Спускались вниз в лощинку - и за минуту до них враги оттуда почему-то убирались. Это невозможно понять: наверное, Б-г Сам лично носил их у себя за пазухой в эту ночь. Немцы шли за ними по пятам, но каждый раз, за мгновение до возможной встречи, Б-г прикрывал их ладошкой, храня и оберегая жизнь моей будущей мамы. Смогу ли я быть достойным когда-либо чего-нибудь подобного!? Уберегут ли меня ради следующего поколения?! Там не было ничего человеческого - одно Б-жье.
   Странно, но уход окупантов для Беллы и Ривена прошел так же быстро, как и их приход. Совсем рядом гремел Бродовский котел, а они все лето прожили на малине, чернике и грибах, среди лесных озер, где-то на Волыни, под самой Белоруссией. Вернуться в родной город уже не было проблемой. Все-таки их помнили и знали. Жизнь стала выравниваться, успокаиваться. Исчезли страхи, напряжение и тревоги, начались нормальные человеческие будни. Так думалось, так мечталось, так, наверное, и было.
   Еще одно,: сразу после войны мама окончила учительские курсы. Потом - преподавание. Все получалось и очень нравилось. Нравились дети, общение с ними, получалась любовь и забота о них. Прошел год и вот однажды в класс вошла ученица, на которой было платье Симы. Ярко-синее, с большим бантом, то, которое ей сшил отец в день рождения, - перепутать было невозможно… Пусть потом мне хоть кто скажет, как вели себя прислужники фашистов!
Этот день, первое сентября тысяча девятьсот сорок шестого стало последним днем учительской работы. Всё казалось, что подобное повторится и прошлое вернется.
Потом настало время чудес другого порядка. Был наш папа, и были мы : Алла, Лена и я, Боря. Но знаете, несмотря на то, что у отца судьба тоже была нелегкая, все же его фамилию есть кому продолжать, а моего деда из той песчаной ямы не поднимет никто. Так что, пусть я буду Борухом-Нахманом.
Не сердитесь на меня и поймите.
  И вот что расскажу еще. Много лет спустя, между Рош hа-Шана и Йом Ки Пуром я гнал машину из Харькова и очень-очень спешил, но руки мои как-то сами по себе повернули руль с окружной дороги города Радзивилова в лес.
Ямы нашлись сразу. Но это уже были не ямы, а монумент.
Я надел талит и тфилин и три часа, по буквочкам, молился шахирит. Поверьте, мне не показалось, я убежден, что со мной в миньяне молились все, кто там лежал. И они говорили мне: «Спасибо за то, что в прошлый раз привез к нам сыновей. Не тревожься, придет время, и они сами будут здесь.Не тревожься, они хорошие евреи».

ПЛЮС. Часть 2

    А эти фрагменты маминой с папой жизни вспомнила сестра, когда мы с ней сидели на кухне, пили крепкий чай. Мы делились эмоциями от первых наших записей, и было немного смешно от нашей неумелости передавать это бумаге. Одновременно было очень-очень грустно от полной невыдуманности всего, что вспоминалось. Память по каким-то волшебным законам мироздания выпускала наружу то, что, казалось, никогда не виделось и не слышалось, поднимала из глубинных тайников то, о чем родителями никогда не говорилось при детях, что, казалось, не могло и не должно было быть доступно. Но, видимо, подкорка хранит в себе не только зримые воспоминания, но и дух человека, силу его мыслей, желаний и страхов. Все, что происходило тогда с родителями, необъяснимым образом сохранилось в памяти их наследников и стало тем, что они обязательно передадут через поколения детям своих детей…
   Мама была красива, и это невозможно было спрятать. Ей шла юбка, которую она перекроила из солдатской гимнастерки и покрасила марганцовкой. Очень модный цвет получился. К лицу ей был этот наряд.
   Ад, вроде, кончился. Немцев прогнали, пришли русские.
Освободители были молоды, красивы и здоровы. Конечно же, они были героями, но ничто человеческое им не было чуждо. Солдаты жили и строили, пили, пели, любили и влюблялись. Они старались не обращать на войну внимания, ведь та, по сути, была просто очень трудной работой, которую нельзя было не делать.
   Но мужчина и женщина - всегда мужчина и женщина. Однако, иногда женщина надолго забывает о том, кто она на самом деле. У мужчины с этим проще.
То, что случилось с Розой, маму миновало. Б-г миловал. В войну её не тронули: ни те, от кого она пряталась, ни те, у кого пряталась. Она оставалась девушкой.
Но если чужие не дотянулись до её девичества, со своими оказалось сложнее. Против силы победителя устоять сложно – никакие отговорки не помогут.
И мама стала подыскивать себе бутылочку,  мы всегда поступаем так, как делали  родители.
   Опять спасло чудо. Все двадцать шесть месяцев оккупации у неё не было того, что бывает обычно у женщин. Она была подвижна, ловка и сильна как подросток, женщина в ней словно заморозилась. Но страхам пришел конец и природа быстро начала отвоевывать утраченные позиции.А неугомонная девичья краса вырвалась наружу. Это увидели все, и не просто увидели – подумали, что можно воспользоваться. Много раз из всяких переделок выкручивалась, но пришел момент, когда деваться уже было некуда. И никто бы не пришел на помощь. Оставалось только молиться, и из тайных уголков памяти вырвалось:
- Михтам ле Довид, шомрейни эль Ки хо сиси вох… (16-й Псалом Давида, Тегелим) - из неё хлынуло так, что и крашеная марганцовкой юбка не смогла скрыть этого.
Спас, уже в который раз, Всевышний. Отпустили. Убежала в лес, а потом опять в Требижи, там дом, там родные, там в обиду не дадут.
    Отец встретил маму у Максима.
    Линии судеб не подвержены ни расстояниям, ни времени, ни событиям. И Всевышний сводит людей по собственному, одному Ему известному плану.
Делали зачистку леса - трое суток гонялись за полицаями. Собственно, было не понятно, кто на кого охотился. Отец увидел их первым - оттого остался жив. А когда всё кончилось, попросился отсыпаться в первую же попавшуюся хату. Но до того, как уснуть, принес с улицы воды, дров. И выставил на стол галеты и консервы…
А утром были мамины налистники. Пришлось сдаться в плен.
С хутора они ушли вместе.
Городок встретил их расформированными частями, возвращенцами, полной разрухой и неразберихой.
Если бы человек мог предугадывать судьбу, Всевышний всё равно бы опять все переиначивал и снова все делал по-своему.
Папиного комбата, человека с юридическим образованием и легким ранением в руку, оставили в районе работать судьей. Мама Белла, оставив работу в школе, стала судебным исполнителем.
Из протокола суда, записанного мамой: «Ответчик не выражался нецензурными словами, он только матерился».
Дядя Вася - «Ганаган», наш радзивиловский районный судья, ставший впоследствии областным судьей, был добрейшим и очень честным человеком. Когда я капризничал, он сажал меня на колени и говорил, что если выведет из подвала своего крокодила, то мне в одно мгновение придется все съесть. А я отвечал, что возьму в руки его «ганаган» и застрелю крокодила.
Тогда мне было  четыре года, но до сих пор я ничуть не сомневаюсь, что у дорогого мне дяди Васи и сейчас в подвале живет крокодил, а в шкафу лежит черный «ганаган», я и сейчас реально ощущаю его тяжесть и угловатость.
И еще он однажды сказал:
- Ты уже взрослый, а все еще кушаешь манную кашу из бутылочки. Не стыдно? Сейчас ты выйдешь на балкон, бросишь её со всего маху во двор. Гляди только - ни в кого не попади. Ты закроешь дверь и больше никогда, никогда не будешь есть манную кашу из бутылочки.
 Я хорошо запомнил тот черный двор-колодец, звук разбитого стекла далеко внизу на темном асфальте, и, как ни в чем не бывало, продолжение разговора родителей. Будто ничего не случилось.
Как ни странно, мне уже за пятьдесят, но с тех пор я ни разу не ел манную кашу, сестра подтвердит.
А жизнь двигалась дальше. Папа пошел учиться в художественный институт, мама работала. Шли годы, текли события, менялось время, кое-что фотографировала, словно выхватывая из единого потока, детская память.
Ласточки носились ниже крыш, едва не задевая острыми крыльями перила балконов. Видимо, скоро должен был пойти дождь. То и дело ныряли они под козырек крыши, выступающий над нашей квартирой, и тогда из-под деревянной балки раздавался многоголосый писк. Иногда птенец выпадал, и мы, преисполненные важностью момента, приставляли папину лестницу и священно водворяли птенца на место.
Из Срибного приехали селяне. Они искали Бейлу Зейгер:
- Дід Максим казав: «Якщо серйозна проблема, їдьте до Львова до нашої Бейли - вона допоможе».
Маленький мальчик, Анин сын, засунул в нос фасолину, и та быстро начала разбухать. Ничего не говоря, мама схватила ребенка и побежала в Охматдет, так называли в те времена областные больницы для детей. К счастью, все обошлось.
- Дід Максим казав, що вона допоможе. А він таки знає, що каже.
Еды было еще мало, но Арктику уже бороздил ледокол «Ленин», но еды ещё было мало. В космос полетел Гагарин, кое-где можно было услышать Высоцкого и Окуджаву, а по радио транслировали судебный процесс над бандеровцами - пособниками фашистов.
Мама возилась на кухне и комментировала:
- А! Это тот Василь с Иваном, что брали в погребе у тетки Маланки соленые огурцы на закуску, а мы с Гришей прятались за теми же бочками. Они нас тогда не заметили, а вот Хаю у бабы Нади поймали.
- А это тот Андрей, что Леву, сына шинкаря, арестовал. Он так Левиной водки набрался, что уснул на бричке, а Лева сбежал. Андрей протрезвел, вернулся и спалил дом, в котором шинок был.
В шестьдесят втором году тот же Лева работал в забегаловке на выезде из Радзивилова в Почаев. У него, как и у его отца, всегда были люди. Как он умудрялся - неизвестно, но в любое время года у него в продаже были большущие раки и разливное пиво. Было вкусно - до треска за ушами.
Родственников ни с маминой, ни с папиной линии мы не имели. Я долго и искренне думал, что в Трибижах живут мои родные дедушка и бабушка.
Дед Максим с бабой Маланкой приезжали в город крайне редко - раз или два, и, хотя мне тогда было уже прилично лет, их лица теперь не всплывают у меня в памяти. Только помнится, что с приездом деда Максима в доме появлялись лесные орешки, и это было заморское лакомство, которого у соседей не было никогда.
Однажды прибыли из Трибижей мужики и сказали, что Максим умирает, просит приехать проститься.
Когда отец и мать вернулись домой из поездки на лесной хутор, они долго и весело рассказывали об этом тете Леле и тете Клаве.
Вот как это звучало:
- После Маланки Катерина в жены никак не подходит, - говорил папа, - уж больно фанатична и суха. Собираются с товарками и молятся до пены у рта, и после пены - тоже молятся. Жуткая картина. До дома ей дел не сильно много. А так, как Маланка за Максимом ходила, так уже никто за ним ухаживать не будет. Святая была женщина.
А мама смешно копировала Максима.
- Лежу, Бейла, вмираю. Такі сухі пироги Катерина пече, в горло не лізуть, і сиру в банках до краю насолено, і банки в хату не вміщаються, а вона пироги та вареники, пироги та вареники. Вмираю я, Бейла, бачить Б-г – вмираю... Може б ти своїх налисників на маслі зробила. Душу б наприкінці життя порадувала.
На все случаи жизни у мужчин от всех болезней  одно лекарство, и моему русскому папе оно было известно. Невзирая на конфликтность ситуации, он сделал все по-своему. Пока мама просеивала муку, пекла блины и перетирала сыр со сметаной, он, не дожидаясь налисников, сходил в магазин, купил четверть водки, черного ржаного хлеба и пару селёдок.
Аспирин, горчичники, банки и всяческие таблетки с уколами и капельницами не понадобились - дед Максим выздоровел и прожил еще 15 лет. Видно талант врачевать в мужчинах таки заложен издревле.
Может у кого есть братья, у меня их не было. И не приходилось надеяться ни на чью-либо помощь. Но вот мой друг, Васек, делает мне ремонт и улыбается: «Денег у тебя все равно не водится, так что сколько тебе не построй - много или мало, хорошо или плохо, красиво или уродливо, – никакого стимула. Даже ругать тебя смысла нет. Бросай свои писульки и пойдем двери в комнате ставить».
Как-то в шестидесятом году, простите за отсутствие хронологии, мама с папой шли по базару. Они, только что продали скатанные за ночь валенки, и теперь на вырученные деньги собирались купить что-нибудь детям.
Скажем честно, папина академическая живопись семью не сильно кормила – приходилось кустарничать.
Городская барахолка гудела торгом, покупками, предложениями. В конце ряда стояли две женщины: одна молодая, вторая постарше. Продавали туфли, свитер и пальто. Была весна, но тепло еще не наступило. Обе стояли в платьях, а на плечах были накинуты пуховые платки. Здесь таких не вяжут.
- Откуда? - спросил отец.
- Раньше были из Казани.
- Почему не дома?
- Нет теперь дома, - просто ответила старшая. - Может, продадимся, найдем работу, снимем угол, там дом и будет.
- Пошли, - сказал отец. И ни он, ни мать ни чуточки не удивились, что никаких сумок или вещей у женщин не было. И так было понятно. Продано. Все уже давно было продано.
Лето и осень баба Зина и тетя Клава жили с нами в комнате, а папа и мама перешли спать на кухню. У нас тогда была хорошая теплая квартира - 9 метров кухня и 11 метров комната.
Вася - сын тети Клавы и внук бабушки Зины.
Ни мама, ни папа, ни разу в жизни не пожалели о том, что тогда выбрали себе в друзья тетю Клаву и бабу Зину. У меня теперь есть брат.
Ещё были наши любимые тетя Леля и дядя Илюша.
Мама с тетей Лелей, тетей Клавой и бабой Зиной дружили до самой смерти, а папа с Илюшей до самого конца друг другу помогали.
Хорошо помню, как на углу нашей улицы открылся новый овощной магазин. Тётя Леля стала работать там продавщицей - и у нас в доме всегда был компот из сухофруктов.
Однажды, когда в очередной раз я был допущен в подсобку на розыски самой вкусной в мире морковки, я услышал такую историю.
Ошибаетесь, если думаете, что на Лаване и Яакове, Рахели и Лее еврейские зохера кончились. Глубоко ошибаетесь.
Дядя Илюша, тети Лелин муж, за баранкой откатал  на войне с самого первого дня и до Праги. Почти как папа, только папа все больше в полковой разведке и больше пехом, а Илья с шиком на «виллисе». Отец сердился на него – не с кем выпить.
На настоящего мужика Илья и впрямь не тянул. А тот не спорил, ему и так с отцом хорошо сиделось, без ста граммов. Да и сколько тех дорог фронтовых - ровненькие, как стекло, как Ладога станет, катись себе – не хочу, ни кочки, ни ухабинки. И потом, когда блокаду прорвали, генералы тоже не часто на передовые ездили.
Илья любил до войны в своем Днепропетровске соседскую Олю. Пришел с войны, а она уже замужем. А родители говорят: «В хорошем доме все дети хорошие. Олю уже отдали, бери Лёлю». Взял Лелю. Правду сказали:  прожили душа в душу 35 лет. А когда Леля ушла, еще с Олей прожили 12. И дети у обоих порядочные, образованные, воспитанные. Ни за одного не стыдно.
Это с тетей Лелей мама по вечерам шепталась на кухне на идише. Для папы, чтобы он ничего не понял и чтобы мы с сестрами слов не запомнили. Не дай Б-г, чтобы на улице не поняли, что мы евреи. Смешно, но об этом и так все знали.
Колесо истории вращается быстро, даже для одного поколения, и трудно было понять, что впереди, что позади, что слева, что справа. Друзей всегда не много, а тогда рядом были или спрятанные Гитлеры, или общелюбимые Сталины. Наши мамы панически боялись за нас – для них война все еще была рядом, а история ощущалась предельно очевидно и действенно здесь и сейчас.
   И теперь, Леля и Белла лежат рядышком, как две сестрички, только тетя Клава в Харькове. Но там, наверху, они все равно вместе.
Как часто мне не хватает мамы! Когда уж совсем подопрет, я иду на могилу и несу шесть камешков: три - для неё, три - для тети Лёли.
И ещё! Пусть простят меня мои раввины! На кладбище, вопреки всем правилам, я читаю им кадиш без миньяна.

