Друзья гл. 2 Подольское артиллерийское училище

      Прошло три месяца как закадычные друзья переступили порог Подольского артиллерийского училища, ставшее за столь недолгий срок родным. Много событий - радости и огорчения, неудачи и первые победы, пришлось испытать, пережить в новой, взрослой жизни, теперь уже не пацанам с одного двора Вовке и Толику, а красным курсантам, скорым командирам. Которым предстояло защищать Отчизну, и именно в них видела Родина свой оплот, надежный щит и острый меч, именно им она доверяет самое ценное – родную землю, самое дорогое – свой народ, всецело полагаясь на их ум, отвагу, честь, преданность, молодость.
     Поначалу училище встретило их неприветливо: пришлось дожидаться утра, подпирая, сидя на корточках, внешнюю стенку здания КПП, пока прибудет начальство, затем полдня не выспавшиеся и голодные, на солнцепеке, «полировать» лавку у штаба училища, - оказалось, что штаты курсантских рот уже заполнены. И в конце ожидания случилось самое страшное: их распихали в разные батареи (роты), казармы которых располагались к тому же в соседних зданиях. Опротестовывать, жаловаться, просить – дело бесполезное и небезопасное по законам военного времени. Впервые в жизни они расстались, но как оказалось ненадолго, вскоре судьба смилостивилась. Поскольку пополнение от военкоматов прибывало и прибывало, командованию училища пришлось создать две отдельные учебные батареи, разместив их временно в палатках полевого лагеря, на части физкультурного городка. Сюда и приписали всех, кто прибыл с 1 июля, сюда и перевели друзей, уже в одну батарею, пусть и в разные взвода. Так что после двухнедельной разлуки, когда видится, удавалось только иногда вечерами, несколько минут перед вечерней поверкой в дивизионной курилке, это было благом. О чем они могли поговорить в те несколько вечерних минут, в окружении новых товарищей, уставшие, изможденные с непривычки, после насыщенного курсантского дня, только и перекинуться парой фраз, вроде как дела? если письма из дома? и т.п. (Толик папиросками не баловался, раз попробовал, вдохнул дурной дым полной грудью и будто получил удар промеж ребер в солнечное сплетение, минут пять не мог оправиться, и вышла вся едкая гадость желтыми каплями слез, а вот Вовка помаленьку пристрастился, курил, правда, немного 3-4 цигарки в день, больше за компанию с новыми товарищами и отчасти для самоутверждения. Табачное довольствие всем исправно еженедельно выдавали, некурящие отсылали избыток домой, либо обменивали в городке на базаре на семечки, леденцы или молоко, чем приторговывали местные старички). Теперь же все общие построения, занятия, свободные минуты – они как всегда находились в поле зрения друг друга.
     Разлилась, было, реченька на два рукава, ослабла, помутнела, перестала пениться задиристыми чубастыми барашками прежде игривая волна, понуро тащила она угрюмые тяжкие цепи по тонкому мелководью, и даже озорное апельсиновое солнце, меркло в тусклой глади, таяло средь унылых вод затухающей лампадкой. Но вот миновав распады, ручейки вновь соединилась в дружный поток, и как ей стало хорошо, заблестела, весело зажурчала реченька, с новой силой устремилась к новым берегам, в неизвестную сторонку.
      Так и наши герои, посветлели их лица, заискрились глаза, стали менее рассеянными, появились и первые успехи в военных премудростях. Толику нравилось быть наводчиком, как ему представлялось - самым главным в расчете, он скрупулезно и быстро высчитывал дистанцию до цели, по заученной наизусть формуле, с миллиметровой точностью наводил ствол «полковушки»*, на пристрелянные ориентиры, до зеркального блеска натирал окуляры «панорамы» и барашки угломеров. И если первые выстрелы попадали лишь на «троечку», то через пару недель, оценку «хорошо» - считал неудачей. Вовка же особенно старался на позиции заряжающего, и безапелляционно считал: от скорострельности зависит успех боя, противника надо оглушить, подавить огневой мощью, силой удара. И всегда сжимал кулак на последней фразе, с размаха стукая ствол дерева, лавку, борт кузова, или, не найдя более подходящего приложения свою коленку. Что невзлюбили оба, впрочем, как и многие, так это окапываться, ладно бы соорудить одиночный окопчик, но при подготовке позиции орудия - подковообразного пятачка пять на пять метров, глубиной до ста сантиметров, с аппарелью*, с глубокими просторными нишами для боеприпасов, щелями-укрытиями номеров расчета, необходимо перелопатить кубометры грунта, иногда спекшейся глины, иногда сланца или каменистого известняка.. Сколько же нажито мозолей, как болели мышцы рук, особенно предплечий, у городских мальчишек, непривычных к тяжелому физическому труду, а курсанты, сельские парни, наоборот, деловито и с усердием тащили эту нелегкую лямку, но их в дивизионе числилось не много.
