Перегон

Лязгнув, вагоны дернулись и стали. «Лизгинка и терпение стали» - сложилось в голове Филиппа. Подняв воротник шинели, он еще глубже задвинулся в угол. Только бы не увидели из окна. Когда ж мы тронемся. По перрону симферопольского вокзала, разрезая, как ледокол, завывающую массу мешочников и дезертиров, прогремели тяжелые ботинки зашнурованного пулеметными лентами матросского патруля. «Нам истерические порывы не нужны. Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата» - это их Ленин. Погоны и прочее спороты, но все равно видно, что офицер. Морда интеллигентная. Только бы добраться до Севастополя. Самое сложное – перейти линию фронта, это где-то у Мекензиевых гор.
Грохнул залп со стороны вокзала. Филипп явственно представил, как по винно-красному пятну на шершавой стене медленно сползает тело с остекленевшим взглядом. Холодная рукоять славного нагана успокаивает. Разящие селедкой и чесноком туши набиваются в пульман, толстозадый дебил, крепко обнимающий рыжий чемодан, совсем завалил поручика, и это славно, а вонь потерпим. Опять залп. Тронулись. Только бы добраться до парохода. Барон не подведет. А там Париж … да хоть Турция. Помыться. Не прятать глаза. Вдохнуть полной грудью. Опубликовать сборник. Рукопись зашита в кителе. Видел бы Володя Маяковский эти кровавые лужи, желтые лошадиные зубы гогочущей над растерзанной гувернанткой пьяной матросни. Мерная поступь …  Отечество …Тьфу.
Ночь. Спертая тишина вагона, ржавый полумрак, только мобилка порой тренькает, и сонный персонаж с большими грязными ногами впирает – я в поезде, пьян, сплю. И нажимает, видимо, кнопочку. Сразу резко вздымается запах носков, хотя он босой. Душно. Огоньки. Плацкарт. Плац. Пляс-Пигаль. Плац-потные, насквозь просоленные гимнастерки. Даже стихи тогда написал, начиналось вроде так: «Солнце потное. Хаки спин» … Давно это было, еще до Чернобыля. В поезде вроде как в армии. Духота объединяет. Все спят, но возле сортира сидит закутанная во что-то козье (лето) старуха и всегда бормочет – закрывайте дверь, дует. И потом вопросительно – «Жакон?» Уже возле Москвы Филипп понял, что это о Джанкое. Он курит в тамбуре бесчисленную горькую сигарету. Где ты сейчас, моя дурочка. Желтоглазая радость моя. Глазки мои. На горизонте – он долго ждет, чтобы появились мои глазоньки – где-то проходит поезд, у нас на заваленном жухлым сеном чердаке – тук-тук, тычь-тычь, мелькают освещенные окна мчащегося состава – вот и нет его. А кто-то оттуда нашу лампочку. Успел. Зафиксировал группу желтых огоньков. Ну давай глядеть глаза в глаза. Когда крутили в конторе, научился смотреть в переносицу. Не на, а в переносицу. Сверлящий взгляд. Козлы. Так к огонькам. Почему они всегда желтые, как волчья спесь. Успокойся, Фил. Феназепам не помог. Димедрол не помог. Вино не помогало. Как же заснуть, провалиться в эту жаркую ночь. «Немь мукает луком немным» … - Велемир. А что там у вас, на чердаке? Грязные ногти мужских ног, мухи, пара шприцов и вообще Жакон. Чайник с теплым пивом. Везде нагажено, загаженная лампа, коричневые пятна света. Людка в отрубе, задралась юбка, видны песочного цвета трусы. А все-таки баба. Проснется – будет опять просить тоненьким голоскком, складывая дудочкой губы, подвывая, умоляюще сложит ручонки под высоко поющим лицом. Ну посмотри на меня сейчас, хоть одним глазком.