ПАПА ЖОРА. Часть 3

   Аба – так звучит на иврите папа. Так называет меня сейчас младший сын. Он учится в иешиве и теперь знает об иудаизме куда больше меня, даже, наверное, больше, чем его прадедушка и прабабушка. Мы были лишены даже элементарного знания «Десяти заповедей», не говоря уже о комментариях к ним. Теперь я счастлив, что нашим детям известна и доступна вся цепочка от Адама до Мошиаха, и они точно знают, что человек произошел не от обезьяны.
  В рождении детей всегда участвуют два человека. Правда, эти хитрецы-еврейцы определяют национальность ребенка не по папе, а по маме, из-за чего у других весь этот сыр-бор. На определение национальности евреев по матери, даже при самом приблизительном рассмотрении, есть несколько очень веских причин.
  Мама, во-первых, главнее. Почему? А потому, что для того, чтобы выносить этого самого мужчину, изначально нужна материнская плацента. Конечно, до сих пор одним из самых спорных является вопрос: а кто же выносил саму маму и кто оплодотворил первую яйцеклетку. Но давайте об этом когда-нибудь позже - трудная задача. Сейчас о другом.
  Мужчины, попрошу без эмоций, но кто из вас, с полной уверенностью скажет, что он папа? Злая шутка. Однако определить момент рождения от конкретной женщины не только не трудно - эта взаимосвязь очевидна. Что ни говори, а так мы пережили и столетия гонений, и катастроф. На самый крайний случай: и Кир все-таки еврейским царем был. А вот процесс зачатия - дело интимное, вряд ли какая либо пара согласится пригласить свидетелей. И вот досада! Стоит поссориться близким людям, например, из-за взглядов на воспитание, как папа на весь дом кричит: «Он - мой сын! Он должен  быть похож на меня». На что мама с лукавинкой вставит: «А ты уверен, что твой?». Каждому понятно, что дальше происходит с мужчиной. Это всего-навсего шутка; правда, такой юмор многим непонятен.
Авраам родил Ицхака, когда ему было сто лет. Языки тут же не задержались дать себе волю: «И фараон к Саре чувства питал, и Эли Мелех». Аврааму было тогда все-таки за девяносто девять, и Саре за девяносто. Но Всевышний в одно мгновение доказал родство отца и сына полным сходством на уровне сходства близнецов. Более того, показал это не только через единство форм, лиц и движений, но на полном интеллектуальном, эмоциональном и психологическом уровне.
   Но о маме с отцом и обо мне злых языков слышно не было никогда. Когда со мной случалось что-то экстраординарное, а такое происходило практически всегда, слышалось: «Понятно, чей сын. Вылитый папуля», или «Конечно - Беллин ребенок».
Легко представить любовь на уровне эмоции? Здесь акценты очевидны. Женщина всегда желанна, а мужчина – завоеватель. Но выбирает как раз женщина, а не мужчина. Конечно, если выбор происходит в тяжелых условиях или, не дай Б-г, при изнасиловании, тогда выбора вообще нет, тогда история сплошь и рядом видит интересы мужчины предельно очевидно и реально. Но и тогда принадлежность к еврейству определить просто. А вот когда национальность определяется по папе??? Смотри первый случай.
   И напоследок скажу вот что.
   Если обижается еврейский мужчина, женившись на нееврейке, - пусть пеняет на себя. Он ведь нарушил основной принцип Торы, отказавшись защищать извечное материнское начало собственного рода. И пусть не ищет «папин еврейский» сын защиты в синагоге, когда его дети получают по физиономии. Ведь ребёнок даже раввину пожаловаться не может. Хотя на самом деле все просто, и в действительности скоро половина Израиля русскими будут.

   Как говорили мои родители, меня в их планах не было. Просто так получилось. И несмотря на это, хотя я рос в семье третьим ребенком и самым младшим, был самым любимым.
А времена стояли послевоенные, тяжелые и не всегда еды было вдоволь. Деликатесом считался черный хлеб со смальцем, а пирожным служила осыпанная сахаром и смоченная водой горбушка. Родители всех нас вырастили и дали образование.
Папа говорил, что я, как он и все в его роду Крюканов - последыш, хоть и самый маленький, но самый смышленый, удачливый и наделен силой и ловкостью двух человек. Последыш – то же самое, что в еврействе первенец, только наоборот. Однако до двенадцати лет моих, мне было и не по-русски, и не по-еврейски.
Жили мы тогда вблизи старого, еще польско-австрийского кладбища, в цепочке двух-трех-этажных польских домов, с утрамбованными земляными улицами, которые заасфальтировали только в начале восьмидесятых. Был я маленьким, щупленьким - «метр с кепкой». В садик не брали, и мама с папой воспитывали меня «в пересменку». Папа, работая в мастерской, между холстами, и мама - дома, чаще по вечерам, а то и утром, до работы. Конечно же, сестры тоже возились со мной, но я им быстро надоедал, а когда они пытались меня учить действием, заканчивалось такое синяками и царапинами. Да, вот еще - с самого раннего детства отец постоянно брал меня на охоту. Мама сердилась, но отец, несмотря ни на что, держал отличных охотничьих собак, и, что ни воскресенье, вешал на меня рюкзак и подсаживал в электричку.
    Вместе мы ходили по лугам и полям, спали в стогах сена, делали норы-ночлежки в торфяниках и по уши забирались в самые непроходимые болота, а в воскресенье поздно вечером возвращались домой.
    Улицы тогда не были запружены машинами и с успехом служили нам, мальчишкам, и стадионами и катками. Тогдашние львовские дворы представляли собой каменные колодцы или открытые с одной стороны четырехугольники, вовнутрь которых выходили подъезды и балконы. Часто в двориках разбивались небольшие палисадники, а если это была окраина, то и несколько огородиков.
    Соседи жили дружно: поляки, евреи, русские, украинцы. Не обходилось, конечно, без детских потасовок, но все равно держались один за одного, стараясь друг друга не обижать. Взрослели, мужали, старились – все вместе, все в одно время, улицами и дворами.
   Только вот был у меня тогда национальный враг, можно сказать, антисемит во всей своей натуре. Полнота его чувств ко мне не знала границ и удержу. А ненависть не имела предела.
   Алик был на четыре года старше меня, крупный, дважды второгодник; он жил внизу улочки, возле самого входа на кладбище, в особняке с небольшим двориком. Отец его был каким-то ответственным работником, и в гараже стояла белая «Волга». Сколько раз встречал меня на улице Алик, ровно столько раз приходил я домой с синяками. Укрыться от него было невозможно. Он называл меня маланцем, жидом пархатым, цеплялся и за слова, и за молчание, и за действие, и за бездействие. В общем, везде и всюду, утром и вечером, в подъезде и во дворе был мой враг Алик. Мне доставалось повсюду. Но и дома было не лучше. Стоило прийти зареванным, как тут же получал подзатыльник и обычную в таких случаях фразу: «Не умел дать сдачи, не плачь и не жалуйся». А в следующее воскресенье, в обязательном порядке, меня укомплектовывали на охоту. Потом очередное побоище, снова подзатыльник и снова охота. Так длилось годами. Я получил тогда прозвище «Боря-Шишкин».
  Кстати, вы помните, что такое корнер? Я тоже не помню. По-моему, это когда футбольный мяч уходит за пределы поля, где-то в районе линии ворот.Ах, да! Корнер – это угловой.
Как-то мы играли в футбол. Штангами были портфели, не отнесенные домой. Я был вратарем.
- Гол! - кричал Алик.
- Нет, не было! - кричали все.
- Не было гола! – орал я во всю глотку.
Алик ринулся на меня всей своей массой, выкинув правую руку прямо мне в скулу. Дальше всё врезалось в память настолько четко, что, наверное, смогу это повторить и на смертном одре. Я сделал нырок под руку, полшага вперед, удар в корпус по печени - словно паровозный шатун - вошел в его тело справа, и такой же шатун тут же вошел слева. Еще раз полшага вперед, правое колено туда, где только что были два моих кулака, и вот уже пальцы рук сцеплены вместе, и два локтя, опускаясь вниз, бьют по затылку и шее.
Я был в шоке! Сам не понимал, как это произошло.
Все замерли… Нет! Застыли на месте! Алик полз по земле и плакал, точнее, откровенно ревел, размазывая слезы вместе с песком и пылью по щекам и шее.
Победа - великое дело! Она придает уверенность, кураж мы; больше не обращали внимания на Алика, продолжали играть дальше. Но враг не сдается. Алик появился из своего двора с метровым обрезком водопроводной трубы. Он подбежал ко мне и труба взлетела над моей головой. Но тело работало куда быстрее мозгов. Левая рука вверх под его правую руку, правая снизу вверх в скулу, до лязга челюстей, корпус в мгновенном развороте тазом в живот или чуть-чуть ниже, рывок на себя, уже прихваченной кистью руки с трубой, и Алик, в красивом кувырке, перелетев через меня всем телом, приземлился на спину. Он перестал двигаться. Минута, две… Движения не было.
Ошарашенный собственным поступком, я тихонько прихватил портфель и, вроде не боясь никого, но так чтобы не привлекать внимания, обогнув угол здания, вошел в свой дом с парадного: с улицы через подъезд, а не со двора, как обычно. Удобнее было все-таки с черного хода, и так делалось всегда.
Но теперь, никем не замеченный, бочком-бочком, совершенно неслышно, мимо нашей двери и наставленных тумбочек, удалось пробраться в туалет в конце общего балкона. Это было проверенное убежище. Туалетов было два, и в одном можно было отсидеться достаточно долго. Когда мама сердилась, я прихватывал книжку и скрывался здесь. Или часами на перевернутом ведре сочинял вслух баталии и коллизии. Первые мои сказки родились именно так.
   Вскоре у нашей двери появился отец Алика - большой, сильный мужчина.
Его голоса до этого практически никто не слышал, лучше бы и не слышали. Он всегда был серьезен и обособлен. Улица была для него чем-то ниже колес его машины. Он молча проходил до крайнего дома и садился в служебный автомобиль. Я не помню, чтобы он с кем-то поздоровался. Так же он возвращался, ни с кем не заговаривая. Посадив семью, он выезжал за ворота своего особняка, даже не выходя, чтобы закрыть ворота. Это делал Алик. Правду говорят старые люди: «чем дольше молчишь, тем дольше можешь слыть умником». Когда в двери показалась моя мать, двор заполнил мат, или, если сказать более культурно, непереводимые лексические обороты. Маму отодвинул папа. Против двухметрового крикуна он смотрелся мелковато, но, что удивительно, он смотрел прямо в глаза отцу Алика - ни капельки его не боялся.
- Перестань орать, - вполголоса сказал отец, - прекрати сквернословить. Извинись перед женщиной.
Но большой человек, мгновенно покраснев, напрягся и двинул раскрытой ладошкой отцу прямо в лицо. Тот, как бы растворившись в одном кадре и материализовавшись во втором, оказался лицом к лицу с нападающим, мгновенно навернул его поясной ремень себе на кулаки и, оторвав того от пола, перекинул грузное тело через балконные перила. Отец ещё раз тихо, но предельно отчетливо произнес:
- Извинись перед женщиной, а то отпущу...
Вечером мне долго выговаривали о недопустимости избиения людей – часа три. Когда я не выдержал и разревелся, мне снова дали подзатыльник и сказали: ” Если за дело, то стой до конца, дерись до последнего вздоха, и тогда никто не сможет тебя победить. Никто! Таков наш род Крюканов. И мамин род тоже не из слабаков”.
Огонь в печи согревал нас с отцом и плясал по полу и стенам рыжими отблесками, а мама с сестрами почему-то все не возвращались и не возвращались, они очень кстати задерживались у тети Лели с дядей Илюшей. А мы с папой говорили и говорили.
Моего Алика звали Аликом Розманом, а его отца - Ароном Моисеевичем Розманом, его мать звали Цилей Самойловной. Потом, через много лет, мы встретились с Аликом в городе, и он мне здорово помог в одном тяжелом деле. Мы сидели в кабачке, пили пиво и долго смеялись над своими детскими приключениями.

