Ласточкино гнездо

И только высоких мгновений
На людях увидеть печать.
Д. Самойлов

В городе ходили и множились слухи о неминуемой войне, и жители с недоумением и осуждением шептались об отправке в Германию очередного судна с пшеницей.
– Фашистов подкармливаем…
– Немцы и так хорошо поживились, подмяв всю Европу.
– Своя-то страна с запасами ли? Не то, как в Первую мировую: не успеет война разгореться, а народ уже голодать начнет…
И их, понимающих и размышляющих, было немало. Наверху же, в руководстве страны, творили политику непонятную, казалось – очевидному вопреки. Ведь как только ушел пароход с зерном, дня три не прошло, загудели в небе самолеты со свастикой и с жутким воем посыпались бомбы. На порт и на город. Началась ожидаемая и все же внезапная война. Она тяжело и грозно задышала на притихшие улицы и дома.
Вышедши из порта после ночного дежурства, Фарид попадает сразу в центр города – на улицу Итальянскую с ее гостиницами, магазинами и банком. "Слава Аллаху, – прошептал он, направляясь домой. – Повреждений нет. Только вот далее и левее что-то рушится и дым валит густой и вязкий". Чем ближе, прихрамывая, но быстрым шагом, подходил он к Бульварной улице, тем зримее представлялась ему война. Прямо по ходу и за табачной фабрикой все рушилось и пылало, стоял треск и грохот от падающих стен каменных зданий, от которых взмывали вверх, в голубое небо, еще недавно такое мирное, ласковое, языки пламени в черном дыме. "Как там Фрида моя?" – встревожился он. Фарид представил себе, как перепугались женщины. С мужчинами похрабрее и то  вон что творилось, когда зловещий гул самолетов, завывание летящих бомби грохот взрывов, казалось, раскроили небо и преисподнюю, куда должен рухнуть привычный мир. Фарид ускорил шаг.
Подходя к магазину на углу Бульварной и Розы Люксембург, который жители окрестили "учительским", Фарид был неприятно поражен суетой охваченных грабительским азартом людей. Они растаскивали мешки с крупами и солью, пакеты со спичками, ящики с конфетами, тяжко сгибаясь под спудом непосильной ноши. А рядом Рашид со своей полуторкой, похоже, последней машиной, которая продолжала обслуживать город. Стоит бедняга растерянный и обескураженный.
– Ты что тут? Привез это добро?
– Не-ее. Я, обратно, должен увезти. Стал грузить, а тут налетели…
– Грузить? А куда везти?
– Не знаю. Мне не доложили. Велено доставить к горкому. А куда потом… – и как-то обреченно он махнул рукой. – Знаешь, – помешкав немного, решил Рашид. – Давай к тебе. У меня тут всего три мешка, ящик и коробка. Все, что успел погрузить. Чего эту мелочь в горком везти?
Так Фарид "урвал" свою долю из разоряющегося городского хозяйства. Если б не Рашид… "Пошли, Аллах, ему всякого благополучия и хорошую жену".

* * *
Они уже сели в кабину, как вдруг Фарид схватил руку Рашида, мешая ему снять машину с тормозов.
– Погоди, друг. Похоже, Фрида моя бежит сюда.
Фарид вылез из кабины и бросился навстречу почти обезумевшей жене. Он подхватил ее как раз вовремя: Фрида на всей скорости едва не рухнула к его ногам.
– Что ты, что ты, юрек? Испугалась взрывов?
– Я, я… подумала… Как ты? Порт разбомбили? Горит?
– Нет. Успокойся. Видишь – я живой. И порт на месте. Горят дома за "табачкой". Все бомбы попали туда, а порт не пострадал.
Фарид нежно погладил жену по плечу и подтолкнул ее к машине:
– Садись, джаным, в кабину. Рашид повезет нас.
Он помог Фриде взобраться на сиденье, поправил ее ноги и юбку, а сам легко перекинул свое ловкое гибкое тело через борт полуторки и, перегнувшись к дверце, махнул рукой водителю. Мотор чихнул, фыркнул, и машина тронулась, провожаемая недобрыми взглядами притихших на минуту людей.
"Слава Аллаху, никто не бросился останавливать", – облегченно вздохнул Фарид. Душу его, однако, раздирали противоречивые чувства: радость, что встретил и успокоил Фриду, и неловкость и стыд перед людьми, которых они обошли, "обскакали", не желая того, лишили вот этих ящиков и, как ни верти, приняли участие в нехорошем деле. Однако… "Люди эти и все мы, по существу, брошены, оставлены на милость врага. Всем уже ясно – город будет сдан. Идет зачистка, лихорадочные сборы, подготовка к эвакуации. Какой будет доля оставшихся?"
* * *
Их славный, словно игрушечный домик соседи и знакомые окрестили "Ласточкиным гнездом". Он лепился на самом краю террасы, устроенной самой природой на довольно крутом склоне горы, укрепленном виноградником. Узкая тропка с извилистым подъемом, обрамленная высокой сорной травой и колючим кустарником, подводила к дощатой калитке. Фарид торопливо прикидывал, как скрытно от соседки, чей дом справа и пониже, переправить груз. Ольга эта слишком любопытна и настырна, что опасно в такое лихое время. Вот и выход! Брезент в кузове. И прикроет, и ловчее вдвоем нести неожиданно свалившуюся добычу. Рашид понял тактику друга, с трудом удержав огромный пакет, который свалил на него Фарид. В секунду-другую они подхватили за концы тяжелую ношу и довольно легко подняли ее к калитке. Фрида уже отворила сарай, из которого донеслось приветливое блеяние козы Милки. За следующим грузом мужчины спустились, когда лицо соседки мелькнуло в окне. Они успели закутать в брезент мешок и ящик. Фрида схватила коробку, и вся процессия стала медленно подниматься к дому, опередив Ольгу, кинувшуюся к штакетнику, на ходу вытирая руки фартуком.
– Не успела, Слава Аллаху! Ничего не разглядела. А ты, Фрида, завтра, коль станет расспрашивать, скажи, что из Отуз привезли свеклу и кукурузу Милке на зиму.
Через полчаса, управившись, компания за чаепитием рассуждала о грядущих испытаниях. Фарид потешил своим рассказом о комичном сегодняшнем случае.
В порту после бомбежки разрушений не оказалось. Попала одна только бомба на пустынную площадь, частично повредив пакгауз с продуктами. Вспыхнул пожар. Люди бросились тушить, торопливо разматывая добытые шланги, устанавливая помпы. Порт был неплохо обеспечен всем необходимым. Пожарные действовали слаженно и четко. Быстрый, энергичный смельчак, несмотря на малый рост, пытался направитьструю на крышу амбара, а вода била гораздо ниже и мешала грузчикам и пожарным выкатывать оттуда бочки, выбрасывать мешки и ящики. Тогда парень взгромоздился на бочку, и дело пошло. Но вдруг сам он исчез, провалившись внутрь, и вылез оттуда весь перемазанный чем-то коричневым и липким. Подхватив обмазку пальцем, поднес к носу, потом лизнул и стал быстро поглощать неожиданное угощение – сливовый джем. Первыми подняли веселый хохот пацаны. Стоя на высоте бульвара и наблюдая со страхом и восторгом пожарную суету, они теперь орали: "Эй, оставь нам! Не жадничай!". Привлекли криками внимание портовиков. Пожар затушили, и зрелище облизывающего себя старателя потешило всех.
Рассказ Фарида взбодрил и развеселил. Со смехом завтрашний день уже не казался таким мрачным.

* * *
Новости, которые принес следующий день, однако, были тревожными. Лихорадочно готовили к эвакуации ценности и людей. Ушел корабль с заводским оборудованием и станками. 30 сентября загрузили предпоследний транспорт картинами из галереи Айвазовского. Порт кипел лихорадочной деятельностью днем и ночью. Начали прибывать беженцы из Одессы, недостроенные корабли Николаевского завода. Надо с ними разобраться, отправить, снабдив всем необходимым, дальше – в Новороссийск.
Дня через два Фарид явился с работы расстроенным, потерявшим свою обычную выдержку. Они отправляли последний пароход. Покидали город служащие горкома партии и исполкома, кое-кто из интеллигенции – врачи, учителя, активные общественные деятели. В последнюю минуту привели человек двести подростков из соседнего недавно созданного училища. Такие учебные учреждения назвали ремесленными, или ФЗО. Они получили широкое распространение в стране. Их цель – готовить рабочих мастеров для бурно развивающейся промышленности. Феодосийское училище готовило специалистов для морского и железнодорожного транспорта. Прибывшие строем совсем еще дети, каждому 14-15 лет, были ладненько одеты в новые форменные тужурки с фуражками, украшенными кокардами с буквами "РУ". Держались ребята спокойно, во всем слушались старшего мастера, доверчиво подчиняясь своему руководителю. Он объявил, что ребятам поручают очень ответственное задание. Они будут работать в трюме: надо распределить по местам и закрепить груз. Работа интересна и почетна. Подростки оживились. Но… Вскоре после того, как они исчезли в чреве судна, вдруг заработала машина, задрожал корпус корабля, и он стал удаляться от причала, набирая скорость. Из трюма раздались отчаянные крики. На палубе на какой-то момент возникла паника. Несколько ребят прорвались сквозь заслон и бросились в море. В одежде и обуви. Смельчаков стали подбирать, видимо, готовые к этому, малые каботажные катера.
Вся картина произвела на очевидцев очень тягостное впечатление. Сбившиеся в кучу портовики молча следили за спасателями. Каждый представлял жуткую картину: своего сына, вот так увозили его от семьи, так внезапно, обманным образом. Когда стало известно, что утонувших нет, люди вздохнули с облегчением. Кто-то подвел итог, выразив общую догадку: "Спасают молодняк. Они ведь за год уже кое-чему научились в ремесленном и будут работать в тылу, заменят ушедших на фронт. Ну а нам надо думать о том, как подготовиться к новой жизни. И еще вопрос на засыпку – уцелели бы эти ребятишки при фашистах? То-то и оно".

* * *
С вестью о возможной сдаче города фашистам Фарид начал жить одной заботой – обустройством тайника для Фриды. Из оккупированных городов и сел Польши и Украины доходили слухи о целенаправленных зверствах захватчиков, уничтожающих прежде всего евреев и цыган, о создании лагерей смерти. Фарид мучительно перебирал все варианты, находя и отбрасывая то один, то другой, учитывая возможные потребности и случайности, которые могут возникнуть в их скрытной жизни. Хотя ходили успокоительные слухи, что если это случится, то ненадолго. Красная Армия сумеет подтянуть на юг значительные силы, чтобы отвоевать Крым и не открыть врагу дорогу на Кавказ к бакинской нефти. Фарид, человек осторожный, однако, проявлял предусмотрительность и планировал основательное хранилище, насколько возможно удобное, рассчитанное на долгий срок. Множество вопросов рождалось в его наполненной заботами голове. Как пережить зиму? Вдруг будут сильные морозы? Не залило бы подвал оползневыми лавинами, которые как-то случились во время небывало мощных ливней.
В их домике, стоящем на высоком фундаменте, был довольно сухой и более-менее вместительный подвал. Вход в него, правда, со двора, через стайку, где живет коза. Дощатый пол здесь Фарид щедро забросал сеном. Стену с дверью в подвал прикрыл поленницей запасенных дров. Из кур, которые еще недавно кудахтали дружной большой семьей, осталось семь, и перекладина для них сиротливо глядела из угла. И все это составляет мирную картину и не должно вызвать подозрений. Теперь, чтобы попасть в подвал, не выходя из дома, следовало выпилить в полу комнаты отверстие, сделать для него крышку, обработав ее строго подлицо. Фрида надвяжет коврик, чтоб прикрывал большую площадь. На крышке, конечно же, никакого кольца. Поднимать ее только с помощью косаря, которому надо найти укромное место поблизости. Все должно бытьхорошо замаскировано. Спускаться вниз по лестнице в четыре ступени. Фарид уже сколотил ее из досок, всегда имеющихся в его хозяйстве. Из горбылей соорудил топчан, натаскал на него сена, набил сеном старый матрасный чехол, прикрыл постель ватным стеганым одеялом, а другое, новое, оставил для тепла. Единственная керосиновая лампа с остатками керосина на "тумбочке" – широком устойчивом обрубке.


* * *
Осмотрев законченную работу, Фарид представил, как все это будет служить, и озаботился: одного одеяла для укрывания будет мало. Зимой в подвале холодно, как на улице. Только что ветра нет. Может ковер снять со стены? Нет, Фрида не согласится с исчезновением ковра из "зала", как они называли свою большенькую комнату в отличие от кухни и спальни. Ковер этот и впрямь украшал жилье и был, пожалуй, единственной ценной вещью в их хозяйстве. Его яркие краски не поблекли за долгие годы. И шерстяная картина, изображающая юных обитательниц персидского гарема, заинтересованных чем-то в прозрачной воде фонтана, очень оживляла их скромное жилье. А Ольга-то? Как он чуть не упустил ее? Она бесцеремонна и без приглашения может протопать в залу… На ковер она давно бросает вожделенные взгляды! Надо что-то другое теплое подыскать…
Потратив таким образом три-четыре своих выходных дня  и много вечеров и, наконец, удовлетворившись сделанным, Фарид вышел во двор, расправляя плечи, присел на скамейку, чтобы растереть уставшую ноющую ногу.
– Ты придумал, как объяснить Ольге свое занятие? – шепнула подошедшая Фрида. – Она все глаза проглядела, следя за нашей суетой. Поднялась даже на опорную стену, зацепилась за кусты малины. Ругалась на чем свет стоит. Видно, что-то порвала на себе."Чего-то мастерит Фарид?" – вчера не удержалась от расспросов. Пришлось наскоро придумать: "Утепляет, мол, пол, готовится к зиме”. Так что ты отвечай в этом же духе.
Фарид с удовольствием разглядывал свою жену. Всегда-то она аккуратна, хорошо выглядит. Ладненькая такая. Вот прямо от плиты, а фартучек чист, волосы под яркой косынкой.Она так красит Фриду, оттеняя ее черные бровки и серые блестящие глаза. Чистая цыганочка из варьете. Когда-то удалось побывать там. Ездили, бывало, в областной город, да и в Москву. Вернется ли снова эта жизнь? Такой далекой, сказочной, небывалой кажется она теперь.
– Чем угощать будешь трудягу? – улыбнулся Фарид, поднимаясь с лавочки. – Кобете, говоришь? С бараниной? Роскошный обед для настоящего времени.
– Вот будем скоро воспоминания смаковать.
Так перебрасываясь привычными простенькими остротами, они вошли в дом, где Фарид сразу посерьезнел.
– Шайтан бы ее взял, эту Ольгу! Она заставит нас заболеть от постоянной предосторожности. Всегда быть начеку. Иметь убедительный ответ на ее назойливые расспросы. Как бы не захватила врасплох. Ты, Фрида, будь внимательна. Целый день теперь под прицелом ее любопытных глаз. Я-то хоть в порту от нее отдохну. А ты теперь безработная, бездельница, – Фарид, шутя, привлек к себе жену и, утешая ее, добавил. – Не журись, севгелим, переживем тяжелые времена, снова будешь в белоснежном халате уколы да таблетки своим пациентам раздавать. Санаторное хозяйство, надеюсь, уцелеет.
За ужином он снова задумался о том, какой будет их жизнь. Все ли предусмотрел, продумал? Вот как, например, объяснить соседям, той же Ольге, исчезновение Фриды? И чтоб это выглядело вполне убедительно. Ведь у всех сложилось мнение, что они дружная пара, никогда не расстаются на время, большее, чем пребывание на работе, а тут вдруг разлука… Да еще в такое опасное сложное время. Какая достоверная версия убедит их?
– Фрида, юрек, никому ни слова о подвале. Никому. Даже Ивановне и Марии. А вот о том, что ты будто бы забеременела, наоборот, раззвони погромче.
У Фарида созревал план.

* * *
Вести о жестокости фашистов докатывались со все более ужасными подробностями. Многие, имевшие родственников в деревнях, закрывали квартиры, дома и, погрузив скромные пожитки на тележки, уходили из города. И Фариду пришла мысль создать видимость их с Фридой ухода в Отузы, к родной сестре Фарида. Беременность Фриды как бы оправдывала их решение: там спокойнее и сытнее. Но Фарид не может уехать. Он на работе. Порт ведь не закрыт. Да и другие дела... Еще более серьезные привязывают его к дому. Значит, надо нарисовать картину отправки Фриды. Фарид остается. Из-за хромоты его даже в Германию на работы не погонят. Впервые его короткая нога, укор фельдшерице, принимавшей роды, принесла Фариду, частенько страдавшему от своей увечности, удовлетворение.