    Так день за днем, в теоретических и практических занятиях, закончилось лето, первое лето войны. Порой ребятам казалось, что они все уже познали, все умеют и готовы воевать. Юношеский запал остужали командиры-наставники, постоянно открывая и обучая чему-то новому, неизведанному. Курсантов в училище готовили как командиров противотанковых орудий, и ребятам предстояло в совершенстве овладеть навыками всех номеров «прислуги», как раньше называли орудийный расчет. Срок обучения сократили с двух лет до шести месяцев, и потому, основной упор делался на овладение технической специальностью, знание материальной части, огневую подготовку и топографию, урезали строевые и общевойсковые занятия и даже слегка политподготовку, сократили до минимума общеобразовательные предметы.
       Положение на фронтах становилось крайне тяжелым: враг рвался к Москве, и здесь в Подмосковье это ощущалось с каждым днем все явственней. В осаде находился Ленинград, в батарее служило несколько ребят с города на Неве, и из писем их родных становилось известно о положении там. На юге упорные бои шли в районе Киева, оставлены Минск, Смоленск и еще сотни больших и малых городов, тысячи деревень. И чем дальше продвигались немецко-фашистские захватчики вглубь советской территории, тем больше крепла вера курсантов в Красную армию, в конечную победу, тем ожесточенней становилась ненависть к врагу, тем быстрее взрослели юноши. Конечно, все были комсомольцами, незыблемо верили в правоту партии и ее гениального вождя, но в разговорах меж собой чаще говорили не о защите завоеваний социализма, но о сбережении земли русской, родных, близких, всех советских людей, что именуется одним словом, сокровенным и великим – ОТЕЧЕСТВО.
    Многое пришлось познать курсантам-нови’кам, впрочем, «старичков», к концу августа, в училище уже не осталось, старшекурсники в звании младших лейтенантов досрочно пополнили действующую армию, направлены на фронт, в чем им искренне все завидовали. В тылу военного городка неподалеку от складов «НЗ» располагались две конюшни, ведь еще часть орудий оставалась движимой конской тягой, и для Толика с Вовкой общение с лошадьми стало настоящим открытием, откровением. В казарменных условиях, когда день расписан по минутам, все делается по приказу и с разрешения, увидеть лошадей, эту частичку живой чистой природы, словно глоток колодезной воды, что не дает зачерстветь сердцу и мысли. Если выпадал наряд, друзья радовались назначению на конюшни, они с удовольствием ухаживали за четвероногими красавцами, поливали из шланга, усердно терли щетками, расчесывали деревянными гребнями хвосты и гривы, чистили стойла, поили, кормили сеном и овсом. Да и в редкие свободные минуты старались сбегать к лошадям. Появились и свои любимчики: Вовка оказывал благосклонность вороному Стрепету, а Толик «завоевывал сердце» серебристой Зорьки. Почему-то коням и лошадям люди всегда дают красивые имена, наверное, в знак благодарности этим грациозным и верным животным. Сэкономя ломтик хлеба или воскресную конфетку они непременно угощали своих новых «друзей», и величавые красавцы отвечали им взаимностью, чуть почуяв приближение ребят, радостно махали хвостами и громко «пели», приветливо улыбаясь во весь рот.
    В начале сентября два взвода их учебной батареи, во главе с политруком, на десять дней отрядили на заготовку сена для лошадей. (Командование училища договорилось с местным совхозом «Путь Ильича» о взаимовыручке: вы нам помогаете с кормами, мы вам автомобильную и гужевую тягу, для скорейшего сбора и транспортировки урожая, машин у сельчан и так всегда не хватало, да и почти все годные грузовички уже реквизировали для нужд фронта).  Путь лежал недалекий, около десяти километров, в район Стрелковской фабрики, там Пахра круто поворачивала, и в пойме с трех сторон подпитанной живительной влагой, собирали четыре укоса за сезон. Вот и это лето выдалось жаркое и сухое, но благодаря речной петле, луга стояли, что называется, «в молоке» - сочные, высокие, густые. Расположились новоиспеченные косари, в старом рабочем бараке, к вечеру от правления подвезли косы, и на утро вместе с подошедшими совхозниками курсанты отправились на косовицу.
