Переделкино

                СОФЬЯ СЕМЁНОВНА*

     Таксист остановил машину у подъезда красивого двухэтажного здания с белоснежными колоннами и с табличкой «Дом творчества писателей». Он донёс мою сумку до регистратуры. В нарядном холле у стойки регистратора стояла очень старая, худая, невысокого роста, и очень подвижная женщина. На шее у неё были довольно крупные бусы, а в ушах серьги. Таксист неожиданно спросил у неё:
     – Вы на телевидении не выступали?
     Было такое впечатление, что женщина только и ждала нашего приезда. Обрадовавшись случаю пообщаться, ответила:
     – Вообще-то мой сын-художник выступал по телевидению, но и меня в той передаче много показывали.
     Мне дали ключи от комнаты, и под приветливые возгласы женщины, которая сообщила, что живёт в соседней комнате, я поднялась по мраморной лестнице наверх.
     Комната мне сразу же приглянулась чуть ли не домашним уютом: деревянная кровать, письменный стол с добротной лампой, кресло, диван, телевизор. Я распахнула окно, и свежий тёплый воздух из парка наполнил комнату. Распаковав успевшие слежаться вещи, я развесила их по вешалкам в шкафу, достала умывальные принадлежности – словом, обжила комнату, сделала её своей, и пошла гулять в парк, окружавший здание. Несмотря на дикую жару, в какую я приехала, в парке было, не сказать, чтобы прохладно, но очень приятно. Время от времени пролетал лёгкий ветерок, чуть шевеля листья на клёнах, качая вершины высоких сосен, берёз, теребя кроны рябин. Птички, весело щебеча, перепархивали с ветки на ветку.
     За обедом в столовой моя новая знакомая подошла ко мне и сказала, что хочет показать очень старый дуб и какое-то необыкновенное озеро, по которому плавают утки. Я, конечно, обрадовалась, но попросила её отложить осматривание окрестностей до следующего раза: было очень жарко и не хотелось выходить на солнце из тенистого парка. Мне хотелось побыть одной, погулять; одним словом, просто отдохнуть. А здесь все отдыхали, кто как хотел. Многие работали в своих комнатах-кабинетах, так  что встречались писатели в основном только в столовой, где с удовольствием и азартом беседовали на всевозможные темы, главным образом о литературе.
     Но вот однажды к вечеру, после ужина меня опять потянуло пройтись по асфальтированным тропинкам парка, где так чудесно пахло сосновой хвоей. Вдруг налетела гроза, которая указала мне путь на просторный балкон под крышей на втором этаже. Когда я вышла на балкон, там уже была Софья Семёновна,  так звали мою новую знакомую. Она сидела в глубоком чёрном кресле и курила сигарету. Дождь лил уже довольно сильно. Я уселась в такое же кресло по другую сторону столика, на котором стояла пепельница. Общительная Софья Семёновна, казалось, обрадовалась моему приходу.
     – Знаете, сколько мне лет?– спросила она.– Через два месяца будет 90.
     – Вы часто сюда приезжаете?– откликнулась я.
     – Уже больше 40 лет. Сколько писателей здесь перевидала… До сих пор помню, как Пастернака хоронили на местном кладбище; народу было очень много. Здесь в парке и с Чуковским часто встречалась. Сейчас уж нет хороших писателей, – вдруг сказала она.– Так, ерунда всякая... Вот на этом самом балконе, какие у нас беседы были, какие разговоры...– мечтательно говорила Софья Семёновна, покуривая сигарету.
     Она сидела так-то уютно, по-домашнему, в лёгкой длинной юбке, свободной блузе, и, по случаю дождя, изящно накинув на худые плечи широкую шаль.Казалось, она находится у себя в квартире на старом Арбате, где  жила с 1929 года, как раз над редакцией журнала «Москва». К слову сказать, в этом толстом журнале в №4 за 1989 год был напечатан  мой короткий юмористический рассказ «Автомат». Тогда, я помню, получила немыслимый по тем временам гонорар, 75 рублей; это составляло ровно половину моего тогдашнего оклада.
