Ермолка рассказы 15

                15


Дед Ермолка пошёл в контору, договориться с трактором. Заканчивался октябрь, нужно было привезти сено с покоса. В конторе была только учётчица, делавшая какие-то пометки в своих бумагах.
–  Привет, Нинка! Одна, что ли? – спросил Ермолка, усаживаясь на скамейку возле печки.
–  Одна. Скоро бригадир придёт, на ферму подался, проверить, как молодняк освоился на новом месте.  Как поживаешь дед? – спросила Нинка из вежливости.
–  А что со мной сделается? Вот сено надо подвезти, а то у меня уже заканчивается. На недельку ещё хватит, а там хоть плачь.
–  Ты дед посиди здесь, всё равно ждать будешь, а я домой сбегаю, надо телят напоить. Корова у меня нынче двойню принесла, слабенькие телятки ещё, надо почаще молочком поить.
–  Надо же, двойню? – удивился Ермолка, –  а где ты их держишь, морозы уже крепкие?
–   На летней кухне отгородили уголок, приходится топить там раз в день. Окрепнут, а, там, в хлев к корове отправим, место уже отгорожено.
–  С коровой тепло в хлеву, это верно. Надо же двое, у нас в деревне редкий случай. Ты, Нинка, иди, я всё равно дожидаться буду, скажу бригадиру.
–  Я через час приду, если, что понадобиться,  пусть он подождёт, – Нинка сложила бумаги в шкаф  и пошла домой. 
Через несколько минут возле конторы приостановился грузовик. Из него вышел партийный секретарь колхоза  Николай Николаевич и направился к двери, грузовик поехал дальше.  Он зашёл в помещение, огляделся. Увидев деда Ермолку, секретарь решил пошутить:
–  Вы теперь бригадиром работаете?
–  И бригадиром, и председателем, и секретарём, –  в тон ему ответил Ермолка, –  а вы, гражданин, по какому делу?
Они рассмеялись, как старые знакомые.
–  Вам, Ермолка, палец в рот не клади, откусите сразу.
–  По самые уши, –  ответил дед.
–  Случайно не знаете где бригадир? – спросил Николай Николаевич.
–  Сам поджидаю его, говорят, что должен  подойти, по делам на ферму пошёл.
–  Тогда и я подожду вместе с вами, здесь хорошо, тепло.
Секретарь сел у окна и стал разглядывать часть деревни, видневшуюся оттуда. Ермолка пододвинулся к печке, скрутил самокрутку и приоткрыл дверку печки. Густой синий дым ввинчивался в печь, и только небольшая струйка дыма от горевшего конца самокрутки, извиваясь, нехотя поднималась к потолку.
–  Скоро праздник будет, - сказал секретарь и повернулся к Ермолке, –  в деревне шумно отмечают его?
–  «Октябрьскую», что ли?  –  спросил дед, –  нет, не шумно. Можно сказать, что и не отмечают вообще.
–  Как  не отмечают? – удивился секретарь, –  в городе демонстрации в честь праздника проводятся, народ с плакатами и знаменами ходит.
–  Так это в городе, –  сказал Ермолка, –  там места много, а здесь только и ходят до магазина и назад.  Ходить-то некуда. А ещё и матерьялу красного не напасёшься. Бутылку на стол поставят, конечно, не без этого, а если дети с внуками приедут, тогда и поболее. Вот тогда и праздник. А так чего праздновать?
–  Как же так? – всё больше удивлялся секретарь, –  а какие праздники празднуют шумно и весело? 
–  Тебе все перечислить, али, как? – спросил старик.
–  Те, где  бутылку открываете, –  Николай Николаевич с интересом стал разглядывать деда.
–  Бутылку можно открывать на любой день календаря, отрывай и читай. Какой-нибудь праздник сыщешь. То день гранёного стакана, то – сургучной пробки, разве такое можно не отметить? А по-сурьёзному, так давай и посчитаем. За «Октябрьской», стало быть, Новый Год, там вскорости Рождество, Старый Год тоже нужно отметить, потом Крещение. Почитай за месяц здоровья можно лишиться, но зато потом передых, аж до Пасхи.
–  Ты пропустил День Советской Армии, Восьмое Марта, –  заметил секретарь.