     Погода выдалась ведро – чистое голубое небо, доброе ласковое солнце, мягкий пьянящий ветерок, а ночами бархатное бездонное небо мерцало влекуще-загадочными изумрудными огоньками - безмерно и покойно. Трудно даже представить, что где-то уже совсем рядом черный ад, пепелища сожженных городов и деревень, нескончаемые толпы беженцем, кровь и смерть.
      Курсанты, с помощью сельских «академиков», быстро освоили «косую» науку (как кто-то из них пошутил), и работа спорилась, тучные валки разнотравья росли как маслята после слепого дождя. Так прошло несколько дней. Однажды утром во время завтрака послышался нарастающий гул, все выбежали из барака на пустырь, высоко в небе, стайкой горлиц, парили четыре черных крестика. «На Москву летят, сволочи» - сказал тихо политрук Рублев, но в заревой тишине это прозвучало, как сообщение Совинформбюро – громко и грозно, курсанты от бессилия сжимали кулаки, провожая всененавидящим взглядом крылатую смерть. Вдруг ромашковую рябь синевы разрезали, набирая высоту два тупоголовых «ястребка», наши И-16, «ишачки», их тоже политрук без труда опознал. Догнав бомбардировщики, они дружно атаковали их, пытаясь огнем и маневром разрушить строй, заставить сбросить смертоносный груз, но те «не поворачивая голов», как ни в чем не бывало, продолжали держать заданный курс. И тут же появились еще пара черных точек – «прикрытие» - процедил Рублев. Да, это вынырнули «мессеры», барражировавшие неподалеку, дабы не привлекать лишнего внимания, сопровождавшие тяжеловесных собратьев. Немецкие истребители, имевшие преимущество в скорости, раз за разом заходили в хвост нашим «сталинским соколам», и, с пятой попытки, подбили один самолет. «Ишачок» замедляя ход еще какое-то время пролетел, оставляя серый шлейф, словно недокуренная сигара, потом на секунду замер, дым резко стал смоляным, раздался хлопок и самолет превратился в горящий факел, накренился и, распадаясь  огненным градом, устремился к земле. Немецкие стервятники, насладившись смертью, вновь почувствовали сатанинский голод и устремились к следующей добыче. И тут произошло то, чего никто не ожидал, советский летчик, невзирая на атакующих его крылатых гиен, направил свой моноплан на последний из бомбардировщиков, и догнав, врезался в подбрюшье, срезав винтом «хвост» хейнкеля (то что это «Хейнкель 111» с помощью бинокля определил лейтенант Багиров, командир 2-ого взвода, чтя авиацию второй любовью). Наш «Ишачок» сразу вспыхнул и повалился вниз, через несколько секунд от падающего И-16 отделился темный комочек, но парашют так и не раскрылся, видимо в восходящем потоке воздуха раненый летчик потерял сознание.
      Что испытывали в эти минуты курсанты? вчерашние школьники, подростки, еще недавно гонявшие над крышами голубей,  тряпичный мяч во дворах, первый раз в жизни, не на экране кинотеатра, не на простыне сельского клуба, не читая книжку о войне, но явью зревшие воздушный бой, в котором мы, а сердцами они были с нашими погибшими пилотами, проиграли смертельную схватку. Кто-то до крови кусал губы, кто-то отвернулся, не в силах видеть смерть и пряча слезы, большинство же с ожесточением смотрели на торжествующих немецких асов, как те демонстративно победоносно покачивали крыльями, будто  говорили, что так будет со всеми кто встанет на их пути. И это молчаливое ожесточение трех десятков пар мальчишеских глаз, казалось страшнее грохота танков и грома пушек, огненного смерча гвардейских минометов*, оно не могло наказать убийц сейчас, но зажигало ненависть, вспыхивающую, как сухой хворост от искры, сразу и навсегда; ту ненависть, которую нельзя сломить, подкупить, вытравить; ненависть народа, рождающее героическое бесстрашие, великое самопожертвование, и святость возмездия, ведущие к победе над любым врагом.
