Глава. Страна, эпоха - плюнь и разотри. Карабах

           "Мы жили от войны и до войны, от маленькой войны и до большой, мы все в крови - в своей или чужой"
                (Бродский И.)
 


   Ну, что за бред?! - потянулась я в ногах у Бобового Поля на скамейке в Сокольниках, отряхивая с себя воспоминания, как собака стряхивает  воду.    Но мой бред не покидал меня ни во сне, ни на наяву, шествуя со мной под руку, спотыкаясь и падая вместе со мной.
   В офис газеты «Восход»  под неусыпные очи Сумрачной Реки , который восседал за столом , как один из терракотовых воинов  в захоронении  китайского императора Цинь Ши Хуанди , мы явились из Сокольников весьма потрепанными – Бобовое Поле заспанным, а я отрешенной и слегка не в себе от нахлынувших воспоминаний и чувств.  Куст все еще незримо витал надо мной, добавляя общей подозрительности к нашей лихой паре.
-  Где это вы изволили пропадать? - загнусила в коридоре  извивающаяся всем телом, как змея, Тюильрина , славящаяся своими похождениями  с приезжими корреспондентами, что называлось « Тюильрина сабису» - «Тюильрина сервис». « Переводчик из нее никудышний ! Зато услуги! Готова на всё!» - злорадствовал Вечно Благодетельный , ненавидевший и презиравший Тюильрину  за всё сразу – и за то, что она, внучка разведчика НКВД, получившего в награду за верную службу трофейную саблю Паулюса,  и дочка уже просто кадрового КГБ-ка , скатилась до «японской подстилки», и за её извечную заискивающую готовность услужить, и за виляющую, как у жалкой дворняжки, походку, но особенно за гнусавый, елейный, притворный голос, который доходил до самых пяток и заставлял  его выходить из себя .
- Тюильрина! Вон! Вы мешаете мне работать!- кричал он.И в сторону – Ну, что за голос! Тошнит от него, как с бодуна!
Тюильрина с жалкой улыбкой покорно трусила в кухню, где её злорадно встречала Раиса: " Ну, что?! Получила?! Тю-иль-ри-на!" ,- выговаривала её фамилию четко по слогам, как приговор и бросала нам – Вас долго ждать к обеду?! Прохлаждаетесь!
- Спасибо, Раиса! Мы уже отобедали - врала на ходу я , а Бобовое Поле под подозрительными взглядами Сумрачной Реки и его подчиненных корреспондентов, простреливающих его глазами со всех сторон, уносил ноги в гостиницу готовиться к отъезду в Баку.
« Чем мы дышим- то мы есть, что мы топчем- в том нам гнить. Данный вид суть, в нашу честь, их отказ соединить.» Это Иосиф Бродский, который еще будет стучать  и стучать в  голове в самых разных местах и моментах. Но в самолете  ни слова об этом ....
      Вылет задерживается, что-то грузят, и небритый ,черный сосед справа объясняет, что так всегда и в Баку, и в Москве. Но стоит только заплатить- и грузят. Он из Гянджи , возит сюда на продажу помидоры, которые выращивает там, и ему лучше знать о грузах.
           Вокруг нас черноусые мужчины, уже непонятная речь и какая-то сразу возникшая спаянность. Мы  с Бобовым Полем вызываем интерес - куда? зачем? почему?
    Впереди поскуливает щенок, и огромный, краснолицый, кожа в буграх, детина поглаживает его толстым, как сосиска пальцем по голове - он летит в Агдам. Но внутри нас пока ничто не  шелохнулось, ни о чем не говорит. Прежняя болтовня о ценах, цветах, овощах, билетах - общая благодушная доброжелательность и теплота- все мы по одну сторону прилавка. И потом уже в Баку продолжала удивлять эта неторопливая, молчаливая, сосредоточенная жизнь. Как в пчелином улье ровный, заведенный, тихий, но плодотворный темп жизни. И никаких следов другого ....
  В аэропорту Баку нас отделили от пестрой и шумной, как цыганский табор толпы, которая пищала младенцами, кудахтала причитаниями их бабушек и матушек, гудела басами отцов и дедов, которые делали вид, что всё это их не касается, а ждут их дела куда поважнее, блеяла голосами коз, рвущихся с поводков и жующих все , что попадалось в рот, гоготала гусиным гоготом и кряканьем уток, заточенных в многочисленные клетки – и как этот Ноев ковчег собирается уместиться в нашем самолете? Нас же с Бобовым Полем повели в ВИП зал, где  угостили  ленкоранским чаем в маленьких стаканчиках «армудах», похожих на мелкие груши по форме.
   Самолет в Ивлах был крошечным, почти игрушечным, что вызывало спазм в животе. Но цыганский табор сумел уместиться  и продолжал шуметь и куролесить  в самолете , что  отвлекало и спасало от спазм, а внизу были: « голубой саксонский лес. Мир зазубрен, ощутив, что материи в обрез. Это- местный лейтмотив. Дальше только кислород: в тело вхожая кутья через ноздри, через рот. Вкус и цвет небытия».
 Зеленые поля, нежная дымка гор, всеобщая весенняя приветливость, крестьянская обстоятельность и неторопливость беседы- все это впитывалось, поглощалось.
   Ивлах  - чистенькое, безлюдное место, где пассажиры быстро рассеялись, а мы оказались во дворе райкома, где вдруг разом самозабвенно грянул птичий хор,  как - будто им кто-то дирижировал,  а соседнее дерево стало призывно благоухать так,  что сразу стало заметно, что здесь уже давно пушистые зеленые листья, а воздух мягок и тягуч, и все вокруг тонет в тепле, исходящем от земли.
          Среди всей этой ошеломительной прелести явился работник райкома, блистая серым безукоризненным костюмом, ослепительной улыбкой на загорелом лице, как модель на подиуме среди благоухающих кустов, под аккомпанемент поющих птиц - так, что мы сбились в угол и удивленно уставились на него. Бесшумно появилась зелень, мясо, рис, все оживились, и оказалось, что мы приближаемся....