   Папу на улице уважали. Он ничего для этого не делал, но голова всегда была высоко поднята, даже немного заносчиво. Он был невысоким, всего метр семьдесят, да и ширины особой в плечах не просматривалось. До того случая на балконе я никак не мог понять, почему отец не вмешался и не прекратил моих избиений раньше, ведь было очевидно, что его побаивались. Нет, он никогда не дрался, ну, практически никогда, однако, когда дядя Андрей в очередной раз напивался, соседи спешили в художественную мастерскую, что находилась за огородиками, и звали на помощь моего папу. Он ровным шагом подходил к дяде Андрею, который твердо сжимал древко топора, и говорил ему: «Отдай». Тот беспрекословно отдавал топор и шел домой спать. Потом мне рассказывали, что был только один случай, когда дядя Андрей не захотел послушаться отца. Папин кулак вместе с предплечьем, как игла, вошел в солнечное сплетение дебошира, и дядю Андрея унесли отходить. Он пришёл в себя только минут через двадцать.
   Папа всегда был спокоен и выдержан. Вывести его из себя могла только одна мама, больше это никому не удавалось. Я удивлялся его стальному терпению.
Однажды на охоте сбитую выстрелом крякву пришлось доставать с середины торфяного канала. Пес пошел за птицей в болото, но стал вязнуть в трясине - его еле вытянули. Папа надел комбинезон и полез сам. Сначала он ушел по пояс, потом еще глубже, и комбинезона стало не хватать. Было очевидно, что ему назад не выбраться. Я запаниковал.
- В патронташе 20 патронов, - сказал он, - в рюкзаке еще пять коробок. Заряжай и иди к тем березкам, сделай по три-четыре выстрела, сантиметров двадцать от земли, потом будет легко срубить их топориком. Делай это быстро и не суетись, намости березки мне под правую и левую руки.
Неизвестно откуда, но нашлись силы, и я со всем справился. Погружение прекратилось, но выбраться все равно было невозможно, тридцать сантиметров воды над нижним пластом торфа разжижали его и мешали двигаться к твердому берегу. Любое движение приводило к еще большему погружению.
- Теперь быстро иди на станцию и домой, ключи от мастерской у меня в куртке. Найдешь дядю Сашу, возьмете там нашу раскладную лодку, на мотоцикл, и сюда. А мне сейчас ничто не грозит.
Через три часа мы с дядей Сашей вытянули папу на берег целого и невредимого. И первое, что сказал отец Саше, было:
- Не вздумай рассказать Белле, а то твоя Люба тоже кое-что узнает.
И так мама об этом инциденте никогда ничего и не узнала. Мне тоже удалось сохранить тайну, хотя меня об этом никто не просил.
   Тихими зимними вечерами мы делали в подвале кисти. Каким-то образом отец изобрел технологию изготовления чудесных художественных кистей, и получались они лучше китайских. С просьбами их приобрести обращались даже с Сахалина. Уже много лет спустя кисти выручили и меня и семью моей средней сестры.
Был еще один парадокс нашей улицы. Половина района, конечно же, женская, шла за советами к маме, другая половина, которая часто ссорилась с первой, конечно же, мужская, шла советоваться к папе. Удивительно, что после выслушивания таких, прямо противоположных, линий юридической и психологической поддержки, враждующие стороны быстро мирились. Те же, кто был виновником этих примирений, словно брали на себя часть их бед, и переживали конфликты в собственной семье. Нет, не так уж это было страшно, и они всегда, конечно, договаривались, но баталий и жестких обсуждений было предостаточно.
  А вот еще одно воспоминание. Как-то в жаркий полдень мы возвращались на станцию. Спаниэль Миг плелся позади нас, честно говоря, хотелось плюхнуться под куст и отлежаться в его тени часов до пяти, но поезд был в четыре. Идти по шпалам - дело не из приятных, кто ходил, знает: на каждую шпалу наступать - слишком короткий шаг, через одну – слишком большой. Наверное, специально сделали так неудобно, чтоб не ходили.
Как всегда, отец здорово повозился со мной, вроде бы играя, доставал меня ладошками по лицу то справа, то слева. Переводил меня то в нельсон, то в замок, не давая к себе подойти на расстоянии удара, сам он доставал с любого расстояния. Таким был наш обязательный охотничий ритуал.
Железнодорожники меняли шпалы. Кто-то что-то подваживал, кто-то что-то подсовывал, кто-то забивал костыли. Отец остановился и стал наблюдать за работой.
- Что стоишь? - спросил мастер. - Тут не цирк. Проходи дальше, а если хочешь поработать - пожалуйста.
Папины глаза цвета остывшего пепла вдруг вспыхнули живыми угольками, и по лицу пробежала неуловимая улыбка, плечи чуть-чуть поднялись, но истинную их ширину он так и не показал. Он чуть задумался, потом сбросил рюкзак и положил на него ружье.
Отец подошел к только что уложенной шпале, взял молоток, длинный такой, похожий на кирку, вставил в гнездо костыль. Несколько раз ударил по костылю, чтоб держался, потом выпрямился, отвел молоток–кирку к отставленной правой ноге и на мгновение замер.
Быстрый круговой замах высоко над головой, и все услышали чмокающий звук ушедшего в гнездо по самую шляпку костыля.
Папа положил на землю молоток, поднял рюкзак и проворчал, вроде про себя: «Не забыл науку».