     Когда началась война, и немцы были уже близко к Москве, она уговорила свою маму не уезжать в эвакуацию. На крыши домов уже сыпались фашистские зажигательные бомбы. Вместе с другими женщинами двадцатилетняя девушка тушила их. Однажды бомба попала в театр Вахтангова; погиб дежуривший там ночью актёр. Рассказывая всё это, Софья Семёновна постоянно курила.
     – Зачем вы так много курите? – спросила я.
     – Я же не затягиваюсь. А потом я ведь не сейчас начала курить, – она помолчала, словно углубившись в какое-то другое измерение. – В войну. Тогда есть постоянно хотелось, а есть было нечего. Закуришь – вроде не так голод мучает, – она опять помолчала. – А ещё, знаете, какой способ изобрели мы от голода… Покупали селёдку, её всё-таки можно было добыть, ели. А после неё пить очень хотелось. Напьёшься воды, и есть уже не так сильно хочется.
     Дождь всё лил не переставая. Стало сыро и мрачно. Качались верхушки высоких сосен и берёз. Но было по- летнему тепло, и под крышу стали собираться другие люди. Вокруг Софьи Семёновны образовался кружок. От неё все ждали каких-то необыкновенных воспоминаний, свежих мыслей; и она, не скупясь, делилась ими. Меня удивило, как смело и точно она комментировала высказывания людей, собравшихся на балконе. Иногда её речь была безжалостно откровенна, но никогда не выходила за рамки тактичности. Я была поражена чистотой и литературностью её речи, «свежими мозгами» рассказчицы, от которых и зависела эта чистота речи. Слушать её было большим удовольствием. На любую тему, какую бы ни затрагивали собравшиеся на балконе, у неё было своё суждение. И это мог быть целый рассказ, с подробностями, которые удивительным образом задерживались в её памяти; и эти подробности были важны, составляя иногда чуть ли не "соль" рассказа.
     С тех пор мы почти каждый вечер перед сном сиживали с Софьей Семёновной на этом балконе. Она рассказывала о своей семье, о том, как прогнала своего первого непутёвого мужа, несмотря на то, что ребёнку было только 8 месяцев. Как вышла замуж второй раз и прожила с новым мужем-писателем очень долго, родив и воспитав дочь. Сын от первого брака стал, как и она, художником, но писал, видимо, не то, что нравилось  публике, да и чиновникам от культуры, и был вынужден уехать в Нью-Йорк. Она не виделась с сыном 9 лет, а потом, когда уже было позволено ей выехать за рубеж, она встретилась с ним в Нью-Йоркском аэропорту. Он бежал ей навстречу и кричал: «Мама, а ты совсем не изменилась!» Он очень боялся, что вместо своей прежней мамы он увидит седую старуху. Сын в Америке первое время работал таксистом. Картины и там не приносили ему дохода. Но зато он удачно женился на еврейке из Израиля. Еврейка, по словам Софьи Семёновны, оказалась очень хорошей женщиной, хотя при первой их встрече в аэропорту не понравилась,  показалась некрасивой. Она так любила Бореньку, что сказала, чтобы он занимался только своими картинами, а  всю материальную часть взяла на себя. Чему несказанно были рады и Софья Семёновна и Боренька. Он больше не пытался устроиться на работу. И без того они жили в прекрасном доме на Манхэттене и ни в чём не нуждались.
     Как-то раз Софья Семёновна была особенно задумчива. Закутавшись в шаль, привезённой ей в подарок сыном из Америки, с сигаретой в зубах, она вдруг сказала, что с тоской ждёт осени с её короткими днями, когда уже в 4 часа приходится зажигать свет, от которого становится так тоскливо... А зимой из-за гололёда невозможно выйти на улицу. Однажды пошла она пешком на один из Декабрьских вечеров в Пушкинский музей. А на обратном пути поскользнулась на гололёде и сломала шейку бедра. Ей было тогда уже 81 год. Но в силу своей подвижности, как только зажил рубец, несмотря на боль, начала ходить, и быстро поправилась.