      Подтараненный бомбометатель, скособочась, потеряв управление, выписывал круги около невидимой вертикальной оси, постепенно сваливаясь в  штопор. Немецкие пилоты, очевидно до последнего пытались выправить машину, но перед падением выпрыгнули, один за другим в голубом небе повисли три темных силуэта похожие на гирьки амбарных весов, тянущие к бренному миру, полукруглые облачка куполов. За тем, что произошло дальше курсанты и командиры, смотрели, открыв рот: один из фашистских истребителей спикировав, стал расстреливать своих парашютистов из авиационной пушки. После двух заходов два матерчатых свода вспыхнули и вытянувшись в струну, огненными копьями устремились вниз, третий же летчик, очевидно, покинув первым смертельно раненную винтокрылую птицу, опустился довольно близко к земле, «летающий Каин» снова спикировал, но безрезультатно и больше не стал рисковать, растворившись в синем океане, догоняя улетевшее звено. Что двигало этим представителем «высшей расы», добивавший своих соплеменников? - ошибка, приказ или фанатизм – непонятно.
      Очевидно, наверху дул сильный восточный ветер, все кто стоял на пустыре у барака, заметили, как черная точка парашютиста, словно далекая лодка в голубом безбрежье, гонимая наполненным бризом «парусом», явно приближалась. Когда очертание спасшегося немецкого летчика стали отчетливее, командир батареи капитан Дубов, приехавший рано утром, для проверки подразделения, опытным взглядом артиллериста определил примерное место посадки. По его расчетам выходило километр-полтора за рекой. «Если на берегу лодки?» - задал он вопрос подошедшим на покос сельчанам и, получив утвердительный ответ, распорядился: со мной 4 человека, четверо с Рублевым, и четыре с Багировым, назвав каждого бойца пофамильно. Так же он попросил кого-нибудь показать краткий путь к реке и лодкам. Впрочем, проводник оказался не нужен, курсанты уже разузнали все ближние тропки, не раз бегая искупнуться после работ, а кое-кто, сведя знакомство с местными любителями, успел и порыбалить на зорьке. По замыслу командира две группы, обойдя с флангов, должны отсечь возможный отход летчика, а третья, центральная, под его началом, преследовать и пленить. Через пять минут три дощаника отчалили от глинистого берега, парашютист к тому времени уже скрылся в смешанном редком лесочке высокого левого берега Пахры. Дубов полушепотом просчитывал минуты действия летчика: «2-3 отстегнуться, 2-3 сориентироваться – итого минут пять, чтобы переправиться, нам понадобятся те же 5 минут, догоним!» «Навались!» - приказал он громко гребцам.
      Когда лодчонки причалили, команды разделилась по плану комартбата*. Еще на том берегу стаскивая лодки в воду, Дубов предупредил курсантов, что враг вооружен, в бинокль он разглядел очертание автомата, а у них только три командирских ТТ,  и потому от старших групп никуда! Вовка и Толик в момент распределения стояли вместе  рядом с Дубовым и попали в группу захвата. Они быстро вскарабкались вслед за капитаном по некрутому песчаному склону и, встав короткой цепью, устремились вглубь бережняка*, особенно внимательно осматривая кусты и верхушки деревьев. Пройдя быстрым шагом минут десять, крайний правый, курсант Камаев заметил в канавке средь поросли молодого орешника светлый ворох – наскоро свернутый шелк парашюта, присыпанный первым опадом, сухим валежником и прижатый обрубком поломанной осины. Он, было, кинулся к находке, ожидая благодарность комроты за внимательность, о том, что тот запретил любую инициативу, от волнения забыл, но Дубов заметил действия флангового и коротким грубым окриком остановил его. «Хвалю, молодец, заметил, вот зачем полено-то здесь?» - проходя мимо Камаева к находке, кабы про себя размышлял капитан и вдруг скомандовал «Ложись!», «за деревья, за деревья» - повелительно махая рукой, увещевал он подчиненных. Вовка и Толик нырнули в приямок за двумя соснами, Камаев с Евтюховым тоже нашли укрытие у толстого рыхлого поваленного дерева в метрах пятнадцати от них. Дубов на полусогнутых, с пистолетом в руке, добежал до орешника, подобрал длинный прут с сучком на конце и, встав за ближнюю толстую березу, принялся багрить свернутый парашют, а, зацепив стропу, прижался к стволу и с силой дернул, махнув предварительно рукой ребятам, мол, укройтесь. Раздался взрыв, осколки от «яйца», немецкой ручной гранаты, подобной нашей «лимонке», только в тонком нерифленом корпусе, прошипели над головами мальчишек, от грохота и взрывной волны с верхушек деревьев посыпались черные сухие ветки и закружились медленным вальсом желтоватые листья. Как только Дубов вышел из-за укрытия, застрекотал автомат, он схватился за левый бок, и припав сначала на колено, рухнул на землю. Видно, скорее, по инерции, в падении командир два раза выстрелил в сторону врага, но и этого оказалось достаточно: чуть высунувшись из ложбинки, Вовка заметил убегающую тень меж деревьев. Подтолкнув локтем Толика, они вместе кинулись к Дубову, тот лежал на спине, из зажатой рукой раны сочилась кровь, увеличивая красное пятно на гимнастерке. «Пить» - прошипел командир, Вовка не слыша его, стараясь вынуть из руки пистолет, затараторил: «Мы догоним его, товарищ капитан. Догоним. Убьем». «Отставить! Запрещаю!» - что есть силы застонал раненый, еще крепче сжимая оружие в руке. Минут через двадцать впереди прозвучали два одиночных выстрела, затем длинная автоматная очередь, прогремел взрыв, снова несколько пистолетных выстрелов и все стихло. Это сработал план командира батареи: убегая немецкий летчик наткнулся на отсекающие группы, после недолгой перестрелки его автомат заклинило, израсходовав последнюю гранату, он сдался. Толик с Камаевым заканчивали перевязку Дубова, разорвав на широкие полосы нательную рубаху находчивого Вовки, когда два других отряда вышли к ним. В центре Багиров под дулом пистолета вел ковылявшего немецкого летчика со связанными руками, на плече Рублева весел трофейный автомат и планшетка пилота, за ремнем чернел вороненой сталью «Вальтер», по бокам, с победоносным видом, шли курсанты.