   Если меня спросят, что я знаю о своем отце, то, к своему стыду, скажу: «Очень мало». К сожалению, есть лишь немногое, что слышал от отца о его молодости.
Не знаю, когда это точно происходило, но только в большой и ухоженный дом в деревне Щетинино, Чимбарского района, Пензенской области, может быть губернии, прибежал в сумерках работник и, запыхавшись, рассказал, что их собираются раскулачивать. А как же - две пары лошадей, гумно, волы, всего в достатке. А на то, что все в семье: и отец, и мать, два брата и три сестры, все здоровые, сильные и совсем не ленивые люди, можно внимания не обращать.
Не хотели они в колхоз – вот и вся причина.
В уездах еще помнили ярмарки, торги и праздники - для всех веселье и радость. Заканчивались эти праздники всегда кулачными состязаниями. Выходил сначала один малец, против него другой, потом против победителя из этой пары выставляли хлопца немного постарше, и так доходили до самых знаменитых. Дрались по-честному, до первой крови. Когда выходили Крюканы, против уже никто не становился. И, главное, кончалось все веселье на деде Федоре, самом маленьком из всех, ростом не вышедшем, всего метр семьдесят, как папа и я.
Еще о моем деде Федоре ходили легенды. То он в сорокаградусный мороз оборвавшиеся на санях постромки размял в руках и в узел связал, то жернов мельничный в одиночку на круг поставил, то играючи, с двумя мешками картошки на плечах по перилам моста прошел.
Но вот еще интереснее история. Купили три деревни вскладчину племенного быка, а тот ушел погулять и назад не собирался – взбесился, наверное. Стал на людей нападать и скот калечить. Попробовав крови, бык уже не мог остановиться, и успокоить его было невозможно. Решил дед Федор народ расшевелить, заставил взять самый крепкий невод - половина деревни на один конец, половина - на другой. Сам пошел прямо на быка, а когда того неводом немного сдержали, ухватил животное за рога, уперся в землю ногами и приказал отпускать, так лоб в лоб с быком минут пятнадцать простояли. Когда у быка сил поубавилось, крутанул резко вправо, потом влево, руки отпустил, бык на землю и повалился, больше не встал. Мясо деревни поровну поделили.
Что сказал их работник, когда за полночь, после собрания тройки домой прибежал, не знаю, только не стал мой дед как в деле с быком упорствовать. Отчего так, не понять ни отцу, ни тем более, мне. Может, выбрал единственно верный путь. Если те, которые отобрали все добро, не найдут хозяев, может и гнаться за ними не будут. Приказал тут же собрать котомки, как есть всё оставить, ничего не портить, только денег каждому сунул. И ушли все в разные стороны. Не такой он был, как другие, совсем не такой. Всю семью спас. Но единственно о ком сейчас ничего неизвестно, так это о нем и о бабушке.
    Разошлись по разным концам страны мои дядьки и тетки – тридцать шесть лет ходили. Одни в Магнитогорске прижились, другие - на Северном Кавказе, третьи - в Золотоноше, а потом в Минске. Но больше всего, конечно, последышу досталось. Семь лет мой отец бродил по Амуру то с одной стороны, то с другой. Наверное, там он набрался всего, что мне потом в поединке с Аликом пригодилось и что впоследствии преподавал я своим спецназовцам. Тогда еще ни про каратэ, ни про кунг-фу никто не слышал. А я уже преподавал эти отцовские техники своим бойцам. Слава Б-гу, все они сейчас живы и здоровы.  И было это учение, которое передал мне на охоте папа, кувыркаясь, играя и балуясь со мной. Драки на полянках, на лужайках сохранили жизнь совсем чужим ему людям. Именно эти навыки были заложены им в мое сознание  на наших охотах. Он вырастил меня, сумев не активировать ни злость, ни агрессию. Спасибо тебе, мой дорогой папочка.
Не помню, чтобы отец когда-то меня ударил. Он говорил, что это нечестно, ведь сдачи я ему дать не могу. Когда мать проходилась по моим задним местам ремешком и говорила, что в Талмуде написано, что воспитание без наказания, что борщ без свеклы, он отворачивался и молча соглашался с маминой большей ученостью.
И все же один раз мне от него досталось, и досталось с запасом на всю жизнь.
   Конец улицы за кладбищем упирался в Ботанический сад, в котором находился елочный питомник. Очень красивый питомник с очень красивыми елками.
Тридцать первого декабря я не согласился, что у соседки Ирки снова не будет ёлки. Они с бабушкой и мамой каждый год шли на ёлочный базар и подбирали несколько «лап». Они украшали ими квартиру - такой у них был праздник. Я решил, что такого больше не будет, и именно я это должен изменить!
Немного снежило, но мороза не было, самая лучшая погода для охоты на зайчика. Я по-пластунски пролез в ёлочную посадку. Когда ствол деревца оказался перепиленным, и я начал отползать, над головой кто-то засопел. Я медленно обернулся и застыл - надо мной, недоуменно склонив две мохнатые морды, стояли большие собаки, а еще выше со строгим укором смотрел на меня сторож питомника.
Уже говорил, что папу в районе знали все, и все знали, что искать его надо в мастерской. Конечно, это спасло меня от праведного гнева мамы, но участь мою ничуть не облегчило.
   В мастерской было натоплено, пахло пиненом и красками. Когда меня привел сторож наш спаниэль завилял хвостом, но сообразительности у него было намного больше, чем на одну собаку, и он благоразумно отошел в угол за мольберт. А вот мои тылы оказались совершенно не прикрытыми, ну совершенно! И вы понимаете, что осталось от елочки из питомника и от моих штанов.
А потом снова стали происходить чудеса, обычные чудеса, моего чудесного папы.
Поведение его было вне всякой логики. До сих пор никто не верит, что поступил он именно таким образом. Он извинился перед сторожем, дал ему десятку и тот ушел. Тогда он протянул мне ещё несколько рублей и сказал: «Пойди и купи Ирине елку. Поставь под дверью с надписью «от Деда Мороза» и советую, чтобы она никогда не узнала, от какого именно».
   Война достала его уже в самом начале, когда по призыву попал в пехоту. Отец все делал основательно, и если на инструктаже говорилось, что саперную лопатку нужно носить впереди на животе, значит, так и надо было делать. Когда поднялись из окопов, в эту лопатку и попала мина. В самую серединку. В результате - сильная контузия, осколком зацепило ногу и ухо. Он до конца своих дней плохо слышал на левое ухо и старался повернуться к говорящему незаметно правой стороной лица.
Компаний он не любил. Его никогда не видели ни в баре, ни в чебуречной, но последние лет десять он частенько выпивал. Не так, чтобы доходило до пьянства и дебоша, но винцо употреблял в приличных количествах, а тайника, чтобы мама могла от него что-то спрятать, в доме не было. Легкое «подшофе» стало для нас нормой его поведения. Еще чаще такое стало происходить после операции, когда перед самым нашим отплытием по Днестру на собственноручно построенном катамаране, он экстренно угодил из-за воспаления уха в больницу. Его основательно долбили, сказали, что все ненужное убрали и теперь болеть больше нечему.
Но пить он стал больше, конечно, не безобразничал, однако маму это сильно раздражало, и оставить его выпивки без внимания она не могла и доставала его, что называется по-еврейски, мы дети были на её стороне.
- Дай по шее, – советовал отцу дядя Андрей, а папа только улыбался, это было тоже папино кредо. Он отшучивался:
- Женщину нельзя бить даже цветком, и мужчина, поднявший руку на женщину, статус мужчины теряет навсегда.
Мужчина в его понятии должен быть крепостью и ратушей, а женщина - тем, что находится между ратушей и стенами. Если нет второго, то зачем первое?
Тогда я услышал первую в своей жизни лекцию. Прошли времена, я сидел в профессорских аудиториях, был на курсах многих выдающихся раввинов, но ничего подобного, более мощного и действенного узнать не пришлось. Не понимаю, где получил эту информацию папа, но думается, что её по цепочке рода, через любовь и доверие передала ему наша мама. Так бывает, когда два человека живут долго вместе, они прорастают друг в друга и получают знания многих поколений уже не своего, а перекрестного рода, не через слова и поступки, а каким-то, может быть, даже интимным, половым путем.
Весь мир построен по единому алгоритму, и он состоит из шести этапов. Идея, план, подбор материалов, реализация, коррекция и эксплуатация.
Идея, это Всевышний, Тот же Всевышний для плана и его реализации создает материю. Это выглядит примерно так: идея – мужчина, план – женщина. Подбор материалов – мужчина, реализация - женщина, коррекция – мужчина, эксплуатация - снова женщина. Когда Б-г создавал человека, он сделал его двуполым, а потом разделил. Только не ребро он у мужчины вырезал, а всю его противоположную сторону, то, что всегда будет единой целой, но второй половиной. Для противостояния. Мужчина и женщина всегда ищут друг друга. Полной целостностью они могут стать тогда, когда женщина и мужчина снова вместе сойдутся. Оттого ни мужчина без женщины – не человек, ни женщина без мужчины тоже. Вроде, от Всевышнего тянется шнур питания к роботу-исследователю. И задача этого механизма мир изучать. Он по шнуру и питание получает, и всю информацию от вышестоящего начальства. Еще в механизме и в шнуре - встроенные аварийные батареи, чтобы они, в случае чего, автономно могли существовать. Этакие меры безопасности. Но нет шнура – и аккумуляторы быстро сядут. Никакого толку от робота уже нет, очевидно, что и шнур без машины ни на что не будет годиться. Ведь шнур питания - женщина, робот-исследователь, - мужчина, получающий питание по этому шнуру. По сути, в жизни все немного сложнее – женщина может мужскую работу делать, но это только на аккумуляторах, на длительное время она для этого не предназначена. Мужчина с женскими делами тоже может управиться, но в таком случае он своей работой заниматься не сможет. И тогда функция созидателя по «образу и подобию» - не выполнена. Снова причина в постоянном или батарейном питании. Так что у каждого своя работа, у каждого своя функция, хотя задача едина. И все беды в мире от того, что женщина и мужчина забыли для чего созданы.
  Если вернуться к сравнению с крепостью и городом, то когда город не защищен и управления сильного не имеет, придут захватчики и разграбят его. А если городские власти и войска не создадут условия для нормального проживания жителей города, то никто из них не согласится солдат и судей кормить.
- И запомни, - сказал он тогда, - как ни крути, я без мамы ничего не стою, и ей без меня трудно прожить будет. Кстати, если мужчина в одиночку чего-то добивается, то у него все равно это отбирают и семейным передают.
Окончив институт, я поехал к молодой жене. Она завершала учебу в другом городе, и мы поселились на гребной базе, на берегу красивейшего озера. Это сейчас городок, в котором мы жили, окружил озеро, а тогда мы жили там, как в лесу, в доме отдыха.
В тот вечер мы долго не могли заснуть. Взошла полная луна. Она бессовестно заглядывала в почти витринные окна, а мы были молоды, сильны, романтичны и очень любили друг друга.
  Родители жены не слишком меня приветствовали, и когда мои друзья помогли с этой комнатой, мы были счастливы. Мы лежали и смотрели на освещенные фонарями деревья и на ультрамариновое с молоком небо. Почему-то я сказал: «Эта луна, как космический корабль инопланетян. Он за кем-то прилетел и обязательно кого-то с собой заберет».
В три часа ночи почтальон разбудил стуком в дверь. В телеграмме было написано: «Папа умер. Приезжай».
   Я вышел на трассу и через несколько минут меня подобрал большой грузовик, который тянул на жёсткой сцепке еще один такой же. Стояла лунная ночь.
Дорога раскручивалась длинной асфальтной лентой, чуть поблескивая, словно вода или разлитое масло, а я вспоминал последний, случайно подслушанный, но так и не понятый тогда мною разговор между отцом и матерью.
  Это был один из тех редких моментов, когда отец не был выпивший и мать согласилась его выслушать. Более того, видимо, тема была шокирующей для мамы и ставшей чуть-чуть понятной для меня только теперь, через тридцать лет папиного отсутствия.
- Ты, Беллочка, права. И всегда была права. Моя вина, что тебя не послушал. Зачем была та моя гордость, да и где она, гордость, – одна гордыня. Надо было тебя понять и сделать по-твоему. Какой я, к черту, русский? Да нас в деревне за «своих» никто не считал. Все говорили - думаем мы по-другому. Не только рук не покладаем, но и головы от мыслей ненормальных кипят. Дед мой говорил, что дальние корни идут к староверам, к тем, кто, кроме Ветхого завета и Единого Б-га, никого не признавали. Тогда, Беллочка, мы с тобой одной крови не только по браку. Ведь твоя Тора и есть то, с чего Ветхий завет перевели. Надо было мне тогда, когда ты предлагала, с тобой соглашаться и чемоданы собирать. И не только это. Надо было и гиюр принять. Теперь детям было бы легче, чем они виноваты в нашей двойственности. Еще раз правы наши предки, утверждавшие, что есть поле для экспериментов, а есть вопросы, которые нужно беспрекословно выполнять.
Если бы я тогда понимал, как выстрадал он эти слова!
После похорон ко мне подошел Андрей Николаевич, паталогоанатом, который делал вскрытие. По какой-то, опять не понятной причине, папа с ним охотился, но тот никогда не знал, где папа живет, и с нашей семьей знаком не был.
- Да, дружок, - сказал он, - с отцом тебе повезло. Таких сильных людей я не встречал. Умереть он должен был еще лет пять назад. Ту операцию на ухо более качественно сделать не смогли, да и не смог бы никто. Не всесильна медицина. Все время его сопровождали страшные головные боли. Он их глушил. Пил, наверное.
Я промолчал. К чему были слова?

Равняется. Часть 4

   Хлопоты, вечные хлопоты.
Нам никогда для себя не хватает времени. Сесть бы и задуматься. Чему мы равняемся? Может, сумме поступков или сумме мыслей?
   Но ведь в этом мире ничего, кроме Всевышнего, нет. И то, что мы определяем как мыслительную деятельность, всего-навсего кубик информации, который мы должны принять, сохранить и сложить неким образом с такими же кубиками, принятыми ранее, а также с теми, что появятся позже. Наша функция – их сберечь и передать дальше.
Но у нас ничего не получается. Мы часто удерживаем в сознании ту информацию, которая кажется самой важной, той, без которой сегодня нельзя прожить, но, оказывается, забыли самый главный гвоздик, на котором висели все наши «завтра», «послезавтра». Не обратили внимание на то маленькое поле или огородик, на котором вырастут наши дети, внуки и правнуки.
    Канал в лесу между сосен, помните? Тот, проделанный душами тысяч расстрелянных евреев. Когда души умирающих сложились в толстый канат, соединивший текущее измерение и все остальные? Помните этот, созданный коллективным вознесением, путь в будущий мир? Говорят, люди, его видевшие, и их дети тоже, получают способность по нему путешествовать. Может, для кого-то это выдумки, но только не для меня. Я хожу по этому каналу каждую ночь. Особенно, когда трудно и не у кого спросить совета, лучше всего отправиться туда - помогает. Иногда это называют Зазеркальем.
   И я часто бываю там. И тогда, когда от беспричинного страха становится невмоготу, тогда, когда впору удавиться от тоски, бедности и безысходности, я возношусь в небеса к своим родителям и возвращаюсь оттуда обновленным, отмытым и очищенным. Ведь наши папы и мамы, дедушки и бабушки никогда не оставляют нас. Это для себя они там ничего уже не могут сделать, но для нас они крепко держат непреодолимый энергетический экран защиты и раз за разом подают Всевышнему просьбы о нашем с вами помиловании. Кто знает, может, для них война еще не кончилась, вокруг продолжают строчить автоматы и падают бомбы? Может, лес еще опутан колючей проволокой и ждет новых копателей фундамента? Не знаю. Не знаю! Но нас они берегут, и только кадиш, сказанный тут на земле их детьми, может чуть продвинуть их ближе к престолу Всевышнего.
   А сосны и ели, что стоят над могилами моих предков, качают ветками на невидимом ветру - очевидно, взяли на себя обязанность быть моими земными телохранителями и защитниками.
   Иногда я чувствую себя полноприводным мощнейшим джипом, самым-самым навороченным, сверхмеханизмом, работающим на полную мощность, с максимальной отдачей сил. Но все равно я буксую на ровном месте и впустую верчу в воздухе колесами, что называется, «за зря», абсолютно без всякого, даже малейшего движения вперед. Я подсознательно обращаюсь к Творцу за помощью, сцепив зубы, застыв в немом крике от боли и страха, вопию и стенаю. Я прошу Небесный Суд изменить решение и дать мне возможность стать лучше, чище и значимее для этого мира. Я много раз, во всю силу своего отчаяния кричу: «Всевышний, сделай так, чтобы моя работа была кому-то нужна, чтобы мои возможности и способности кому-то принесли пользу, и чтобы кто-то ими пользовался». Но тщетно, и стена отторжения вырастает предо мной.
   И жизнь давала мне возможность познать любовь, но своей неуклюжестью и неосторожностью я все испортил. Жесткостью, правильностью, неукоснительностью исполнения своих правил напугал нежного и тонкого человека, которого люблю до безумия. Сам себя отверг, требуя от тоненького деревца быть крепким и разумным. А ведь всему свое время, и мы безумно разные люди.
   Есть у меня друзья, есть и враги, но в страданиях и муках я все также обращаюсь за помощью к своей маме. Милой, любимой, молодой, доброй и ласковой, такой мудрой маме, какой никогда ни у кого не будет. Кажется, что только она может прийти, поднять мою зареванную голову, положить себе на колени, и тихо напевая какую-то бессловесную песенку, подсказать мне, что нужно делать.
Эх, беда – не беда, а горе - не горе, мы даже допустить не можем, что есть что-то, с чем наши мамы не могут справиться.
   Сто тысяч трудностей пришлось им пройти, сто тысяч дорог прошагать, сто тысяч борщей сварить, чтобы поставить нас на ноги. Теперь мы ездим в автомобилях, летаем в самолетах, говорим с нашими детьми по мобильным телефонам. Мы знаем, что они ели на ужин, что читали и куда ходили, находясь друг от друга на расстоянии семи тысяч километров. Наши мамы имели о нас полную информацию без всяких телефонов, поездов и самолетов.

