Янтарная дверь, или Прибежище

Они едут в машине.
Машину эту Катя хорошо помнит: большая, серая, глухо рычащая.
Помнит тёплые, жарой разогретые, пружинные сиденья, на которых то подпрыгиваешь, то скользишь по ним, а то прилипаешь голыми под коротким летним платьицем ногами. И даже название машины, кажется, слышит: «Волга». И куда они едут, тоже помнит, – вернее, вспомнит, – потом.
Вот наконец приехали.
Песочно-серый в пять этажей дом. Высокие, почти с дом, деревья.
Они входят в тёмный после жаркого солнца подъезд. После утробного рыка машины и птичьей суеты улицы – здесь тишина и прохлада... Запах свежей побелки, высокие белые потолки... Они идут вверх по гладким, отполированным чужими ногами, серым ступенькам... и шаги их гулко отдаются где-то там, в прохладной полутёмной вышине. Левой рукой держась за высокие, выше неё, гладкие коричневые перила, осторожно ступая то одной ногой, то другой и то и дело поглядывая вниз сквозь чёрные прутья решётки (сколько уже прошли? высоко мы уже?), Катя поднимается вместе со всеми.
Вот они поднялись. Второй, кажется, этаж. И вот она – с янтарной искристой ручкой – дверь.
И всё остальное неважно теперь – только эта ручка и эта дверь.
Только эта ручка с янтарной дверью.
Только эта янтарная дверь.
Ручка! Ручка, конечно (а никакая не дверь): на пухлом тёмно-коричневом фоне, на уровне Катиных глаз (или даже чуть выше них) она особенно выделяется, особенно хорошо видна. Да и как не заметить её, как не смотреть!
И Катя смотрит: на это прозрачное – медовое – золото... на согретый солнцем, тёплый ещё, янтарь... на застывшие в нём... бог знает с каких времён...  пузырьки воздуха...
Смотрит, не отпускает...
И даже руками... нет, не вцепилась, конечно же, но потрогала-погладила... гладкая... и отпустила.
И всё это в течение каких-то секунд – всё очень быстро.
Но память будто застыла – так и застыла там – и всё не отпускает эту янтарную ручку.

Вошли в квартиру.
И за дверью тоже – высокие потолки и запах побелки.
Маленькая прихожая. За ней, направо, узкая комната, в которой балконная дверь открыта и слышен шум улицы. И виден сам балкон с такими же, как и на лестнице, тёмными прутьями решётки. И даже, кажется, с такими же точно перилами. На балкон можно выйти. Прямо в трусах – ведь сейчас лето.
К тому же сейчас Катю будут купать (вот и платье сняли уже)...
Так вот зачем она сюда приехала! Вот зачем привезли её к тёте!
Вот зачем они ехали от бабушки на серой рычащей машине. Вот зачем Катю медленно вели по серым прохладным ступенькам и, подведя к двери, отворили её, – эту тёмно-коричневую, с необыкновенной янтарной ручкой, дверь.
Мальчишки, Катины двоюродные, тоже уже, как и Катя, в одних трусах (их первыми будут мыть), бегают, носятся из комнаты в комнату... и Катя за ними.
Они показывают ей квартиру и какие-то вещи, свои и родительские, и, наверное, свои игрушки, но она не помнит, какие... почему-то она их совсем не запомнила. Она и самих мальчишек – тогдашних – плохо почему-то запомнила.
Зато запомнила «свою» комнату: в ней шкаф, письменный стол, торшер и кровать. Торшер на металлической «ноге», на плоской каменной подставке. «Ах!..» – у Кати перехватывает дыхание. «Совсем как у нас дома! Мама, смотри!» – хочет сказать она.
Хочет сказать, хочет крикнуть... но тут же осекается, вспоминает: мама-то – в Москве осталась.
Потом Катя смотрит на кровать, на её спинку. И видит, что эта самая лакированная спинка... – «Ах!..» – что лак на ней мерцает так таинственно, так вишнёво, что видно... что, наверное... это и есть – «то самое» – красное дерево... А затем, буквально в следующую секунду, она почему-то уже твёрдо уверена, убеждена в том, что это – оно и есть. Точно! Тут уж никаких сомнений быть не может. «Вот это да!.. Да это же... да это же оно – самое настоящее!.. – не может сдержать она восхищения. – Красное дерево! Мама, смотри!..» – снова хочет сказать Катя, хочет крикнуть, но...
Да, да, она помнит: мамы здесь нет.
Ну так она обязательно ей расскажет! Как только приедет: она – к маме, либо мама – к ней. И тогда Катя, может быть, даже и покажет маме эту тёти-Анину кровать со спинкой. Обязательно покажет! Она не забудет! Ведь это же – красное дерево! Настоящее!.. Потрясающее! Это же что-то сказочное... Из сказок что-то... Очень-очень красное (тёмно-) и очень-очень красивое (как варенье, если оно в трёхлитровой банке, а ты смотришь на просвет, глядишь сквозь него, например, на солнце).
Но от мыслей о маме... которой здесь нет... Кате становится грустно. И хочется плакать. Несмотря даже на знакомую, каменную, всю в прожилках, торшерную подставку и эту сказочно-вишнёвую спинку кроватную.