     Мы услышали, что машина была подбита на прошлой неделе, но красавец райкомовец и американец из CNN живы, за что мы и пьем, а ехать дальше нам придется на разбитом автобусе. В Народном фронте в Агдаме нас уже ждут, и лучше бы приехать до темноты. Автобус был без лобового стекла, высокий шофер похож на гуся, напряженно стоящего у края дороги, вытянув шею и ожидая череду неприятностей на нашу голову. И в тот момент, когда его тревога и нетерпение постепенно стали передаваться и  нам, подиумный райкомовец изогнулся лилейным стеблем и галантно поцеловал мне руку, что принудило нас с несказанным облегчением всгромоздились в развалюху-автобус и  затряслись на пыльных сидениях в военный Агдам.Сопровождающий нас  усач оказался родом из Талышских гор на юге Азербайджана, он быстро рассказывал на двух языках о том, как переживает все события в Белоруссии , где поселилась его семья. С шофером он переговаривался на родном талышском языке : " Видимо невидимо ящиков с помощью отовсюду везут! Откуда только нет - и из Ленкорани, из Астары! Да,не иранской, нашей Астары! Из родного Лерика!Столетние старики-чабаны и те поднялись!Даже свои лявянги сюда отправляют для поддержания духа!"-пояснял нам, путавшимся в названиях, усатый талыш.Лявянги -это заветное блюдо талышей -копченая курица, начиненная луком с грецкими орехами, или рыба на худой конец,а живут у нас долго - по сто и больше лет! Не слыхали?! Про Ширали Муслимова?! Он пережил пять русских царей, революций всяких, а, уж, войн- русско-персидских,Крымских, японских, мировых и гражданских- не счесть!Вот, Аллах не допустил дожить до этой позорной войны!-бубнил себе под нос белорусский талыш, пока я перечисляла, что при жизни легендарного Ширали Муслимова Пушкин был застрелен Дантесом,а Лермонтов Мартыновым,декабристы сосланы в Сибирь и часть из них успела отбыть ссылку и вернуться,Россия освободилась от крепостного права,Толстой, Достоевский, Чехов - страшно сказать, сколько писателей и поэтов успели за это время понаписать,большевики взять Зимний дворец, а советские войска водрузить красное знамя Победы над Рейхстагом, Гагарин слетать в космос, а за ним и целый отряд космонавтов, пока чабан-долгожитель гонял свои отары и в ус не дул.... А мимо тем временем проносились огни селений и шофер гнал, явно зная, что нас может ожидать в темноте - « нас других не будет! Ночь, струйкой дыма над трубой. Утром нам отсюда прочь, вниз с закушенной губой».
   Двор казарм Народного фронта в Агдаме  был заполнен бродящими, сидящими на корточках, курящими волосатыми, усатыми и бородатыми черными мужчинами , что напоминало деревенский птичий двор.
 Мы спустились в длинную темную галерею, набитую  вооруженными  людьми, по дороге на мгновение распахнулась одна из дверей и мелькнула до смерти напуганная семья - пожилая женщина, дети, мужчина. В их лицах был застывший ужас. Дверь быстро захлопнули, семья исчезла, а ужас остался висеть в коридоре, как дым от погасшей трубки.  Из темноты  крикнули         « Хэллоу!» - это был Леня, который и дальше перемежал свою речь английским, который сыпался из него  беспорядочно, как конфетти. Леня приехал из Риги, был увешан тяжелыми фотокамерами и помогал нам понимать, что происходит на здешней войне, потому как сам прошел Афганистан.
   В коридоре вповалку спали  уставшие небритые бойцы, среди которых бродили две швейцарские служащие Красного креста  в черных, как у железнодорожников, шинелях. Их женское присутствие немного сгладило страх. Хотя у всех были озабоченные, пасмурные лица, шла какая-то постоянная подготовка и работа, а  мы беззаботно нарушали этот ритм, еще неся в себе запахи и вкусы весеннего Ивлаха, пока нас не водворили в казарму, не закрыли дверь на ключ, сказав, что начался комендантский час, в утешение подарив орехи. Потом что-то глухо ухнуло,  и все разом заговорили на разные темы. Ухало не раз и не два, разговор несся вскачь, лихо щелкали орехи. Ближе к полуночи зашли двое молоденьких ребят, которые, сев на корточки, закурили самокрутки у наших дверей, посыпались вопросы- что ухает, где, Алазань,всегда ли так или только ночью?  Сколько разрушенных домов и далеко ли до военных постов? Куда нас повезут завтра?   Пустят ли на обмен заложниками? Низкорослый ,с босым лицом на фоне бородатых боевиков, но  в папахе, с обезоруживающей улыбкой  обратился ко мне.
- Ты из Москвы? Где живешь?
- На Рижской ! В Марьиной Роще!
- И я на Рижской  был, работал там - потеплел боец.
- Правда?! И чем занимался?
- Наперсточник!
- Чего? Чего? - заинтересовался и Леня.
- Знаешь, игру в наперстки?! Вот так и работал, в подземном переходе - уточнил боец- наперсточник.
- Видела! Видела! Я знаю этот переход - там яблоки, виноград, орехи продают.
- Чего там только не продают,- тоскливо  протянул наперсточник. А сейчас вот детей продаем. Вчера обменял двух трехлетних мальчиков  на бензин. Да, да! И не смотри на меня так! – бросил мне.- Детей хорошо меняют на горючее, а взрослых на деньги или на трупы.
 Сразу вспомнилась неожиданно раскрывшаяся дверь и застывшие лица, армяне? Их поймали при попытке бежать из  соседней деревни - всю жизнь жили здесь, а теперь вот заложники. Никто не знает, состоится ли завтра обмен, много трупов после Ходжалы. Всех свозят в мечеть. Дети остались в голове навечно, все остальное плыло перед глазами, как дым, и было нереальным. Леня,благородно предложив мне облачиться в свои ватные штаны в холодной казарме, пустился напевать в полудреме «Между сном и тем, что снится, между мной и чем я жив по реке идет граница в нескончаемый разлив…».   Боец  - наперсточник с несвойственной ему вежливостью отказался от предложенных ему Бобовым Полем сигарет, которые здесь были особой ценностью,  потянулся,  встал с корточек и удалился,  а мы всей журналисткой компанией,  где я была единственной женщиной, улеглись в одежде на нары, радуясь подушке и свежему карабахскому воздуху из разбитого окна,  где ухало и стонало всю ночь.
      И я погрузилась то ли в свои сны наяву, то ли в реальность, ставшую сном под  ставшие пророческими напевы Лени « Под чужим недолгим кровом я лишь место, где живу: лишь засну - сменилось новым, просыпаюсь на плаву».
 Куст наклонился надо мной и настойчиво требовал прямо в ухо – Признавайся! Признавайся, наконец! – доносился его голос во сне.
- Ну, девочку я жду! Девочку! К осени!- стыдливо отчитывалась я перед Кустом , будто признавалась в беременности мужу, пряча еще несуществующий живот под учебным столом. Куст неловко подскочил ,опершись  на раскрытый том « Дамы с собачкой» как раз на том месте, где « У нее в номере было  душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине», опрокинул ногой стул и неуклюже приложился  к  моей  руке ,от чего я сжалась и испуганно отпрянула от него.
- Поздравляю!- растерянно буркнул Куст. И непоследовательно продолжил - Теперь я долго вас не увижу!
- Долго! Долго! – радостно подтвердила я, предвкушая целый год декретного отпуска.
- Ну, что же, продолжим вашу «Даму с собачкой» - с натугой предложила я.
« Но все та же несмелость , угловатость неопытной молодости, неловкое чувство :  и было  впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучал в дверь, Анна Сергеевна, эта « дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению,- так казалось, и это было странно и некстати. У нее опустились, завяли черты и по сторонам лица печально висели длинные волосы, она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине. – Нехорошо!- сказала она.- Вы же первый меня не уважаете теперь».
- Глупо! Очень глупо!- прокомментировал Куст прочитанный отрывок, строго глядя мне в лицо.
- Что глупо?- оторопела я.
- Всё глупо!- отрезал Куст.- А зачем тогда  к себе в номер приглашала?             « Пойдемте к вам!» - зачитал возмущенный  Куст, а потом вот это «Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю….» - с осуждающим выражением читал  Куст так мерзко, что я вскочила с места и забегала, как в клетке, в нашем узком классе, потрясая кулаками в полом бессилии.