В глазок глянул вертухай – «белогвардейцы, на выход». Чудом постирал и подшил белоснежный подворотничок. Выводят во двор, строят с ворами, долго идем до рва. Вчера наши копали. Зачем-то завязали сзади руки колючей проволокой. Лучше бы венец … Ну что, вот и все. Стоим перед темно-оранжевым глинистым обрывом, падают обычно вперед. Там навалено со вчерашнего, кто-то даже шевелится. Заряжай, целься, п …
«Мессеры!» Даже видел лицо пилота в очках, спокойно вставляющего струи пуль в наш окоп – практически режет, не торопясь, как ножом. Куда же от него задницу спрятать. Гад, гад, сука фашистская, выскочил из окопа, сволочь улетела, сползаю обратно – все наши разрезаны пополам, и, не торопясь, вдумчиво, идут их таночки. За ними – серая пехота. Филипп сам не знал, как удалось разжать мертвые, еще теплые пальцы бронебойщика. Длинное ружье с тупым дулом. Или рылом. Хоть бы попасть в смотровую щель. Очки в дерме, но главное правильно посадить их на нос. Тычь. Дзинь. Тычь – танк резко завалился вправо. Попал-таки. Боже мой, как хорошо, теперь и умереть не страшно. Но их еще штук восемь. Тычь. Дзинь. Тычь. Дзинь. Сейчас раздавит. Смотровая щель уже вне досягаемости, что же, он будет утюжить нас, мертвых, размеренно, туда-сюда … кто это! Рыжий Серега, он еще отбил мне почки, перед войной был дембелем. Метнулся в последний момент, пулемет уже не достает, с двумя противотанковыми. «Хруст кровавых костей в колесе» … - совсем по другому поводу сказал Мандельштамм. Огромное, беззвучное, как Солнце, пламя ударило по глазам, очень медленно, осенними листьями, кружась, падают кусочки земли, плавно пролетают раскаленные, совсем не большие, жужжащие пчелами осколки металла, нежно вздымаются циклопические языки огня, горит огромная масса железа, сука, так тебе и надо, но это не главное, их еще штук семь. Серега, не забуду, гадина, но я не хуже тебя. Филипп находит связку гранат.
Все-таки взяли, суки. Задремал, даже наган не успел достать. Как мешок вытащили. ЧК. Скрипят кожей, спокойные, один тоже в пенсне. Луначарский ты мой. Где-то встречались. Вежливо ведут. Сразу допрос. Покачивается желтый подслеповатый свет под колпаком. Офицер? Тьфу. Дворянин? Тьфу. Не могу доплюнуть. Именем Советской … Ну как же необходимо помочиться. Но не при них же. Доставай свой маузер, сегодня твоя взяла. Умираю все таки за Отечество. Не за Веру, не за Царя, а за тебя, гнида, за твою комиссарскую морду, за детишек твоих. Хоть бы доплюнуть. Но они, видимо, привыкли, держатся поодаль. Согласны ли вы подписать отказ от борьбы с нами? Ну вообще. Что хочешь подпишу, только дай возможность харкнуть в твои очки. Хоть две секунды дай. Не дали, вытолкали. Наган, конечно, пропал. Подарок верховного. Адмирал Колчак. Именное оружие. Куда же теперь. Все-таки Севастополь.
Вот так всегда с этими офицерами. Известный поэт. Встречались, конечно, в салоне у С. Как это было давно. Филипп поправил деревянную кобуру маузера. Нам истерические порывы не нужны. Вы свободны, поручик. Дворянин, а обоссался. Может я тоже обоссался бы на его месте. Не был я на его месте. И, надеюсь, не буду. Володя сказал – ваше слово, товарищ Маузер. Сам-то сейчас на Капри. Со своей дурочкой – бедой. Слюнявит высокие позывы. Как же спать хочется. Мы должны сделать это. И, как один, умрем за это. За Это. Всё, сопли убрать. А здорово, стоит чёрный батальон, у каждого патронов человек сто убить. И я им говорю – в бой. И беззаветно идут на врангелевские штыки, за светлое будущее, и убивают же всех, совсем всех. Роются в трупах, у кого перстень, у кого крестик золотой. За самогон всё пойдет. Приходится использовать этот материал. Ради светлого … Чистые батальоны. Стальные батальоны. Все стоят по струнке. Морской порядок. Огромная мужская сила. Они ждут приказа. Остаются один из десяти. Остальные беззаветно. За Родину. Идею. И просто хочется убивать. Очень убивать.