Мальчишек начали уже мыть. Они не плачут – большие потому что.
А Катю позвали ужинать. Она сидит за столом на кухне и ест, кажется, кашу. На кухне бело, горит электрический свет и гудит газовая колонка – греет мальчишкам воду. Дома у Кати такой колонки нет.
И вот уже каша доедена, и выпит чай, и Катя снова ждёт в комнате своей очереди мыться.
Темнеет – и в самоОй комнате, и за окном...
И это похоже на картинку из Катиной книжки про Карлсона, где очертания людей и предметов: Малыша, игрушек и самого окна – будто рассыпаются на отдельные крошечные точечки, расплываются, тают в сиреневых сумерках... И там, за окном, они, эти сумерки, более светлые, чем здесь, внутри... Но там, за окном, они уже туманные, хотя ещё почти прозрачные... И в этом сиреневом тумане тихо-тихо и незаметно: один за другим, один за другим... – загораются, вспыхивают и мигают жёлтые и оранжевые огоньки.
И так же, как в книжке про Карлсона, Кате немного грустно – потому что мамы нет... И потому, что Кате скоро мыться, а потом и спать. На этой вот кровати... хотя бы даже и спинка у неё вишнёвая.
Само мытьё Катя не очень хорошо помнит. Помнит белые в кафельную клетку стены  и как тётя Аня мыла её – быстро-быстро! – как мальчиков обычно моют.
Катя не сидела в наполненной тёплой водой ванне и не играла с игрушками, как дома, – дома мама всегда давала ей немножко «отмокнуть», «откиснуть»...
Нет, здесь её сразу стали мыть под душем, под тугими горячими струями, и она почти ничего не видела из-за белёсого пара и густой мыльной пены и всё не успевала сказать тёте, что хочет запрокинуть голову – назад – чтобы мыло в глаза не текло. Что мама всегда так делает. Что обычно сначала Катя играет, она «отмокает», потому что мама ей разрешает, вернее, мама ей разрешает играть, потому что сначала всё равно надо «отмокнуть» (и «откиснуть»), а потом уже... Но нет, она не успела ничего из этого сказать. Её быстро мыли, пена попадала в глаза, и она плакала.
Катя помнит, как потом она... уже не плачет... но ещё мокрая, закутанная в большое белое махровое полотенце, стоит босыми ногами на кровати, а тётя вытирает её – так же точно, как и под душем мыла – быстро-быстро! – и что-то говорит ей хорошее. Катя опять что-то хочет сказать ей, но тётя вытирает ей лицо и голову... уши... опять лицо... даже рот, и тот вытирает... и снова голову – быстро-быстро! – ероша волосы, как мальчишкам... И снова Катя ничего не слышит – от шороха полотенца о волосы и ото всей этой быстроты.
И вот уже тётя Аня вытерла Катю, одела и укладывает её – головой на подушку – спать.
А голова-то – мокрая!!
Волосы у Кати – мокрые!..
И Катя хочет сказать тёте! – хочет сказать! – что ей надо – на волосы – косыночку!.. Как мама ей всегда повязывает...
Хочет сказать, но не может. Или может – но всё равно молчит. Потому что у тёти Ани, наверное, нет такой специальной косыночки... У неё ведь – два мальчика. У неё ведь – мальчишки... Катя это понимает. И потому тётя Аня привыкла их вот так – быстро-быстро – мыть... и спать укладывать. А у Кати волосы тоже – короткие. Почти. И лето. И тепло – вот и балкон открыт...
И поэтому она ничего не говорит тёте, только «спокойной ночи».
«Спокойной ночи», – отвечает ей тётя.
Произносит своим молодым ещё, хрустальным, тонким и нежным, словно у Доброй Феи, голосом... И сама тётя такая тонкая и нежная, стройная и прекрасная, словно Фея... Она низко над Катей наклоняется, поправляет на ней лёгкое летнее в белом пододеяльнике одеяло... целует в щёку... А затем выпрямляется, выключает свет и уходит.
Некоторое время Катя тихо лежит.
Мокрой головой на подушке – волосы-то мокрые... Вечерний сиреневый воздух, бесшумно влетая в комнату с улицы, слегка холодит их. Непривычно...
И вот уже... и глаза у Кати... тоже мокрые. Всё-таки мокрые. Это слёзы – текут... текут потихоньку... Текут себе... Льются из глаз – прямо в пышную и белоснежную тёти-Анину подушку.
Вот и подушка – тоже теперь мокрая. Она и так уже мокрая была – от волос намокла. А теперь ещё и от слёз будет.
Катя плачет потихоньку, почти не всхлипывая... тихо-тихо – чтоб никто не услышал. Чтобы не услышала тётя Аня. Ведь у неё два мальчика, Катя всё понимает... И нету косыночки. Ах, тётя...
Ах, мама...
И слёзы, сначала маленькие, мелкие... а затем всё крупнее... крупнее... знакомой уже дорожкой: из правого глаза... по переносице – в левый... и дальше, остывшие уже, холодные... холоднее даже, чем мокрая Катина голова, – кап... кап... – тихонько совсем, но Катя-то слышит... падают в подушку. Возле самого её уха.