* * *
Тихих радостей дни в дружной их жизни продолжали расцвечивать солнечными бликами тревожные будни тягостного ожидания оккупации. Все еще Фарид, проснувшись поутру, с удовольствием оглядывал свое жилье, уют в котором создавала его изобретательная Фрида. В ней без сомнения жила душа художника. Это проявлялось во всем. При скудости скромной жизни, когда приходилось частенько едва увязывать концы с концами в их бюджете, да и магазины не баловали, она умела создать в доме ублажающую глаз живую прелесть. Не было тюли на первых порах – на окнах у нее появились обычные рыбацкие сети, подкрашенные чем-то золотистым. Им это понравилось, и так это и осталось до сих пор. На проеме между комнатой и кухней повисли вышитые портьеры из распоротых и соединенных каким-то особым швом мешков из-под сахара. На этажерке и столе в глиняных вазах букеты из сухих трав, ковыля и сиреневых бессмертников. Фрида не любила срезанные живые цветы в доме. "Не хочу наблюдать их умирание", – говорила она. Зато перед домом на клочке земли у нее блаженствовали при хорошем уходе яркие неприхотливые мальвы, цветущие до самых холодов астры, а наступление весны приветствовали тюльпаны, нарциссы, лето – розы, гвоздики, цикорий.
Фрида сама была украшением и постоянным обновлением его, Фарида, жизни. Он гордился своей начитанной женой. Она и его подтягивала за собой в страну книг, журнальных статей, музыкальных передач по радио, постоянно расширяя горизонт интересов, обогащая внутренний мир. Он очень ценил это.  И потому ее некоторая непрактичность, нерасчетливость и щедрая доброта не раздражали Фарида. Его умения видеть все наперед, трезво оценивать и находить выход из обстоятельств хватало на двоих.
Лежа в постели, Фарид, удовлетворенный своими соображениями, с удовольствием следил за лучом солнца, осветившим их крохотную "залу", вдыхал ароматы приятной еды, доносившиеся из кухни, запах кофе. Фрида всегда поднималась с постели раньше, несмотря на его протесты, на стремление побаловать жену, дать ей возможность понежиться в постели. "Мужа надо хорошо кормить, чтобы другая не увела", – шутила она, ставя на стол горячую сытную еду. Теперь, когда в городе уже ощущалась нехватка продуктов, котлеты были не мясные, а рыбные или морковные, а кофе из жареных корней цикория. Но это был домашний завтрак, родной уют родного гнезда.

* * *
Стоял конец октября, радуя людей тихими теплыми днями и вечерами, мягким теплом ласкового, по-осеннему ленивого солнца. Вечерами после работы они поднимались в виноградник, усаживались на крохотную скамеечку, сооруженную Фаридом в междурядье, и молчали, наполненные тишиной, полнотой чувств, любуясь пестрой панорамой города и морем, раскинувшим далеко-далеко свою перламутровую в час заката гладь. Из их виноградника узнаваемыми были многие здания, парки.
В этот вечер, видимо, последний в их вольном открытом существовании, Фарид и Фрида в тяжелом смутном молчании пытались впитать в себя тишину и покой мирного окружения, надышаться свежим воздухом, напоенным запахами моря, отдыхающих от солнца перегретых трав. Стрекот цикад только подчеркивал уют, вечность земной красоты. Все убаюкивало, отгоняло мысли о том, что не где-то, а уже совсем близко рвались снаряды, бушевала смертоносной силой война. Сознание этого острым жалом внезапно пронизывало все их существо, возвращая к заботам и тревогам.

* * *
Согласно своему плану Фарид договорился с Рашидом, еще работавшим в городском гараже, насчет машины. Полуторка, едва ли не последняя в замершем автопарке, продолжала заниматься необходимыми перевозками. Еще доставляла хлеб в городские магазины и даже вывозила мусор. Работы было много, горючего мало, так что выехать в Отузы или хотя бы в Коктебель возможности не было. Но сделать видимость такую Рашид согласился, совершив небольшой крюк к дому Фарида.
Одна забота волновала Фарида: как потом от больницы, куда направлялся Рашид на своем "лимузине", можно будет Фриде незамеченной возвратиться назад. Решение нашла она сама. Ей незачем покидать дом. Ее подруга Мария, живущая в центре, возле Белого бассейна, придет к ним накануне с ночевкой. Утром, когда прибудет машина, она, закутавшись в шаль Фриды, одетая в ее платье, выйдет и усядется в кабину. Фарид вынесет фанерный большой чемодан, якобы с вещами жены, забросит его в кузов, и машина уедет в Отузы, где живет сестра Фарида. При этом спектакле надо создавать побольше суеты и шума, чтобы "отъезд" был заметен, особенно важному, единственному зрителю – Ольге.
План хорош, но одно заботило Фарида: не проболтается ли Мария потом незаметно для нее самой, сознает ли всю важность сохранения тайны? Цена этому жизнь Фриды и его самого. В Рашиде-то он не сомневается. Не одна проверка тому состоялась за все долгое время их дружбы со школьной скамьи. А вот Мария… Женщина… Очень общительная к тому же… Молоденькая…
Последнее октябрьское утро сорок первого года выдалось тихим, прозрачным и свежим. Море, синее и мирное, дышало слабым, но ощущаемым, бризом на город и горы. Здесь, на высоте, ласковое дуновение чувствовалось особенно заметно. Все было безмятежно, мирно, словно и не гремели уже совсемблизкие раскаты орудий. Как обманчиво безмятежно жило все вокруг!
Машина подъехала, дребезжа и фыркая выхлопными газами. Фарид вынес чемодан и узел с пожитками. Следом семенила закутанная в шаль женская фигурка, вполне создававшая образ Фриды. У вышедшей спешно к калитке Ольги не могло возникнуть ни малейшего подозрения к видимой картине прощания. Она очень заинтересованно, внимательно, прикрыв глаза ладонью, наблюдала за соседями. Сердце ее екало и трепетало от тихой радости и робкой надежды: Фарид не едет, он остается, вещей-то грузится совсем мало. И животные на месте… Она, Ольга, не упустит случая. Мужик есть мужик, охотник до случайных разнообразий и удовольствий. А уж она постарается. Затмит эту тихую холодную лягушку – Фридку.

* * *
Днем 3-го ноября притихшие улицы вдруг загудели от рокота множества мотоциклов и тяжелых машин. Немцы вступили в город. Ехали и шли пропыленные колонны, двигаясь с севера.
Фарид дежурил в порту в числе охранников и пожарных, опасаясь бомбежки и обстрела с моря. Но небо и море мирно голубели под нежарким солнцем. Войной и не пахло, когда вдруг ворвался этот шум. Кое-кто из рабочих выскочил на возвышенность бульвара и из-за деревьев наблюдал за движением врага. Лавина серо-зеленых колонн текла по Итальянской, постепенно рассасываясь по уцелевшим зданиям.
– Во! Это уже румыны идут, – заметил кто-то из особо подкованных наблюдателей, интересующихся формой и знаками отличия родов войск оккупантов.
– Понабирали со всей Европы пушечного мяса.
– Не со всей, а только румын и итальянцев, – авторитетно пояснил тот же знаток. – Во Франции, например, развертывает свою активность "Сопротивление".
– Ты, парень, исчез бы куда. На время сховался. Не то угодишь первым в лапы.
– Не боись за меня. Не попаду. Я приготовился, – глаза парня сверкнули злым огнем. – Поборемся.
Фарид понимающе опустил взгляд, боясь выдать свое знание того, где и как многие мужчины и этот молодой будут сводить счеты с захватчиками. Но сердце его ныло. Он тревожился за Фриду. Сумеет ли она, взволнованная гулом, затаиться, не поддаться страху и панике? И как им придется вести сложную такую жизнь, таинственную и опасную…

* * *
Работа в порту не приостанавливалась. Немцы суетились у причалов, готовились к прибытию своих кораблей.
Как оказалось, Фарид как татарин стал пользоваться неким расположением их, а его, хотя и скудные, знания немецкого языка заставляли немцев прибегать к нему как к переводчику: управлять ежеминутно рабочими, отдавать распоряжения, указания было быстрее, удобнее, когда Фарид оказывался поблизости, "под рукой". Он хорошо учился в школе и самостоятельно пополнял знания немецкого, почитывая книжки, которые брал у Георгия Яковлевича, преподававшего им немецкий. Теперь Фарид мог улавливать полезные сведения от самих оккупантов.
Скоро его внимание привлекла новость: они готовились установить в прибрежье от Керчи до Феодосии заграждения из бомб. Для чего готовили катера и согласовывали свои действия с авиацией. Это тотчас стало известно в партизанском отряде, скрывавшемся в горах. Догадывался ли кто из своих о том, из чьих рук доходили эти сведения? Слава Аллаху – нет. Фарид был уверен в товарище, с кем он как связной был лично знаком. Только что немцы закончили эту работу, как в партизанский штаб попала почти точно набросанная карта расположения опасных зон: головной катер управлялся лучшим знатоком прибрежных вод, лоцманом, передавшим карту связному – Фариду. Был там отмечен и безопасный фарватер.
– Домой идешь? – заметил заторопившегося Фарида сменщик. – Смотри, на Бульварной полно немцев. А завтра-то как? На работу или уж притихнем по домам?
– Надо приходить. Мы должны знать, что будут предпринимать фрицы. Наверное, придут их суда. Нам придется обрабатывать их. Не без пользы. Будем на стреме.
– Да, это кого-нибудь заинтересует.
Петр Дмитриевич как-то понимающе взглянул на Фарида. Тот понял, что не он один оставлен на особое дежурство.Мужчины молча разошлись. По дороге домой Фарид, однако, маялся соображениями о том, как осторожно надо вести себя, не ловиться на понимающий взгляд, на приветливое слово. Везде: и дома, и в порту, и на рынке – осмотрительность прежде всего. Ко всем бедам новой жизни таким образом примкнуло и утвердилось одиночество. Очень тоскливо от осознания этого. Неуютом и  грустью веяло и от окружения – повсюду на его пути поБульварной лежали руины, уже остывшие, мрачные. Фарид, несмотря на хромоту, ускорил шаг. "Скорей домой". Дом еще казался крепостью и укрытием.

* * *
Дни в темном подвале тянулись медленно. Никаких занятий, только думы, воспоминания о прошлом. Фрида раньше частенько ловила себя на мыслях о том, что почти перестала читать. И не потому, что не было времени: она тратила его щедро и не сожалея на рукоделие, на хозяйство. А потому, что ее собственная жизнь была переполнена до краев сознанием счастья, радостными впечатлениями от яркости красочного мира. Она часто выходила в свой садик и, обращая взгляд на море впереди или на лесистые горы за спиной, посылала слова благодарности Создателю. Слова вырывались независимо от нее, сами по себе, как струи воды из переполненного сосуда. Душа ее летела, легкая и радостная, навстречу окружающей красоте и ввысь, к той силе, что создала этот дивный мир. Фрида спорила тогда с Фаустом, не находящим мгновения, которое ему хотелось бы остановить. Она же готова была бросить в небо свое: "Остановись, мгновение. Ты прекрасно!".
И вот теперь, запертая в темноте холодного подвала, Фрида грустила об упущенном этом мгновении, о своем бессилии сделать его вечным.
Будет ли оно еще? Повторится ли счастье мирной жизни с любовью к Фариду, с любовью ко всему, что окружало и будет окружать ее? Будет ли? Слаб, слаб этот тоненький огонек надежды, согревающий ее теперь, не дающий умереть от тоски и мрака. Как бы теперь поддержали ее те умные книги, которые она запоем читала в детстве, и те, мимо которых она проходила еще недавно, не находя времени для них, откладывая чтение на потом!
Она больше любила книги с простым, незамысловатым сюжетом, об обыкновенных людях и их житейских, отнюдь не героических делах. "Книга, – думала она, – должна давать пример жизни, учить, как устраивать отношения между людьми, чтоб побеждало добро, любовь и уважение. Подробности такого описания быта и чувств успокаивали, вели в приятное,незыблемое существование, утверждали веру в мудрое будущее. Где вы сейчас, мои друзья – книги?” Как тягуче медленно кралось время дня сейчас, как хотелось поскорее подняться в теплый уют родного гнезда! Но вокруг только холодная сырая тьма. В темноте теперешнего жилища Фриде оставалось только одно занятие – перебирать в памяти события, людей, в кругу которых она совсем недавно вращалась. Каким теплом веяло сейчас на нее от многих! Как хотелось пообщаться или хотя бы издали увидеть их!
Вот Мария порадовала бы ее городскими новостями. Лучшая ее подруга работала художественным руководителем в городском Доме культуры, где встречалась с творческими, интересными людьми, даже с известными, знаменитыми. Мария связывала Фриду с жизнью далекой столицы, больших городов.
А как приятно было Фриде на работе! Приветливые дружелюбные врачи… Если и замечание сделают в ответ на оплошность, то мягко, необидно. Шутливо попеняют да еще и обстоятельно объяснят, почему так, а не иначе. Фрида чувствовала, как растет она профессионально. И ловила себя все чаще на том, что и она бы прописала тому или иному пациенту то, что сейчас рекомендовал врач.
Соседи. Среди них тоже были симпатичные, близкие по духу люди. Например – Ивановна. Много старше Фриды, мудрая, служила кладезем полезных житейских откровений. К ней частенько забегала Фрида. Но ближайшая соседка  Ольга, совсем не близкий в душе человек. Даже более. Чужой. Непонятный и непонимающий, враждебный.
Фрида хорошо помнит, что это впечатление родилось при первых же встречах с Ольгой, как только Фарид привел ее, Фриду, в свой дом. Ольга тотчас прибежала знакомиться, а главное поглядеть, не слишком ли шикарной против нее будет обстановка у соседки. Сначала она со сдержанным неодобрением спрашивала, хорошо ли будет смотреться этот старый, доставшийся Фариду от родителей, пузатый буфет темного дерева. "Уж очень мрачный", – заключила Ольга. А явившись уже к готовому, завершившемуся убранству, насмешливо фыркнула:
– Ты что, даже тюль достать не можешь? Сети-то совсем свет загораживают.
– У нас, Оля, очень трудными были последние годы. Похороны за похоронами. Операция с ногой у Фарида. Мать его умерла, а после нее отец и года не прожил. Так любил ее, так был привязан. А тут сестра младшая утонула, у старшей сестры младенца, дочурку, соседская свинья загрызла. Вот уж действительно: пришла беда – отворяй ворота.
– Ну какая же ты, Фрида, простофиля. Чего вы бросились всех хоронить? Фарид должен был раскошелиться только на похороны родителей. Да и то – почему один? Семья-то большая, а он за всех отдувается. А ты потакаешь…
– У нас так принято. Старший сын должен помогать каждому в семье.
– У кого это "у вас"? У евреев, что ли?  Татары таких правил не придерживаются. Я тут многих знаю. Каждый сам за себя.
– Не знаю, Оля, кого ты тут наблюдала, а Фарида семья очень дружная. И мне, с моей сиротской юностью, очень это по душе. Теперь вот задача поважнее тюли – надо сохранить отцовское хозяйство.
– Тоже мне, хозяйство! – ехидная улыбка и еще более побелевшие глаза Ольги сощурились до щелочек. – Коза да десяток кур. Небось, пса да кота не собираешься же ты кормить? Какой прок от них?
Фрида почувствовала холодок в груди, даже страх: очень уж чужая душа у ближайшей соседки. Каково-то житье будет рядом с нею?
Спустя некоторое время, возвращаясь с работы, Фрида услышала, как Ольга во дворе провожала приятельницу, говорила: "Какая тут дружба? С кем? Ближайшая соседка – одно слово – жидовка. Убраться в квартире толком не может. Окназавесила рыбацкими сетями вместо гардин, а мясо готовит сладкое… Я такое и в рот не возьму!".
– Ты, Оля, не так громко возмущайся. Услышат соседи. А ведь с соседями надо жить дружно.
– А их нет. Оба на работе. Она нахватала две ставки. Парится теперь, одно слово – жидовка. Значит, жадная.
Фрида, поднимаясь к себе под аккомпанемент такого злословья, еле сдерживала слезы от обиды. За что ее так ненавидит Ольга? Ведь кроме добра она ничего от них с Фаридом не видела. Фрида делилась с ней рыбой, которую ловил в свободную минуту в порту Фарид. Воду из ключика, что течет в их винограднике, ведрами Ольга таскает. Что из мужских дел в доме понадобится сделать: калитку починить, замок вставить новый – все Фарид.
Ивановна, чей дом стоит пониже "Ласточкиного гнезда", удивлялась непонятливости Фриды.
– Она стерва. И главное – она завидует тебе. Разве ты не замечаешь, как она обхаживает твоего Фарида? И на что надеется?
Стала Фрида внимательнее приглядываться к Ольге. Не бежала уже к ней с нуждой или радостью. И Фарид одобрил это решение жены, самой молодой среди соседей, самой доверчивой и доброжелательной в своей полной счастья юной жизни.
– Фридочка, юрек, смотри никому ни слова о подвале! – напоминал то и дело Фарид. – Даже Ивановне. От этого зависит наша жизнь. Поняла?
Как не понять? Они столько страшного слышали теперь. Вести о свирепой расправе фашистов с евреями и крымчаками леденили душу, заставляли содрогаться сердца. Выживет ли сама Фрида? Не доложит ли в управу о ней Ольга, подсмотрев ее ночные вылазки из укрытия? Да что там! Не догадывается ли о присутствии Фриды Ольга по тому истерично-радостному лаю, которым Пират встречал всегда только ее, хозяйку? Не оплошает ли как-нибудь Фрида, бледная и жалкая затворница, устав от таинственности своего призрачного существования?