- Я же говорила, нечего вам читать «Даму с собачкой»! Глупо! Вот что глупо!
В ответ изумился Куст – Глупо?! Глупо читать «Даму с собачкой?! Мне?! Почему?!
- Ну, потому что ты дубина японская стоеросовая!  -  хотелось мне бросить ему в лицо, но потом пришлось бы объяснять каждое слово.
- Потому что надо самому влюбиться хоть раз в жизни!- я выпалила неожиданно для самой себя.
Куст густо покраснел и поник головой над «Дамой с собачкой», а я победно удалилась с поля боя.
 Куст, как отъявленный садомазохист, никак не мог отцепиться от «Дамы с собачкой», бился над ней неистово, пытаясь что-то понять  для себя, каждый раз удивляясь нелогичности, неправдоподобности, как казалось ему, искусственной вымученности этой истории. И я была вынуждена разделять с ним его мучения и даже тоску, которую все больше ощущала на себе, как это было раньше с Сатиным: « О Господи! Только этого мне не хватало!».
Меня раздирали по поводу моей нежеланной беременности собственные сомнения и тревоги, которые по ночам становились кошмарами – то на краю кровати сидел огромный зеленый кузнечик , поводил длинными усами и глядел на меня зло, предвещая беду. То я слышала папин голос сквозь крышку моего гроба, куда уже забивали гвозди: « Дочка! Дочка!». И просвет между крышкой и мною уменьшался с каждым ударом молотка, но все еще оставался.
- У тебя -  то атомная война! То гроб с крышкой! Слышали мы это! А вот кузнечик – это что-то новое в твоем репертуаре!- отмахивался от меня Командир, который раньше настоял на этой беременности и теперь цеплялся за нее, как тонущий  в море за щепку.
Я и та жизнь, что зародилась во мне , жили раздельной жизнью. Я была в стороне, я не присутствовала в этом. « Пора рожать девочку!»- было сказано мне Командиром и сделано со всей определенностью .  А я чувствовала, что готова сказать себе совсем, как Анна Сергеевна:  « я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю». Но я думала о наказании . Все начинало оборачиваться против меня , суля и гроб, и крышку, и гвозди! И кузнечика, шевелящего усами на моей могиле.
 Но,  то было по ночам, а днем надо мной продолжала измываться «Дама с собачкой», которую я уже знала наизусть и начинала жить ее жизнью. Мы домучивали с Кустом очередные абзацы , сидя в холле посольства из-за того, что все классы были заняты, на глазах  у пробегавших мимо дипломатов. Красотка,спешившая мимо нас на урок,воззрилась на нас, как будто увидела впервые : « А вы похожи!? Голубки!» - хихикнула из-за дверей и скрылась.
- Что?! Что она сказала?!- забеспокоился Куст.
- Ничего! Глупости!
- Глупости?!- протянул  с опаской Куст, засуетился и неожиданно пригласил меня в гости.
- В пятницу! Вечером! - решили мы.
- Вот будет потеха Дружку!- предвкушала я.
Куста поселили в безобразном  длинном доме УПДК на Каланчевке , где у входа стояла будка с бдительным милиционером, который проверил мои документы и благодушно отпустил – « Училка!». Куст меня встретил встревоженно, справедливо ожидая одних неприятностей, зато его жена в милых конопушках и синем кимоно, в которое принарядилась специально для вечера, беззаботно хлопотала у электрической плиты на круглом столе, где нас ждало «набэмоно» - «блюдо в кастрюле» сукияки.
- Суки –это лемех плуга, на котором крестьяне жарили мясо- быстро объясняла Наоко, лемех по-японски мне пришлось потом отыскивать в словаре.  Рядом со сковородой стояло керамическое блюдо  с нарезанными кусками говядины, зеленым луком, китайской капустой, грибами сиитакэ, а также четыре яйца по числу гостей, так как мне до пары пригласили приятеля Куста, который стажировался в МГУ и был неприметен, как дополнительный  столовый прибор. Мы разбили по яйцу каждый в своей пиале и принялись все вместе готовить на сковороде сукияки под руководством Наоко, которая щебетала, как птичка, подливая то масло, то мирин, то соевый соус по мере надобности. Я ей подпевала, неся по-японски какую-то чепуху и погрузив кончик своего шарфа с большим узлом на конце в пиалу  с яйцом. Взбив , как следует яйцо шарфом, как мотовкой, я принялась возить ним по столу, измазав все, что было только возможно.
-Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! – неловко засуетилась вокруг меня Наоко, когда  измазавшись по уши яйцом, я успела незаметно задеть  стажера и подкрадывалась  к Кусту.
- Надо почиститься! Нет, надо помыться! В душ! – советовал стажер, извлекая из себя познания русского языка. Чувствуя себя слоном в посудной лавке  и  предвкушая  насмешки Командира над моим неудавшимся походом в гости: « Тебя только в приличный дом пускать! Вечно ты измазюкаешься! А мне оттирать!», я отправилась в ванную, сопровождаемая ухмыляющимся и подобревшим Кустом. Засиделись мы до полуночи , слушая его рассказы об учебе в Оксфорде, прерываемые дежурными восклицаниями  жены « Ах, вот как?! Неужели?! В самом деле?!», как будто она впервые в жизни слышала об этом, под которые  я совсем высохла и была готова к отправке домой.
- Я провожу! – вскинулся захмелевший Куст и самодовольно, уверено повез меня на своей красной машине в первый раз домой, что ему дорого обошлось. В четыре утра меня разбудила телефонным звонком его жена и спросила, где Куст. Я честно ответила  « Не знаю!». На следующее утро на урок, где мы должны были продолжать долбить «Даму с собачкой», Куст явился хмурый, с синяками под глазами и объяснил  « Я потерял дорогу!».
- Как?! До четырех утра?!
- Совсем потерялся! До 8 утра я катался по Москве и не мог найти свой дом!
- А Наоко звонила мне!
-Да, она думала, что мы вместе!
- Ха-хха-ха!- весело покатилась я  и совсем не весело Куст.
- Кажется, я начинаю понимать «Даму с собачкой» - со странной горечью загадочно добавил Куст и вдруг неловко клюнул меня в макушку.
- До встречи через год! Я буду ждать вас! – и выскочил вон.
- Значит конец «Дамы с собачкой» он будет читать один-  с облегчением вздохнула я, готовясь к нелегким родам.
- Признавайся! Признавайся ты, наконец! Кто?! – требовал во сне Куст.
- Мальчик!- беззвучно шептала я. – Но он не родится!
Смертельно бледная Наоко и ее мать, грузная японка с ярко накрашенными губами, обе одетые в черные кружева, брели по раскисшей дороге, утопая  в грязи , поддерживая друг друга под руку. Из-за проезжей кареты, пустившей фонтан грязи, на них ринулся бык рогами в живот Наоко. Я увидела красный, перекошенный в ужасе рот матери Наоко. Её крик, крик Наоко и мой слились в один! «Откуда я знаю, что она ждет ребенка»,- удивилась я во сне. «А Куст катается себе по Москве до 8 утра. Бык!? Это к беде! Черные кружева к смерти! Почему они в моем сне?!».