   Мама всегда знала, что я натворил. Она читала меня, как раскрытую книгу. Однажды, когда я уже был в выпускном классе, она попросила меня рассказать, как прошел день, а я, без всякого сомнения, ответил: «Чего говорить, ты ведь все сама знаешь». Только потом я понял, что ничуточки не сомневался - каждую минуту дня она могла пересказать мне, что я делаю, будто все время была рядом.
Так вот, то, что передается нам через матерей, зовется Торой. Только мы об этом не хотим знать, до тех пор, пока сами не начинаем страдать тем же зачатием, не начинаем мучиться теми же родами. Это же передают нам отцы, только уже через слова и через буквы. Это же изначально вложил в нас Всевышний.
Эти знания нужно возродить в себе. Они изначально в нас есть, изначально в каждом. И никогда не будут ликвидированы.
Едем ли мы за тридевять земель, сидим ли безвылазно в своем болоте, стоит помнить о том, что все это уже когда-то было, и все уже записано, остается только читать и понимать. Стоит напрягать разум и будить душу.
Роды, к сожалению, часто заменяются абортом.

   Мама, милая и дорогая мама! Ты ведь никуда не уходила. С тревогой и трепетом великого знания будущего сказала ты тогда, в детстве, слова о том, как тяжело мне будет во взрослости, как не будет понимать меня практически никто. Так оно и есть, милая моя мама. В очередной раз я прошу тебя прийти на помощь, и ты приходишь. Ты берешь меня за руку и ведешь зеленой и широкой, совершенно безлюдной улицей. Она светла, приветлива и весела и ведет нас по красивой, почти воздушной брусчатке на Замковую гору. Нет, не на городскую Замковую гору, а на мою, именно мою, ту, которая существует где-то там, в далеких мирах, существует независимо от меня в бесконечном количестве веков и парсеков, существует исключительно только для меня.
Сомнений нет, моя добрая мама, ты была со мной во все времена моей жизни. Ты никуда не уходила, никуда не исчезала. Ты и папа, просто переместились в другой срез пространства, будто бы за прозрачное зеркало, мне вас не видно, но вы видите меня, высшим своим зрением и знанием, позволяя делать то, что необходимо, позволяя играть в самостоятельность и понемножку взрослеть.
   Солнце - не звезда на небосводе. Это просто я нахожусь внутри него, а оно вокруг меня, и оно не жаркое, а ровное и ласковое.
   Сны - это тоже материализованные мысли, только тогда, когда им ничего из земного проявления не мешает и не искажает их.

   Красивейшая улица ведет нас с мамой к светло - желтым, почти золотым дверям-воротам, может быть, не огромного, но, подразумеваемого умом, очень большого, прямо-таки неизмеримого здания, наверное, дворца. В здании нет помпезности и монументальности, ничего лишнего и недостающего. Над нами - одновременно видимое, и чудесным образом скрытое, прозрачное строение с чудесным, во множество окон фасадом. Такого человек представить себе не в состоянии. Это музыка вертикальных и горизонтальных линий. Это полет из тесаного камня и витражного стекла.
Мама и со мной, и не со мной. Я вижу её, но одновременно мое сознание проникает через её нематериальную оболочку в другие миры. Я, пугаясь этого состояния, нахожусь в блаженном покое. Но уже не мозгом, а каким-то другим, неземным органом чувств и мышления, я твердо убежден в её присутствии. Это одновременно и «МЫ» и «Я», и «Я» и «МЫ».
   Сознание и подсознание соединяют воедино вчера, сегодня и завтра.
Единство начала и конца. Мы одно целое. И с замком тоже. Как ни странно, но высоченные входные двери за большой, выложенной розовым камнем площадкой, поднятой над зеленым палисадником перед домом на нескольких полукруглых, как по длине, так и по высоте ступеньках, раскрываются, не скрипнув ни одной неосторожной ноткой.
  Они, окованные желтой медью и черным железом, как в немом кино, мягко подались от небольшого усилия и отворились вовнутрь плавно и бесшумно, так, словно большущих латунных навесов не существовало вообще.
  Четыре раза я был по ту сторону жизни, дважды это было в клиниках. Я помню те состояния, и они не были бредом. Я умирал, или был на грани жизни. Возникали коридоры из цветных кругов и линий, навстречу с бешеной скоростью неслись звезды и вихри. Но сознание всегда оставалось ясным и чистым. Даже когда я около часа витал под потолком и смотрел на собственное тело, лежащее рядом с женой, и ни одна часть тела не могла двинуться; я понимал, что бесконечное пространство теплой черноты не опасно - за ним тысячи, тысячи новых жизней. Сейчас все было еще более реально и отчетливо, очень похоже на все предыдущие состояния, но теперь я их создавал, ими управлял и их контролировал.
Жизнь может мгновенно перетекать из одного состояния в другие. Но она не кончается. Теперь мне это очевидно.
Разве можно что-то предугадать?!
Зачастую всё бывает так, как планируешь и надеешься, а в последний миг все по-другому. Здесь же неожиданность была за каждым шагом.
Обычно, когда попадаешь в старый дом, в котором давно никто не жил, тебя окружает полумрак, паутина и покрытая пылью мебель. Нас же встретила золотисто-розовая желтизна, вся пронизанная светом, идущим откуда-то не из окон, а из самого сердца этого чудесного неземного дома. Дальше всё уходило в бесконечную вышину. Была ли это паутина? Нет, скорее, тонкие лучики света.
   Тишина.
   Арки - широченные и высоченные. Во все стены окна. И тишина. Не холодная, не пугающая, а похожая на тишину уснувшей деревни: настанет утро, и весь мир вновь возродится. Ничего не волнует меня из убранства дома на первых этажах. Видимо, все там в обычном для меня стиле, присущем обстановке дворцов и замков и образу прошлой моей жизни. Словно тысяч моих  предков родились и выросли в таких замках.
Но вот проявляется картинка деревянной, широкой, массивной, и вместе с тем воздушной лестницы, ведущей на верхние этажи. Скорее всего, это выход на мансардные надстройки, может правильнее - мезонин. Я ясно понимаю, что подняться по лестнице к небольшой, потемневшей от времени дубовой двери, расположенной чуть сбоку, почти невозможно. Опасно. Она какая-то незримая, но видимая.
Лестница, при видимой красоте и целости, от времени внутренне нематериальна и неизвестно на чем держится. Это будто голограмма. По самому краешку, там, где балясины и продольные балки еще зрительно и ощутимо прочны, вслед за мамой я все же двигаюсь наверх. Я предупреждаю, чтоб она была осторожна. Но мама легко и невесомо взбегает по ступенькам на верхнюю площадку, открывает передо мной темную дверь и показывает мне, трусящему, что впереди совершенно безопасно; и все, что здесь есть, только для меня и предназначено, а потому не может причинить  мне никакого вреда. И вдруг, я с удивлением понимаю, что и мама, и моя любимая женщина – это одно и то же лицо, более того, и я сам – тоже часть мамы. Мы все в неразрывном слиянии.
Единство двух женщин - как-то само собой разумеющееся. А как может быть по-другому?!
И передо мной открывается достаточно большая и просторная комната. Это лаборатория, или, скорее, огромная полумансарда, в которой справа и слева, и в центре на столах и подставках стоят стеклянные кубы и колбы, а из них, через чуть мутноватую и зеленоватую жидкость проглядывают диковинные животные и растения. Я понимаю, что это всё мое, это то, чем я занят, что люблю и в чем разбираюсь. Это один из многих моих интересов, и все это, похожее на заспиртованные экспонаты, вовсе не экспонаты, а сущности живых, но замерших на время явлений, которые по определенной команде перенесутся в нужную среду и сразу начнут жить и развиваться.
   Но это не основной мой интерес. Главное то, что все до замка и после него, сам замок, и весь мир - все Едино и все в полном и неделимом Единстве. И вот как раз это понимание намного больше моего разума! Но понемногу это состояние начинает в меня проникать.
  Естественная и всеобъемлющая гармония окружает и пронизывает все мое естество. А что такое гармония? Она не может быть конечной, - она сама - движение, и изменяется по пути цепочки знаний, где каждое знание – инструмент для получения следующих знаний.
Как интересно в лаборатории! Я немного задерживаюсь, но тянет на воздух, и, открыв дверь на балкон, с удивлением понимаю, что предо мной не высота многоэтажной постройки, а чудесная зеленая лужайка. На ней, чуть вдалеке и наискосок, расположено озерцо-бассейн, в нем камыш, мостик для купания и даже утки. Вокруг лужайки множество красивых фруктовых деревьев, больших, и мощных. Дальше кедры и сосны.
   А лесной канал продолжает действовать. И вокруг реальная жизнь, которая никакими земными категориями объяснена быть не может. Поверить в существование Зазеркалья может только тот, кто шел этим путем. Кто понял, что материя – всего-навсего одна из бесконечных форм существования нематерии.
   Идти с мамой и с любимой просто и хорошо, и теперь их уже опять двое. Мы идем по волшебной лужайке, и каждый думает о своем. В сущности, у меня нет мыслей, мне просто хорошо, и я растворен в блаженстве и покое.
За деревьями открывается вид на огромный, сложенный из большущих серых камней, замок-колонну. Но здесь уже нет воздуха и простора, замок давит своей монументальностью и от стен веет многими тысячелетиями. Ползут мох
и лишайник, в трещинах каменных стен зацепились кустики можжевельника и вьюнка.
Когда я вхожу в огромную, похожую на арку дверь, внезапный ужас охватывает меня. Всепоглощающая сырость и плесень проникают своими спорами в каждую мою клеточку, пронизывают всю душу иголочками и ниточками слизи, сырости, холода и подлости. Пространство наполнилось меркантильностью и жадностью, вытеснив воздух. Неужели меня вновь вернули на землю?!
   Юдоль непостоянства. Неужели ничего не может быть нерушимым? Или хотя бы кто-то продлил сказочное солнечное бытие, в котором я только что находился…
Но все это моя жизнь. И я понимаю, что причина этого замка - я, и причина его запустения - тоже я! Я понимаю, что только сам могу исправить то, что сам натворил. От меня одного зависит, как будет исправлен, и сколько будет существовать этот замок, это движение, этот мир, эта вселенная.
Замок возвышается надо мной суровым вопросом
  Листаю небольшой сидур и читаю: «Михтам ле Довид, шомрейни эль ки хо сиси вох…»
Я почти не знаю перевод, но продолжаю повторять слова как заклинание. (Псалом Давида. Храни меня Б-г, ибо на Тебя  я полагаюсь).
  Обеими руками сжимаю рукоятку паяльной лампы, опаливаю стены от грибка. Окна распахнуты настежь, по комнатам и верхним этажам гуляют сквозняки. Кстати, верхние деревянные этажи из красивого кедрового бруса совсем не испортились, не пострадали. Они быстро возвращаются в прежнее живое состояние. Я переношу в залы экспонаты и приборы из лаборатории, откуда-то из запасников вытаскиваю витрины с алмазами, ювелирными изделиями и всякими уникальностями. Я работаю, работаю, работаю, тружусь, не покладая рук, и вот уже комнаты замка начинают наполняться ребячьим говором и смехом школьных экскурсий. Детей привлекают оживающие растения и зверюшки из моей лаборатории. Они участвуют в этом процессе.
В замок все больше проникает свет, он освещается солнцем, сырость и плесень отступают навсегда.
  Это рождается новый мир, возрождается огромное, раздвинутое в бесконечность пространство. В замок приходят люди.
Учителя рассказывают детям о том, как много прекрасного в мире.
Так за тактом отбивают время часы на северной башне.
Как много будут узнавать люди, когда пойдут по жизни своими дорогами, своими лестницами - каждый к своему замку, каждый к своей вершине! Нужно только отпустить перила.
Тогда каждый найдет свою родину и построит свой дом.
Путь есть – его проложили шесть миллионов вознесшихся,
Оживут ли ушедшие?! Когда придет Мошиах, хватит ли у него сил восстановить каждого, каждого верея из  тех, кто закопан в землю  или развеян по ветру серым пеплом крематориев?