* * *
Мрачный зимний рассвет с трудом пробивался сквозь темноту холодной ночи. Фарид уже на ногах: разжигает печурку, готовит завтрак. Надо будить Фриду: ей пора спускаться в тайник. Предельная осторожность вошла у них в привычку.
Будить ее не пришлось. Она сразу уловила отсутствие в постели мужа и теперь не вставала сама только потому, что как бы пыталась впитать в себя побольше и сохранить уютное тепло постели. Весь день в своем мрачном хранилище она будет вспоминать эту благодать – их скромное и, казалось, такое безопасное, теплое жилище.
На постель вспрыгнула Пуха и замурлыкала, запотерлась теплой мягкой головкой о шею хозяйки. Фрида привычно поглаживает ее, почесывает за ушками. И здесь не только радость общения, но и грустная мысль: сумеют они с Фаридом прокормить своих друзей, которых так любят, воспринимают как членов семьи, радующих общением, лаской, удивительным пониманием настроения хозяев.
Едва успели они позавтракать, едва скрылась в подвале Фрида, а Фарид прикрыл его крышку ковриком, как ввалилась Ольга, даже не постучав для приличия в дверь ("Опять я забыл запереть, растяпа", – спохватился Фарид). Ольга обвела глазами кухню и, кажется, заметила, как смутила Фарида.
– Ты что? Уже успел позавтракать?
Глаза ее так и бегали по сторонам, так и играли, задерживаясь на фигуре Фарида, скользя по его лицу. С подозрением задержались на столе.
– Ты уже позавтракал? Когда успел? Печь-то вроде затопил недавно? И посуды много, – забросала она его вопросами.
– Так живность мою надо ж кормить… Вон Пуха на столе сегодня ела, безобразница, пока я козе сено запаривал и свеклу относил. Последнюю доедает коза, чем дальше кормить – ума не приложу. А посуда, бывает, с вечера остается.
– Да зарезать и все. Небось, без молока проживешь. Зато мясо будет. Может, со мной поделишься? – с лукавой усмешкой заметила Ольга.
Следующий раз она явилась с вопросом – кто это ночью бродил в винограднике.
– Темно было. Невозможно разглядеть, но явно какой-то парень. Не навредил?
Фарид едва не вздрогнул от метко брошенной фразы, едва нашел убедительный ответ.
– Кто? Я. Собака жалобно выла. Я подумал: не Пират ли попал в капкан. Нет, Слава Аллаху. Наш был дома. Спал себе в будке, забившись подальше, не слышал соперника.
Он помолчал и, спохватившись, выразил удивление:
 – Это было часа в четыре утра. Ты-то что? Бессонницей страдаешь?
– Как не страдать? Все одна да одна. А ведь живая. 
И Ольга метнула наФарида откровенный игривый взгляд. "Ну Слава Аллаху! Пронесло", – мелькнула мысль, и Фарид заметил себе: надо что-то улучшить в конспирации. Когда настанет тепло и зазеленеет виноград, укрыться в нем, пройти незамеченным будет легче, а пока…
Вскоре, после визита Ольги, нагрянули с обыском. Три солдата долго шарили в доме и вокруг, не обращая внимания на лай Пирата и блеяние Милки. Фарид, который не успел уйти на работу, с большим усилием сохранял спокойствие и равнодушие. Заперев собаку в доме после того, как немцы перешли во двор, Фарид сам открыл сараюшку, распахнул дверь в уборной, показал ступеньки, ведущие в виноградник. "Гости" обшарили все так тщательно и с такой бдительностью, что чувствовалось – это не случайный их интерес. "Надо что-то делать с Ольгой, – судорожно мелькала мысль. – Подведет змея подколодная. Разве хватит терпения и осторожности на каждый день, на каждую минуту, когда забот итак полон рот?" Фарид сейчас мог бы сам убить соседку. Не дрогнув. Так велика была ненависть затравленного зверя в его душе.
Он поделился своими опасениями с товарищем, которому передавал то, что получал от ночного гостя, и от которого ему шли сведения о жизни порта, которых не мог знать сам.
Скоро по улице пронесся слух, что Ольгу нашли мертвой, будто бы сбитой мотоциклом. Немногочисленные соседи судачили между собой о том, что Ольга сытно жила, хвасталась нетутошными консервами, мелкими вещицами, так как не только обслуживала солдат, но и передавала подслушанные разговоры, увиденные подозрительные факты. Судачили:
– Сколько убитых и замученных на ее совести! Теперь ее душенька где-то укроется от Божьего суда?
Ивановна специально поднялась к Фариду, скользя по обледенелой тропке, чтобы сказать:
– Счастливо ты отделался, Фарид. Ведь она, злясь на тебя за твое равнодушие к ней, стала нарочно приглядывать за тобой, твоим домом. Как-то бросила: «Сдается мне, татарин этот кого-то прячет».

* * *
Как ни медленно тянулось время, а вот уже декабрь, самый мрачный и холодный месяц, подходил к концу. Немцы свирепствовали в городе все активнее. То и дело докатывались слухи о массовых расстрелах, об отправке молодежи на работу в Германию. Подбирали даже малолеток, парнишек лет 10–12. Улицы в городе опустели. Редкие прохожие, которых гнали из дома неотложные дела, а чаще – поиски еды, торопливо прошмыгивали, по возможности забегая во дворы, чтоб отдышаться и прояснить обстановку. Магазины, что продолжали работать, обслуживали только немцев. Рынок превратился в барахолку, где голодающие горожане пытались обменять вещи на что-нибудь съедобное. Был спрос на жмыхи и мелкую рыбешку как на лакомство. Редко попадали кое-какие немецкие товары: сигареты, консервы, галеты. Из близлежащих деревень везти в город тоже было нечего: немцы обчистили все дворы, все увозилось в Германию.
Фарид с трудом содержал свою семью. Сытнее всех жила Пуха. Она получала рыбьи потроха, грызла головы селедок, доставались ей и крохи молока от Милки, которой было голоднее всех. Отчего и молока она давала скупо – только хозяйке и ее любимице – Пухе. Пират открыл для себя особое довольствие. Из-за недостатка еды и эпидемии начался массовый падеж кур, единственная живность, продержавшаяся у людей до зимы. Собака разрывала могильники, а то и сама, обнаружив дохлую курицу, зарывала ее до той поры, пока не протухнет. И это он ел. Зато в дом его перестали пускать, и он грел сам себя в будке.
Фарид берег жалкие остатки куриной семьи, подкармливал их рыбешкой. Ими поддерживал силы Фриды, которая очень страдала от холода. Горячий бульон особенно пригодился, когда она заболела.
Ночь в конце декабря, перед самым новым годом, выдалась очень тревожной. В самую глухую ее пору Фарид и Фрида были разбужены буханьем пушек, завыванием сирен, а скоро уже и совсем близко зазвучали выстрелы, зазвенели разбитые стекла. Фарид оделся и вышел на улицу, спустился вниз до перекрестка, но узнать ничего не удалось: в домах и дворах все затаилось. Только далеко внизу мелькали тени черных фигурок людей, беспорядочно перебегающих с одной стороны улицы на другую. Как ни опасно было продвигаться дальше, он, лавируя между группами мчащихся обезумевших от страха немцев, шел к порту. "Зачем? – мелькнула мысль. – У меня ведь даже пропуска с собой нет. Напрасный риск с моей стороны". Но все-таки продолжал движение. Все больше попада-лось ему навстречу полуодетых и даже в одном только нижнем белье бегущих врагов. Еще днем они важно, с надменным видом разгуливали по городу, по-хозяйски окидывая властным оком улицы и площади. И горе было тем жителями, которые не успевали от этого ока скрыться в чьей-нибудь подворотне. А теперь вчерашние господа сами искали укрытия, наталкиваясь на запертые дворы и парадные двери.
В порту царила та же неразбериха. Никто не дежурил у проходной, некому было бы предъявлять пропуск. В мастерской, где обычно работал Фарид с тремя слесарями-наладчиками, не было никого. "Где же дежурный-то? – недоумевал Фарид. – Отлучиться сейчас – опасное дело. Вмиг пристрелят, без разбора, не спросят документов". Но он и сам все-таки попытался проскользнуть на территорию складов. Здесь в пустующем, наполовину разрушенном пакгаузе он нашел своих. Люди пытались разобраться в обстановке. От смельчаков, вернувшихся с улицы, узнали, что город захватили наши десантники, прибывшие на крейсере и катерах. Под их натиском немцы покидают город. Их продолжает поддерживать артиллерия, расположившаяся на Лысой горе. Вот бы сейчас партизанам туда! И словно в ответ на искреннее, сильное желание на горе началась стрельба, вспыхнули взрывы. Это очень взбодрило портовиков. Они занялись полезным делом: одни выводили из строя немецкие суда, стоящие у причалов, рискуя быть убитыми по ошибке своими же. Другие потихоньку охотились за припозднившимися фашистскими моряками, помогая десантникам очистить территорию порта. К вечеру Фарид все так же с осторожностью отправился наконец домой, сдерживая ликование и радость, распирающие грудь…
Особенно грела его мысль о том, что карта с отметками бомбовых и минных заграждений, которую он передал связному, очень помогла десантникам. Совсем потерь, правда, избежать не удалось: подорвался один катер, у которого заглох мотор, и его снесло волной на мины. Тридцать моряков ушли под воду.
* * *
Фриду он застал притаившейся в стайке у козы. Наспех одетая в старую шубу, в шерстяных носках и галошах, оставленная мужем на поверхности, она тряслась и от страха, и от холода. С изумлением и даже с недоверием встретила она рассказ мужа о бегстве немецкого гарнизона. Но отогревшись в доме и выпив горячего морковного чаю (Фарид успел разжечь камелек и закипятить в железной кружке немного воды), Фрида впала в восторг. Она встретила победу как свое освобождение от почти двухмесячного заточения.
– Не спеши, севгелим, надо соблюдать осторожность. Десант – это кроха военной силы против такой мощи, как фашистская машина. По-видимому, наших моряков должны поддержать с суши. А путь их очень труден. Снова, наверное, через Сиваш, как в гражданскую. Теперь зима. Суровая. У нас тут обнаружили ребята замерзающих десантников, кое-кого удастся спасти, а некоторые после морского купания уже превратились в ледяные скульптуры.
– Ты думаешь, это еще не победа? 
Глубокая печаль и разочарование в голосе жены чуть не довели Фарида до охоты соврать, погрешить против собственной осторожности. Но он взял себя в руки и уверенно, сурово даже, ответил:
– Покидать подвал тебе нельзя. Ничем нельзя выдать твою сохранность. Помни о наших жертвах, о твоих родственниках и друзьях, которые полегли за городом в огромной могиле, почти равной нашему городскому кладбищу. Помни и мужайся, будь, джаным, терпелива и мужественна.
После нового года, в канун православного крещения, фашисты снова овладели городом, ставшим могилой для многих и многих молодых моряков-добровольцев, участвовавших в десантной операции. Крещенские морозы и вовсе заледенили в сердцах феодосийцев надежду на освобождение. Впереди еще годы тяжких испытаний. Грустно было это сознавать, скорбно входить во мрак и холод длинной суровой зимы.

* * *
Хмурое утро принесло новые заботы. Постучала Ивановна, с трудом поднявшаяся к ним по скользкой тропинке.
– Фарид, я к тебе за помощью. В городе фашисты начали облавы и обыски, ищут бедных парней. А у меня спрятался один. Сильно раненный. Я уж и простыни последние рву для перевязок. Нужен бинт, вата и что-то для промывки ран. А прежде всего – спрятать его. А где? Не поможешь? Сможешь помочь?
Фарид вычистил домашнюю аптечку. Пригодились на первый случай настойки календулы, листья сирени, подорожника, запасенные им впрок.
Кстати оказалась его обычная предусмотрительность. У Фриды тоже хорошая привычка хранить дома много перевязочного материала, антисептических и противовоспалительных лекарств. Все это всегда востребовалось и в мирное время. Соседи со всего квартала обращались за помощью к ней. Бывало даже ночью. Но все эти запасы – капля в море. Надо искать другие источники. И тут всплыл в памяти Рашид. Верный друг, как палочка-выручалочка, всегда кстати. Вот только обращаться к нему Фариду неловко. С месяц назад при встрече он упрекнул Рашида, и упрекнул зло, выслушав его рассказ о житье-бытие в оккупации.
– Как ты мог пойти работать к немцам? Санитаром. Чтобы спасать этих убийц?!
– А что? Прикажешь с голоду умирать? Работать негде. Машины нет. Мою разбитую полуторку и ту конфисковали. Аллах простит нас. Мы никого не убили, не предали. Может, еще и послужим правому делу.
"Вот Аллах и дал такой случай", – приободрился, вспомнив об этом, Фарид.

* * *
Встреча состоялась так скоро и так неожиданно, что даже атеист поверил бы в чудо. Фарид подходил к порту и еще издали заметил фигуру друга. Тот, хоронясь на бульваре, ждал и очень хотел увидеть своего активного расторопного товарища ради дела, очень опасного дела, которое следует решить сейчас же.
– Так говоришь, не растерялся и перенес к себе в дом эти коробки? Сколько их?
– Семь больших коробок. В них таблетки, какие-то растворы, вата, бинты. Я не разбираюсь в медицине, но надеюсь: это все для раненых, раз в госпитале оказалось.
– Да как же тебе удалось столько припрятать?
– Паника помогла. Как десантники приблизились к школе, немцам стало не до спасения ценностей. Удрали кто куда и кто успел. Я забаррикадировал дверь в подвал, где склад и где все это добро хранилось. Потом потихоньку перенес к себе. Благо, недалеко – из двора во двор. Да мало успел. Там этого всего битком набито. Но мне теперь сложно и с этой малостью справиться. Куда деть? А вдруг обнаружат? Сейчас они подчищают город так, что почти каждый дом обшаривают, ни одной квартиры не пропускают. В центре прежде всего. Придумай, друг. Может, в порту найдется место?
– Место есть. И не только в порту. Да как доставить? Коробки, говоришь, большие?
– Да, метр на семьдесят, примерно. И высокие.
В тот же вечер, до наступления комендантского часа, на тележке, внутри домашнего скарба, доставили две коробки в дом Фарида. На следующий день таким же способом переправили в куче мусора остальные за город, на кладбище, откуда, как оказалось, их прибрали партизаны. Рашид, узнав об этом, с каким-то обалделым видом долго рассматривал своего друга, словно читал китайскую грамоту. Но не задал ни одного вопроса. Для вопросов теперь не время и не место. Но уважение к Фариду поднялось до высшей отметки. Это ощущалось по готовности Рашида выполнить все, что его друг потребует.
Пока немцы  очищали от десантников и сочувствующих им центр, на окраинах лихорадочно сооружали бесстрашные люди тайники и выхаживали раненых бойцов. Благополучно решилось все и у Ивановны. На что Фарид потратил три вечера, устроив на чердаке тайник под двойным полом. Тесно, на бок с трудом удается перевернуться, но терпеть можно. Главное – нужно. Только бы позволили силы и заживающая рана спускаться ночью в дом, чтоб отогреться, распрямиться и перетерпеть перевязку.
Фарид сам с трудом держался на ногах от недосыпа, недоедания и огромного физического и психического напряжения. А Рашида немцы "повысили" в должности – определили водителем на санитарную машину. Видно, понесли сильный урон от десанта. Это могло очень послужить для движения по городу.