 Мои воспоминания и сны  перемежались глухими взрывами, пулеметной речью Лени, игрой в наперстки на Рижском рынке. И тем удивительнее было то, что утром все вскочили невероятно бодрыми, что калыш  - белорус объяснил целебными свойствами горного воздуха Карабаха и рассказами о его чудных швейцарских красотах, в чем мы скоро и убедились.
   « В этом мире страшных форм наше дело сторона. Мы для них- подножный корм. Многоточье, два зерна». В столовой  вооруженные усатые и бородатые люди ели хлеб с джемом и пили чай. Вид у всех был, как в цеху на заводе или в операционной у медсестер - сосредоточенный, серьезный, рабочий, все нацелено на дело. Мы в своих свитерах и  джинсах выглядели нелепо и смехотворно. О своем женском поле пришлось вспомнить  у  туалета без дверей и проклясть себя в тот момент. Выручил  обнаженный по пояс  волосатый детина, деликатно ставший спиной вместо двери. Туалет был поразительно чистым для казарменного, а в углу жался к доскам стеснительный восточный кувшин с водой.  Это был почин череде военных туалетов, куда мне приходилось бежать, согнувшись в три погибели под команду « Марш! Бегом!», наблюдая в щель, как вокруг меня занимают оборону три бойца в бронежилетах, шлемах, с гранатометами наперевес. Мне приходилось собираться с духом и выполнять то, ради чего мы все рисковали жизнью. Но это было потом,  когда с годами войны становились все более привычными,  технически оснащенными,  усовершенствованными, что ли.  Но пока здесь,  во дворе складов боеприпасов 4-й советской армии  мы с Бобовым Полем, который совсем потерялся и никак не мог понять, что он тут делает, пристроились  в очередь к крану, где умывались бойцы рядом с трубой серебристого цвета, по – Лениному « Спешели фо ю! Алазань!». Обходительные бойцы прекратили поливать свои крупные  ворсистые торсы ледяной, и как нас все уверяли, целительной колодезной водой, посторонились, уступив нам место у крана, предоставив возможность чистить зубы на виду у всей очереди, буравящей нас пытливыми глазами « И как эти японцы чистят зубы?! Как все, что ли?!».
   Все  выглядит еще  почти пасторально.  Поют заливисто птицы  и воздух переливается свежестью и бодрость , ничего не завывает и  не ухает, хлеб с джемом так вкусен после ночи, но все стекла в столовой за ночь рухнули. В соседней  комнате штабелями стоят ящики неизвестного мне назначения, при виде которых Леня так и охнул, пытаясь прочитать армейскую маркировку, за что нас быстро выдворили. Леня после этого никому из нас не пожелал сладко спать на такой пороховой бочке вторую ночь. Первую мы благополучно  проспали на складе боеприпасов.
  « Нас других не будет! Ни здесь , ни там, где все равны. От того и наши дни в этом месте сочтены». Агдам совершенно вымер, только у казарм деловито снуют  мужчины. Там-сям у домов не хватало стен и крыш. В тишине и покое утра трудно  поверить, что это ночное уханье так свалилось на них. В развалинах была видна мебель вперемешку с кирпичами и стеклами. В  старом автобусе еще 50-х годов собрались вооруженные люди и наши ребята, мы с Бобовым Полем  впереди все  снимали на камеру, а розовощекий , веселый шофер все рассказывал, что утром привез продовольствие- ящики с едой с юга, которую сельчане собрали по домам. Так  из разных районов люди присылают сюда  посылки с едой и прочими необходимыми вещами. Все это вместе взятое выглядело для меня как-то неприлично, обыденно и несовместимо с войной. И казарма, где спят на ящиках с боеприпасами, когда по ночам ухает и гремит Град , после  чего вылетают все стекла в  округе ста метров и валятся дома, умываются рядом с ракетой, продовольствие собирают по домам колхозники, с автоматами бродят бывшие наперсточники, в подвале казармы -пороховой бочки распевает сонеты бородатый таджик-наемник, доброволец-единоверец. Это был первый, какой-то безыскусный опыт войны, когда вроде бы она есть и ее нет, или же она только кажется, и подступает, рядясь в повседневные одежды.
   « В туче, прячась, бродит Бог, ноготь месяца грызя, как пейзажу с места в бок, нам с ума сойти нельзя». Какая красивая цапля застыла посреди зеленого поля - белая, как слоновая кость! - я радуюсь цапле. Бобовое Поле  все снимает и снимает, щелкая фотоаппаратом. Тишина, все молчат и  почему -  то лежат ничком на полу автобуса, шофер тоже скрутился калачиком совсем как кот впереди за рулем. Мы прекратили радоваться цапле тогда, когда все уже облегченно вздыхали. Автобус странно быстро развернулся и, несмотря на преклонный возраст, пустился вскачь от заграждения из поваленных будок и бетонных блоков, что еще этой ночью было военным постом.
- Обстреляли!  Легко отделались! В этот раз! – вздохнул умудренный опытом в Афганистане Леня и строго сказал, что мне лучше внимательно следить за его действиями и быстро подражать, т.е. падать и бежать в нужный момент, что вскоре очень пригодилось. Автобус вывез нас на линию фронта прямо в окопы, в которые нас зачем-то выгрузили и указали направление, в котором нужно двигаться.
- Не отставать!- грозно прикрикнула я на Бобовое Поле.- Пригни голову! А теперь на корточках! Вот так! Как я!- показываю непонятливому Бобовому Полю, как ползти по глинистому, извилистому окопу неизвестно куда. Сама я делаю удивительно быстро все, что  злым, охрипшим голосом командует Леня.  Мы выползаем из окопа на раскрытое пространство зеленой травы, остатков снега и желтой грязи. Я уже почти привыкла к звукам фейерверка и треска над головой и совсем их не боюсь, потому , что не понимаю, что это такое. Леня оглядывается назад и шипит мне – Какого беса,  тебя сюда занесло?! Стреляют! Очередями! Когда стихнет, бегом за мной! На полусогнутых! И падай сразу в грязь по команде! И этому, косоглазому твоему скажи! На кой нас сюда привезли ?! – и выругался. Пригнувшись, мы несемся за Леней во весь дух и оказываемся в укрытии. Окопы ушли вперед, мы в относительно безопасном месте под деревьями, где нас радушно встречает ополченец в черной папахе: « Добро пожаловать! Дорогие гости!».  Под навесом нас ждет стол – свежая зелень,  суп парча- бозбаш из баранины, кебаб-шашлык, домашнее вино в глиняном кувшине.
- Б…дь! ….! ,….! – извергает из себя всевозможные ругательства Леня.            - Бежать под пулями, чтобы угодить к столу в укромном месте!  Раздолбаи! Уроды! Духи! Спешелли фо ю! Закрой уши! Марш мыть руки! – толкает нас в спину Леня к стоящему неподалеку ведру с водой.
На негнущихся, дрожащих ногах мы с Бобовым Полем покорно плетемся туда, куда нас  в очередной раз послали.