     Потом её разговор перешёл на дочь, судя по её словам, очень талантливую. Катя окончила университет, в совершенстве знала французский и английский языки. В отличие от  брата, она была очень трудолюбивой: работала и в институте русского языка, и преподавала в университете, да ещё подрабатывала частными уроками французского языка, и русского – французам, некоторые из которых потом становились её друзьями. Приезжая во Францию, она останавливалась у  них и жила, сколько хотела. Я спросила, есть ли у Кати дети. Она немного помолчала, как бы раздумывая, стоит ли рассказывать, но потом её словно прорвало, и она рассказала следующую историю.
     Катя, вполне самодостаточная, так и не встретила человека, который был бы ей парой. И вот они решили взять ребёнка из детского дома. Почему-то им хотелось взять девочку. Много раз они приходили в различные детские дома, но всё никак не могли подобрать ребёнка. Но вот как-то раз они пришли в один из детских домов, воспитательница привела девочку лет четырёх. Девочка, увидев двух женщин, тут же бросилась к Кате с криком «мама», а потом к Софье Семёновне. «Бабуля»– сказала она, обняв её. Девочка выбрала семью, в которой ей предстояло жить.
     Сейчас Оленьке уже 8 лет, учится в школе и занимается игрой на виолончели, которую тоже выбрала сама. Софья Семёновна с гордостью рассказала о концерте, в котором участвовала Оля. Детский квартет состоял из виолончели, двух скрипок и фортепьяно. На сцене музея Марины Цветаевой она, самая маленькая, сидела на переднем плане и умиляла зрителей своими голубыми глазками, милым личиком и распущенными по плечам светлыми волосами. После исполнения пьесы ей дарили  цветы. Но когда садились в такси, бабушка спросила, где же эти цветы, ведь их было так много.
     – Я, наверное, раздала их, – сказала Оля. – Мне и этого букетика достаточно.
     Происхождение Оли было  известно не полно. В Московский дом ребёнка она попала из Саратова. Судя по  фамилии, девочка была немецкого происхождения, скорее всего из немцев Поволжья. Об её отце ничего известно не было. О матери известно, что это была разбитная женщина, за нерадивое поведение её лишили родительских прав. Люди из органов опеки, придя как-то к ней домой, с ужасом увидели, как она кормила крошечного ребёнка из ложки майонезом. Ребенок был не по летам мал и сильно истощён.
     Оле повезло. Живя в трехкомнатной Арбатской квартире, она была окружена заботой двух любящих женщин. Как-то вечером, когда Катя была ещё на работе,  Софья Семёновна, приготовив на кухне ужин, вошла в комнату, где Оленька занималась на диване своими игрушками. Она разговаривала с ними, что-то бормотала, и вдруг сквозь её бормотанье бабушка расслышала, как Оля рассказывает как бы понарошку своим куклам: «Меня родила какая-то тётка. А мамочка моя родная меня очень долго искала. И вот, наконец, нашла и забрала у этой тётки». Когда Катя пришла с работы, Софья Семёновна рассказала ей этот эпизод. Катя сказала, что это она  внушила Оле такую версию, считая, что удачнее версии не придумаешь. Софья Семёновна полностью была с ней согласна.

                РИНА

     Как-то раз, чудесным тёплым августовским вечером, мы, как обычно перед сном, сидели с Софьей Семёновной на балконе Переделкинского «дома» и разговаривали. Вдруг снизу услышали женский крик:
     – Софка, ты с кем там разговариваешь?
     – Иди к чёрту!– не долго думая, крикнула в ответ Софья Семёновна.
Прошло какое-то время и опять крик снизу:
     – С кем ты там всё говоришь?
Мелкими шажками в туфельках на каблучках Софья Семёновна не поленилась просеменить к перилам балкона, поглядела вниз и проворчала:
     – Иди к чёрту. С кем хочу, с тем и говорю.
     «Оригинальное общение»– подумала я, и спросила: – Кто там кричит всё время?