       Так состоялось боевое крещение двенадцати курсантов, по сути, еще детей, два-три месяца назад оторванных от бабушкиных пирожков, от родительской опеки, а сегодня участвовавшие в настоящей военной операции, взяв в плен фашиста, офицера люфтваффе, пусть не лично, но никто струсил, не затаился, не попятился. Состялась их первая победа над врагом, но, прежде всего победа над собой, над страхом, не минующий никого в первом бою, над ценностью собственной жизни, которой каждый готов был пожертвовать ради главного – выполнения боевого приказа, верности присяге и воинскому долгу.
     К полудню тревожное утро закончилось: раненого капитана Дубова увезли в санчасть, пленного немецкого летчика забрал конвой особого отдела, «косцов» досрочно вернули в расположение училища. Трупы двух других фашистских пилотов упали далеко на востоке, и на их поиски отправился комендантский взвод подольского гарнизона. С курсантов, участников захвата, истребовали расписку о неразглашении и до вечера освободили от занятий и служб, но какая «расписка» могла помешать любопытным товарищам выпытать по секрету, на ушко, у «героев» животрепещущие подробности.
    Утром следующего дня на общем построении личного состава учебного заведения, начальник училища объявил благодарности всем участникам операции, курсантов поощрили внеочередными увольнениями в город Москва, Рублева и Багирова досрочно представили к получению очередных воинских званий, капитану Дубову подписано ходатайство о награждении орденом «Красная Звезда».
      Вовка и Толик увольнению в Москву обрадовались больше, чем, если б им присвоили звание «Герой Советского Союза», столицу они никогда не посещали, если не считать чемоданной «экскурсии» по двум вокзалам, по пути в училище. Вовка с тех самых пор как ему во втором классе торжественно прикрепили значок «Октябрята - внучата Ильича», мечтал посетить Мавзолей, увидеть своими глазами Великого Ленина, а Толик грезил попасть в Большой театр и побродить по залам Третьяковской галереи. После обеда, чистя сапоги перед строевыми занятиями, решили так: сначала Красная площадь и Мавзолей, потом театр и музей, вернее решил Вовка, а друг согласился.
      И вот долгожданное воскресение. После проверки формы одежды, выправки, документов, выдали увольнительные и спец. пропуска в столицу. Всех двенадцать курсантов посадили на специально выделенный грузовик в сопровождении боевых соратников политрука Рублева, севшего в кабину, как старший команды, и лейтенанта Багирова, залезшего тринадцатым в кузов, чем вызвал неодобрительный гул некоторых суеверных отпускников, но неунывающий Вовка громко заметил: «В кабине двое, значит нас пятнадцать, а это число счастливое, я точно знаю», и подмигнул другу. Толик улыбнулся, закрыл глаза и мечтательно задумался «сегодня 14 сентября, а завтра у них с Вовкой дни рождения и как долгожданный подарок вот-вот сбудется его заветное желание – увидеть воочию Большой театр, может даже удастся попасть внутрь на балет или оперу, посетить вернисажи Третьяковской галереи, а Вовка пройдет по вековым булыжникам Красной площади, посмотрит на самого дорогого человека для всех трудящихся на земле – вождя мирового пролетариата». Просигналив, машина тронулась, быстро проехав КПП, и узкие улочки городка, выехала на Варшавское шоссе.