* * *
Первая же зима принесла много осложнений. Встав с постели, Фарид сразу понял, что Фрида заболела. Бледный, почти землистый цвет лица с пятнами нездорового румянца, белые губы резко выделялись на фоне пуховой шали, которой укутана была ее голова. Сама она пышет жаром.
– Маленькая моя, поднимайся, надо покушать.
– Я не голодна и хочу спать, – прошелестела Фрида, почти не разжимая спекшихся губ.
– Как-то, севгели, надо подняться, проглотить хоть немного бульона. И надо в подвал. Там поспишь. Я потеплее укрою тебя.
– Не могу и не хочу. Ты, милый, не переживай, занимайся делами. Я вот посплю и тогда… Может быть…
Фарид понял, что Фрида впадает в беспамятство. "Как же я ее в подвал? И оставить в комнате нельзя. Фрицы повсюду рыщут. Вот внизу у соседей кого-то вчера искали". Горе и отчаяние навалились на него всей тяжестью. Казалось, высосали они всю его энергию и силы. Очень он устал от страшного напряжения этого месяца, наполненного страхом, постоянным контролем за собой, добычей еды. Ох, еда – это самое больное. Справляться с этим все труднее, а кормить Фриду, живущую в холоде промозглого подвала, надо получше, а то схватит туберкулез. Только бы продержаться до тепла. Сейчас январь кончается. Много еще… Месяца три до зелени, первых ягод. Целых три месяца…
Мысли Фарида мрачнели, но он подспудно решал, где найти в доме место для больной Фриды, чтобы она получила возможность отдышаться сухим теплым воздухом, и как ее сейчас опустить в тайник. Ему ведь надо уйти на работу.
Фарид поднес жену ко входу в погреб. Сам спустился на две ступени и, обняв Фриду, стал вместе с ней двигаться вниз и к лежанке. Он почувствовал, как отяжелело тело жены, словно оно уже мертвое.
– Фридуся, помоги мне немного. Соберись с силами.
Фрида открыла глаза, с трудом воспринимая мольбу мужа. Постепенно взгляд ее прояснился, стал осмысленным.
– Могу ли я? Что-то совсем отяжелела.
Она напряглась, опираясь на руки Фарида, охватившие ее, немного отдышалась, приподнялась. Ей удалось сесть на ступеньку, опустить ноги, затем привстать. Это дало возможность мужу подхватить ее, с силой поставить на землю и подтолкнуть к лежанке. Низкий потолок мешал Фариду выпрямиться и стать более ловким. Он уложил жену поудобнее, подоткнул со всех сторон одеяло и укрыл сверху остатками старого тулупа. Пуховым платком прикрыл Фриде голову, нос и рот, наде-ясь, что она будет согревать себя своим дыханием.
– Я, наверно, умру, – прошептала Фрида, отстраняя шаль, – оставь меня. Не напрягайся, – она с трудом перевела дыхание. – Береги себя, Фари.
Ее губы, не слушаясь хозяйку, искривились. Она готова была разрыдаться.
– Что ты придумала?! – одернул он ее нарочито грубо. – Нам жить и жить. Мы молоды. Если мы не выдержим, то кто останется? Ивановна, которая разменяла уже восьмой десяток?
Фарид едва успел подняться наверх, опустить крышку подпола, как в дверь постучала Ивановна. "Легка на помине. С чем пришла? Только бы снова не беда какая", – встревожился Фарид.
– Я за водой. Не замерз родничок-то? Нигде воды нету. Я спустилась аж до Красноармейской. Там во дворе всегда вода бывает, а ноне замерзла колонка. Нету.
– Да, зима как в наказание нам. Такой холодной я что-то не помню. А родничок вчера был живой. Разговаривал, журчал. Я его прикрыл еще с осени ящиком, завалил сухой травой и прикопал землю. Как знал, что зима будет суровой. Подожди тут. От нас пойдем вместе. Мне на работу, так я воду тебе, Ивановна, снесу. Не в службу, а в дружбу.
Спускались они с водой по скользкой дорожке с великим трудом, поддерживая друг друга.
– Вот спасибочко тебе, Фарид. Не донесла бы я сама-то воду. Все заледенело. Самой бы не разбиться, не расплескаться.

* * *
Фрида начала бредить. Сухие губы горели. И виделся ей большой длинный двор, почти без зелени, пышущий жаром от того, что камни, которыми он вымощен, раскалились от солнца. Глазам было больно смотреть, а в голове словно что-то кипело и шевелилось, причиняя нестерпимую боль. "Почему такое пекло? – вертелась в усталом мозгу мысль. – Почему зной? Ведь еще не лето. Это весна, и скоро пасха. Конечно, это песах на пороге". Вот бабушка вынесла во двор и разложила на завалинке разделочные доски, казаны и тазы, в которых варят варенье, и с остервенением драит эту утварь, скребет ножом, битым кирпичом. Фрида просит пить, но бабушка ее не слышит. Она все трет и трет кирпичной крошкой посуду и не видит Фриду. Девочке почему-то надо толочь кирпич. Его уже много. На плоском камне, где она его толкла, и вокруг красно от кирпича. И даже воздух стал от него колючим. У бабушки уже нечего чистить. Медный таз, чайник и дуршлаг  блестят на солнце так, что у Фриды ломит глаза. Как же! – песах! Все в доме должно быть очень чистым. Главное – чтоб нигде крошка хлеба не завалилась.
Весенний день сияет и на вычищенной посуде, и на стеклах окон старого дома. Двор, чистый, просторный, дышит, однако, жаром. И так хочется водички. Хотя бы смочить губы. Вода где-то журчит. Да вот же! Течет она из медного начищенного крана. Сверкает, словно само солнце прячется за сараем. Вот она уже переливается через край чугунной раковины с потрескавшейся эмалью. Льется холодной речкой по двору. "Что же это? Никто не закроет кран?" – переживает Фрида. Ей хочется окунуть ладошки в бегущую по двору воду, намочить лоб. Но Фрида не может подняться со скамеечки. Ноги почему-то отяжелели и не слушаются. И вся она такая вялая, ватная. А воды вокруг все больше. Она переливается через край раковины, не останавливаясь, и уже заливает двор, подбирается к Фриде, касается ее губ, скользит в рот. Фрида вздрагиваетот страха: она вот-вот захлебнется. И тут она очнулась, открыла глаза. Над ней склонился Фарид. Приподняв ее, он ложечкой вливает Фриде водичку.
– Глотай, глотай, юрек. Не захлебнись. Потихоньку.
И Фрида пьет живительную влагу и уже начинает ощущать в ней примесь виноградного сока.
«Как в таком состоянии Фриду держать в погребе? – мучается Фарид. – Ее, такую больную, на целый день в холод и промозглость сырой земли…
В их крохотной спаленке спрятаться негде. Даже шкафа платяного у них нет. Одежда висит на стене, прикрытая белой простыней. Окно в спальне выходит к винограднику. Склон горы довольно круто поднимается вверх, начинаясь от самого окошка. С этой стороны безопасно, недоступно для любопытных глаз. Но а если обыск? Но не будут же солдаты врываться в запертый дом? В комнате надо будет поднять шторы, освободить окна, чтоб видно было: дома никого нет. Да, надо перевести Фриду в спальню. Пусть и днем будет в тепле. Аллах побережет – свинья не съест».

* * *
С весной стало в доме сытнее. Дикие съедобные травы с гор, лук, редис с их малюсенькой деляночки во дворе, бычки и ставриды с моря помогли и самим разнообразить рацион, и продолжать худо-бедно кормить отощавшую за зиму Милку. Но когда как-то в конце апреля Фарид спустил в подвал на обед жене тушеных бычков, Фрида еле сдержала гримасу отвращения. До того они надоели. Как самое большое лакомство грезился ей довоенный ломоть ржаного хлеба с маслом. А если еще посыпать сверху сахаром или солью… Что может быть вкуснее?! Но удастся ли когда-нибудь снова попробовать все это? Про бычков Фрида точно знает – в мирное время она их в рот не возьмет. И даже Пуху пусть Фарид кормит во дворе. Даже зимой.
Но она ни за что не даст понять Фариду свое отвращение к бычкам и ставриде. Она знает, как нелегко Фариду добывать еду, чтоб обеспечить ей, невольной иждивенке и затворнице, питание. И Слава Всевышнему, что кончилась зима, такое злое и голодное время. 
После того, как исчезла Ольга, стало безопасно по утрам и вечерам сидеть среди виноградной листвы, прикрывшись серо-зеленым покрывалом, и дышать теплым и ароматным воздухом, который после подвальной сырости казался даже сладким. Впрочем, в знойный летний день и в подвале полежать будет приятно. Только б не кончалось лето… Может, и победа случится летом, когда все трудное становится и легким, и достижимым…
Солнце почти спряталось за лесистыми горами, и его последние лучи окрашивают облака и видимую северо-западную часть неба в розовое всех оттенков.И голубое с розовым, отражаясь в воде, делает море нежно-перламутровым. Это так красиво, словно на картине художника. И удивляет – откуда у природы такие краски, такая богатая сверкающая палитра! Жаль, длится эта красота недолго. Южное небо стремительно темнеет и своей глубокой таинственной синевой начинает напоминать появившийся перед войной первый цветной фильм по украинским фантазиям Гоголя.
Об этом шел тихий разговор у сидящих на любимой скамеечке Фарида и Фриды. И еще, уже с грустью, о том, что наслаждаться красотой летних вечеров, тишиной и благостным покоем природы приходится очень редко. Война то и дело напоминает о себе горем, житейскими тяготами и требует предельной осторожности.

* * *
Созрел виноград, налились сладостью и стали янтарно-прозрачными тяжелые кисти. Фрида, часто остававшаяся в последнее время на свободе, грелась под лучами ленивого осеннего солнца, сидя за кустами на скамеечке. Время от времени она пощипывала виноградные ягоды, держа на коленях огромную виноградную кисть, отложив работу, и мечтала об окончании войны. Вдруг внизу, во дворе, раздался яростный лай Пирата. Кровь застыла у нее в жилах от ужаса: два солдата во дворе стоят перед собакой, и, как показалось ей, один уже снимает с плеча автомат.
– Найн, найн, не стреляйте! Бите, я тут. Я сейчас…
И Фрида кубарем скатилась вниз. Что делать, как отвечать – об этом не успела подумать. Тяжелая кисть винограда в руке помогла ей опомниться.
– Бите, бите, – проговорила она, протягивая ее немцу. – Я сейчас нарежу вам много-много.
А сама тянет за ошейник Пирата к сараю, поглядывая тревожно на немцев. А они пробуют виноград и от удовольствия причмокивают: «Карошо, карошо».
Затолкав Пирата в сараюшку и прикрыв за ним дверь на засов, Фрида подошла к неожиданным гостям уже с готовой фразой и даже со сценкой. Жаль, что немецких слов у нее в запасе было слишком мало.
– Я татарка. А татары – хорошие садоводы. Как это по-немецки – гут гертнер. И мой муж, татарин, вырастил этот виноград сам, – говорила она по-русски, вставляя кое-где немецкие слова, плохо соображая, точно ли они выражают ее мысль. – Татары – гут гертнер,  – и Фрида показала на гору. – Виноград у нас зер гут. Я вам нарежу много, – она вопросительно взглянула на своих «гостей».
– Я, я, – закивали оба.
Фрида у ступенек подняла корзину, словно ожидавшую этого спасительного для хозяйки момента, и поднялась в виноградник. Она принялась руками, срывая ногти, отламывать толстые сочные ветки, но они плохо поддавались.
– Ножницы… – спохватилась она. – Где мое рукоделие? Там ножницы.
Ее организм, собравший от сильного страха все силы, напрягшись до немыслимого предела, выдавал мгновенные решения и точные движения всех своих членов. Немцы еще дощипывали протянутую им кисть, а Фрида уже подошла к ним с полной корзиной.
– О-о! – изумились они. – Sehr gut. Карошо!
Они забрали корзину и удалились, спросив напоследок о муже и получив успокоительный ответ:
– Он работает в порту. В мастерских.
Солдаты уже спустились по улице до самого перекрестка, а Фрида стояла столбом не в силах сдвинуться с места.

* * *
Выходя после смены из портовых ворот, Фарид услышал знакомый посвист. С высоты бульвара из-за ближайшего дерева выглянул Рашид. Фарид махнул ему рукой в сторону своего направления, продолжая неспешно шагать вперед. Встретились они у городской поликлиники и уже от нее пошли вместе.
– Что стряслось? Что-то важное, раз рискуешь торчать у порта?
– Как сказать… Кому важно, а для кого, может, и нет, – сверкнул глазами Рашид. – Я женился.
Фарид даже остановился от неожиданности, удивленно вытаращив глаза.
– Ты что это? Серьезно? Не разыгрываешь?
– Серьезней не бывает. Мы даже сходили в Управу, чтоб зарегистрироваться. Ради этой печати все и затеяли, не дожидаясь Победы. А теперь не упади, друг, от удивления. Я женился на Марии.
Фарид снова внезапно остановился, с трудом переваривая новость.
Оказалось, что Мария и Рашид поддерживали знакомство с того случая, как разыграли сцену отъезда Фриды из дома. Они сразу понравились друг другу, прониклись симпатией, но дело до серьезного объяснения не доходило. Изредка Рашид забегал к Марии, жившей недалеко от Белого бассейна. Не очень по пути. Потому и редко. Время-то какое – не до прогулок и визитов.
С месяц назад немцы снова устроили на стихийном рынке возле собора Казанской Божьей Матери облаву. Мария была там и уж точно загремела бы в Германию – молодая, сильная, красивая. Но как опасность удесятеряет наши силы, обостряет сообразительность! В момент, когда полицаи теснили толпу к храму, она выскользнула из оцепления и скатилась вниз, в переулок, спускавшийся к центру города. Добежав до его конца, она сошла вниз прямо к госпиталю. Возле школы-госпиталя ее и перехватил Рашид, вышедший к санитарной машине. Он затолкнул Марию, не пускаясь в объяснения, внутрь и велел лечь на носилки и не высовываться. Поездив вместе по местам назначения, загрузив машину свежим бельем из прачечной, Рашид подвел машину к своим воротам, не доехав до госпитальной арки.
Остановился, словно проверяя тормоза.
– Вот ключ от моей квартиры. Сейчас в эту калитку и сразу в дверь направо. Жди меня. Никуда носа не высовывай. Уборная в квартире.
Во дворе госпиталя, разгружая машину, санитар заметил:
– Что это ты, Рашидка, остановился на подъеме, мотор что ль заглох?
«Вот ведь всевидящий бес, – Рашид с ненавистью взглянул на любопытного. – Везде нос сует”.
– Тормоза проверил, чего-то иногда подозрение вызывают.
Время до конца дежурства тянулось так медленно, что Рашид, тревожась, решил заглянуть домой. «Как там Мария? Не заметил ли ее кто?»
– Я забегу домой. Буквально на минуту, – бросил он санитару уже на ходу.
Мария все еще стояла посреди комнаты, бывшей одновременно и кухней, и кое-как приходила в себя от пережитого.
– Ну что? Обживаешь новый дом? – Рашид обнял ее, успокаивая. – Расслабься, подруга. Все обошлось. А я назад. До вечера.
Вечер оказался для Рашида сказочным. Он не узнал своего жилья: порядок, чистота и аппетитный запах от свежесваренной картошки.
– Знаешь, Фарид, я, Аллах свидетель, сроду не ел такой вкусной картошки да с твоей соленой барабулей. Так кстати она пришлась! Вот только без хлеба. У меня была малость, то мы ее оставили к чаю.
– Ну а потом что? Как вечер коротали?
– Не думай ничего такого, – посерьезнел Рашид. – Мы решали и решили, как нам жить. И вот зарегистрировали брак. Теперь Мария в безопасности. А я женатый и счастливый.
Рассказ Фарида очень обрадовал и умилил Фриду.
– Пошли, Аллах, счастья нашим верным друзьям. Сама судьба подтолкнула их  друг к другу.
В верованиях Фриды давно смешались все религии.

* * *
Дни катились как масляный Колобок из сказки. Привыкшие к трудностям и опасности люди жили надеждой. Она питала их энергию и стойкость, вела от "сегодня" к "завтра", подбрасывая небольшие радости как весточки из грядущей мирной жизни. Жители города – соседи ли по жилью, сотрудники ли, работающие на продолжающих жить мелких предприятиях, поддерживали друг друга, помогали чем могли и, главное, разносили вести с "Большой Земли" и с фронта.
– Фаридушка, я принесла тебе пяток яиц. Куры мои, сохрани их Господь, еще подкармливают меня, а я, хотя и с трудом, – их. Так вот потихоньку и доживаем до лучших времен. А что слышно из Отуз? Ты хоть получаешь от Фриды весточки? Разрешилась она от бремени?
Как тяжко было Фариду врать этой доброй женщине! Язык не поворачивался. Но осторожность, ставшая его второй натурой, побеждала. И он мямлил что-то в ответ, мало думая об этом, но более о том, как уйти от разговора, отвлечь Ивановну незаметным поворотом, – об этом он думал напряженно, направив к тому всю свою фантазию.
Ивановна, хоть редко, но навещала "Ласточкино гнездо", однако подозрений и прозрений у нее не возникало. Фарид относил это к простодушию и доброй, открытой натуре старушки, жившей и живущей "по правде". И только так.
Впрочем, у них с Фаридом была общая тайна: выходили они благополучно раненого бойца, и Фарид переправил его к партизанам. А как и через кого он это сделал, Ивановна не знала и не расспрашивала о подробностях.
Сейчас же Фарид вспомнил, что на днях от того Ивана Ивановне были переданы привет и горячая благодарность. Иван почти полностью поправился и даже принимает в жизни партизанского отряда довольно активное участие.
– Парень-то наш оказался не только грамотным, но с хорошим почерком. Он слушает новости по радио и пишет потом листовки. Пишет, как печатает.
 Фарид порылся в тайном кармане и вынул четвертушку бумаги, а когда расправил, разгладил ее, оказалась она листовкой с четким, ровным текстом, так что Ивановна прочитала его без очков.
– Ишь как складно писано. И красиво, – она с довольной улыбкой возвратила листовку Фариду. – Возьми, передашь еще кому. А мне хранить это не с руки. Почитать же было приятно и радостно. Хорошая весть.
Так закончился разговор, занимавший их и не имеющий от них, ни от одного, ни от другого, тайн.