Я. Часть 5

  Наверное, вы думаете что это был сон?
Пусть! Но он тоже жизнь. Он тоже существование, тоже действительность, только другой угол зрения.
  Есть много философских концепций, которые возьмутся объяснить происходящее со мной. Однако, я глубоко убежден, что всё, что  было, всё, что я видел, всё, к чему прикасался во сне или наяву, было, есть и навсегда останется со мной. Это реальность. Это жизнь, это свершения, успехи, неудачи. Это все, что нас окружает. Это Всевышний! И не важно по ту сторону зеркала мы или по эту.
Есть все в этом многогранном мире, и Он   есть во всем. Он  Сущий и Мир - это Его бесконечность и точечность, Его реальное проявление и видимое отсутствие.
 Я живу этим миром, также, как мир живет мной, моим рождением и старостью, моими победами и грезами, планами и снами. Мое сознание охватывает бесконечные пределы и кричит: «Б-г - это человек, а человек - это Б-г. Мы неразрывны». Не так все просто, но эта идея будоражит сознание.
 Наверное, так думал Ешуа, но человечество все испортило, неправильно переведя его слова на все языки мира.
«Хай» - на иврите «жизнь».
Ни одно слово святого языка нельзя транслитерировать однозначно. Понадобится описать целую картинку, чтобы приблизиться к смыслу и сути. Больше того, картинку понадобится оживить и заставить двигаться. Тогда, может, станет немного понятным, как прочно и неразрывно связаны мечты и фантазии с реальной жизнью.
А состояния управляемых снов позволяют перемещаться во времени, и, оставаясь совсем незамеченным, я участвую в том, что никогда не заканчивалось, что продолжает жить в других временных срезах. С возрастом я все чаше и чаще оказываюсь рядом с родителями. Возможно, наработались умения резонировать с их опытом и знаниями, появилась управляемая способность их видеть.

  Мама стоит посреди большого замкового зала и рассказывает что-то очень интересное ученикам из 5-го «Б».Ученики, учителя, профессора и ученые завороженно слушают её.Ангелы замерли над балюстрадами и колоннами - им интересно. Даже тени перестали двигаться.Мне, невидимому и бестелесному, удается тихонько подойти и замереть рядом с рыжеволосым мальчишкой «метр с кепкой».
  Игла сознания прокалывает пространство. С удивительной легкостью приходит понимание необходимости постоянно уменьшаться и уменьшаться, до размеров меньше атома. Проблема проникновения, проблема перехода перестает существовать. Она просто исчезает. Приобретается возможность одновременно существовать в бесконечном множестве миров. Таков сейчас я.
Это состояние полного растворения преодолевает четвертую составляющую - гравитацию.
  Единство пронизывает мир. Спросите у физиков есть ли хоть крошечное место, где нет ничего. Это самое трудное, с чем человечеству придется разобраться. Но мы пробуем и не останавливаемся.
  Пространство, материя, время - мы уже как-то научились их укрощать, уменьшать, разлагать, преодолевать. Хоть как-то, но у человечества это получается. С гравитацией сложнее. С ней мы боремся. И проще на время прыгнуть из сна обратно в реальность, чтобы почувствовать это, но не разбиться.
Говорят, сотни учеников Гурджиева в медитациях, сосредоточениях поднимались над полом и висели в воздухе по нескольку часов. И главное в его методике было непреодолимое желание и полное растворение в цели. Я чувствовал эти состояния, ощущал, что теряю вес и парю над землей. Но я не помню, чтобы сознание оставалось в теле, они разъединялись, и тело исчезало, и эти переходы вряд ли кто другой мог видеть. Нет сомнения, что путь в такие крайние способы существования лежит через желание. Желания и определяют главное, что поддерживает человеческую жизнь. Они формируют её, концентрируют и направляют.
   Мне всегда хотелось двигаться. Я ездил по городам и весям, садился в поезда и автобусы, подсаживался в попутки, жил в сторожках и времянках. С возрастом ничего не изменилось, и при малейшей возможности я читал лекции в разных концах страны, устраивался в купе и открывал ноутбук. Лучшие рисунки я сделал в залах ожидания, а лучшие работы написал на колене. Когда-то, совершенно случайно, меня привезли в «Майданек», и я несколько часов сидел на парапете котлована с пеплом сожженных в полном одиночестве. Тогда из самых-самых глубин родовой памяти появилось желание побывать в Освенциме. Оно не проходило, и оно сбылось.
   Мои мозги стали какими-то тройными, четверными или разделенными на еще большее количество автономно существующих атомарных сознаний. Покажись я врачу, меня сразу же упекли бы в психушку. Но внешне, практически, ничего не заметно, и я продолжаю маскироваться под нормального.
   У меня не получается с женщинами. Может быть поэтому каждую зиму я подолгу живу в горах и учу людей кататься на лыжах. Здесь тоже можно ходить по измерениям. И здесь для этого не нужна ничья помощь. Летом - лекции и книги, зимой - горы и снег. Жизнь, как канатики в стальном тросе. Они вьются спиралями, и каждый своей линией составляет что-то единое, что человек ни спланировать, ни предвидеть не может.

   Я нашел её в Интернете.
Умная, выдержанная, тактичная, терпеливая и очень хороший слог.
Она не смогла понять и принять, когда близкий ей мужчина не выдержал её борьбы за жизнь матери. Она не смогла понять, когда тот приревновал её к сыну и предпочел оставить её, добровольно уступив двадцатилетнему сопернику. Уж действительно, ни один мужчина не сможет отбить у другого женщину, если тот другой - её сын.
Она приехала ко мне в горы, оставив у своего синего моря все дела и предрассудки, - видно здорово прижало её к стене вопросами, на которые нам никогда не найти ответов. И Б-г так устроил, что десять дней мы прожили в деревянном домике, посреди елей и сосен, склонов и снега, ни на минуту не отрываясь друг от друга. Взрослая, мудрая девочка с острыми коленками, полтора года держала меня в противоречивом состоянии покоя и боязни её потерять.
Жизнь сводила меня с серьезными людьми и закалила в разных переделках, научила никому не верить и никому не доверять. Но я все равно не согласился с этим и как был доверчивым мальчишкой и маминым сынком, так им и остался. А она стала взрослой женщиной, любящей матерью. Но зеркало отражает тридцатилетнюю девушку, каких носят на руках, возят в «Мерседесах», купают в шампанском. Она долго была умна, но это тоже надоело. То, как жили её родители, было старорежимным, но правильным, и она попыталась скопировать их, замкнув свой круг на сыне, но что-то снова разорвало круг и заставило сделать еще одну безумную попытку. Очертя голову бросила она на плечо спортивную сумку и прыгнула в поезд. Я встретил её на вокзале и через три часа безумной тряски в маршрутке привез к подножью своей горы. У писателей ведь не водятся «Мерседесов, у них есть только персональные горы, реки, моря, рассветы и закаты.

   А дальше была симфония писем...

Татьяна. 14.03.08.

  Прошла почти неделя, как я вернулась.
Неделю назад моя душа парила в невесомости: без одежд и масок. Весь мир был для неё: все обстоятельства сложились так, как нельзя было и загадать, – теплое и комфортное жилище, нетронутая первозданность окружающей природы, даже полное отсутствие отдыхающих рядом на базе было как-то загадано наперед: никто не хотел мешать тому, что свершилось. И чем больше ей (душе) было дано, тем сильнее становилось желание вернуть все сторицей, раствориться в этом мире без остатка и быть с ним единой, то есть единицей. Все, что было услышано, давно подсказывала интуиция и не было неожиданностью. Улыбка одевалась, как маска, скрывающая удовольствие от понятости. Божественные вибрации очищали пространство и наполняли его таинством. Ощущение праздника, что может быть сладостнее для души? И даже, когда тело страдало от скованных страхом движений, душа учила его бесстрашию, и тело раскрепощалось.
  Мне сказали, что места, где я была, особенные, первозданные. Мне пришлось это выплеснуть на бумагу…

  Татьяна. 17.03.08.

Ты сказал, что я на тебя позитивно повлияла. Прошедшее время не к месту, я тебя еще не отпускала.

   Татьяна. 21.03.08.

...с гитарой обниматься разрешаю... Хотелось бы подсмотреть за вами.

   Татьяна. 24.03.08.

...а знаешь, все, что делается, правильно: свободно и красиво (аналогия с катанием на горных лыжах - собственный опыт).

   Татьяна. 8.04.08.

На выходные приезжал сын, привез вещи и твою книгу. Начала читать.
…все гораздо серьезнее, чем предполагалось...

  Помните теорию моего папы о том, что вначале была идея, потом - план, потом подбор материалов и реализация. Человек создан по образу и подобию, и ему, как и Всевышнему, подвластно находиться одновременно во всех этих состояниях. Когда человек начинает тренировать такую способность, его мысли становятся многомерными, и он в одно и то же время может удерживать несколько картинок. Тот, кто видит такое со стороны, удивляется.

  Это была поездка по еврейским религиозным местам Украины, Польши и Чехии.
Здесь столетиями существовали многочисленные еврейские общины. Наибольшие из них были во Львове, Кракове и Праге. На сей раз я был организатором и руководителем молодежной группы, и мы как раз посещали места, где раньше жили евреи. Раньше!
Мы должны были посетить Аушвиц и Биркенау.
  Большой автобус перевез через всю Украину тридцать еврейских ребят. И через Перемышль и Краков доставил их в точку назначения.  Освенцим. Поразительная упорядоченность и чистота. Немецкая педантичность и четкость. Наилучшим образом организованное место работы смертников. Горы костылей, чемоданов, очков и одежды – отлаженное производство.
Настоящий шок наступил в Биркенау - обычной  деловой, педантично-аккуратной и рационально-упорядоченной фабрики смерти.
Железнодорожный путь оборвался, словно его обрезали гигантскими ножницами. Конец света между четырьмя крематориями. Разрушенные бункеры и останки двух, более или менее сохранившихся крематориев напоминают о том, ради чего рядом нагромождены валуны-монументы. Вроде бы все до обычности прозаично, и именно эта прозаичность упирается в очевидную пустоту.
И мы стояли, словно в столбняке, и впитывали в себя застывшую здесь вакуумную пропасть. Дул теплый ветер, он сильно раскачивал пирамидальные тополя, но все равно это был вакуум. Состояние описать невозможно. Не разговорный жанр. Словно в холодном синтезе, расплавилось время и пространство. Место, где кончается земное измерение и начинается другой временной срез, нематериальная форма существования. Здесь нет времени. Это точка! Конец Света! И до горизонта бараки. Здесь земные пути кончаются, остаются только небесные - пути других измерений. И поразительно  то, что их можно видеть!
  Где-то далеко-далеко людей загоняли в вагоны, и двери наглухо закрывали. До этой конечной точки ни солнечного зайчика. Отсюда, даже не касаясь земли, по сбитым из досок, аккуратным тротуарам они шли прямо в небо. Жуткая поэзия.
Меня спросили: «Что об этом нечеловеческом акте говорит каббала?». И вспомнился один комментарий.
   Когда во имя веры в Творца насильственной смертью умирает еврей, его переход в то, что мы называем смертью, похож на прокалывание мембраны, разделяющей наши миры, тоненькой иголочкой. При этом с человека снимаются все грехи и провинности, он не подлежит прохождению через все инстанции небесного суда, его не держат в канцеляриях и коридорах высших инстанций, он напрямую получает литерный билет в Рай. Так устроен мир. Мембрана, образно говоря, находящаяся высоко у нас над головой и отделяющая нас от среды существования мира Творца, по свойствам похожа на каучук. Она мгновенно затягивает проколотую дырочку и восстанавливает свойства. Огорчительно, но так устроен мир.
   Почти так же происходит, когда за веру насильственной смертью уничтожают большое количество людей. Но тогда в небе организуется уже огромная воронка, похожая на озоновую дыру. Она долго не затягивается. И тогда в этот канал, по закону равновесия миров, вместо вознесшихся в образовавшуюся воронку душ праведников обратно прорывается всеобъемлющее благословение Всевышнего. В результате происходят кардинальные преобразования мира. Ни один злодей не может этого изменить, и своим злодейством только ускоряет реализацию генерального плана - приход Мошиаха.
Тяжелый, трагический комментарий впустить в себя, вживить в свое сознание непросто, почти невозможно.
Сейчас в мире ведутся споры, так ли необходимо свидетельствовать о столь нечеловеческой жестокости, так ли нужны эти атерфаксы (свернутые и закрытые капсулы) злости, подлости, человеконенавистничества, расизма и фашизма. Может, человечество должно забыть свои ошибки и стереть с лица земли любое напоминание о них? Но на площадках перед воротами в эти две фабрики смерти теснятся десятки автобусов с надписями на всех языках мира, и в слух - ни слова, ни на одном из языков. Молчат шведы, американцы, молчат японцы, индусы, русские и немцы. Молчали и мои ребята.