Мы набрасываемся на еду, как звери, сметая все со стола. У Бобового Поля в уголке рта повис зеленый лук. Как быстро он зарос щетиной и стал похож на остальных бойцов за столом, отмечаю я.
- Дурь! Чистая дурь!- никак не успокоится Леня. – Пристрелили бы нас, а потом валили друг на друга, кто виноват в гибели иностранных журналистов. Это и тем и другим на руку. Война - всегда дурь! И ничего кроме дури! Послали бежать под пулями, чтобы потом пообедать! Дурь! Сколько этой дури было в Афганистане, и сколько погибло! Ну, как?! Страшно было?!- добивается захмелевший Леня у Бобового Поля.
- А ты как думал ?! До смерти!
- Ни хрена вы не понимаете, потому и нет страха! Как дети малые! И кто вас сюда только пустил! Тоже мне, парочка!   Ты таких в окопах видывал?! – хохочет Леня и бьет в грудь  громилу в папахе, который  первым приветил нас. И вся бородатая и усатая мужская компания начинает потешаться над нами .
- Ты видел, как они бежали друг за другом! А этот косоглазый горазд поддать! Подлей-ка им! Для храбрости!
Бобовое Поле начинает наливаться багрянцем, Ленин смех становится нервными и надрывным.
- Нет! Ты пообещай мне, что больше не будешь соваться в такие места!- хватает меня за плечи Леня. Обещай! Нечего тебе  тут делать! Да, и твоему косоглазому тоже!
    Удивительное умиротворение  было разлито в виноградниках, зеленых полях, волнистой и близкой линии гор, мягком воздухе, пропитанном солнцем, в пении птиц. В горах  опять, как мне показалось , была россыпь хлопков, фейерверк звуков и огня, от которых автобус опрометью бросился вниз по кочкам, и я только успела заметить фиалки и стекающие по склонам ручьи. Мы подобрались уже пешком к еще одному посту в горах. С нами шли крестьяне с окрестных деревень, на ногах у них были изодранные ботинки, перевязанные веревками, земля под ногами желтая, скользкая. Мужчины небритые, немытые, бедно одетые и практически без оружия, с ними мальчишки лет одиннадцати-двенадцати и один военный с автоматом. У военного бледно-голубые, словно вылинявшие глаза с выражением постоянного недоумения, что, похоже, роднило нас. Он все повторял, как заклинание, что на этой стороне и на той такие же люди. « Господи! Да, мы все здесь вперемешку - армяне и азербайджанцы вместе на одной земле. И с той стороны теперь стреляют, и с этой. Там мой сослуживец, вместе были в армии, спали рядом, потом  в одно время женились. Теперь вот, стреляем друг в друга»,- обреченно опускает голову, пряча глаза.  Женщин в селении нет - одни мужчины и мальчишки. Ночью часто попадают в деревню. Мы бродили среди разрушенных домов, где сквозь провалы крыш синело карабахское яркое небо, собирали осколки снарядов,  куски уже знакомой Алазани.  Леня подобрал осколок бутылки с  желтой этикеткой «Агдам. Портвейн белый» и замурлыкал : « Портвейн Агдам для милых дам. Агдам –бьет по мозгам и по ногам». Бобовое поле живо заинтересовалось происходящим.
-  А спиртное почуял, наш  косоглазый « перпетум кайф»?! Знают это взрослые и дети, портвейн полезнее всего на свете! «Агдам» - « две и две»! – вел свои непонятные речи Леня, перемежая их алкогольными речевками. – Чего тут не понять, два рубля и две копейки стоила эта советская бормотуха, которую пили на каждом углу. « Сегодня я не пью Агдам, а завтра родину продам!». Еще был портвейн «777» - «Три топора» и по номерам – №12, №13,№33 и № 54.  Ишь, как впитывает информацию, будто гранеными стаканами «Агдам» хлещет! Эх, Агдам, Агдам! Что от тебя останется кроме этой этикетки?! – пророчествовал Леня.
  На вершине горы на новом кладбище мальчишка, затесавшийся к нам ,  неловко сунул мне букетик фиалок , от которого я отпрянула, как от ожога. Фиалки росли на желтой, слизкой земле на недавних могилах   тех, чьи дома сейчас пустовали. И воздух, и птицы, и могилы, и фиалки были одинаковыми с двух сторон, где сады начинали зеленеть, а в окопах  сидели бойцы вперемешку с крестьянами, которые сетовали, что снаряды залетают далеко на виноградники, а земля ждет, пора пахать.  Люди здесь  же на желтой земле  ели из оловянных мисок и улыбались чему-то, не ругая тех, кто был на другой стороне, потому что и они,  и я знали, что там все тоже самое - такие же  миски, такие же небритые лица, общее недоумение, непонимание, нежелание стрелять, ждущие сады и виноградники, поющие среди развалин  домов птицы,  желтая земля и фиалки на могилах. Они знают друг друга по именам, вместе пили и пели на свадьбах, знают, что готовят у соседа на обед,  видят дым из трубы соседней деревни, вместе болеют за пустые сады и землю, вместе идут и возвращаются из армии. И там и здесь сейчас нет детей и женщин, но появляются новые могилы. И эта линия раздела, которая с выстрелами появляется между ними теперь, длиной и глубиной вовсе не в эти считанные километры до Стапанакерта,   она здесь - на могильных холмах и грудах разбитых домов, и с каждым залпом, с каждым вновь разрушенным домом, могильным холмом она становится все глубже и непреодолимее. - «Нам цена единый грош! Козырная двойка треф! Я умру, и ты умрешь. В нас течет одна пся крев. Кто на этот грош как тать, точит зуб из-за угла?! Сон, разжав нас, может дать только решку и орла».      
   Они не ничего понимают, и  я не понимаю.  Мы переезжаем из одного разрушенного селения в другое, где нам  показывают новые развалины и  новые могилы. Ни слова ненависти и проклятий – только недоумение, послушное, безропотное, даже тупое  непонимание того, что с ними происходит. И  на другой стороне  - армяне, перемешанные с азербайджанцами, турками –месхетинцами , русскими староверами  - точно такие же люди, которые тоже удивляются и показывают тоже самое, страшное в своей обыденности. Теперь по весне они  идут в окопы и траншеи, как на работу в виноградник. Ночью гремят взрывы, падают крыши домов и стены у соседей, днем трещат автоматные очереди, мальчишки собирают гильзы, и прибавляются холмы на вершине горы. А в госпитале внизу в длинном барачном здании вахтами работают жесткие, уже прошедшие Афганистан  хирурги  из Баку. Раненые поправляются и идут опять в окопы, а кто не идет, тот становится желтым холмом на окраине. « Голубой саксонский лес. Грез базальтовых родня. Мир без будущего, без – проще завтрашнего дня. Снятой комнаты квадрат. Покрывало из холста. Геометрия утрат, как безумие проста».
    Все идет ужасающе  обыденной чередой, кем-то намеренно заведенным  порядком, адским часовым механизмом. Бывалые хирурги и сестры рассказывают нам с Бобовым Полем  о кошмарных ночах и днях после Ходжалы, ужасающих даже их ранах, муках и смертях женщин, детей, старико , чей грех  и вина состояли только в том, что они азербайджанцы и турки-месхетинцы, бежавшие от погромов из Ферганы.