Убить время до этой Москвы. Невозможно заснуть в вонючем сапоге. Дурацкий Чейз, вино, сало, лук. Читать коричнево-темно, в башке стучит, а в первопрестольную надо приехать со свежей головой. Быстро сделать дела – и скорее назад, в такую же потную нору вагона – но это ведь назад. Это домой. Совсем другое настроение. Особенно, если все получилось. Обратно обычно водка – где в Москве вино найдешь, остатки крымской еще еды, опять ночь, огоньки … Почему они так завораживают. Наверное, генетика еще с пещерных времен. А в этой европейской столице – гонишь себя по родным – и уже незнакомым улицам. Издалека зорко примечаешь ментов. Регистрироваться хлопотно и дорого. Всего-то на три дня. Но от метро никуда не денешься, а они всегда там. Смотреть в переносицу с легкой улыбкой.
Всё равно расстреляют. Комиссар? Щёгольские усики казачьего офицера, рыжая портупея, бурка, кинжал, всё как положено. Налетели лавой, блестя шашками, захватили станцию, пошинковали почти всех наших. Еще пыль не осела – допрос. Низкое, как над бильярдом, желтое освещение. Уютный коричневый запах обоев. Хорошая папироса в ощерившейся пасти есаула. Отличные зубы. Явно чистит два раза в день. Разбросан на рельсах, тут и там, мой порубленный усталый батальон. Располосованы моряцкие груди, не вдохнут они, могуче распирая тельники, океанского ветра. Кто-то пытается ползти по перрону, оставляя бурый след, придерживая вываливающиеся внутренности. Скрипя отлично начищенными сапогами, красиво опуская Смитт – Вессон, ротмистр методично достреливает полуживых. Станичники за ноги стаскивают тела в пристанционный садик. Нетерпеливое ржание коней. Кто-то шустро драит платформу, оркестр уже настраивается, скоро будет бронепоезд, в нем барон. Багровой лентой раскатывают ковровую дорожку. Всё это за тусклым оконцем. Сейчас шпокнут. Нет, волокут поручика без погон, которого я отпустил. Как мог бросить боевое оружие? Почему именной наган у комиссара? Продался жидо-большевикам? Как же хочется пустить их в расход, подумал Филипп, поправляя гозыри. Но мы же не звери. Сперва выяснить надо – кто, откуда, зачем, как снюхались. Эх, сейчас бы в степь … От края до края казацкая вольница. Огромное золотое солнце садится за хутором. В конюшне взбрыкивают сквозь сон гнедые. Колосится рожь. Какая рожа была у той комиссарской бабы, когда эскадрон повеселился в их слободке. Перегнули, конечно, палку, но хлопцев понять можно. Им бы плуг. И хорошая нагайка. А тут очкарики – интеллигенты. И папиросы – дерьмо.
В сущности, я тоже иногда ношу очки. Одеваю редко, стыдно перед гауптманом. Мы чистая раса, и всех неполноценных следует утилизировать, как учит фюрер. Вот, волокут полудохлого матроса. Два или три танка подорвал, фанатик, весь в крови, контуженый, а четверо еле удерживают. На что он надеется. За что бьется. К тому же, по-моему еврей. Их раса обречена. Все расы, кроме истинно-арийской, обречены. Орёт что-то, пытается плюнуть кровавой харкотой, ножками перебитыми сучит. Филипп привычно потянулся к парабеллуму. Чего его допрашивать. Что он, кроме их мата, выплюнет. Поспать бы. Но надо наступать. Нужно очистить эту ржавую землю от недочеловеков. И расцветут сады. Но сперва в морду, в морду ему сапогом, держите крепче, укусит еще за ногу, в харю, в харю! Смирно! Его превосходительство барон Врангель! Качается пульмановский вагон, грохочет по мостам, замшевая, конечно, рыжая, обивка, дремлют адъютанты-аксельбанты, мотается на поворотах бильярдная лампа. Новые отморозки в адидасовских штанах колотят в тамбуре пьяненького матроса-дембеля. Огоньки на горизонте. Где вы, мои глазоньки …


Предполагается сопровождение текста репродукцией картины:

     Д.Филов  «Ночной экспресс» х,м, 89х116см.