  Через день в Праге проводилась небольшая конференция.
Перед выступлением вспомнилось, как возвращаясь из далекой поездки, по велению свыше сделал остановку на месте расстрела моих дедушки и бабушки, там, где в ямах покоятся более четырех тысяч евреев.
Тогда, много часов молясь по буквочкам шахарит, почувствовал, как все там находящиеся, поднялись из земли, и в талитах, и в тефилинах молились вместе со мной.
  Уверен, что и в Биркенау, у последней черты, у обрыва паровозных рельс, в полный голос молчания молился каждый из нас. И происходило чудо! Не важно, что каждый молился, как мог и умел. Не важно, что большинство не знали иврита, что никто не мог прочитать и строчки из сидура, что многие до этой поездки ни разу не были в синагоге. Это только усиливало обращение. Молитва вознесения звучала из самых-самых дальних уголков души каждого - всеми вместе, мощно и не останавливаемо. Это был миньян! Еще какой миньян! Было очевидным, что полтора миллиона сожженных в печах, тех, кто удерживал этот канал возвращения в наш мир Всевышнего, молились тогда вместе с ребятами и гордились ими. Они говорили:
- Спасибо. Вы настоящие евреи.

  Татьяна
  28.04.08

...Я делаю ту же работу и не без твоего участия. Пыталась заменить тебя книгой... Откуда такая горечь? Почему-то душа ныла, и было так неуверенно, как бывает, когда что-то ненормально. Я просто знаю, что такое состояние - результат ошибочных мыслей и, следовательно, ошибочных действий.
Чтобы я «об этом подумала завтра» - реальность навалила на меня гору всевозможных обязательств, в которых я «кувыркаюсь», забываю «устроить разборки».
Сегодняшний твой текст понравился глубиной и оптимистичностью. Спасибо.
...а знаешь, не буду прятаться за глубокомысленные тексты, вот тебе реалити - шоу – написанные мною ранее строчки.

  23.05.08
…Думаю. Идет кропотливая работа по оценке впечатлений от пребывания у тебя… Что же это было? Кусочек счастья, как эталон для оценки отношений в дальнейшей жизни? Собственно говоря, а что такого было? Удивительное чувство доверия. Я ведь никогда и никому не доверяла до этого. Странно, хотя совсем не странно… Просто я по-другому оценила обстоятельства, происходящие со мной. Я положилась на Г-да, а он вложил мою жизнь в руки мужчины, вот я и оказалась у него «на ручках». Вроде бы и не было какого-то особенного отношения ко мне, а оно было, я в этом просто уверена. Мне бы не было так комфортно, так свободно и счастливо. Может, это его каббала? Что, собственно говоря, это такое? Конечно, я увидела много чудачества, но ничто не испортило результата. Такое чувство, что я маленький ребенок на руках у заботливого отца. Я плоть от плоти и кровь от крови, и не страшен мне этот лес, снег, горы… ни-че-го не страшно. Я как будто проросла в него… Садилась в поезд – было больно, физически больно… Слезы текли по щекам в темноте вагона. Может, я фантазерка? Но мне кажется, и ему не просто.
И все-таки он путаник. Зачем он рассказал мне о ком думает? Он не пощадил во мне женщину, скорее, не захотел пощадить. Его интересовали только свои чувства. Хотя, нет, я не права, он, скорее, заигрался нашим разговором, доверился мне тоже, ведь такое всякому не расскажешь…
И я все же не еврейка…

   Есть железное раввинское правило, не отвечать прошедшим ад концлагерей на вопрос «Где же был Б-г во время Катастрофы?». Но я не раввин и всегда делаю все наоборот и в этот раз поступлю так же. Наверное, потому всегда бываю битый.
Вот что мне пришло в голову – и я готов отвечать за каждое свое слово.
Мы, евреи, виноваты в большинстве ошибок этого мира. Папа говорил: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Мы, евреи, делаем. И получаем. Беда в том, что делая, не хотим учиться, и еще большая беда, что перед тем, как делать, тоже не учимся. И ещё раз получаем. У Всевышнего есть цель  -создать единый мир, у Него нет избранных, у Него есть назначенные. И того, кто не выполняет порученную работу, Он меняет, а того, кто Ему мешает – переделывает. Но цель все равно – Единство, Единство белых, красных, черных и желтых, умных и не очень, сильных и не совсем.
Мы ошибаемся, иногда целыми поколениями. Но суть нашей божественной души все равно остается божественной, уникальной, иногда еврейской. Другие не хотят активировать глубоко скрытый в каждом, и не еврее тоже, эту самую микросхему-чип Божественного озарения, прямого контакта, и тогда они становятся если не злодеями, то пассивными соучастниками зла. Тогда Всевышний позволяет свершиться страшной трансформации.
   Представьте себе – есть две тысячи «плохих» и тысяча «хороших», отношение одних к другим понятно. Теперь представьте себе, что тысячу «хороших» за пассивность и нефункциональность, за бездействие или неучение забирают. Эту тысячу возносят в другое измерение через канал в каучуковой мембране. Один из таких каналов в лесу под Радзивиловым, второй - здесь на польской земле и еще много таких есть в разных уголках Европы. Но Всевышний возвращает душу назад для завершения работы на земле, а так как еврейских тел уже нет, ведь захоронений нет, остается поместить душу в тысячу не еврейских. Теперь посчитайте процентное отношение, получившееся в результате! У Всевышнего - своя математика. «Его мысли - не наши мысли». Но человеческий мозг отказывается принимать такой баланс.
И знаете! Я не верю, что для того, чтоб объединиться, нужно разделяться. Не верю! И «Шма Исраэль…» не значит, что мир тебе, враг! Он просто твое отражение и отдает тебе то, что ты посылаешь. Ты отделился, и тебя отделили. Всевышний исполняет любое наше желание!
До чего еще докатится мир, разделяя себе подобных на белых и черных, высоких и низких, умных и сильных!

   И все же разделение существует, но существует не на уровне цвета кожи, роста и языка. Это мы сами придумываем ум, религию, мораль, совесть. Пусть простят меня философы. По сути всего этого нет - есть только закон Всевышнего и выполнять его нужно беспрекословно. Это закон о единстве индивидуальностей, этакая диктатура демократии или демократическая диктатура. И в этом законе есть все: есть и благо, есть и наказание, есть жизнь, есть смерть, есть награда, есть и смертная казнь. Но человеческого в этом мире нет ничего. Людям нужно только найти путь к единству.

Татьяна
31.02.09
Прошел год.

Татьяна
30.04.09.
Я думаю, что эссе должно выглядеть так (честно говоря, не знаю принципов этого жанра).
И раз за разом перечитываю твою книгу. И удивительно, откуда-то стала приходить уверенность в собственной талантливости. Ведь рисовала я в юности очень здорово. И все сочинения писала на вольную тему и всегда их хвалили и посылали на конкурсы. Ты - не путаник. Ты - катализатор. Вот, что сделали осмелевшие пальцы.
Мы почти не переписывались, так, иногда созванивались. Он решил снять фильм о своей методике и написать книгу. Вот и пригласил снова. А так, наверное, и не вспомнил бы.
Ещё он - инструктор по лыжам. Он на меня кричит. Ходит взад и вперед, размахивает руками, сводит брови на переносице, пытается объяснить мои ошибки: «…Тебе дана возможность научиться кататься на лыжах, и ты должна по максимуму использовать ее, выложиться…». Он давит на меня, но он прав.
Щелк - это я выключила звук и смотрю уже немое кино: «Вот еще, никому я ничего не должна!». Его энергичные жесты, мимика меня завораживают. «Боже! Какое великолепное природное явление, ну прямо мощный горный поток, захватывающий своей силой и необузданной энергией. Если его направить в нужное русло, произойдёт электрификация всей страны! Можешь, Господи, когда хочешь», - смешливо думаю я, и в этот момент наши взгляды встречаются. Наткнувшись на экран между нами и мгновенно поняв происходящее, он делает рукой жест абсолютной безнадеги. «Стерва», - читаю я в его глазах и отворачиваюсь. Уходя, он тихо говорит: «Ты ничего не доделываешь до конца, это видно по тому, как ты учишься катанию на лыжах». Дверь закрылась, а его фраза осталась. Она прицепилась ко мне колючкой. Попытки не обращать на нее внимания закончились неудачей: ее не смыло под душем и не растворило кипятком в чае. Значит, она действительно «моя» и надо об этом подумать. Вспомнились реальные события моей жизни, отдельные кадры пронеслись перед глазами. Первым отозвался рассудок.
- Да ты, милочка, гонщица по бездорожью, вишь, как носит из стороны в сторону и все по прихоти.
- Уймись. Главное - направление, а траектория пути зависит от способности учиться, - парировала ему моя душа.
Я прислушалась к их разговору и почему-то вспомнилась басня… Коротенькая басня Крылова о лисице и винограде. Та, в которой лиса хотела насытиться виноградом, но, не достав высоко висящие кисти, плюнула на это дело и спокойно пошла искать другое средство. А ведь со школьной скамьи нас заставляли заучивать общепринятую мораль о легкомысленности лисы и ее безответственном отношении к жизни. «Боже мой, а может быть, в этом сама правда жизни: уметь сделать правильный выбор и чувствовать себя мудрецом, а не побежденным. Представь себе, что было бы с лисой, если бы она любыми средствами добилась своего и съела этот виноград: по меньшей мере, диарея и оскомина на всю оставшуюся жизнь. Сам классик понял, что он написал? Ведь почему-то он писал о винограде, а не курице? А, может, он думал о какой-то лисе – вегетарианке? В таком случае это не лиса, а кролик. Знать, кто ты есть, тоже не плохо».
- Ну, тогда мне нужен, как минимум, петушок, - сказала я себе.
- На палочке,- хихикнула душа и хитро прищурила глаз.
- На палочке, - в тон ей ответила я и умиротворенно вздохнула.
- Теперь можно и поспать… - зевнула душа.
- Тебе бы только спать, работать надо, - попыталась упрекнуть ее я, но, не дождавшись моего упрека, она уже легко и свободно парила где-то там, в высоте.
 - Ладно, я подумаю об этом завтра, - донеслось до меня издалека. - Завтра. А что будет завтра? Завтра я обязательно поеду на лыжах. Раз я оказалась здесь, значит так действительно надо, - уже в полудреме промелькнула мысль, - надо в первую очередь мне...