     – Да это Ринка, – недовольно ответила Софья Семёновна; умолкла, зажгла сигарету, и в задумчивости принялась курить. Потом сказала:
     – У неё судьба такая сложная... Когда немцы бесчинствовали в Белоруссии, они пришли в детский дом и велели вывести всех детей-евреев. Вывели и маленькую Ринку. Повели всех к оврагу и расстреляли. Сделав своё дело, уехали. Спустя какое-то время пришли русские, подошли к оврагу, чтобы похоронить детей, и увидели какое-то шевеление. Это оказалась раненная, но не убитая Ринка. Пуля перебила, по-видимому, какой-то нерв, поскольку девочка довольно долго не могла ходить, только сидела. В это время одна женщина разыскивала по детским домам свою пропавшую дочь. Увидела искалеченную Ринку, и что-то у неё с рассудком случилось – решила, что это и есть её пропавшая дочь. Взяла она её из детского дома и стала ей матерью. Лечила, как могла. Ринка постепенно поправлялась, стала ходить.
Софья Семёновна опять сделала паузу, чтобы закурить новую сигарету. Потом продолжала:
     – Сейчас вот старая уже, и всё работает. Логопед, и очень хороший. В Москве люди за удачу считают записаться к ней на приём. Стихи пишет. В члены Союза писателей приняли. Поёт. Я уже все её песни наизусть знаю. Иногда уж поздно вечером придёт; песнь, говорит, хочу спеть тебе. А в песне 50 куплетов. Так она должна все 50 спеть, ни одного не пропустит. Да так громко поёт... А иногда так обругает меня... А то вдруг такой светской дамой прикинется...
     Двое сыновей у неё, и оба богатые. Деньги ей дадут, а она всё на украшения тратит. А  на еде экономит.  Здесь в столовой её не увидишь: «Вот ещё, говорит, буду я на еду столько денег тратить. Лучше картошки себе в комнате нажарю». Плитку с собой электрическую привозит. На еде экономит, а на украшения ей не жалко тратить. Еда – у неё святое.  Мать её рассказывала ей, что когда она ещё маленькая была, миску из рук не выпускала, даже ночью возле себя ставила. Миска у неё с едой ассоциировалась. Ей казалось, если не будет рядом миски, не будет и еды. Вот до сих пор и остался у неё из голодного детства этот бзик. А богатство – это её уже совсем другая, нынешняя  жизнь.
     Как-то раз, по пути в столовую, я увидела объявление о  творческом вечере Рины на даче у Корнея Чуковского; сообщила об этом Софье Семёновне.
     – Надо пойти, хоть и не хочется; а то обидится,– сказала она.
     Следующим вечером мы собрались на даче у Корнея Чуковского, которая была через дорогу, как раз напротив нашего «дома». Бывший гараж писателя был переоборудован в уютную гостиную с камином и массой книг по стенам. Рина выглядела великолепно. В воздушном длинном платье, с яркими украшениями на шее и в ушах, с сияющим лицом, обрамлённом белокурыми завитушками, с чуть лукавыми огромными глазами, она чувствовала себя королевой бала. Талант из неё бил фонтаном. Она и читала свои стихи – отточенные, искренние, музыкально звучавшие; и пела песни: сначала на свои стихи, потом еврейские, русские. Симпатичный молодой человек аккомпанировал ей на гитаре. Наконец очередь дошла до белорусских песен, которые, по тому, с каким старанием она их исполняла, можно было догадаться, что они ей были особенно дороги. Это были песни её малой родины. Пела она их громко, объясняя, что так они и исполняются в Белорусских сёлах; поются хором, всеми собравшимися за столом, в многоголосье. Её сильный голос, вырываясь из открытой двери гаража, казалось, соберёт сюда всех жителей окрестных дач Переделкино. Потом каждый высказывался о вечере, и все высказывались очень доброжелательно, отмечая талант Рины. И уже время подошло ко второй части вечера – к чаю, а она всё никак не могла угомониться, так ей хотелось подольше оставаться в центре внимания публики. Но, наконец, её вытолкали из гаража, инициативная группа стала накрывать на стол. Спонсоры привезли огромный арбуз, длинную дыню, и после небольшого перерыва, во время которого все разбрелись по обширной территории сада писателя, началась неофициальная часть вечера. Мы сидели рядом с Софьей Семёновной; она, как всегда, спокойная, с чувством выполненного долга перед своей взбалмошной подругой, я все ещё во власти мощного напора жизненной силы этой необыкновенной женщины. Ели бутерброды, пили чай, а главное, наконец-то дорвались до чудесного спелого арбуза, и могли есть его сколько душе угодно. Да так наелись, что обворожительную,  притягивающую взгляд дыню решили не разрезать.