- Ходжалы?! –удивленно смотрит на меня Бобовое Поле.
- Это деревня Ходжалы в Карабахе, на которую напали армяне в месть за Сумгаит! Ровно в тот же день, когда резали армян в Сумгаите , вырезали всех – детей, стариков, женщин! Стреляли в голову, окурками выжигали глаза, отрезали уши, снимали скальп, отрезали головы! Да, да! Христиане армяне! Вы не ослышались! И с ними были русские солдаты, из 366-го ханкендинского полка,- укоризненно посмотрел в мою сторону посеревший лицом врач.
- Я летал с нашим милиционером на вертолете собирать трупы,  и нас в это время обстреливали армяне. Весь склон у Карабахского хребта был усеян сотнями трупов. Они бежали, а их в упор расстреливали. Зачем?! Женщин, детей, стариков?! Скажите мне?! – требовал он ответа у Бобового Поля, который строчил в блокноте, сидя на корточках.
- Милиционер потом сошел с ума и застрелился, он нашел среди трупов своего маленького сына  с раной в голове - безучастно махнул на нас рукой молодой врач и ушел,  тяжело волоча ноги, как старик, словно беды и несчастья болтались на нем, как кандалы.   
 И если бы я не видела,  не слышала всего этого, перемешанного  с запахом йода и чего-то навсегда застывшего в этих стенах и лицах,  от чего мутилось сознание и стыла кровь, то вот , кажется, встряхнулась бы  и опять на кухню готовить ужин для детей и мужа,  да вот только запах йода отныне везде и всегда доводит до дрожи в коленях. «Мы с тобой - никто, ничто. Это горы наших фраз. Эхо, выросшее в сто, двести, триста тысяч раз».
     Когда вернулись в Агдам, попали   во двор, где  женщина в черном  пекла хлеб, лепешки прямо на земле на обломках своего дома, а рядом фотография погибшего сына и обожженный  старик, ее муж и счастливо  оставшиеся в живых другие члены  семьи. И все молча - и хлеб, и горе, без проклятий – кому?!  Стыдно  их спрашивать - когда? Куда попало? Сколько лет было сыну? Где раненая дочь? Стыдно фотографировать старика и вообще просто находиться рядом с чужим горем. На соседней улице такой же дом и горе.
 Агдам, что на азербайджанском языке означает «белая крыша», белый дом, светлый, освещенный лучами солнца. Сейчас – это тысячи проваленных крыш, разрушенных,  сожженных ночными обстрелами «Градов» домов и могилы, могилы, могилы. Трупы изувеченных ходжалинцев переправляли под обстрелом на вертолетах в « светлый» Агдам, где на городском кладбище уже не хватало мест для новых могил. Людей хоронили вокруг города, и на новом кладбище Узундере  на севере Агдама, куда привезли нас с Бобовым Полем люди из Народного Фронта . Совсем свежая мокрая глина - после погребения мусульмане  могилу поливают водой,  несколько могил в отдалении ,где в голове и в ногах стоит по надгробию. Бобовое Поле удивляется – Почему отдельно?
- Это могилы  христианских жен мусульман, их хоронят отдельно  от всех, а ребенка кладут ступнями, обращенными к Мекке. Беременных женщин зарезали - христианок! 
      У порога мечети, куда свезли сотни обезображенных трупов, сидит безучастный старик-сторож, перебирая четки и бесстрастно читая молитвы   « Инна лилляхи ва иннса иляйхи раджиун  – Поистине мы принадлежим Аллаху и к Нему будем возвращены» . Бобовое Поле  идет внутрь снимать, я пристраиваюсь рядом с бормочущим стариком, потому что  дальше от него мне мертвенно холодно, зябко страшно до мозга костей. Я бесконечно одинока. Мой Куст отлетел от меня, не выдержал. Оставил меня наедине со всем этим. Такое одиночество бывает, когда рожаешь ребенка, остаешься наедине с самим собой и тем неизбежным, что тебе предстоит преодолеть. Одному!  И перед смертью, наверное! Один на один! Этот запах?! Я его помню с детства. Во втором классе умерла мама Туси Михайловой, нам тогда было по восемь лет. Меня отправили забирать венок в похоронную контору. Я зашла в длинный темный сарай, где у стен штабелями стояли венки из хвои, украшенные белыми хризантемами. Запах свежих еловых веток  смешался с терпким, горьковатым ароматом хризантем и стоял в сарае плотной стеной. Он окутывал меня и душил. Сделав пару шагов, я свалилась на землю без сознания. С тех пор этот запах  стал для меня запахом смерти. Хвоя и горький запах хризантем. Теперь им стал и запах фиалок. Откуда он несется? Из мечети?  Мне нужна живая душа, я бы схватила старика за руку, но  боюсь. Мне стыдно! Мне стыдно за то, что я женщина, что волосы у меня неприкрытые, что я вообще здесь.
    Из мечети выходят молчаливые, придавленные увиденным Леня, Бобовое Поле и ставший почти легендой Юра Романов, оператор Си-Эн-Эн , знакомый по общему двору на Кутузовском, где разместились основные мировые СМИ. Обычно неторопливый, вальяжный Юра, который не ходит, а плавает по двору, как многопалубный лайнер с напечатанным на лбу его кредо « Не верь! Не бойся! Не проси!»  и не всякому подает руку, сейчас съежился , осел, потемнел лицом .
- Тебе-то что тут делать? Брысь домой! – бросил мне сквозь зубы Юра, едва узнавая, и тяжело взвалил камеру, словно нес на себе всю мечеть с ее страшным содержимым.
- Ну, все! Пока! Я на вертолете в Степанакерт – на другую сторону! Оказия! Там нас ждет все тоже  – разрушенные из Агдама армянские города и села, могилы, трупы и проклятия – тарахтел,  как заведенный, Леня, пытаясь отогнать от себя уведенное в мечети.- Здесь нет правых, только виноватые ! Все виноваты! Обещай, что больше не будешь шататься по фронтам! – набросился он на меня. Я, как ослик, молча, согласно кивала ему в ответ. Леня крепко обнял Бобовое Поле, желто-серого от увиденного в мечети,  и меня на прощание.
- Спешелли фо ю! Обещай! – не выдержал и беззвучно выругался.
   На вокзале, где в толпе уезжающих агдамцев, которые осаждают последний поезд  на Баку совсем , как во время революции или одной из мировых войн, среди стариков, мужчин и редких женщин, прислушиваясь к редким взрывам и гремящим гусеницами танкам, я не могу ответить на вопрос седого старика. Он бьет себя в грудь, кричит и плачет: « Мне 76 лет, я воевал вместе с теми, кто там, на другой стороне- с немцами , но мы были тогда в одном окопе против общего врага на той войне. И тогда я понимал, зачем и по кому стреляю... Но сейчас?! Почему?! Они соседи, они - это мы, почему?! Мы в Агдаме варим сыр и настаиваем коньяк, они в Степанакерте мешают бетон и ткут шелк - вся жизнь вместе, все вместе – жизнь и смерть ! Почему?! За что?!