      Два часа пути пролетели незаметно, бабье лето было в разгаре, ало-золотые краски осени подчеркивали красоту среднерусской равнины. Серебристые ивы, словно русалки на плёсе, полоскали на излучинах рек, пушистые летние косы, прибрежные камыши, сомкнув стройные ряды, точно караульные, стояли на вытяжку, в темно-зеленых мундирах с «винтовками» за плечами, охраняя речные заводи. Бронзовые колосья, уходящих за горизонт отрезов спелой ржи, мирно перешептывались, волнами переливались на солнце могучей силой, с порывом ветра, казалось это море вот-вот выйдет из берегов, разольется без края. Но рубиновые осины, палево-шафрановые клены и  янтарные березы, в модных польках и фокстротах*, неприступными бастионами возвышались на рубежах полей, смело противостоя набегам буйных ветров. Только стриженые под бобрик луга омрачали осенний пейзаж плешивыми рыжими островками, отправляя небольшие стада, постится по опушкам лесков.
     О страшной трагедии, постигшую Родину, напоминали обгоняемые унылые обозы беженцев, и встречные колонны военной техники, когда грузовичок притормаживал и съезжал на обочину. На подъезде столицы их остановили на контрольном посту, тщательно проверили документы и, пожелав счастливого пути, указали наилучший маршрут движения.
      Въехав в город, ребята с удивлением оглядывали улицы и здания, не такой они себе представляли Москву, в кинофильмах, на пестрых обложках журналов, красавица, утопая в цветах, сверкала, веселилась, смеялась, являя собой город-праздник. Бледные малолюдные проулки и проспекты, окна домов расклеены накрест полосками газет, многие задрапированы, на перекрестках и площадях в люнетах из мешков с песком зорко всматривались в небо зенитки, частые вооруженные патрули. Несмотря на воскресный день, дымили трубы заводов и фабрик, немногочисленные прохожие в серо-темных плащах и пальто, сосредоточены и куда-то спешили – нет, это уже не город-праздник, это город прифронтовой, город-боец, город-труженик.
     С полчаса попетляв по широким и узким улицам грузовичок добрался до места назначения, - в сопроводительном документе хранившегося в планшетке Рублева значилось: отличники боевой подготовки Подольского артиллерийского училища направляются в город Москва на экскурсию в Музей Революции. Автомашина припарковалась в переулке улицы Горького – главной магистрали столицы. В музее Революции действовала экспозиция «Великая Отечественная война советского народа против германского фашизма», во дворе демонстрировалось трофейное вооружение: аэроплан, пушки, танк, пулеметы, минометы. Немецкие артиллерийские орудия вызвали первостепенный интерес у будущих командиров-пушкарей, деловито, со знанием предмета обсуждали они плюсы и минусы фашистской техники, порой негромко споря, как-то само выходило, что недостатки преобладали, и в этом проявлялось единодушие. Только качества цейсовской* оптики вызывало уважение «экспертов», но политрук Рублев, неотлучно сопровождавший курсантов, убежденно заверил: «Наши гомзовские* прицелы ни в чем не уступают вражеским». Ребята молча согласились и перешли к следующим экспонатам. После осмотра выставки, отпускники спустились на цокольный этаж, где располагалась просторная столовая, и отобедали. Московское меню выгодно отличалось от привычного в училище ассортимента, в густых наваристых щах плавали жирные куски мяса, хлеб пылал ароматом свежемолотого зерна, на второе к рассыпчатой, сдобренной сливочным маслом, гречихе прилагалась, размером с добрый кулак, котлета по-киевски. Изголодавшиеся мальчишки в присест расправились с почти-что домашней пищей и тоскливо смотрели на раздачу в бесплотной жажде добавки, пока Рублев и Багиров расплачивались на кассе специальными талонами наркомата обороны. Дальше всем предоставлялось свободное время до 18-00, на самом деле отъезд планировался не позже полседьмого вечера, чтобы поспеть до отбоя на ужин, но командиры положили тридцать минут на возможные опоздания.