                ЭЛЯ

     Полное имя её Элеонора. Но все звали её Эля. Когда она однажды пришла на балкон вместе с какой-то дамой, я подумала, что это подруги, одна из которых чуть постарше. Но Софья Семёновна потом сказала мне, что это мать с дочерью. Матери, как оказалось, уже перевалило за 80 лет, чему я никак не могла поверить. Мне казалось, что Эле ну, немногим за 50. Это была томная блондинка, которая говорила так же вяло, как и думала. Когда был жив её муж, поэт-переводчик,  она жила припеваючи. Муж переводил стихи восточных поэтов из бывших советских республик. Какого только мусора ему не приходилось переводить. Он преобразовывал корявый язык восточных поэтов в стройные рифмы русского языка и отправлял стихи в печать, где они незамедлительно печатались. Да и не могли быть ненапечатаны – иначе какая же дружба народов. Зарабатывал он очень неплохо. Жена поэта-переводчика и его дочь купались в достатке, все их материальные прихоти незамедлительно  исполнялись. Хотя Эля и закончила когда-то университет, но никогда нигде не работала. А зачем? У неё и так всё было. Она жила барыней, муж её баловал, предупреждая любое желание.
     - Элечка, ты хочешь орешков? – спрашивал он, зарывшись в свои переводы, одновременно жуя лежащие в блюде орехи.
     - Я бы, пожалуй, поела, – лениво отвечала Эля.
     Он, отвлекаясь от работы, очищал от скорлупы фисташки и в горсточке нёс их к дивану, на котором лежала Эля.
     Она никогда не готовила пищи – готовил муж. Основным её занятием было – составление букетов из листьев и цветов. В этом она преуспела. Букеты, действительно, были великолепны. Повсюду в доме стояли вазы с необыкновенными, очаровательными своим разнообразием, экибанами.
     На мир Эля смотрела широко открытыми глазами. Когда она выглядывала в окно, искренне недоумевала, и почему это все куда-то спешат, для чего это? Соседи любили её. Казалось, такой человек не может причинить зла, а если это случается, то исключительно по недомыслию или наивности. Однажды она решила принять ванну, открыла кран, и пока ванна наполнялась водой, легла на диван и задремала. Разбудил её звонок в дверь, это прибежали разгневанные соседи снизу. Но, увидав её удивлённые глаза, умиротворённое лицо, как-то сразу сникли.
     – Я вам заплачу за ремонт, простите ради бога, – говорила она своим мягким неторопливым голосом.
     – Ну, что вы, не беспокойтесь, вода только начала просачиваться. Вы только закройте сейчас кран. Просохнет, не беспокойтесь, – успокаивали её соседи и уходили.
     После их ухода она переживала случившееся, давала себе слово никогда больше такого не допускать, а потом ложилась в ванну, растворив предварительно в воде морскую соль, набросав лепестки сухих роз, и все неприятности как-то сразу забывались.
     Её дочь Юля, по-видимому, от отца унаследовав трудолюбие, напротив, была очень энергичной и предприимчивой. Она работала в редакции одного из лучших литературных журналов.
     Когда мы сидели на балконе, ей кто-то позвонил по мобильному телефону. Оказалось, звонили из редакции. Когда разговор закончился, Юля удовлетворённо улыбнулась и сказала:
     – Ну вот, не успела уехать, как уже понадобилась.