И невдомёк ей, что пройдёт... всего-то!.. каких-то... сорок лет – и будет она вспоминать и этот темнеющий за окном (без мамы) тихий сиреневый вечер, и этот белой клеточкой кафель в ванной, и эту кухню с тихо... и даже как-то по-доброму гудящей газовой колонкой... и тётину кашу гречневую... сладкую, с молоком.
И быстрое своё (не как у мамы) мытьё, и эту свою бедную (без косыночки) с мокрыми волосами голову, и даже эту вот мокрую – «слёзную» свою – подушку...
И на плоской каменной подставке никелированную «ногу», и сочно-вишнёвый лак кроватной спинки, и эти чистотой пахнущие белые крахмальные простыни...
И запах побелки...
И серый «машинин» рык...
И свои в сандаликах и белых носочках на жарком кожаном сиденье подпрыгивающие ноги... и это белое в голубой горошек платье...
И эти – вверх, вверх по лестнице – маленькие, но гулкие, эхом в вышине отдающиеся шаги... собственные свои...
И в мыслях будет она возвращаться сюда – снова и снова – к этой своей двери... В это своё... Прибежище.
Будет она вспоминать...
И саму дверь... и дверную, всю в пузырьках застывшего воздуха, янтарную ручку – пластмассовую, конечно же, но всё равно – янтарную! – тёмно-жёлтую – и даже на вид, словно леденец, сладкую – такую, что так и хочется съесть её – глазами съесть, а руками ухватиться и держать-держать, держать-не отпускать...
И всё смотреть на неё... всё смотреть... вглядываясь в каждый из них, в каждый из этих крошечных пузырьков...
И будут сниться ей...
И будет сниться...
Как они играют, бурлят и будто бы всё стремятся вверх, прозрачные эти пузырьки, маленькие искристые сферы кристально-чистого воздуха...
И в каждой из них...
А в каждом из них...
А за дверью...
А за той дверью – янтарной...



Далее в этом сборнике: «Я буду всё такой же молодой...» http://www.proza.ru/2015/09/13/1442