* * *
В "Ласточкином гнезде" царили печаль и тоска. Фрида ходила по квартире с заплаканными глазами, стараясь их сделать не очень заметными для Фарида. Но и он тяжело переживал убавление в своем дружном, ладненьком хозяйстве.
Первым исчез Пират. Его искали, звали. Фарид исходил все близлежащие горы, был на свалке, куда могла завести собаку полуголодная жизнь. Но не обнаруживалось даже следа. Опустевший двор угнетал тишиной и безлюдьем. Теперь вот пришел черед решать судьбу Милки.
Этой зимой козу не прокормить. Да и весна ожидается затяжная, холодная. Значит, и травы ранней не будет. Пустить козу на мясо – об этом не могло быть и речи. Как ни голодно жили в эту зиму Фарид с Фридой, они и в рот бы не взяли что-либо приготовленное из него. Решили продать, а лучше бы обменять ее с кем-нибудь из деревни, кто бы мог в голодное зимнее время прокормить Милку, а ее хозяевам дать картошки или кукурузы. Фарид искал такого, точно соответствующего наказам Фриды.
Ожидаемая встреча оказалась все же внезапной. На рынке, куда Фарид в выходной день вынес для обмена на хлеб немного вяленых бычков, он разговорился с человеком из поселка в междугорье, что возле Коктебеля. Хлеба у него не было, но зато в заплечном мешке килограмма три кукурузы и сушеные лечебные травы. Все это и составило стоимость Милки. Такое вот печальное время. Но человек, как определил Фарид, вполне отвечал условиям Фриды. И это улучшило настроение. Пока человек похаживал по базару, Фарид привел козу. Передавая ее новому хозяину, огладил ее и даже поцеловал в лоб. Было приятно заметить, что это прощание понято и принято обменщиком как надо.
– Ну всего хорошего вам, и пусть все ваши будут здоровы!
Погрустили они вечером, сидя за казаном с дымящейся кукурузой, да делать нечего. Видно, впереди еще много испытаний ждет Фарида и Фриду.
Пуха, оставшаяся наполовину сиротой, ходила теперь за хозяйкой и хозяином по пятам. Словно опасаясь, как бы и они не исчезли. Кошка спускалась за Фридой даже в холодный подпол, куда приходилось все-таки прятаться в тревожные, полные неясных слухов дни. В подвале они грели друг друга и в общем были почти довольны.
Осиротевшее "Ласточкино гнездо" между тем даже издали смотрелось тихим, заброшенным. Только дым из трубы свидетельствовал о том, что жизнь в нем еще теплится.

* * *
Проснувшись поутру в первый день нового сорок четвертого года, жители города обнаружили в почтовых ящиках листовки. В них поздравления с новым годом и сообщения о тяжелых, но победных наступлениях Советской армии по всему фронту. С конкретными подробностями. Листовок было распределено немного, но они попали во все районы города, и их содержание стало известным в одну неделю всем феодосийцам.
Связь с портом тот же связной продолжал поддерживать через Фарида. В конце марта он принес добрую весть – готовится большая операция по освобождению Крыма.
Радостный, счастливый Фарид несся домой как на крыльях. Поднявшись по тропинке к воротам, он, с трудом переводя дух, нагнулся и сорвал несколько стебельков подснежников, прикрытых от уже жаркого солнца кустами шиповника и ежевики. С этим скромным букетом он и вошел в дом.
– Помню-помню, джаным, не любишь губить цветы. Но сегодня такой день, когда они должны быть на столе и напоминать нам о славной новости, с которой я пришел. Не пришел, а прилетел.
Фрида, выслушав мужа, сначала побледнела от волнения, а потом вспыхнула радостью.
– Господь наш единый! Неужели мы таки дожили до этого дня?!
Она подошла к мужу и, благодарная, подняла руки,  крепко обняла его. А он нежно прижал ее к себе. Они постояли так, словно в ожидании, когда радость уляжется, проникнет в каждую клеточку их существа и прорастет энергией, силой, жаждой работать ради мира, родины, ради новой жизни.

* * *
В ночь на 11 апреля 1944 года войска Отдельной Приморской армии прорвали оборону немцев севернее Керчи и начали с боями продвижение к морю. Утром город был освобожден, и эта радостная весть мигом облетела весь северо-восточный Крым. Первыми приветствовали освободителей уцелевшие герои Аджимушкая. В Феодосии о них стали известны подробности, восхищавшие и ужасавшие людей.
13 апреля днем была освобождена и Феодосия. Последние немецкие катера, на которых не успели "поработать" портовики, покидали порт. Из-за гор, с Двухъякорной бухты, вдруг вынырнули советские самолеты. На низкой высоте они успешно потопили катера и разбили сразу четыре немецких танка, тяжело и нелепо ворочающихся на городских улицах. Радость и ликование охватили население. На привокзальную площадь и прилегающие улицы высыпали и стар и млад.
К вечеру в "Ласточкино гнездо" пожаловали первые гости: Рашид с Марией и маленькой Леночкой. Фрида с удовольствием засуетилась, накрывая стол. Великой радости день отметили тушеной камбалой (жарить – масла не было), первой, совсем мелкой редиской, зеленым луком, который нащипали на миниатюрном огородике хозяев. А Рашид поставил на стол графинчик разбавленного спирта, который запивали Фаридовым виноградным соком.
Долгий весенний вечер все же уступил сначала сумеркам, потом вдруг спустившемуся черному пологу южной ночи, а разговоры за столом продолжались оживленные, бесконечные. Это были планы, надежды, здравствовала молодая жизнь. Над ними витал светлый радостный флер как музыка известной серенады П.И. Чайковского.

* * *
Ликование постепенно улеглось. В свои права вступили будни с заботами, тяжелой работой и лишениями. Снабжение не налаживалось. Всего необходимого так и не было. Жили впроголодь. Ели лебеду, крапиву, конский щавель, готовя из всего этого травяного богатства суп, приправляя его мукой, которую выдавали вместо хлеба по полкило на человека в неделю. Зеленый лук и редиска как подарок мирной весны.
В городе стала выходить газета "Пролетарий", названием своим точно обозначившая уровень жителей по социальному положению и обеспеченности. В ней говорилось о мерах, предпринимаемых правительством для восстановления Крыма и города.
Фрида в числе многих участвовала в уборке развалин. В центре на каждом шагу попадались бреши с навалом камней и штукатурки. Это все, что осталось от домов, еще недавно украшавших город. Особенно большой пустырь оказался в районе площади, откуда когда-то начиналась Екатерининская улица с памятником Александру II. Работы по специальности пока не было.

* * *
У Фриды все дни было тяжело на душе. На днях она смогла, наконец, спокойно выйти со двора, не опасаясь головокружения и слабости. Путь ее лежал на улицу Чехова к кинотеатру "Спартак". Там в угловом доме, единственно уцелевшем на этой стороне, жила двоюродная сестра Фриды Эстер с семьей, единственная родственница. Но ни сестры, ни ее троих детей и свекрови не осталось и следа. Они были расстреляны 12 декабря 1941 года. Не осталось никого и из их соседей-крымчаков. Вот наконец до Фриды дошла настоящая, несущая горе и печаль полная правда.
– Всех, милая, расстреляли. Все полегли где-то во рву, перед въездом в город. А вещи забрали полицаи. Сказали, что увезут на хранение на склад. И чего врали? Ведь уже все знали, кого куда и зачем увозят. Вещи там никому никогда не понадобятся. А вот для тебя, Фрида, сестра успела мне передать книгу. Старинная, видать, редкая.
 Старая женщина, с глазами, в которых застыла печаль, протянула Фриде книгу.
Это была «Тора». Эстафета еврейского народа, передаваемая в веках от убиваемых тем, кто еще оставался жить и кто, возможно, уже завтра вынужден будет передать ее дальше следующим, может, тоже обреченным.
Фрида, поднимаясь к своему гнезду, тихо плакала, и слезы падали на толстый кожаный переплет «Торы».

* * *
Был ясный теплый день в июне, когда подошедший с осторожностью и оглядкой охранник передал Фариду молнией пробежавший по городу слух о высылке татар.
– Говорят, – шептал он, – из Отуз вывезли всех. Пустые дома, распахнутые настежь окна, двери и ворота напоминают теперь кладбище.
УФарида побелели и задрожали губы. "Как же так? Ведь у сестры трое детей. Муж – капитан артиллерии, погиб на фронте. За что? И куда? Из родных мест… За что? За что?" Горькими слезами обливалось бедное сердце, горе согнуло фигуру Фарида, тяжело опустившегося на сваленные у стены шпалы. Не успел он переварить эту весть, как позвали его к проходной. Там его встретил бледный, заплаканный, весь серый от пыли Истем, десятилетний племянник Фарида. Мальчик тяжело дышал, дрожал, но уже не плакал. На его утомленном лице обострившиеся черты, грязные потеки от размазанных слез.
– Дядя Фарид, маму с Дилярой и Ленарой забрали. Мама успела мне наказать, чтоб бежал к вам. Может как-нибудь удастся вам Ленару взять? Их повезли на станцию.
– Беги, Истем, к нам. Да осторожнее. Не по улице, а как придется – по дворам да развалинам. Пусть тетя Фрида спрячет, если что… Вдруг увидите, что к нам кто-то идет или машина едет… А я постараюсь увидеть твоих.
Но как? Планов никаких не рождалось, выхода он не видел. Как подобраться к станции? Как встретить Гульнару? Где? Их ведь там насобирали сотни. Да и сам Фарид со своей внешностью станет не спасителем, а жертвой. Что делать?
Полный сомнений, растерянный и как-то весь обмякший, Фарид, сидя на шпалах, мерно покачивался, обхватив голову дрожащими руками. "Что делать? У кого искать защиты? Как выручить сестру? Где справедливость?" Ответа не находилось.
– Фарид, не вздумай никуда идти, – подошедший Петр Дмитриевич тронул его за плечо. – Ты и сам теперь в опасности. Ступай домой, скрывайся. Скорого решения этого вопроса не будет. Уж очень все подготовлено быстро, и добиваться справедливости нет времени и не у кого. Беги.
Фарид удивленно взглянул на товарища. "Надо же ошибаться так в человеке? Не очень ему доверял, а он-то хороший, добрый и преданный". Мысли Фарида, независимо от него самого, продолжали кружить вокруг прежних встреч, прежних отношений. Худой, сгорбленный, всегда тихий Петр Дмитриевич никогда не вступал ни в какие споры, разве что, обычно "под занавес", изрекал всегда что-то, как оказывалось, – окончательное, так что все замолкали, а он так же тихо и неторопливо уходил, чтоб заниматься делом. Работа, похоже, не увлекала его, не вдохновляли какие-то находки, но выполнялась им спокойно, тщательно, а через некоторое время появлялось рационализаторское предложение. И все удивлялись: "Как? Откуда?". А Петр Дмитриевич спокойно обходил рассуждающих и удивляющихся, словно это не он был предметом их разговоров. И казался он сухим, холодным, сторонним. Да вот поди ж ты, очень даже участливым человеком оказался. Фариду часто приходилось делать подобные открытия, и он все более проникался верой в человеческое в человеке. Но как понять и принять то, что совершают люди сейчас? За что?

* * *
Дома Фарид никого не застал и похолодел от страха. Неужели и сюда уже добрались? Взяли Фриду и мальчика? Да нет же. Фрида, конечно, сообразила бы показать свой паспорт. Тут что-то не то.
– Фрида, Истем, – сначала тихо, а потом во весь голос прокричал он.
И вздрогнул от неожиданности. Из кустов винограда поднялся Истем и бросился к дяде.
– Тетя Фрида убежала искать маму, а мне велела спрятаться. А еще сказала, чтобы ты, дядя Фарид, тоже спрятался. Она слышала, как у соседей шумели, плакали. Их забрали.
Стыдно Фариду прятаться за спиной жены. Больно чувствовать свое бессилие. Да взяла ли она паспорт? А то ведь упекут за татарку. Разберись потом. Побежать навстречу, поискать? Но мальчика не оставишь одного. Ему тут все чужое. И дело к ночи. Побоится малец. Они стояли посреди двора, позабыв об опасности. Оба – статный мужчина и худенький робкий мальчонка – не зная, что делать, и, вообще, можно ли что делать, когда мир рушится, уходит родная земля из-под ног, а сам ты становишься изгоем, беспомощным, бесправным и ничтожным?
– Идем, Истем, в дом. Сядешь у окошка наблюдать за улицей пока еще светло. Как появится кто посторонний – дай мне знать. Я пойду на гору. Надо приглядеть подходящее место. Не в подвал же забираться…
В доме было тихо и темновато. Пуха проскользнула за мальчиком в зал и забралась к нему на колени. Тот был рад такому обществу, стал поглаживать мягкую кошачью спинку. И такой мирной, уютной предстала перед Истемом жизнь, что все страшное из пережитого за день показалось сном, кошмаром. Да было ли это? Но возникшая как наяву картина: испуганная мать, то хватающая на руки Ленару, то пряча ее в постели, и плач девочки, и дикий взгляд матери, ищущий спасения хотя бы для малютки – это было взаправду. Это было. От этого никуда не деться. И усталость, почти смертельная, навалилась на мальчика, и он подумал о том, что если б пришлось ему добираться до города сейчас, он бы просто упал на дорогу. Босые ноги вдруг ощутили все раны: сбитые в кровь ногти и горящие огнем пятки. Обожженные солнцем глаза, уставшие от напряженного оглядывания редких машин и повозок в поисках попутчиков, болели. Не каждую еще ведь и остановишь. Вдруг выдадут, предадут? Страх обострял все чувства, держал начеку все тело, мысли. Все это сейчас навалилось стопудовой тяжестью на хрупкое тело Истема, и мальчик соскользнул со стула, теряя сознание.

* * *
Фрида перешла на шаг, с трудом переводя дыхание и чувствуя жжение в горле и груди. Перед ней грузовой состав с закрытыми вагонами и шагающий мимо них конвоир. "Все пропало. Погрузили, закрыли и ничего уже не сделаешь". В груди вдруг похолодело, сердце куда-то провалилось. Фрида словно вросла в землю. "Что делать? Неужели все потеряно и ничего уже исправить нельзя", – продолжала метаться мысль. Но ноги несли ее дальше, а вагоны не кончались, и в голову не приходило ничего отрадного, никакой веры, но маленький огонек надежды упрямо вел ее вперед.
Охранник, заметивший Фриду, направился к ней, ускоряя шаг.
– Здесь нельзя. Уходите.
– Пожалуйста, скажите, это всех погрузили?
– Для чего вам знать? Вы боитесь, что вас забудут? – с горечью в голосе произнес он.
У Фриды проснулась слабая надежда – она уловила боль в словах охранника. Да. Это славный юноша. Хорошее доброе лицо и грустные глаза. Видно, тяжела для него такая служба.
– Мне необходимо встретить одну женщину из Отуз, – Фрида стала нащупывать подход. – Я больная, скрывалась всю оккупацию в сыром подвале. Родила, однако. А девочку кормить нечем. Отдала кормилице в Отузы. Теперь боюсь за дочку. Так страшно! Увезут…
– Не знаю откуда, но еще машины две прибудут. Только как вы увидите, как заберете ребенка? Подходить близко нельзя.
В это время впереди заурчали грузовики, задвигалась охрана, потом разорвал воздух вой и плач тех, кого стали выгружать и запихивать в свободные теплушки. Фрида, торопясь и спотыкаясь, бросилась туда, хоронясь по возможности за кустами и деревьями, окружающими перрон. На дорогу смотреть некогда. Глаза устремлены на толпу и охранников. Удастся ли увидеть Гульнару, даже если она здесь? Но какая-то сила влекла Фриду вперед. Взгляд не отрывался от шевелящейся, молящей и плачущей массы, в которой, казалось, не выхватить глазу ни одного лица. Но ее увидела Гульнара. Она подняла над собой Ленару и как танк стала расталкивать толпу, пробираясь к Фриде. Та ребенка сразу заметила и все поняла. Она рванулась навстречу так стремительно, что не оказавшиеся совсем близко милиционеры не сумели подоспеть, и с довольно короткой дистанции Гульнара бросила девочку навстречу Фриде. Та успела ее подхватить и, пригибаясь, прячась в толпе, добралась до места, где до кустарников оставалось метров десять. Нырнула под их защиту и, не оглядываясь и не переводя дух, побежала вперед. Ленара, притихшая от леденящего страха, инстинктивно приняла все, что с ней происходит, плотно прижалась к груди, обхватила ручонками шею Фриды, создавая тем самым минимальную преграду летящему навстречу воздуху. Когда спасенные добрались до шоссе, первый же грузовик подобрал их. Водитель ни о чем женщину не расспрашивал, чувствуя, что она пережила смертельную опасность. И только доехав до центра, задал вопрос:
– Тебе куда?
Машина довезла Фриду до самого подъема к "Ласточкиному гнезду". Впоследствии, вспоминая и обдумывая этот случай, Фрида не могла докопаться до истины. Что хватило сил у Гульнары поднять и бросить двухлетнюю девочку, довольно упитанную, понятно – помогло отчаяние, пробудившее выброс адреналина. Подобные истории известны. А вот почему не остановили и не преследовали ее, Фриду, охранники? Да. Они все внимание направили на погрузку. Это было непросто. Люди сопротивлялись, меняли места, устраивая тем самым настоящий хаос. Приходилось подсаживать, заталкивать тем из охраны, кто был у самых вагонов. Те же, что теснили людей к вагонам, глядели только перед собой, чтоб никто не выскользнул из-под их рук, а в момент, когда выбиралась из толпы Фрида, их внимание отвлекла жуткая истерика одной бедняжки, которая потеряла в этом людском месиве сына.
Нельзя упустить и еще одно соображение. Такими неравнодушными, потрясенными своими бесчеловечными обязанностями, как тот, первый на ее пути, охранник, были, может, и другие… Хотя бы еще один. Тот, который и видел ее, Фриды, бегство с девочкой, видел, но не остановил, не подал знака своим товарищам. Такое могло быть в послевоенное время. Пережившие горе люди стали остро чувствовать беду и боль других. Война научила людей сопереживанию, а не только жестокости.