     По всему видно было, что она гордится своей работой в редакции, и дорожит ею. Как и мать, она была немного полновата, с такими же мягкими манерами. И когда улыбалась, на лице появлялось выражение довольства жизнью. И невозможно было догадаться, что на её плечах лежит и семья, и работа; кроме того, она, после смерти отца, неустанно заботилась о матери, как заботился когда-то отец. Эля теперь жила отдельно от дочери, но всё равно никогда не готовила обеды – их привозила дочка. Ей оставалось только разогревать еду в микроволновке. А на газовой плите у неё лежала доска, на которой круглый год красовались великолепные букеты с цветами.

                ДЕБАТЫ ЗА СТОЛОМ

     Чаще всего все обитатели «Дома творчества писателей» встречались все вместе в столовой, во время трапез. Рассаживались за уже накрытыми столами, а за чаем, кофе, компотом полагалось подходить к специальному столику, на котором всё это и можно было найти. Писатели приходили в столовую не только поесть. Вторым удовольствием было – пообщаться. И нередко, когда обслуживающий персонал уже убирал посуду, дебаты и споры не прекращались. То и дело вспыхивали увлеченные беседы то в одной стороне столовой, то в другой. Однажды, во время обеда, я явственно услышала голос Софьи Семёновны. Я оглянулась и увидела, что она яростно спорила со знаменитым поэтом, отстаивая свою точку зрения.
     Конечно, здесь отдыхали поэты и писатели и знаменитые, и не очень, и просто неудачники от литературы. Но все эти люди были интересны каждый по-своему. Главное, в большинстве своём, это были интеллигентные люди.
Однажды мы обедали, о чем-то как всегда разговаривали. Моими соседями по столу были две дамы: одна грузинка из Тбилиси, которая вынуждена была переехать в Россию из-за событий в Грузии. Второй моей соседкой была дама, которая работала в Академии наук. Грузинка была строга на вид, статная, словно какая-нибудь грузинская княгиня. Обо всём она судила сухо, как будто была обижена, что её согнали с насиженного места в Тбилиси, где, как она говорила, жить сейчас стало невозможно. Кроме того, там, на Родине, у неё остался аристократический круг деятелей культуры, о чём она особенно сожалела. Дама из Академии наук была тоже весьма высокомерна. Их обеих я никогда не видела гуляющими в парке; вероятно, они много работали в своих комнатах. Тем не менее, наши беседы за столом были довольно занимательны. Грузинка, как оказалось, в «Доме писателей» была свой человек, многих она знала и по именам, и по творчеству.
     – Смотрите,– однажды за обедом говорит она мне, – вон идёт поэт, у него такие замечательные стихи…
     Со стаканом компота в руке мимо нашего стола проходит поэт с заплывшими глазами.
     – Как поживаете, Сергей Трофимыч? – спрашивает грузинка.
     Поэт останавливается, мутно смотрит на обитателей нашего стола, потом крутит головой во все стороны,  морщит нос и выразительно выговаривает по слогам:
     – От-вра-ти-тель-но, – как будто в этом слове заключалась вся его теперешняя жизнь. И не найдя активного сочувствия, проходит мимо. А грузинка шепчет:
     – Пить меньше надо, тогда и не будет отвратительно.
     Один раз у нас за столом начался нешуточный спор. До моего приезда на том месте, где сидела я, сидел филолог, автор нового словаря. Словарь не простой, а как бы переводчик; переводил он современные словечки на русский язык. Этот словарь филолог перед отъездом подарил даме из Академии наук. Грузинка тоже его читала; и обе нашли в нём много полезного для себя. В частности, этот словарь облегчал им беседу со своими собственными внуками, многие слова из лексикона которых были им непонятны. У меня было другое мнение: чем подделываться с помощью словаря под мусорные слова внуков «клёво», «драйв», «прикид», «наехали», не лучше ли было просто следить за их грамотностью. Ведь так мы вообще скоро растеряем ценность русского языка.
Дамы возражали мне: «Это уже невозможно. Вы же видите, в каком изобилии сыплются новые слова даже с экранов телевизоров. И они активно внедряются в головы молодёжи».