      Почему меня обжигает стыд, я не знаю. Почему он спрашивает меня, я не знаю. Какого ответа и решения он ждет?! От кого?! От Бобового Поля?!
   Я оглушена и не только совсем ничего не понимаю, но уже и не ощущаю ничего, кроме невероятной тяжести. Вокруг кричащая, винящая меня, японца толпа, она наступает и требует ответа от нас. Все они кричат « Мы не хотим убивать, воевать, они наш друзья и соседи». Но тогда - кто?! Кто там и здесь?! Кто не один день, год в окопе, как на работе?! Кто в саду и винограднике собирает осколки снарядов? Я молчу, и они нам и мы с японцем не можем ни сказать, ни объяснить друг другу ничего. Тяжесть и чувство вины после старика усугубляется и продолжает мучить до Баку, где в суете обычной городской жизни оставленная в Агдаме война кажется страшным сном, а Ленина песня, как азбука Морзе стучит в голове: « Мне нет ни сути, ни пути, ни знания, ни бытия. Мне только снится жизнь моя, мне только снится жизнь моя…».
   Как во сне,   мы с Бобовым полем перемещаемся с пороховой казарменной бочки в лучшую гостиницу Баку на берегу Каспийского моря,   где  по вечерам в дымном чаду в ресторане продолжает  царить гульба  и веселье,  где  Бобовое поле  наливается заветным «Агдамом» и «тремя топорами»,  реализуя на себе Ленину прибаутку «Агдам бьет по мозгам и по ногам».  Мне невыносимы  разухабистая ресторанная музыка, жующие кебабы и шашлыки физиономии  и  сползающее под стол Бобовое поле. Хочется на воздух! Одной! Но Бобовое поле плетется следом за мной к морю и неожиданно спрашивает.
- А вы любите Вересаева? Гаршина?
- Кого? Кого? Нет! Это уже не «Агдам», а Бобовое поле «бьет меня по мозгам». Не ослышалась ли я? Вересаева? Гаршина? Этих мрачных личностей? Какой бес вселился в Бобовое поле? Нет, не люблю! Сейчас спросит, кого я люблю?
Но Бобовое поле поник головою, с шумом втянул в себя, как пес, соленый каспийский воздух и затрусил к гостинице размышлять о своей неожиданной любви к Вересаеву и Гаршину под громкое завывание знаменитого бакинского ветра, который  буквально раскачивал гостиницу.  Кто бы мог подумать, что этот разговор он ухитрится продолжить уже на другой войне в другом месте.
  На следующий день после беготни по редакции одного из первых независимых информационных агентств «Асса- Ирада», где нас встретила его хозяйка Ирада Векилова с глазами газели, медным пламенем волос и неуемным темпераментом, где нас направили к выжившим после Ходжалы туркам-месхетинцам , и где дали туманные объяснения, кто же они на самом деле, эти турки-месхетинцы, откуда взялись, и как все это можно объяснить рядовым читателям японцам, мы уселись в поезд Баку-Тбилиси и отправились на безымянный полустанок, где поселили  несчастных беженцев. В поезде я тщетно и бестолково пыталась донести до одурманенного белым портвейном-суррогатом   мозга Бобового поля,  что «турки-месхетинцы вообще-то, с одной стороны вроде бы и турки из Анатолии, поселившиеся в Месхетии в Грузии,   отчего и стали называться «месхетинцами»,  но с другой стороны, они,  вроде бы,  и «отуреченные» месхетинцы, скорее всего они все смешались за века.  Так турки-месхетинцы стали «своими среди чужих» и «чужими среди своих». В сталинские времена их пытались вновь «огрузинить», сделать «своими», что плохо удавалось. Проще было в те времена сослать, как это и происходило с целыми народами. Так турки-месхетинцы очутились в Средней Азии,  откуда опять же вынуждены были бежать, когда их,  « чужих среди своих»,  стали резать в Ферганской долине. Добежали до Азербайджана к «своим», которые их поселили к «чужим» в Ходжалы в Карабахе, где они попали « из огня да в полымя», да еще и того хуже между двух огней. Азербайджану надо было увеличивать мусульманскую часть Карабаха, а армян не устраивало такое укрепление Ходжалы, который стараниями азербайджанской стороны превращался из деревни в город с аэропортом. Тут и случилось армянское наступление и резня в Ходжалы, жертвами которой стали турки-месхетинцы, азербайджанцы и армяне. Впрочем, какое значение имеет национальность, когда это беременные женщины, старики и грудные дети, к выжившей части которых мы и ехали в гости. В густых сумерках поезд притормозил на полустанке, где мы едва успели выпрыгнуть в руки встречавшего нас местного знакомца агентства «Асса – Ирада», чей контур едва вырисовывался в темноте. Как Тень в ночи, он препроводил нас в огромный пустынный двор, где стоял похожий на барак длинный дом. Мы сняли обувь, как у входа в мечеть, и вошли в большую комнату с помостом, устланным матрасами. Матрасы, матрасы, матрасы! И все полосатые! А на них сбившиеся в испуганные кучки турки-месхетинцы, воззрившиеся на нас в полной тишине. Наша Тень стала что-то лопотать, объясняя наш приход и успокаивая женщин, детей , стариков и редких мужчин. Мы с Бобовым полем пристроились рядом на матрасах и стали задавать вопросы, которые прорвали плотину, видимо, долгого молчания. Турки-месхетинцы заговорили и заплакали все разом. Кто-то сбивчиво говорил, что жили они и с армянами, и с азербайджанцами дружно, что благодарны и тем и другим за то, что их приютили. « Не виноваты мы! Не виноваты,  что везде оказываемся чужими! Стреляли! Наступали! Со всех сторон! Прятались в подвале! Потом бежали! Резали! Кололи! Добивали! Не щадили никого! Да, советские солдаты там были! Да! Армия! Какая? Не знаем! Убивали! »,-  скупо строчила я в блокноте. « Санубар, жительница Ходжалы. Мы бежали к Агдаму, у села Нахичеваник была засада и гора трупов. Дочерей ранили, мать застрелили. Люди умирали прямо в снегу, без помощи. Джанан, житель Ходжалы. Прорывались через лес к Агдаму, попали под встречный огонь, сына расстреляли, 16 лет. Забрали одну дочь с двумя детьми и вторую беременную, 18 лет. Что с ними? Сария, жительница Ходжалы. Головы резали, головы! Сама видела! Сусан, жительница Ходжалы. Шли в Агдам, попали в лесу в окружение, сидели тихо. На руках у женщины заплакал грудной ребенок, она зажала ему рот, задохнулся. На дороге у Нахичеваника добивали раненых. Алиф, житель Ходжалы. Отрезали пальцы, руки, уши – кольца,серьги, браслеты так снимали. Мурвет, 9 лет, ранен. Зубы, зубы они вырывали. Я боялся, что и у меня вырвут. Брата ранили в ногу, меня в руку. Голоса женщин, стариков, детей слились в один голос: «Кто стрелял – армяне, «свои» из Агдама? Кто вывозил не людей, а скотину из Ходжалы перед атакой? Кто виноват? Все! И те, и другие, и третьи! За кого мы расплачиваемся?  И в Фергане, и в Ходжалы? За что? За братский Союз? За распад этого Союза?»- сколько раз потом  я  слышала те же слова в Приднестровье, Абхазии, Южной Осетии и даже Украине.