* * *
ДоФарида все чаще доходили слухи о неприглядных, мягко говоря, делах некоторых представителей его народа. Было очень неприятно узнавать о них. Очень. Сам он никогда не отделял себя от всех других жителей города, Крыма. Да и не один он таков. Жили все мирно, не разделяясь. Но всегда в любом народе находятся выродки. Одни хотят быть главными, важными и мутят воду, сеют гнев, который потом поднимет их наверх. Другие слепо подчиняются этим бойким и нахальным. Третьи увлекаются их бредовыми идеями, поддаются иллюзии. Нет, чтобы мирно жить, трудиться, копить достаток и украшать быт! Нет, подавай им то, что пригрезилось, но чего быть не может, да и не должно. Да, в любой отаре найдется паршивая овца. И не одна. Так зачем наказывать весь народ? Почему татары? А украинцы, литовцы? Разве среди них было мало предателей? Разве их не подстрекала страсть к пригрезившейся иллюзорной свободе? Как примирить себя с такой несправедливостью? Как сохранить в сердце доброту, не озлобиться?
Трудно давались Фариду размышления об устройстве его теперешней жизни. Но надо что-то предпринимать. Не сидеть же сложа руки в какой-нибудь норе! И чем кормить семью, в которой теперь двое детей? Это ведь его заботы – мужа, мужчины и теперь отца. Обсудив с Фридой положение, решили на время (на время ли?) уехать в какое-нибудь дальнее селение. Дальнее, но недалекое от города, в котором ведь останется их дом, их "Гнездо". Чтобы переселиться, должна быть там работа. О работе сейчас и здесь необходимо позаботиться Фриде. Ему, Фариду, предстоит решать эту проблему там, на месте. И он найдет работу везде, куда забросит его судьба, потому что он любит работу и работа любит его.
Власти на местах уже разделили свои обязанности и приступили к делам. Фрида обратилась в горздрав с просьбой назначить ее фельдшером в село. Подобных предложений поступало немного. Все стремились получить работу в городе. ИФриду с радостью определили в небольшое селение в районе Планерского-Коктебеля.
Автобус туда не ходил, и наши переселенцы с двумя детьми и кошкой добрались туда на расхлябанной повозке, с тощей кобылой во главе.
Новое место их жительства разочаровало бы и обескуражило любого… Среди гор, на уже пожухлой от зноя траве долина, заставленная невзрачными домишками из колыба. Это бывшее татарское жилье. В некоторых из них жизнь, видно, прекратилась мгновенно: голые серые стены и распахнутые глазницы окон и дверей глядели на мир печально и обреченно. В тех, в которых еще теплилось что-то живое, царила нищета, бедность. Мало деревьев вокруг, мало ласкающей глаз зелени, жалкие тряпки, развешанные во дворах, полощет ветер. И только впереди сияют изумрудом обросшие лесом лбы гор.
Здание сельсовета – такой же, разве чуть поновее, домишко с покосившимся красным флагом над крыльцом. Внутри тоже небогато, в стиле всех властных мест в заброшенных дальних селениях: два стола для председателя и бухгалтера, штук пять облезлых стульев, сейф и портрет Сталина на стене… На подоконниках ни цветочка. Штор тоже нет, и окна, выходящие на запад, прикрыты в послеобеденное время газетами. Как раз в это время и вошла Фрида с направлением, дипломом и пас-портом в руке.
– Из переселенцев, что ли? Паспорт-то новешенький.
– Нет. Я из города. А паспорт получила недавно взамен утерянного.
– Что за нужда погнала вас к нам из города-то?
– Детям нужен горный воздух и свежее молоко. Да и мне тоже.
Она не стала уточнять почему, не желая распространяться о своем многолетнем житии в подвале, знала уже, как неадекватно относились некоторые к такому факту: не сочувствие проявляя, а что-то вроде осуждения. За трусость, что ли?
Председатель задумчиво перебирал в руках Фридины немногочисленные бумаги, пытаясь представить, где и как организовать этот медпункт, для которого еще надо будет доставать оборудование, медикаменты и прочее. Как приспособить к делу мужа фельдшерицы. Не алкоголик ли?
– У вас семья, говорите? А муж раненый или как? Что будет тут делать?
– Он механик и слесарь. Руки у него золотые. А ноги… Одна плохая, и он немного прихрамывает. Детей двое. Малы еще – десять лет мальчику и два года девочке.
– Ну что ж… Занимайте вот тут рядом с конторой один домишко под жилье, другой – под медпункт. Оборудование добывайте сами. У меня при таком развале, сами понимаете, итак забот по горло.
«Хорошо, что не попросил документы Фарида. Паспорт в милиции: надо внести имена детей. Лидия Ивановна что-то тянет. Видно, надо что-то еще поднести. Она, правда, и так много сделала, спасибо ей. Судьба все-таки повернута ко мне светлой стороной. Роптать грех. Вот и паспорт, что дала мне вместе с «Торой» Назаровна, как пригодился теперь для Фарида! Даже фотография вполне подходит, хотя еврей Фишер, обронивший документ в тот страшный день, старше Фарида на пять лет».
– Ничего. Мне не пленять девиц, – улыбнулся Фарид. – А глядишь, и польза будет: пенсию раньше получу. Может, пригодится. Вот и детей успел завести…
Грустная улыбка мелькнула и быстро угасла, как свеча, на которую надели колпак.
Иногда Фриде казалось, что, по крайней мере, половина ее жизни ушла на добывание удостоверяющих личность документов, паспортов. Сначала это требовалось для Фарида. Потом ей надо было сменить свою фамилию на Фишер. А как выстраданы метрики для детей! И она вдруг стала матерью двоих сразу. Но ведь все получилось! Пригодилось ее умение разговаривать с людьми, располагать их к себе и знать подход к каждому. Эти качества и на работе ей так пригождаются, они действуют, бывает, лучше таблеток, уж во всяком случае. И она убедилась в этом в своей практике, во всей своей жизни.

* * *
Работы на новом месте непочатый край. Успевай только поворачиваться. Побелку, ремонт в своей хате сразу взял на себя Фарид, то бишь Иосиф (как тяжело привыкать к новому имени!). Фрида же разом с добыванием документов обивала пороги городских учреждений, чтобы оборудовать место своей работы. Кое-какую мебель, шкафчики и посуду ей сам бог послал. Все это осталось после немецкого госпиталя и было затолкано сейчас в помещения нижнего этажа поликлиники. Главврач торопил Фриду с вывозом этого добра: ему требовались комнаты под кабинеты для физиотерапии и лаборатории. Но на чем это вывезти? И решение этой задачи оказалось значительно труднее: город задыхался от нехватки транспорта и горючего. Ну вот и это решилось.
На прощание главврач Николай Львович посоветовал:
– Прихватите еще вот эти ящики. В них целая аптека. На месте разберетесь со сроками годности. Я думаю, там найдется немало того, что пригодится.
Когда Фрида получила машину, она сумела захватить из "Ласточкиного гнезда" кое-какой инструмент для Фарида. Он очень надеялся устроить мастерскую по ремонту той жалкой техники, которой располагал совхоз.
Как ни высоко ценил свою жену Фарид, он был поражен ее хваткой, умением ладить с людьми и обладанием прочими деловыми качествами. Разгружая машину, он не переставал удивляться обилию полезных вещей, добытых Фридой. А обнаружив свои инструменты, которые не сумел взять при их отъезде из "Ласточкиного гнезда", совершавшемся впопыхах, торопливо, подошел и, обняв жену, горячо и благодарно расцеловал.
– Я готов стать перед тобой на колени, но боюсь, от избытка чувств не сумею подняться, – как всегда в шутке дал выход своему избыточному волнению и любви.

* * *
Целый месяц ушел на ремонт помещения. И вот, Слава Богу, он был завершен. Нашлись добрые помощники, занесли и расставили столы и шкафы. Женщины-соседки помыли окна, посуду. Через день Фрида приступила к работе, когда Фарид еще прибивал на наружной стене вывеску.
Настала пора и ему устраивать свое рабочее место. В заброшенном сарае, выбранном для мастерской, закипела работа. Фарид пропадал там целыми днями: чинил, составлял из остатков разных сельскохозяйственных машин и орудий новые. Зачищал, протирал, сверлил… Работал с упоением, вырвавшись из тисков навязанного обстоятельствами безделья и словно боясь, что отнимут вдруг привычную, любимую работу. Сколотил стеллажи и полки, разложил на них запчасти, инструменты. Все в строгом порядке. Заглянувший сюда однажды директор совхоза был поражен:
– Ну и ну! У тебя тут, Львович, как в районной библиотеке. Только цветов не хватает.
И был очень доволен: хозяйство станет на ноги в ближайшие годы, когда за дело взялись настоящие, ответственные энтузиасты.
Вечером, тихим и прохладным, в ранней осенней темноте семья собралась, наконец, за ужином в полном составе. Фрида разложила по тарелкам винегрет и кусочки жареной рыбы. Черствый хлеб был прогрет в казане, почти зарытом в углях потухающего на дворе костра. Своей пекарни в поселке не было. Хлеб пекли хозяйки дома раз в две недели, и между этими славными датами приходилось как-то реанимировать караваи. Дети оспаривали аппетитные корочки, а Фарид, бывший раньше единственным претендентом на это лакомство, с удовольствием подкладывал им их, срезая с ломтей, которые оставлял себе. Свет керосиновой лампы, сжимаемый окружающей тьмой, освещал только стол и жующее семейство мягким теплым светом. И вся обстановка являла собой картину наступившего, наконец, мира и счастья.
Фрида жила ощущением некой нереальности, проявленной на время мечты. Той самой, что согревала ее в темном холодном подвале долгих три года. Она тогда надеялась. Но слабо, робко. А вот оно, счастье, спустилось на ее дом, ее семью, и она его не только чувствует, видит, но может потрогать рукой, прикоснувшись к крепкому плечу мужа, погладив по головке детей и мурлыкающую, тоже от ощущения покоя и счастья, Пуху. Как тепло и радостно в груди! Как хочется, чтобы это не кончалось! "Остановись, мгновение". Но нельзя. Еще и потому, что ждут дела. Важные, неотложные. Ждет сама жизнь.
Фрида все подкладывала мужчинам лакомые куски, благодарная и счастливая.
– Истем, мальчик мой, ешь побольше. Ты ведь так много трудишься! Надо восстанавливать силы.
– Спасибо, тетя Фрида. У меня силы много. Глядите, – и мальчик, закатав рукав, пошевелил мышцами.
– А ведь и правда! – удивилась Фрида. – Фарид, посмотри. Истем скоро сравняется с тобой!
Ленара, сидящая рядом с братом, тоже протянула над столом тонкую ручонку. Ей не хотелось отставать от брата. Она подражала ему во всем.
Истем, сам, видно, чувствуя обреченность на сиротство, опекал сестренку терпеливо, постоянно. Он фактически снял с Фриды многие обязанности по уходу за ребенком. Когда взрослые были на работе, он кормил Ленару, переодевал, если замечал, что она запачкалась, придумывал разные игры и занятия и даже читал сказки вслух, хотя не очень это любил. В школе начинались занятия. В классе сидели дети разного возраста. Учительница Клавдия Васильевна попеременно занималась с каждым, подходя к парте или вызывая ученика к доске. Истем науку подхватывал без труда, легко решал задачи, бегло читал. И Клавдия Васильевна позволила ему приводить с собой Ленару. Девочка рисовала, рассматривала книжки с картинками или молча наблюдала жизнь школы. А скоро обнаружилось, что она  в свои два года знает некоторые буквы и уже пишет “мама”, “папа”, “Ленара”, “Ися”.
– Трудности жизни развивают детей гораздо раньше, – не правда ли, Фрида?
Дядя, ставший поневоле отцом, гордился успехами своих приобретенных детей. Кровных…

* * *
Вечерело. Не зажигая огня, Рашид и Мария сидели в грустном раздумье. Приближалась зима, и все яснее становилось, что оставаться в комнате Марии нельзя. Полутемная и сырая, она несла бесконечные недомогания маленькой Елене. То горлышко красное, то носик сопатит, то лимфатические узлы на шее воспалились и почти постоянный кашель. Врач решительно заявила, что девочку следует держать в сухом светлом и теплом помещении. А где его взять? Квартирка Рашида отвечала некоторым из этих условий. Но они вынуждены были ее оставить, чтоб избавить их всех от выселения. Комната же Марии, темная и сырая, выходила в общий длинный коридор со щербатым некрашенным полом и тремя другими дверьми, за которыми жило в общей сложности семь человек.
Главное, у Рашида и Марии нет постоянной работы. Они что называется на подхвате: ремонт у кого-то сделать или просто побелку, дрова ли попилить и порубить. Разве можно так жить молодым, полным сил людям? Ведь и специальности имеют неплохие.
– Я думаю, что если, как говорил Фарид, совхоз получит машину, надо перебираться в деревню.
– А я где там пригожусь со своим клубным образованием? Да и когда там машина появится?
– Машину ждут. И Фарид уже закинул удочку насчет меня. Директор совхоза не возражает. И главное: дитя в чистом горном воздухе перестанет болеть.
Мария молча переваривает это соображение, привыкая к мысли, с которой не хотелось соглашаться. В этот раз она, по крайней мере, уже не кажется такой дикой. И действительно: живут же там в горах где-то Фарид с Фридой уже четыре года. И вроде не жалуются на судьбу. А им ведь пришлось оставить "Ласточкино гнездо".
– Рашик, а как же у них с домом? Там кто-нибудь живет? Отобрали у них "Ласточкино гнездо" или как?
– Фарид догадливый, успел его оформить на Фриду. Еврейка. Ее собственность. Не отнимут. Как только утрясется все, они вернутся.
– Ты думаешь, утрясется?
– Должно. Не может такая преступная идея… – Рашид не договорил, не желая втягивать себя в мрачный грозовой мир своих переживаний.
Словно кто-то свыше ждал момента, когда Рашид и Мария, доведенные отчаянием до принятия этой идеи, оба выскажут согласие, к ним  забежала Фрида.
– Я тороплюсь. Меня машина ждет. Я везу кое-что для медпункта. Фарид велел побывать у вас и сообщить, что выделили грузовик. Надо, если вы надумали, Рашиду ехать сейчас со мной в совхозное управление. Ты, Рашид, машину и получишь.
– А документ на это?
Рашид взглянул на жену, словно от нее ждал документ. Мария побледнела: решение надо выдать немедленно. И это бесповоротно. Страшно. Ей, городской, не знавшей деревни… Она встрепенулась.
– Езжай, Рашик. Перейдем рубикон и начнем новую жизнь.
– Рашид, мы тебя сбросим за поворотом к винзаводу. Тебе вниз и вперед, дошагаешь, а нам вдоль виноградника в гору. Если тебе придется задержаться на день-два, давай к нам ночевать. Это не так уж далеко и высоко, как кажется.