–  Те дни, будто, и не отмечают. Женский день мужики стараются не замечать, если выпить не приспичит. Ну, уж если захотелось смочить горло, то ни какая хозяйка не устоит, чтобы бутылку не поставить. А другая и сама поставит выпивку, без напоминания.
– На женский день принято подарки женщинам дарить, – заметил секретарь.
– Какой подарок? Мужик за стол сел, вот для бабы и подарок. Только приучи к подаркам, потом не напасёшься.
– Совсем ничего не дарят?
– Почему не дарят?  Каждый месяц получку дарят, что ещё надо? Значит эти дни проходные, а вот от  Пасхи - не отвертишься. Тут праздник шумный, с вечера стрельба по всей деревне, собаки, что привязанные на цепи, дуреют и воют, а другие разбегаются во все стороны. Крашеными яйцами стукаются, кто у кого больше набьёт. Хозяйки стол накрывают богатый, что у кого имеется. Наутро ходят друг к другу «христосятся», да угощаются, пока не упадут. Ну, тут уже шуму мало.
На Троицу шум начинается под вечер, когда люди с кладбища вертаются, там напиваются и дело до музыки доходит. А где музыка, сам понимаешь, без шуму не обойтись.
–  Выходит религиозные праздники самые шумные, –  спросил Николай Николаевич.
–  Нет, самый шумный – это день Молодёжи, –  усмехнулся Ермолка, –  не знаю, как в городе, а у нас он самый шумный.
–  Что-то слышал о таком празднике, –  сказал секретарь, –  а, что у вас молодёжи много?
–  В этот день вся деревня – молодёжь.
–  Это, как?
–  Расскажу тебе, как это было в прошлом годе, –  сказал Ермолка, закуривая. – Этот день бывает в конце июня, в последнее воскресенье. Время хорошее, посевная и посадки уже закончатся, а до покоса ещё есть время, гуляй - не хочу. Травка уже пробилась, на улице прогрелось, самое время. Гулянка начинается с утра, ну, часов с десяти, молодёжь начинается собираться в кучки. Первыми собираются те, кому лет по пятнадцати, потом те, кто постарше. Берут выпить, закусить, музыку, у кого есть, и в лес. Там за клубом есть лесок хороший, будто островок, там места много, всем хватает. Разбредутся компании по разным сторонам, а когда веселительного примут, то собираются в кучу, там и шум, и веселье.
В прошлый раз тоже так было, к обеду уже голосила гармошка, девки кружились в танцах, парни - кто сидел, кто лежал на травке. А уже после обеда все горланили песни, даже кто не умел, радость-то великая. Вся молодёжь собралась в одно место, гармошка-то одна,  и гармонистом при ней внук Мокея.  Внук народился у нас в деревне, да только ещё мальцом увезли его в город, но он всегда приезжает к деду с бабкой. У него и друзья все тут, вот и живёт на каникулах в деревне. У Мокея все сыны гармошкой владеют, особенно младший Сашка, а внук не хуже управляется.
–  После обеда к лесу потянулась другая молодёжь, вся в цветастых платьях, на голове косынки. Эта молодёжь женского полу, которой уже за сорок. Идут себе под ручки и поют на два голоса. И песни душевные. В лесочке, даже, гармошка примолкла, все  рты пораскрывали – что там за певуны подползают. А те, как рванули «стою на полустаночке» - листочки на берёзах затряслись, а на осинах - в обморок упали.
–  Я не понял, –  сказал Николай Николаевич, –  взрослые, что ли пришли?
–  А то кто же? Я же и говорю, что эта «молодёжь» уже и внуков имеет. Но они не с  пустыми руками, у себя в юбках пошарились и достали  бутылки с самогонкой, угостили всех, и сами ещё приняли помаленьку. Потом заставили гармониста играть. Гармонист парнишка совсем молодой, давай разные новые мелодии играть.
–  Ты, давай такую играй, чтобы частушки попеть можно было.
Было бы сказано. Гармонист давай играть, то, что им нужно было. Молодухи  косынки в руки и давай в круге кружиться, да частушки петь по очереди. Поначалу всё было прилично, но когда хмель стала делать своё дело, балерины запели матерное народное творчество. Молодёжь, которая самая молодая, покраснела от таких слов. Гармонист весь румянцем покрылся, но играть не перестал. Вскоре,  плясали уже все, но  молодёжь частушки пела приличные, а загулявшие  сморщенные молодухи продолжали своё. Из деревни стали подтягиваться зрители. Кто-то смотрел за концертом, а другие приняли участие.  Пришлось заменить гармониста, взопрел малый. Веселье было такое, что птицы в лесу замолчали, а у Никиты Иваныча во дворе завыл кобель. 