      Вовка посмотрел на большие красивые с римским циферблатом часы фойе музея, стрелки показывали пять минут третьего, - они располагали четырьмя часами вольной жизни, без команд, построений, строевого шага, нарядов и занятий – четыре часа счастья. Друзья уже выяснили у служительницы выставки, к своему великому сожалению, что музеи и театры эвакуированы, Красная площадь закрыта, а мавзолей В.И.Ленина, сказала она им по секрету, почти шепотом, вывезли за Урал, еще в июле. Толик про себя подумал «как этакую махину можно вывезти?», и тут вспомнил прошлогодние слова матери, сказанные негромко одной из подруг после каких-то посиделок «нет таких крепостей, которые бы не разрушили большевики», они потом долго тихо смеялись, сейчас Толик тоже потаенно улыбнулся. «Так что золотые мои, ступайте в кино» - подытоживая, громко пропела басом пожилая женщина в старорежимной шляпке, на длинном носе которой начищенными дужками сверкало пенсне.  Вовка и Толик немного поспорив, о том, что же делать, решили удостовериться: сходить на Красную площадь и к Большому театру, благо все было рядом, как просветил их, застав в гласных раздумьях на тротуаре улицы, шаркающий мимо старичок с длиной тростью-зонтом. Он же удостоверил: «Третьяковка действительно закрыта и пешком до нее далековато, а вот ближайший кинотеатр «Центральный» - рядом, через дорогу, там с третьего дня «Александр Невский» прекраснейший фильм, рекомендую» – посоветовал осипшим голосом прохожий с седой клиновидной бородкой. На прямоугольном фасаде дома с огромного рекламного щита «Боевого сборника №2», им в глаза глядел офицер-пограничник, а в нижнем углу плаката таилась тень фашиста. До начала сеанса оставался почти час, и друзья, взяв билеты, решили все-таки сбегать к «сердцу» Родины и на площадь Свердлова, где находился «великий Большой», как называл его Толик. До Красной площади они не дошли, их завернул милицейский пост, а вот Большой театр увидели и очень удивились: идет война, а здесь ремонт, знаменитая квадрига Аполлона на портике, грубо обшита нетесаными досками, по периметру стояли леса, лицевую часть уже окрасили, почему-то в разные цвета, «краски, что ли не хватило» - подумал вслух Толик.  (На обратном пути, политрук, узнав о странном ремонте, пояснил, что разный цвет -  для маскировки).
     Вернувшись к синематографу, за пятнадцать минут до показа, ребята заметили у кассы двух девочек, берущих билеты. Вовка подскочил к ним, выхватил серые квиточки, глянул на номер ряда и, смахнув пилотку, втиснул взъерошенную голову в полукруглое окошечко кассы. Объяв взглядом почтенную кассиршу в бухгалтерских, малинового бархата поручах*, уговорил таки переписать свои места на соседние с девушками. Статная продавщица билетов видала и не таких наглецов, но наивно-добрая смешинка глаз, чистое лицо парнишки и курсантские петлички, помогли переплавить обыденное стальное «нет» сжатых губ в грустную материнскую мягкую улыбку, - ее сына, такого же сорванца,  недавно призвали - «может и ему кто улыбнется» - подумала седеющая женщина. Совершив «подвиг», взяв приступом кассу, Вовка с гордым видом, подкрутив по-чапаевски невидимые усища и лихо вставив в воображаемые ножны шашку обаяния, подхватил незнакомок под руки и, кивнув другу, провел всех мимо скучающего контроллера, который, наверное, давно бы заснул, если б не назойливые шумные зрители, сующие ему под нос свои билеты. В фойе народу собралось еще немного, с драпированных стен, разделенных кадками с пальмами, глядя в глаза посетителям, улыбались большие фотопортреты известных артистов. У окна, похожая на снежную бабу, пышная полногрудая продавщица в накрахмаленных халате и чепце, жонглировала мороженным, доставая его из ледяного ларца, она ловко выдавливала широкие белые кругляши пресс-формой и обкладывала вафельными блюдцами. Вовка подмигнул Толику и глазами направил в сторону дородной «дочери Деда Мороза», через пару минут все четверо со смехом обливаясь подтаявшим лакомством, знакомились. Девочек звали Машенька и Дашенька (может, и обманули), они учились в десятом классе и жили неподалеку. Усевшись попарно в мягкие театральные кресла, друзья продолжали шумно развлекать новых знакомых, наперебой рассказывая курсантские анекдоты и байки, пока им не сделали замечание – медленно гас свет. Вначале показали сатирический мультфильм о вероломстве Гитлера, изображенного в виде безобразной худосочной свиньи, все громко смеялись и в конце зааплодировали песне о доблестных советских танкистах, а некоторые, в том числе и наши друзья, во весь голос подпевали. Затем замелькали кадры «Боевого киносборника №2», состоявшего из нескольких новелл, рассказывающих о зверствах фашистов на белорусской земле, коварстве и подлости засланных шпионов, о том, как наши славные зенитчики разят врага в небе и мужестве сопротивления оккупантам югославских партизан. В зале воцарилась ожесточенная тишина, только скрип кресел выдавал напряжение людей. После киножурнала ненадолго зажегся свет, очевидно механик перезаряжал аппарат, Толик снова сбегал за мороженным, чем вызвал особую благодарность Дашеньки, и она в знак признательности поцеловала его в щечку, парень покраснел, смутился, но тут зал погрузился в темноту, и никто не заметил юного конфуза. На экране известный актер, заслуженный артист республики, дважды орденоносец Черкасов в роли Александра Невского, как былинный богатырь, собрав дружины русских городов в единую рать, твердой безжалостной рукой разил «рогатых шведов» и железных рыцарей германского тевтонского ордена. Вовка, как и все зрители, смотрел картину сердцем и думал «вот тогда наши предки в грозный час испытаний сгрудились миром, погнали супостата, и мы сейчас соберем всю силу в кулак, окрепнем духом, после поражений первых недель и вышвырнем фашистскую нечисть с нашей земли». Толик и Дашенька оставались безучастными к происходившим на экране сражениям, они о чем-то мило перешептывались, не сводя горящих глаз с то вспыхивающих, то исчезаемых во мраке симпатичных своим сердцам лиц, благосклонно улыбаясь.