* * *
Домой возвратился Рашид через три дня. И на той расхлябанной полуторке, что получил. Довольный, но уставший и похудевший, он обнял жену и заглянул ей в глаза.
– Небось, поплакала? Нет? Нет и не надо. Я два дня, ожидая решения насчет машины, пробыл уФарида и Фриды. Ты знаешь, они неплохо устроились. Домишко из колыба и староват, но сухой. Они его побелили, подмазали где надо. Теперь теплота, уют… Работают, конечно, от зари до зари. Тяжело. Но сыты, довольны. Главное, нет страха. И дети здоровы.
– А как там с хлебом? Фрида говорила – самим печь. А я…
– Не тушуйся. Будете вместе с ней на две семьи. А нет, так я привозить буду из Коктебеля. Не такой, конечно, вкусный. Вот с той мазанкой, где предположительно будет твой клуб, поработать придется много. И, Мария, все сама ты. Я помогу только с ремонтом, побелкой и привезти что потребуется.
Мария, жадно слушавшая мужа, уже строила в воображении тот мир, в который они канут, свалятся, как с тех гор, что там стоят миллионы лет. А они с Рашиком – внезапно. Но ведь люди тоже были и есть там… Хозяева этих мест.
– Зелень там есть? Деревья? Цветы?
– Деревья, в основном плодовые, вокруг домов. Маловато. Но перед поселком, внизу, огромная площадь с виноградом. Кстати, в сезон на виноградник высыпают все. Помогают управиться вовремя. Да еще около домов огороды кое у кого. Сами будем выращивать овощи, укроп, петрушки там разные…
Чай сели пить в глубоком молчании: каждый рисовал себе в воображении картины предстоящей жизни. Пока после ужина Мария прибирала посуду, Рашид стоял возле кроватки дочери с надеждой и верой в то, что уж для их малютки там будет нечто вроде рая. Очень похоже.
Утром начались сборы. В их убогом быту обычно не хватает то того, то другого, но вот сейчас столько всякой мелочи набралось. То, что служит мебелью – посудный, он же и обеденный, столик, кровать, пара табуреток и висящая над столом полка с книгами – все это послужит основой убранства на новом месте.
Тщательно переложила Мария тряпками, бельем дешевенький, но дорогой для нее, чайный сервиз. Ей подарили его в Доме культуры на ее двадцатилетие как раз перед самой войной. И как драгоценность – вазу для фруктов. Мария наткнулась на нее в единственном пока еще приличном магазине на главной улице, возле исполкома. Некоторое время она терзалась сожалением, что потратила тогда последние деньги. "Господи, что я наделала? Завтра хлеб не на что будет купить…" Но все обошлось и нашлось. И Мария попеняла себя в который раз: надо легче принимать подобные траты. Не стоит портить себе праздник, который приносят обновки.
До нового места жительства они добрались затемно. Осенний вечер еще освещала полная луна и мириады звезд, мигавших на черном небе подалее от нее, царицы ночи. Дорогу, однако, было плохо видно. И Марии казалось, что они едут среди пустыни. Но в поселке их ждали: возле дома Кадыровых стояли Фрида и Фарид, держащий фонарь. Они помогли разгрузиться и сразу поставить мебель. Они же повели новоселов к себе на ужин. Леночку, задремавшую дорогой, уложили рядом с Ленарой.

* * *
Ноябрь и декабрь промелькнули, оставив, однако, боль в руках, в спине – тяжелая обильная работа напоминала о себе, особенно в холодные ветреные дни. Слава Аллаху, дети были здоровы. И хорошо, что запасли на зиму сушняк, картошку и сухофрукты. Семья, разомлев от тепла и сытного ужина, сидела за столом, над которым висела черная тарелка радио. Из нее лились пушкинские стихи в исполнении Журавлева. Каждое слово, произнесенное спокойно, прочувствованно, негромко, доходило до слушателей, а мягкие плавные интонации завораживали. Вряд ли кто-нибудь еще мог так читать стихи Пушкина, как этот очень известный и почитаемый любителями литературы чтец. А Фрида радовалась еще и тому, что ее вдохновенный и душевный подъем теперь разделяет Фарид, родная душа. Зерно падает и в душу Истема…
После, уложив детей спать, Фрида напомнила мужу о письме от Гульнары, привезенном ею накануне из "Ласточкиного гнезда".
– Я сама напишу подробно, но и ты сообрази, чем и как поддержать сестру. Она, видно, не приживется на узбекской земле. Тоскует по Отузам, о детях плачет. Очень соскучилась.
– Думал, сумею ее обнадежить успешными хлопотами. Но ответа из канцелярии Кремля пока нет.
– Надо думать – будет. Жена героя не останется забытой. Власти, небось, поостыли и теперь имеют возможность проявить справедливость. А пока о нас сообщим, чтоб сюда писала. И о твоих хлопотах. Это поддержит Гульнару, придаст ей силы. И еще. Новый год будем встречать с Марией и Рашидом у нас. Они уже пообвыкли, прижились. Мария с согласия председателя сельсовета и директора совхоза готовится открыть в поселке то ли клуб, то ли библиотеку или все в одном.
– Бегать в село, где дирекция совхоза и райком и где быт устроен получше, более-менее хорошо летом. А зимой? В мороз, метель или месить ногами глину под проливным дождем?.. Скучно, тоскливо жить на отшибе в межсезонье и зимой, так что затея Марии кстати.
– Комнатку ей выделили в татарском заброшенном домишке. Знаешь, там же, около их дома, Рашид в ней кое-что починил. Пол земляной застелил досками. А мы с Марией побелили, зачистили рамы, дверь. Осталось покрасить. Завтра под вечер возьмемся. А за тобой – полки для книг сделать.
– Из чего это?
– Обещали завезти досок.
Через два дня Фрида прибежала домой довольная.
– Мы вместо штор приколотили к планке длинные высохшие ветки, оставшиеся после обрезки винограда. И ты знаешь, Фарид, ей богу, получилось неплохо. Вот книг мало, совсем мало.
– Надо, чтоб Рашид свозил Марию в город, а она походила там по библиотекам и даже по квартирам. Есть люди, которые готовы расстаться с книгами, библиотеки даже списывают их. Кстати, наши отдадим, – заметив отразившееся на лице жены некое замешательство, Фарид добавил. – Хотя ты считаешь их теперь частью вещей, создающих уют.
– Ты прав. Я сейчас так занята, что до чтива руки не доходят. Книги и вправду теперь только ласкают глаз да заставляют вспоминать прочитанные раньше.
Фрида задумалась. Глаза ее потемнели, стали почти черными.
– Севгелим, ты несчастлива?
– Что ты, Фари, я чувствую себя очень хорошо. Жизнь моя как скатерть-самобранка. Наполнена, богата. Я ведь люблю тебя, Фари. И детей Гульнары тоже. Привязалась. Они теперь наши.
Фрида поднялась, подошла и обняла мужа. И он крепко обнял ее. Сердца их затрепетали в унисон. И волшебная чувственная ночь подхватила и понесла их куда-то в клубящийся светлый туман. Таким представлялось окружение сквозь счастливые слезы восторга и блаженства.

* * *
К новому году, пятому году их пребывания в поселке, готовились азартно и радостно. Рашид привез с гор маленькую елочку. Ее установили на крестовину, сделанную Фаридом, и поставили в угол, так что вокруг елки танцевать не получится. Можно танцевать и играть возле. Что делать? В тесноте, да не в обиде.
Женщины и подросшие дети вечерами допоздна вырезали из бумаги звезды, шары и снежинки, клеили серпантин и бумажные цепи.  Леночка и Ленара, пыхтя от сосредоточенности и усердия, все это красили в яркие цвета. Истем вытесал из дерева Деда Мороза, а в Снегурочки определили одну из тряпичных кукол Ленары. Обрядила этих вечных и любимых символов новогодних праздников в соответствующие костюмы изобретательная Мария. До глубокой ночи, склонившись так, что ее светлые кудри закрыли разрумянившиеся щеки, сшивала она белые лоскутки с наложенной на них ватой, красила лица и клеила блестки. И вспоминалось при этом детство. И сейчас чувствовалась детская светлая и озорная радость.
За неделю до праздника начали добывать продукты. Муку, сливочное масло и сахар в сельпо привезли к вечеру. Как всегда ко всем праздникам. Словно произвели их только что. Очередь плелась тягостно медленно: продавщица с трудом резала замерзшее масло, рассчитывала покупателей при тусклом свете одной единственной подслеповатой керосиновой лампы. У рыбаков раздобыли немного кефали и судака. У пастухов – баранины. И в пятьдесят втором году с продуктами было очень непросто. И электричества пока еще не было. Даже город освещал энергопоезд, мощностей которого не хватало.
В доме Кадыровых, который был более просторен и приведен в отменный порядок (ремонт длился чуть не все время их здешней жизни), собрались загодя, но приодетые, нарядные, вычищенные и вымытые. Ведь как и в каком виде встретишь новогоднюю ночь, таким будешь и весь год.
Мужчины помогали развлекаться детям возле елки, а обе женщины накрывали стол. Он оказался красивым и аппетитным, так что все подошли полюбоваться и познакомиться или вспомнить свои национальные блюда. Фрида представила фаршированного судака. Мария при поддержке мужа – бишбармак из баранины, эчпочмак (треугольные слоеные пирожки тоже с бараниной), чебуреки, на сладкое – пахлаву и русский сдобный пирог с яблоками. Его румяные бока и переплетения, аромат ванили вызвали у всех восторг и слюнотечение. Дети, отведав всего понемногу, были отправлены спать к Ясымовым, под присмотром Истема, который пообещал девочкам перед сном показать слайды.
Бой Кремлевских курантов, который донесся все из той же черной тарелки, висящей над столом, застал взрослых с чарками в руках, в приподнятом настроении и в предвкушении чаянных подарков от наступающего нового года. В этой светлой ауре таяла память о трудностях быта, о войне с ее бессмысленной жестокостью и трагизмом, об оставленной городской жизни.
Редкая в этих краях снежная новогодняя ночь вывела компанию на улицу. Полюбоваться было чем. При лунном свете все блестело и искрилось. Ветки деревьев курчавились от инея. Долина внизу под белым покрывалом словно увеличилась, казалась бескрайней. Глубокая тишина царила вокруг, так что треск сломавшейся под тяжестью влажного снега ветки заставил всех вздрогнуть.
– Господи, красота-то какая!
Мария подняла руки к небу, словно благословляя весь мир, красоту Земли.
– Я вот думаю, почему люди не берегут ее? – с грустью откликнулась Фрида. – Не видят, что ли, Землю в ее великолепии, погрязнув в суете, в алчности своей? Затевают войны, несут разрушение, гибель…
– Тупая бессмысленная сила… Она и Землю, и нашу молодость искалечила.
После слов Фарида все снова приумолкли. К счастливым переживаниям подмешалась грусть.
– Пойдемте-ка, друзья, попить чаек, попробовать пирог Марии, пока не испортился, – пошутил Рашид, прикрывая полой пиджака жену.
Дом встретил их теплом и вкусными запахами.
– Где же вы раздобыли такое чудо? – удивилась Мария, взглянув на внесенный Фаридом мятый медный самовар.
– Все Фари где-то находит, – Фрида с любовью и гордостью взглянула на мужа. – На свалке, в которую попали и попадают поломанный сельскохозяйственный инвентарь, машины, инструменты, старая домашняя утварь… Он мастерскую-то свою из всего этого и собрал.
– Для моей "старушки" (так окрестил Рашид свою полуторку) тоже может чего найдется? Работы с ней – не соскучишься.
– Спасибо, что такую дали. Нам всем благодарить надо Павла Федоровича. Очень помогает возрождению совхоза.
– Так на то он и секретарь райкома…
– Не говори. Не все секретари такие деловые, заботливые. Не все знают, что такое крестьянский сельский труд. А жаль.
– Ну, ребята, пора бай-бай. Завтра ни свет ни заря снова на работу.
– А я, – засмущалась Мария, – хочу высказать крамольную мысль. Пусть она никого из присутствующих не покоробит. Вот наш брак с Рашидом можно назвать заурядным явлением. Русский женат на татарочке или, как у нас, наоборот. Это часто встречается. А вот, чтобы соединились татарин и еврейка… Это редчайшее явление. Разве не так?
– Соединились? Да. И очень крепко. Спаялись. А как и почему? Полюбили друг друга. Любовь – это непостижимая сила. Таинственная. Это когда души находят друг друга, а разум не принимает в этом участия. – Фарид замолчал, задумавшись над этим впервые. – Я, право, как-то никогда не задавался этим вопросом. Вопрос не возникал.
– Потому не возникал, что мы с Фари относимся к людям без разделения их по национальности. Просто люди. А делим только так – порядочный человек или нет.
– Вот-вот. Мы с вами порядочные, молодые, красивые и веселые. Потому и друзья. 
Рашид сам засмеялся и других зарядил радостью от сознания, что да, они порядочные. Они люди слова и дела. Надежные. И это не шутка.

* * *
Поселок нежился в сезонном отпуске. Но у Кадыровых и Ясимовых дел было, как всегда, многовато. Рашид возился с полуторкой, перебирая мотор, электрохозяйство. Весь в масле, он часами не вылезал из ямы, чтоб потом, хватаясь за поясницу, морщиться от боли. Фарид мудрил над приспособлением к плугу, чтоб делать ровнее отвалы и не мять виноградные кусты. В хорошую погоду трудился над растяжкой лозы или вкапывал новые столбы, крепил на них проволоку для новых растяжек подросшим кустам.
Фрида обходила дворы, инспектируя насчет чистоты и соблазняя односельчан водопроводом. Два источника давали воды только на питье и приготовление еды. На полив воду привозили и заливали в разные емкости, у кого какие были. Это обходилось недешево. Для водопровода совхоз обещал закупить трубы, а рыть траншеи надо самим. Всех привлекало обилие воды, но вот траншеи… Люди разные. Одни – энтузиасты, готовы сразу взяться за работу. Других надо уговаривать, а третьих всем миром принуждать.
Самая живая и видимая была работа у Марии. Клуб и библиотека посещались только детьми и некоторыми женщинами. Приобщая к чтению народ, Мария регулярно делала обзор новых книг, проводила их обсуждения, заранее готовя особо подходящих "критиков" из поселка. Особенно много выдумок для детей. Надо развивать речь – предлагались рассказы об истории слов и выражений, обсуждение прочитанного, ставились спектакли, а для взрослых – скетчи, сцены из классических комедий. Все учились декламации. Внутри библиотека смотрелась уже неплохо. Опрятные ряды полок, живые цветы на окнах, скромные выставки книг к красным датам и монтажи с иллюстрациями и портретами писателей, чьи юбилеи приближались. На стене два-три портрета особо чтимых – Пушкина, Льва Толстого, Диккенса. Даже люди, далекие от интересов в области искусства, литературы, отмечали, что появление в поселке этих двух семей преобразило окружающую жизнь, обогатило повседневный быт, пробудило тягу к новостям культуры. Женская часть населения искренне приветствовала эти перемены и старалась принимать в них участие.
Перемена в людях, в их повседневных занятиях, мыслях, в душах особенно были заметны в детях. Теперь, попадая после начального образования в городские школы, они не дичились, не оставались особняком, как раньше, стесняясь своей бедной и невыразительной речи, своих неловких движений. Они легко вплывали в коллектив городских ребят как в родную стихию, как рыбы, выпущенные из аквариума с не очень чистой водой в открытый простор моря.

* * *
Прошло много лет в трудах и заботах.
Через год после получения Фаридом бумаги с разрешением для Гульнары возвратиться в Крым, она известила брата о своем приезде. Взволнованно обсуждала эту новость вся семья, энергично готовились к встрече. Было решено на вокзал отправиться только Фариду. Ему привычно добираться в город на попутках. Домой оттуда – на такси. Там к нему присоединится Истем. Уже взрослый, особенно по своей мудрости и серьезности, он заканчивал в этом году техникум, мечтая продолжить учебу в институте, стать специалистом по электрооборудованию судов. Жил Истем последние четыре года у Ивановны в Феодосии. Состарившись как-то быстро и незаметно (видимо, организм расслабился после чрезмерного напряжения военных лет), Ивановна нуждалась теперь в присутствии живого человека, помощника и опоры. Истем прижился в этой роли, с ответственностью и охотой ее исполнял. Заготовка дров и угля, рынок и магазины, общение с врачами, которые теперь частенько навещали Ивановну, – все это Истем брал на себя, нисколько не во вред своей учебе. Правда, было так, что еще в школе на привычные развлечения сверстников у него почти не оставалось времени, и в первое время одноклассники отвечали на его отказы снисходительным презрением. Но скоро приняли его образ жизни как высоконравственный, не облекая это в такое высокое словесное выражение, но понимая его суть, и даже брались помогать Истему в некоторых ситуациях, освобождая его для игры в футбол, для участия в спортивных соревнованиях, ценя его ловкость, умение и смелость. Учась в техникуме, Истем приносил коллективу почетные грамоты, медали и высокие спортивные разряды.
При вести о приезде матери и сестры Истем так разволновался, что отпросился с занятий за два дня до их прибытия. Руководитель курса Ирина Захаровна, испытывающая не только уважение, но скрываемое восхищение Истемом, позволила ему сразу уйти. "Пусть этот умный, трудолюбивый и одаренный юноша свыкнется с мыслью о встрече с матерью, поуспокоится немного, не то даже молодое сердце может не выдержать такого стресса". Она знала о драме в этой семье и очень сочувствовала всем ее членам.
Действительно, Истем мчался домой, не видя под собой дороги, опасно избегая встречи с автотранспортом и бродячими собаками. Он бросился к Ивановне, обняв и тормоша ее, оторопелую, даже испуганную.
– Матерь Божья, что стряслось? Никак тебя уже в институт приняли?
Ивановна хорошо знала о планах Истема на жизнь и гордилась его целеустремленностью.
– Мама послезавтра приедет! Бабушка, радость-то какая! Узнает ли она меня? Ленару? Девочка ведь очень выросла. Скоро семилетку закончит.
– Узнаете ли вы свою мать? Годы тоски по вам, жизнь в изгнании, поди, не украсили бедную. И сестра… Поди, вы уж и родней друг друга не почувствуете.
– Все образуется, бабушка. Теперь мы будем вместе.
– Ты, небось, к своим уйдешь?
В голосе Ивановны прозвучало столько грусти, что Истем обнял Ивановну и даже поцеловал в сухую сморщенную щеку.
– Я не оставлю вас. Это вам говорю я.