  Наш ум не может пустить в себя собственное отсутствие, тем более отсутствие материальности. В этом причина. Здесь нужно искать решение.
Вначале - было слово. Нет, вначале было многое другое, по крайней мере, мысль была раньше слова. Как строился мир? Как он строился, когда нас еще не было? Может мы были намного раньше мира, но были нематериальны. Может, разобравшись с этим, мы сможем понять наши теперешние ошибки. И все окажется намного проще.
Наука говорит об определенном порядке мироздания, что вначале был большой взрыв, и вселенная начала формироваться из ядра, потом появились светила, солнце и, почти в самом конце, Земля. Только потом на Земле начала формироваться жизнь и появился человек. Если принять за основу нормальный порядок созидания, то вначале всего творения, перед началом материальных действий, должен был быть план, а перед ним – идея. Если Б-г создал человека по образу и подобию, то зачем дал человеку способность планировать?
 Итак, ясно: на нематериальном уровне созидания в самое-самое начало был поставлен ЧЕЛОВЕК. Именно он в идее и плане Всевышнего начал существовать первым, и под него, под его потребности и в детском возрасте, и в период взросления, и в период совершенствования, дальнейшего возвращения были созданы все вспомогательные системы, включая Большой взрыв, и все за этим последовавшее.
Его центристская модель построения мира полностью оправдывается такой точкой зрения.
  Центр творения и цель творения таки человек, потом земля, и только потом солнечная система, галактики и вселенная. Реализация процесса, в видимом нами спектре, началась именно с материи и с Большого взрыва. Ведь сначала нужно построить детский садик, нанять нянек и уже потом приводить в детсад ребёнка.
Модель предельно проста. Достаточно последовательность научно доказанного генезиса развернуть в обратном порядке, чтобы получилась полная и совершенная картина творения, много тысяч лет назад уже отображенная Торой. Если подставить сюда понимание не источникового получения Света Творца, а его приход из полной и самой внешней окружающей нас сферы, приход информационного кода и прохождение его через помещенные друг в друга сферы, созданные цепочками и матрицами букв алфавита иврита, имеющих глагольно-действенный потенциал, становится по-человечески понятна и безоговорочно принимаема концепция естественного существования связи между материальным и нематериальным миром, вернее, нахождения материального в нематериальном, как бесконечно малой, но неразрывной и крайне необходимой составляющей. Концепция «Идея, план, подбор материалов, реализация, коррекция и эксплуатация с переводом на уровень самодостаточности и саморазвития» становится единственно всеобъемлющей идеей смысла бесконечного процесса Творения. Помехой Всевышнему стала только поспешность человека.

   Человек в очередной раз все испортил, поспешил, не дождался полного взросления и попытался решить задачу, для которой у него еще не было нужных инструментов.

  Сила земного притяжения - первая в ряду поставленных перед нами задач, которую человек сможет преодолеть не силой мышц и даже не силой разума, а силой духа, великого и неизведанного, нематериального духа. Духа Творца, вложенного в нас на сороковой день зачатия и выращенного в эмбрионе тела нашим пониманием. Зачем же мы все время спешим? Ведь только одно наше понимание открывает следующие двери.
И вновь кто-то невидимый щелкает переключателем и без всякого времени перекидывает меня из реальности в реальность. И вновь я на волшебной горе. Там, куда привели меня мама и моя любимая.
Едва в замке появились люди, зазвучали голоса, речь на разных языках стала вытеснять темноту из углов и холод из подвалов.
Даже мраморные полы начали светиться и излучать тепло. Где-то высоко под сводами буквы и слова стали высвечивать свои значения.
«Тиква» – на иврите «надежда». Без нее нет ни разума, ни воли. Никто не знает, но, может, она была раньше самого духа, может, она сильнее воли и быстрее разума?

Ей, надежде, принадлежит главное желание, желание жить.
«Эш» – на иврите «огонь». Он все может разрушить. Безвозвратно.
Вода нас поит. Она трансформируется в лед или в пар, но мы контролируем эти трансформации. Это по силам человеку: управлять водой и её качествами. Он так думает.
Лед может резать, пар – обжигать. А вода все смоет и все очистит. Но вода может превратить все в ядерный взрыв. И она же несет информацию обо всем. Ничего не теряет.
Земля - всегда под ногами. Пусть это чернозем, пусть суглинок или гранит. Но она внизу, она - то, на чем мы стоим, и её мы тоже можем трансформировать в очень широком диапазоне.
Воздух. Его мы вдыхаем и по сути его же, немного изменив, выдыхаем. И его качествами мы можем управлять. Всё это то,  с чем мы имеем непосредственный контакт и отчего живем и не умираем.
Среда, от контакта с которой чаще всего наступает отделение от жизни, это огонь. Единственное начало, где мы бессильны обратить процесс вспять. Но Всевышний именно так нас создал.
А как-же быть со Взрывом и Огнем, с Солнцем и Черным карликом. С этим следует разобраться  и, может быть, именно здесь спрятана надежда на возвращение.
Точка - «Берейшит» – на иврите начало, точка - начало отсчета.
Да, точка, которую показал нам Всевышний, создавая из прямой энергии огня, простой и понятный нам материальный мир. Точка - единственная объективная величина, через которую мы можем вернуть себе бесконечность, объединиться с Всевышним. Это АЛЕФ! Равность и единство верхнего и нижнего.
Одиночество и Единственность, свобода выбора и Ответственность за каждое действие. Как тяжело Всевышнему!
Он построил модель того, к чему мы так стремимся. К восстановлению единства всех четырех стихий и начал. Только сложив их вместе на абсолютно равных условиях, синтезировав воедино на уровне энергий разума, эмоций, души и духа, мы, люди, можем проткнуть точку и через линию, плоскость и объем вновь достичь мгновения сборки.
   Безумно страшно, но иногда тысячам, миллионам людей приходится умирать, чтобы сложить в один видимый и осязаемый канал связи со Всевышним канал возвращения, канал укрощения, канал управления, канал созидательного огня. Те, кто путешествуют такими каналами, знают это, но цена ему безмерна.
Разум вряд ли когда-нибудь сможет принять и объяснить такие жертвы. Ни один потомок сожженного и расстрелянного не пустит в себя такого Всевышнего. Но пусть это будет на совести каббалистов и высших раввинов, мы люди простые. Мы любим мир таким, как он есть, мы верим в Высшую Мудрость, и она верит в нас.
А зло - это все-таки наше неумение делать добро, наше неумение «любить ближнего, как самого себя». Мы пока еще очень мало умеем, очень мало знаем.
Помните, канал в лесу?! Помните, воронку над Биркенау?! Не забывайте!
Милые наши мамы! Добрые наши папы! Вы и есть этот созидательный канал! Вы - и камень, и вода, вы - и воздух, и огонь. Вы - ядерный реактор созидания и продолжения мира. Мирный ядерный реактор управляемого синтеза жизни во Вселенной.
Огромное Вам спасибо, дорогие наши родители, за то,что через огонь и пламя, через стужу и нечеловеческие лишения пронесли для нас свет творения, который свято хранили для вас ваши  предки
И дай Б-г нам передать эту эстафету детям.

Сказочник Рем
04.05.09

Я ничего не понимаю! Наверное, свихнулся! Делаю все так, чтобы принесло пользу и точно знаю, что так оно и есть, через годы и поколения - это единственный путь к сохранению самых главных ценностей, а получается, что обижаю самых близких людей! Но если я изменюсь, впереди еще большая пропасть. Это глупо, но я как ослица Билама из недельной главы Балак. Я вижу его смертельного ангела, а он не видит и заставляет меня двигаться вперед под меч Всевышнего. Я не праведник и не пророк, а обычный лирик, причем неисправимый. Наверное, мне нужно отойти, чтоб не причинять никому боль. Ничего не понимаю. Почему меня никто не слышит?

Татьяна
31.05.09

   Пролетели две зимы, два лета. Многое изменилось. Мы пытались что-то создать, но его переделать невозможно, а, может быть, меня? Нет, все-таки его. Он законченный идеалист. Жизнь не такая.

Сказочник Рем
05.07.09

  Всевышний все расставит по местам. Иногда для этого нужно немало времени. Тогда становится ясным то, что сегодня кажется таким непонятным или неверным, через месяцы или годы окажется единственной приемлемой возможностью. Жаль, что мы тогда уже стары и дряхлы. Но никогда ничего не бывает поздно, все заслужено. У меня всегда так.
Очень болит сердце. Доставил тебе много боли - прости. Сообщи, как доехал сын. Железо - чепуха, главное – все живы и здоровы. У вас все будет хорошо. Я знаю!
Вряд ли кто-то поймет еврея. Так поступил бы с ним его родной отец. Дети должны сами отвечать за свои поступки.

Татьяна
05.07.09
Есть только семья, и в семье всегда все должны быть за семью.

Сказочник Рем
06.07.09

  Но мужчины на то и мужчины, чтоб делать мужскую работу. И нельзя отбирать у них возможность состояться. Я не сделаю этого. Он должен сам научиться отвечать за себя.

Татьяна
07.07.09

…Моя мама хорошо пела. Голос у нее был высокий и сильный. А у папы густой баритон. Красивый дуэт получался. Но дуэты были редкостью: когда семья собиралась, под настроение и по случаю. Чаще мама напевала сама или по моей просьбе. Как я любила вечером забраться к ней на колени, прижаться к родной груди и слушать мамино пение! Репертуар я знала практически наизусть. Но некоторые песни любила слушать особенно. Была одна про восточного пашу. Сюжет песни завораживал своим колоритом и загадочностью: кровожадный паша посылает слугу убить его любовь:
…«Ту, которую сильней, в мире любишь,
Ту убей, я так сказал, я так приказал»…
И, хотя, я наизусть знала текст песни, для меня не новостью были события, разворачивающиеся в сюжете, мое сердце всегда сжималось от жалости и сострадания, когда действие подходило к кульминационному событию:

Край велик Пенджаб,
И жесток раджа.
«Ту, которую любил,
Для тебя, паша, убил,
Ты так сказал,
Ты так приказал…»
И глядит паша, на нее дрожа,
В ней черты знакомы и нежны –
Он узнал лицо своей жены…
Мир давно знает истины, но мы все равно делаем больно кому-то, попадая при этом сами в себя. Кто начал это первым?

Сказочник Рем
8.07.09
Мужчина и Женщина!

  Оглядываюсь назад и становится страшно. Мир не изменился. Мы идём кругами родителей. Нам предлагают исправить их промахи, а мы все делаем так же, как они. Кому под силу разорвать кольцо и превратить линию в спираль? Может, никому не под силу? Возможно, были только три человека в истории человечества, которые сделали это вопреки всему. Авраам познал Сару, его сын Ицхак взял в жены Ривку - девушку из рассадника зла и порока Падам Амрама. Яаков сделал из четырех женщин семейства мерзавца Лавана праведниц и родоначальниц всего еврейства. Были еще несколько человек. Была Рут, была Тамар, был, наконец, великий рабби Акива! Но как быть нам сейчас? Что делать мне?
  Я ничего не создал, а все, что удалось, - жалкие потуги стать таким, какими были мои родители. Многому нужно учиться. Как мечтается, чтоб сыновья пришли и спросили: «Папа, как здесь поступить?» К сожалению, я не успел обратиться с таким вопросом к своим маме и папе. Теперь остается вспоминать, что делали они в тех или иных случаях. Они поступали правильно, ведь к Арааму, Ицхаку и Яакову, к Саре, Ривке, Рахели и Лее они были намного ближе. А если они и ошибались, то создавали этим инструменты для того, чтоб мы пошли дальше.
Ничто в мире не конечно и всегда можно дождаться решения Всевышнего. Пусть Он решает, что с нами делать.
Дай Б-г, чтоб удалось больше вспомнить, как можно больше записать.
 
  Уроки и экскурсии в замке сменялись друг за другом. Приходили все новые и новые группы. Я радовался, что у мамы так много работы и её так внимательно слушают, что это доставляет ей огромное  удовлетворение.
И вдруг я заметил - за дальней колонной стоит папа. Он был там уже много часов, его умение оставаться невидимкой снова пригодилось. Он прижал палец к губам, приказывая молчать, потом провел ладошкой вправо и влево – заставляя раствориться. Он всегда помнил, что мама не любит, когда смотрят за её работой, а она так до последнего часа и не догадывалась, что из растворенности и прозрачности за ней всегда наблюдали такие влюбленные в неё глаза.
Теперь они снова были вместе, как всегда никому, даже друг дружке, этого не показывая.
Мама повернулась к колоннам боком и улыбнулась мне:
- Пусть думает, что я ни о чем не догадываюсь.
Потом посерьезнела и тихо, только для меня, медленно проговорила:
- Веревочку, которой связаны два человека, рвут двое. Никто не может заставить сделать это без их желания. Сплести верёвочку куда сложней, чем её разрезать. Помни, сын.
Сшить этой суровой ниткой мужчину и женщину ещё сложней.

Борух-Нахман. Май, 2007 г. - Сентябрь, 2009 г.