     Кинофильм закончился, до времени сбора в обратный путь оставалось еще полчаса, и молодые курсанты вызвались проводить барышень. Шли парами, Вовка и Машенька шли под руку впереди, о чем-то красноречиво споря, обсуждая увиденное, Толик и Дашенька приотстав томно молчали, и долго не могли разорвать пламенного объятья ладоней. Стоя у крыльца подъезда, обменялись адресами, кавалеры пожали дамам ручки, а Дашенька, чуть оторвав каблучки от асфальта, с застенчивой улыбкой на прощание вновь чмокнула Толика в щечку, в самую ямочку, куда упиралась острием стрелка тонких губ. Это вызвало бурные аплодисменты Вовки и он, коснувшись указательным пальцем яблочка своей щеки, отметил Машеньке, куда ждет поцелуя, и, склонив к ней голову, сладостно закрыл глаза под общий хохот. Но озорная девчонка легонько щелкнув его по носу, показала язык и взяв под руку подругу, увлекла ее в серость подъезда. «Пишите, мы будем ждать», - донеслось из темной пасти мрачного дома, «Мы тоже» - хором ответили пылкие провожатые.
      В точно назначенное время, в переулке у грузовичка, друзья докладывали лейтенанту Багирову о прибытии. Опоздавших сталось немного и через четверть часа политрук Рублев удовлетворенно провел перекличку. Ровно половина седьмого бортовая автомашина, перегруженная яркими впечатлениями молодого воображения, которыми наперебой делились курсанты, тронулась под шумный гул рассказчиков. Одну за другой перелистывая темнеющие улицы столицы, миновав кордон контрольного поста, автомобиль с постепенно приутихшими и частью задремавшими от утомительного дня отпускниками, въехал в тишину, по-августовски звездной, скорой осенней ночи…
     Быстро летели последние, с каждым оторванным листком календаря заметно коротеющие, теплые сентябрьские деньки, в усиленных полевых и теоретических занятиях, с все более и более тревожными сводками фронтов - война подступала к столице. Черно-коричневый спрут, стремясь удушить социалистическое отечество, с севера, запада и юга механизированными щупальцами пытался впиться в шею первому в мире государству рабочих и крестьян, свинцовыми ливнями и испепеляющими молниями, выжигая, истребляя все живое на своем пути. Чаще по ночам слышались орудийные раскаты, черное небо вспыхивало заревом дальних пожаров, суровели лица командиров и политработников, некоторые из них чередою рапортов добивались отправки на фронт, ползли слухи о возможной эвакуации училища за Волгу. Наступал октябрь…

               * бережняк - прибрежный лес, роща
* полковушка - 76-мм полковая пушка образца 1927 года,
* аппарель - пологая насыпь для выката пушки
* гвардейские минометы – в начале войны так называли РС-13, знаменитые «катюши»
* комартбат – командир арт. батареи
* полька, фокстрот – модные женские стрижки 40-х годов
* Carl-Zeiss-Stiftung - германская компания, специализирующаяся в области оптики, основана немецким изобретателем Карлом Цейсом.
* гомзовские прицелы – ленинградский Государственный оптико-механический завод имени ОГПУ (ГОМЗ)
* поручи - нарукавники