Только к вечеру молодёжь «не первой молодости» стала расходиться по домам, пей, гуляй, а скотину кормить надо.  Остальные направились к клубу, там запалили костёр и продолжили веселье. Внук Мокея, который гармонист, принёс магнитофон. Включили музыку, только показалось тихо, тогда ребята открыли кинобудку и подключили музыку к аппарату, через который кино крутят.
–  Усилитель? – спросил секретарь.
–  Во-во. Эту самую штуку. А чемодан с тарелкой затащили на крышу клуба, чтобы лучше слышно было.
–  С какой тарелкой?
–  Которая шумит, через которую разговор идёт, –  сказал Ермолка.
–  Динамик?
–  Раньше такие в доме шумели по утрам, только поменьше были.
–  И, что дальше?
–  Стали музыку крутить на всю округу. Вечером у нас в деревне совсем тихо, и эта музыка так далёко слышна, просто диву даёшься. Из домов стала выползать другая «молодёжь», которой за шестьдесят и которая дальше своего палисадника не выходит. А тут поползли, будто мураши по муравейнику. Еле двигаются, а тоже надо, тоже молодёжь. Правду сказать, песни красивые были, не просто бум-бум, а напевные. Нюрка, Никиты Ивановича баба, сказала:
–  Просто ангелы с небес поют.
–  И верно, - продолжил Ермолка, –  отсюда клуба не видно, а музыка, будто, с неба льётся. Песни душевные, прямо слезу вышибают. Радуйся деревня, артисты домой пожаловали! И слушали так до темноты, даже дышать забывали, как только не померли. А когда стало темнеть -  музыка выключилась,  потом опять включилась, только песни другие запели. Напевы красивые, да только слова антиресные стали проявляться. Прислушаешься, вроде бы баян играет, другие разные трубы, и поют, ничего, красиво, только матерные слова проскакивают.
–  Чего это? – растерялась Нюрка.
–  Чего, чего? Поди, да спроси, –  сердито сказал Никита Иванович, –   перепились твои ангелы, тоже молодёжь, видно.
–  Разве такое может быть?
–  Выходит не все ангелы – ангелы, есть и хулиганы, – добавил Никита Иванович.
–  Свят, свят, свят, –  крестилась Нюрка.
–  И чего? – спросил Николай Николаевич, –  так и пели матерные песни?
–  Нет. Потом опять хорошие стали крутить.
–  А бригадир, как это позволил?
–  Бригадир к тому времени уже ничего не слышал. Молодой ещё, чтобы столько за раз выпить, вот и не сдюжил. И не он один.
Музыка потом хорошая была, до полночи крутили и всё - разную. Из последней молодёжи кое-кто всплакнул от красоты, а кто-то и всхрапнул. Дело-то такое. И чем темнее становилось, тем музыка громче играла. Когда стемнело совсем, все стали подаваться по домам, но окна  оставили открытыми. Когда тебе ещё артисты споют прямо в окно. Людей так проняло, что уснуть до утра не могли. Да что там людей, петухи утром забыли прокричать, видно, проспали. Только кобель Никиты Ивановича протяжно подвывал, требовал продолжения.
А утром из соседней деревни мужики приезжали за артистами, говорили, что за пять вёрст музыку  слышно было. Правда, больше такого концерта не было, этот самый аппарат голос  сорвал, захрипел. Кино стали показывать, а ничего не понятно. Лёнька – киномеханик сказал, что лампы «сели». Не в смысле посидеть сели, а износились. Попробуй на пять вёрст орать, не только лампы сработаются, тут ни у кого здоровья не хватит.  Но у Лёнки запасные были на такой случай, он поменял, и всё наладилось. Больше не разрешал брать эту штуковину.
Ермолка снова закурил и сказал:
–  Вот такой самый шумный праздник у нас в деревне был.
–  Но ведь есть и важнее праздники, их надо так отмечать.
–  Я и не спорю, есть и важнее, только ты спрашивал, какой был самый шумный. – Ермолка затянулся и прищурился от удовольствия, - а вон и бригадир идёт.