* * *
Московский поезд приходит в Феодосию через день. Поздняя осень еще привлекала отдыхающих своим спокойным теплом, ласковым морем, и пассажиров было многовато. Фарид и Истем зорко отслеживали продвигающуюся толпу, торопливо шагая к нужному вагону. Волнение повышало бдительность, и они всматривались, искали глазами своих, опасаясь не узнать и оказаться неузнанными. Постояв у вагона, пока не вышли из него почти все, встревоженный Фарид задержал рукой не менее встревоженного Истема, рванувшегося в вагон: "Я пойду. Ты, чего доброго, не узнаешь свою мать".
Но и брат, ожидавший большие перемены в сестре, с трудом, однако, узнал в согнувшейся, растерянной седой старушке бывшую бойкую красавицу Гульнару. Такой, какой она была не так уж и давно, он сейчас разглядел ее в дочери Гульнары – в Диляре. Боль и горечь отравили радость встречи. Кто ответит за эту страшную метаморфозу, произошедшую с сестрой? Не с кого спросить. Некому предъявить счет…
Истем, озадаченный и оторопевший, поднялся по ступеням и подхватил хрупкую, почти высохшую старушку, пока еще не узнанную мать, помог ей спуститься, протянул руку сестре, еще не определивши степень родства, и все так же механически, с сумятицей в голове и с торопливым биением сердца, помог дяде с чемоданами и корзиной. Мать, наконец очнувшись, сама обняла сына, пошатнулась и, теряя сознание, повисла на его сильных руках.
Очень спешившие покинуть перрон пассажиры вдруг остановились и в тревожном молчании разглядывали эту грустную встречу, от которой исходили волны боли и постепенно нарождающейся радости.

* * *
Впервые за долгую совместную жизнь между Фридой и Фаридом возникло взаимное непонимание, породившее в их душах отчуждение и раздражение.
– Мать с детьми будет жить в "Ласточкином гнезде". Надо там сделать ремонт. Понадобятся деньги.
– А я мечтала переехать туда нам самим и делать ремонт самим. Деньги же понадобятся на жизнь, пока не найдем работы…
– Хорошо же ты придумала, однако. Больная мать, значит, по твоему плану, останется здесь? А чем и как она будет жить? Ты об этом как мыслишь? Работать-то ей уже невмоготу. На жалкую пенсию, которой и на похороны не достанет? И как ей тут быть с огородом, воду таскать?.. А понадобится в город съездить? К автобусу спускаться, а после возвращения и совсем неподъемное дело – лезть на гору?..
– Так ведь она не одна. У нее есть взрослая дочь и сын. Да и Ленара уже помощница.
Фарид аж вспыхнул, изо всех сил сдерживая раздражение:
– Дети. Взрослые. Чем они здесь будут заниматься? У них уже образование достаточное. Способности большие. Гораздо большие, чем требуются для того, чтобы копаться в земле. Ленара же в городской школе. Она обязательно пойдет дальше на высшее образование.
Фрида закаменела, похолодела от разочарования и обиды. "Значит, муж о ней менее всего заботится!"
– Мне уже тридцать. Когда же я начну хоть немного жить для себя? Я устала во всем себе отказывать и копаться в земле, от которой ты желаешь освободить своих племянников. Я ведь городская по духу, по сути. И я хочу в наше гнездо. Я соскучилась о море.
– Но море тут перед тобой. Ты имеешь возможность любоваться им!
– Но это из очень далекого далека! А я хочу сидеть у его кромки и слушать шуршание волн, откатывающихся по пескуи гальке. А осенью, в теплый вечер, млеть под усыпляющее его бормотание. Я ведь с самого рождения своего дружу с морем. Меня, грудничка, бабушка окунала в теплые его воды и оставляла плавать. И я никогда не плакала.
– Ты что? Помнишь это?
– Нет, бабушка рассказывала.
Она хотела добавить, что, живя в поселке, несла крест ради его спасения, жертвуя собой. Вон руки как огрубели. От солнца кожа на лице уже в морщинах. Но сдержалась, закусив губу: кровная это обида для мужа. Гордый, он не простит ей такого упрека.
Тяжелая тишина разделяла их. Они боролись с собой, чтоб не обидеть друг друга резким словом. «Надо успокоиться. Обдумать все. Должно найтись решение, которое устроит всех», – думал каждый. И они разошлись по делам, ждавшим их неотложно. Но весь день был днем неспокойного поиска, предположений и надежд.
Вечером, собравшись за чаем, все, перебивая друг друга, делились впечатлениями. Гульнара, вытирая слезы, повторяла: «Как хорошо тут! Как красиво! Я по ночам, когда не могла уснуть, рисовала себе в уме эти картины. И тосковала: увижу ль на этом свете родные края? Аллах велик и добр. Услышал мои молитвы. Я хочу здесь жить. Только здесь!». Фарид и Фрида переглянулись.
– Мать моя! Тут же нет никаких удобств! Здесь очень трудный быт. Как ты справишься? И врачи далеко.
– У меня свой врач. Вот Диляра. Она получила по окончании медицинского красный диплом, большие похвалы на практике. Да что говорить! В нашем поселке как кто заболеет бывало, так к ней. А насчет удобств… Сын мой будет помогать в больших делах, приезжая на каникулы, а с малыми справимся сами. Нам не привыкать.
Так просто решился главный вопрос у четы Кадыровых, ставший было камнем преткновения в их семейном согласии и дружбе.

* * *
Из черной тарелки плыл "Сентиментальный вальс" Чайковского, пробуждая грусть от воспоминаний, мысли о сложности жизни человека вообще, успокаивая и примиряя. Наконец, суля тихую радость.
Фарид и Фрида, уставшие после работы (целый день обмазывали дом снаружи и внутри), сидели за столом после ужина, слушая музыку и расслабленно, как что-то далекое, планировали дела на завтра. Отпуск их подходил к концу, а ремонту в "Ласточкином гнезде" не было видно конца. Нужна побелка внутри и снаружи. Нужны новые двери, ворота. Следует поправить ограду. И с виноградником дел – непочатый край.
– Фрида, встретил я Петра Дмитриевича. Он уже не работает, а его сын – начальник цеха на "чулочке". Там требуется слесарь-наладчик. Я уже хотел попросить замолвить словечко, но вспомнил о своей новой фамилии, о паспорте этом…
– Надо ему открыться. Он поймет и, я уверена, не осудит.
– А как насчет работы на фабрике? Я думаю, неплохо. А ты?
– Тоже. Очень солидное предприятие. Там большие возможности для творчества, роста.
Она помолчала, встрепенулась:
– Завтра же, Фари, сходи к Петру Дмитриевичу. Пусть познакомит тебя с сыном. Ну, конечно, заметь, как он отреагирует на твое вынужденное самозванство.
Спать легли, погруженные в планы. Ночь накануне рождения нового этапа в жизни была неспокойной, почти бессонной.

* * *
Когда Фарид подавал заявление об уходе с работы еще перед отпуском, директор совхоза Андрей Гаврилович несколько раз переспросил его:
– Ты, брат, что же это? Серьезно?
И хотя Фарид отвечал со спокойной уверенностью, директор смотрел на него недоверчиво. И, конечно, не верил, не хотел верить в такую потерю для совхоза, как мастер на все руки, безотказный и спокойный Фарид.
– Все-таки бросаете нас? Ну что же… Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. А что твои родственники? Остаются?
– Вы, Андрей Гаврилович, не беспокойтесь. У вас будет зато свой врач – моя племянница. Да и сестра моя еще поработает на винограднике. Не смотрите, что старая, хрупкая. Мы из породы работников. Она тут помолодела и так и рвется в бой… На трудовой фронт, так сказать.
Дня через два на прощальном вечере у Кадыровых во дворе собрались почти все жители поселка. Шли как к близким друзьям и, принимая порядки скудного времени, несли с собой закуски, вино, пироги, котлеты. Кто что мог. Главное – принесли много добрых слов и похвал. Растрогали до слез Гульнару. Поблескивая мокрыми глазами, она с гордостью поглядывала на своего брата, на его жену, вспоминая о том, сколько они сделали для сохранения ее детей, ее самой, ее семьи. Было празднично и радостно на душе. И всех собравшихся она принимала как родных.
Застолье затянулось до глубокой ночи. Люди, оттаявшие душой при звуках аккордеона, пели и танцевали, и дивные мелодии разносились в чистом воздухе гор и долин, едва не долетая до самого моря, которое блестело внизу. Широкая лунная дорожка на нем освещала всю окрестность. Даже их верхний поселок.
«Потешил ты нас, Кузьмич», – благодарили гости своего музыканта. Уставший, он, казалось, продолжал играть, почти уснув. Седая его голова лежала на инструменте, но пальцы ловко без устали бегали по клавишам. Так помогала ему частая тренировка, привычка. Ведь он самый желанный гость на всех больших и маленьких праздниках вместе со своим аккордеоном, прошедшим с Кузьмичом боевой путь до самого Берлина. Жаль, что музыкант стал частенько попивать и в будние дни. Привычка.
Разошлись гости, когда слева из-за гор потянулся серый рассвет, а там скоро заалели их вершины.

* * *
Диляра оформилась на должность врача на полторы ставки. В поликлинике по специальности терапевта она будет работать пять дней в неделю, а остальное время – три вечера и один полный день – в поселке. И тут ей предстоит заниматься разными медицинскими каверзами, и надо будет быстро и точно определять, куда и к каким специалистам следует направлять больных в серьезных случаях.
Фрида передала ей медпункт, и Диляра приятно удивилась, как хорошо он был обеспечен всем необходимым. Понравилось ей и привитое в поселке правило – обращаться сразу к врачебной помощи и не заниматься самолечением.
Очень скоро к ней в поликлинику главного села зачастили с жалобами мужчины. Диляра знала силу своей красоты и притягательности и старалась четко, не грубо дать понять свое жизненное правило. Ухажеры безнадежность воспринимали довольно легко, и осложнений не случалось. Кроме одного. Особенно настойчиво, но не суетливо, искал с ней встречи агроном, симпатичный белокурый рыцарь из Латвии. Тут Диляра не устояла и влюбилась впервые в своей жизни. Он был непривычно галантен, серьезен и искренен. Она все это обнаружила в его спокойном внимательном взгляде больших серых глаз, в его постоянной готовности помочь, поддержать ее, Диляру. Свадьбу справили в апреле. Скромную, без соблюдения обычаев как с той, так и с другой стороны. Такую, какой она бывала у всех: загс без лебединого наряда невесты и черной пары жениха, поздравления солидной, доброжелательной регистраторши и свидетелей. И застолье в семье невесты.
«Москвич» Петерса доставил невесту и свидетелей – Марию и Рашида – в поселок. А там уже был уготован шумный прием с посыпанием пшеничными и рисовыми (риса, редкого еще в то время) зернами, с зелеными колосьями и яркими тюльпанами на длинных столах, заставленных всякой всячиной – чтоб богатой и привольной была жизнь молодоженов.
Гульнара не отрывала от дорогой ей пары блестящих от непролившихся слез глаз (счастливые, благодарные слезы все были выплаканы бессонной ночью) и таяла от радости, от сознания сбывающихся смелых мечтаний. Да, велик и щедр Аллах. Слава ему!

* * *
Лето пробежало как светлый радостный сон. Каждый выходной день и пришедшие в разные сроки отпуска были подарками для Гульнары. Наезжали друг за другом дети с друзьями и знакомыми. Проводила свои каникулы Ленара. Было шумно, весело: молодежь омолаживала, казалось, всю атмосферу, всех, кто был рядом. Ее бодрые токи оживляли остывающую, было, кровь Гульнары и ее старших приятельниц, благополучно найденных в селе. Истем, закончивший  в этом году заочное отделение Севастопольского приборостроительного института, получил повышение на заводе. Из рабочих-сборщиков выдвинули его в инженеры по технике безопасности. На недоуменное его возражение: "А почему не на живое дело производства?", директор при встрече, похлопав его по плечу, заметил: "Это для начала, чтобы оглядеть все целиком. Должность твоя, если ты к ней отнесешься серьезно, познакомит тебя с производством досконально, вообще и в частности. Будешь своим в любом цехе". Похоже, его, Истема, уже прочили на ответственный пост.
В первый же свой выходной Истем привез матери подарок – большую кашемировую шаль с длинными кистями, купленную на первую зарплату инженера. Мать была счастлива, но не удержалась от вопроса:
– Истем, собираешься ли ты заводить семью? Есть ли у тебя любимая? Севгели?
Смутила парня, но ответа конкретного не получила.
– Все будет, мама. Но не все сразу.
– Помни, сынок. Чем дольше с этим тянешь, тем сложнее решать этот вопрос жизни. Пойдем-ка, я угощу тебя любимой пахлавой.
За чаем обсуждали большие и малые события. Истем поделился своей заботой о здоровье Ивановны, которая слабела с каждым днем.
– Старенькая она. Так положено. Видно, пришел срок. А жаль. Что же будет с тобой, если умрет?
– Не беспокойся, мама. Я останусь в ее домишке. Она ведь составила завещание на меня. И я так привык чувствовать себя там хозяином… Столько лет… Домик жил и живет благополучно благодаря моим заботам.
– Ну, дай, Аллах, Ивановне легкого расставания с этим миром. А за тебя я его благодарю неустанно: все в твоей жизни, Истем, идет гладко. Ты молодец. Рассудительный, добрый и работящий.
Гульнара наклонила к себе голову сына и поцеловала.

* * *
Следующая зима оказалась суровой, недоброй. Гульнара простудилась, получила двухстороннее воспаление легких. Диляра отвезла мать в городскую больницу, проследила за тем, какие меры тамошние врачи принимают. И когда убедилась, что капельница наполнена и поставлена так, как она бы сама это сделала, и, послушав ставшее более спокойным дыхание матери, уехала в свою поликлинику. Там ждали ее больные. Нынешняя зима оказалась в этом отношении "урожайной". Одна эпидемия шла за другой. Новый штамм гриппа нес серьезные осложнения.
В городе переболела, но благополучно стала на ноги Ленара. Пришлось полежать в больнице Фриде. С такими мрачными мыслями Диляра возвращалась в главный поселок. Петерс за рулем ободряюще поглядывал на жену.
Она уже надевала халат, когда ее позвали к телефону. Страшная новость показалась еще более жуткой, потому что явилась как обрушение снежного кома на голову в жаркий день.
– Мама ваша умерла. Извините. Мы старались как могли. Сделали все от нас зависящее.
Диляра почти не услышала этих оправданий. Ноги подогнулись, и она упала бы на пол, если б не медсестра, с тревогой следившая за ней. Она вовремя подставила стул и позвала на помощь.
Похоронили Гульнару за поселком, на скромном кладбище. В родной земле. На горном тихом и светлом просторе.

* * *
Совершеннолетие Ленары осиротевший клан Кадыровых отмечал в "Ласточкином гнезде". Стол накрыли во дворе: была теплая спокойная весна и прогретый воздух до ночи ласкал и грел и людей, и травы, и виноградник. Это был вечер воспоминаний, признаний, слов любви и благодарности. После застолья все гуськом  поднялись на гору, в виноградник, и молча любовались морем, землей, городом, дорогими родными местами – родиной.
Фарид и Фрида не разрешили убирать со стола.
– Оставьте, ради бога, мы сами справимся. А вам всем наказ – не забывайте нас. Все семейные даты, счастливые и грустные, будем отмечать в «Ласточкином гнезде», – говорила Фрида, прощаясь с родными.
Закончив уборку и мытье посуды, Фарид и Фрида еще долго сидели на своей скамеечке в винограднике. Они молчали. Но каждый думал об одном – подводил очередные итоги жизни. А вокруг тишина и покой. Все спит под пологом прекрасной весенней ночи. Еще немного, и проснется новый день.


Эпилог
 В семьях у детей Гульнары было все благополучно: Ленара уехала в Москву, в институт. Истем женился, и его суженая пришлась ко двору всей родне. Он уже был на заводе главным инженером. У Диляры и Петерса рос красивый мальчик. У Марии и Рашида было уже трое детей. Их Леночка, выучившись на медсестру, работала у Диляры, ставшей главным врачом. А из «Ласточкиного гнезда» первым ушел на тот свет Фарид.
Похоронили Фарида на правой стороне городского кладбища, близ общей могилы расстрелянных в гражданскую войну. Фрида, выждав некоторое время и пользуясь некоей еще не устоявшейся в строгости регламентацией, поставила на памятник настоящую фамилию Фарида.

КАДЫРОВ  ФАРИД  ХАСАНОВИЧ
1915 – 1973 гг.
СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ

Отойдя на несколько шагов от могилы, Фрида еще постояла и поглядела на надпись, на портрет мужа, и горько улыбнулась. Заслужил человек своей скромной самоотверженной жизнью если не общественную благодарность, то хотя бы память. Он обрел наконец свое настоящее имя. Навсегда.