     И хоть спор продолжался долго, каждый остался при своём мнении.

                СОФЬЯ СЕМЁНОВНА УЕЗЖАЕТ

     Однажды Софья Семёновна пригласила меня в свою комнату посмотреть, как она живёт. Комната была рядом с моей, и хотя она была меньше по размеру, но очень уютная. Мало того, в ней был идеальный порядок. Каждое утро после завтрака Софья Семёновна проводила тщательную уборку. Эта уборка могла затянуться на час и больше. Вот почему мы никак не могли сходить с ней к озеру и к старому дубу, про которые она мне неустанно напоминала. Сразу после завтрака – у неё уборка, а потом становилось так жарко, что идти уже никуда не хотелось. Правда, однажды вечером, когда спала жара, она показала мне путь. Мы вышли  с ней не через парадные ворота, а со стороны котельной через узкую, громыхающую всеми своими железками, калитку. Но прошли не долго, так как быстро начало темнеть. И только уж потом, после её отъезда, я одна отыскала и озеро, и старинный дуб, от земли до кроны забитый заплатами. И эти объекты, действительно, находились в живописных местах. Комната её, я думаю, не без участия Эли, была вся в цветах. Цветы были в горшках на подоконнике; их Софья Семёновна привезла из Москвы. Экибаны стояли и на письменном столе, и около телевизора, везде, где оставалось хоть какое-нибудь свободное пространство. На кровати лежало тоже привезённое из дома покрывало; она брезгала лежать на общественном. На письменном столе кроме экибан в ряд стояли тюбики с губной помадой. А под столом несколько пар туфель. Я ещё подумала, сколько это надо было чемоданов везти сюда. Но поскольку Софья Семёновна приезжала в Переделкино на всё лето, как на дачу, она и отдыхала по-дачному, ни в чём себя не ущемляя.
     Как-то после ужина она объявила, что завтра вечером уезжает домой. За ней на машине приедут друзья дочки. Сама Катя приехать не может, поскольку с внучкой Оленькой отдыхают на даче у другой своей приятельницы. Собственной дачи у них не было, как и собственной машины. Там, где работала Катя, платили не так уж много. Только частные уроки и выручали. Но на них из-за загруженности на основной работе оставалось не так уж много времени.
     Весь следующий день Софья Семёновна собирала чемоданы, сумки, упаковывала коробки с цветами. Вечером к назначенному часу у подъезда остановилась чёрная машина, из которой вышла очень симпатичная молодая пара, мужчина и женщина; элегантно, но скромно одетые. Несмотря на то, что часть багажа была уже заранее спущена вниз  молодым работником «дома» Сашей, и составлена в регистратуре, приехавшим за Софьей Семёновной молодым людям пришлось подниматься и спускаться по лестнице несколько раз.
     Наконец, Софья Семёновна вышла из своей обители к машине, до этого всё время суетясь и то и дело оставляя свою сумку с деньгами и документами то на холодильнике в холле, то на балконе, куда в перерывах между распоряжениями по погрузке выходила покурить.
     Мы, провожающие, уже с нетерпением ждали её затянувшегося отъезда. Но машина всё стояла у подъезда. Хозяйка всего этого багажа особенно не спешила; ей надо было выкурить последнюю перед отправлением сигарету. Симпатичные, и видно не из бедных, молодые люди терпеливо ждали, о чём-то беседуя с ней. Провожающие, тоже терпеливо стояли на ступеньках и тоже ждали. Наконец, машина тронулась, мы помахали рукой, Софья Семёновна послала нам воздушный поцелуй. На миг мне показалось, что это был парад генерала. Мы с облегчением вздохнули и гурьбой направились в «дом».
     – Коко Шанель, – бросил на ходу Саша.
     И в этой фразе звучала и ирония и восхищение одновременно.

     P.S. Приехав на следующее лето  в Переделкино, я надеялась опять встретиться с Софьей Семёновной, этой необыкновенно интересной женщиной. Но Рина сообщила мне, что весной Софья Семёновна умерла.

     * Все имена изменены