Турки-месхетинцы раскачивались из стороны в сторону на матрасах и  выли, продолжая вспоминать все мучения, которые они пережили, от которых стала стыть и моя кровь, и Бобового Поля. Мы тоже стали раскачиваться из стороны в сторону, как маятники, отчего становилось вроде бы легче. Мое лицо было мокрым, а голос охрип и срывался, так что Бобовое Поле ничего не понимал, но смотрел на нас с ужасом, который попытался рассеять Тень, пришедший за нами, чтобы увести на проходящий поезд  в Тбилиси. Мы заспешили, но за нас цеплялись турки - месхетинцы, как за последнюю свою надежду. « Пусть мир услышит о нас! Пусть узнает о нашем горе! Вы пришли, и мы чувствуем, что мы не одни с нашими бедами!»- неслось нам в спину, когда мы бежали к поезду, чтобы вскочить на подножку. Мы рухнули в купе на полки, посмотрели в темноте  друг на друга, стыдливо отвели глаза и завалились спать, вернее, тяжело забыться до Тбилиси.
« В этом мире страшных форм наше дело- сторона. Мы для них подножный корм, многоточье, два зерна…».

        В  Тбилиси мы прибыли в отмороженном состоянии - без чувств, без мыслей,  сразу попав в людской муравейник «дезертирского рынка» у вокзала, где при отсутствии продуктов, бензина и электричества, люди ухитрялись чем-то торговать, похоже, что остатками своего прошлого. Метро не работало, редкие троллейбусы брали на абордаж, но после Карабаха это все-таки была жизнь. По дороге в гостиницу «Аджария»  я дивилась, что прихожу в себя от тяжелого забытья в поезде. Тогда мне казалось, что после встречи с турками-месхетинцами, когда мы узнали, что могут творить друг с другом, на что способны нормальные с виду люди, долгие годы живущие рядом и вдруг в одночасье звереющие, теряющие человеческий облик, совершающие то немыслимое, о чем нам рассказывали очевидцы, сами не понимающие, как это могло произойти с ними, больше невозможно открыть глаза  по утру  и продолжать жить, как ни в чем не бывало. Тогда я упала на полку поезда  с единственным желанием навсегда закрыть глаза и мчаться под стук колес в темноту, во мрак,  чтобы ничего и никого не видеть в этой жизни. "Спят беды все. Страданья крепко спят. Пороки спят. Добро со злом обнялось...Все крепко спят: святые, дьявол, Бог. Их слуги злые. Их друзья. Их дети".
    Но  в гостинице, когда в лифт набились подростки с автоматами Калашникова и УЗИ, переругиваясь и грозя разобраться с кем надо,в нас стали просыпаться чувства.Сперва это было удивление, а потом и опасение – от бойцов  Мхедриони  разило шальной удалью, водкой и просто дурью. Нам удалось благополучно ускользнуть из лифта под гогот вооруженных детишек, но на свою беду мы связались с их предводителем Джабой Иоселиани , который обещал нам встречу еще в Москве : «А-а! Японцы?! Помню! Приходите! Сегодня вечером!». И мы поплелись с Бобовым Полем по пустынному, изрешеченному пулями проспекту Руставели на встречу к одному из членов триумвирата, состоящего из двух Тенгизов - Сигуа и Китовани,  и одного  профессора Иоселиани,  он же доктор философии, специалист по таинственной герменевтике театра, он же и вор в законе, и главарь так напугавших нас бандформирований Мхедриони,  ожидавшему  нас в резиденции свергнутого  президента. Бобовое Поле был так прибит увиденным и услышанным в Карабахе, что осознать, к кому он направляется в гости, был не в состоянии и покорно следовал за мной, испуганно косясь на выбоины от пуль и снарядов, шарахаясь в сторону от поваленных деревьев. На Тбилиси спускались сумерки,  и проспект Руставели после совсем недавнего переворота был пустынным и темным, одинокие фигуры быстро растворялись  в воздухе и только в окнах храма Кашвети мерцали свечи, как затухающие угли в костре.
- Зайдем?! Так, на всякий случай?!- предложила я.
У Бобового Поля не было выбора, не оставаться же одному на улице. Внутри храма было тревожно, сумрачно, но многолюдно. Тихо, как мыши, у икон шуршали старушки в черном, бормоча под нос неслышные молитвы. Люди набились в храм Св. Георгия, как в бомбоубежище, островок прошлой жизни и хоть какой-то стабильности – по крайней мере священник был на своем месте, да и сам храм почти не пострадал при обстрелах. Казалось, что только здесь они могут перевести дух и побыть наедине с собою, теми прежними из той жизни, от которой ничего не осталось. В церковной прихожей, где одежды сливались с мраком, перешептывались, обмениваясь новостями, белые застывшие лица, парившие во тьме сами по себе, на которых шевелились одни губы, а  ввалившиеся глаза были неподвижны. А в самом храме на длинных скамьях  вдоль стены  сидели старики, опираясь двумя руками на палки так тяжело, будто несли на себе всю тяжесть этой жизни. Кто-то сновал со свечами, кто-то прижимал к себе ребенка, кто-то искал ответа у растерянного священника- все это напоминало Ноев ковчег, где все пытались спастись. Я поставила свечку у чудотворца Давида – так, на всякий случай! В глазах Бобового Поля подрагивали язычки пламени. 
    Выбираться из спасительного Ноева ковчега в развалины  проспекта Руставели не хотелось, но нас ждал «доктор Джаба», к которому мы пробирались через едва приходящий в себя после 15-дневной «Тбилисской войны» центр города. Здание парламента , по которому прямой наводкой палили из гаубицы с площади Ленина, устояло и опиралось на колонны с разбитыми «коленками», с выбоинами от снарядов, некоторые из которых висели в воздухе, держась на одной арматуре. Стены были опалены огнем, а окна и двери чернели провалами.
- Это похоже на разъеденный временем храм Луксора, и колонны там тоже щербатые, с выбоинами. Да, и цвет такой же песочный - бормотала я.
- Правильно говоришь! Но по нашему стреляли из танков и пушек, понимаешь! Немцы строили после войны, пленные! Крепко строили, не воровали! Вот и стоит наш, как его, Луксор, говоришь?! Такие стены не пробьешь! А Звияд сбежал! Ждем «Белого лиса», скоро вернется! И заживем по-старому!- размечтался  пожилой зевака в потертом пальто, пожирая глазами Бобовое Поле.
- Китаец?
- Нет, японец!
- Чего ему тут у нас делать? Ни света, ни хлеба!
- Мы к Джабе Иоселиани!
 Прохожий от нас отшатнулся и растворился в воздухе. А мы побрели по пустому, брошенному проспекту Руставели, ужасаясь искалеченным войной зданиям классической гимназии, гостиницы Тбилиси, Дома художников, заглядывая в окрестные улицы, которые завалили обрушившиеся крыши, стены, балконы. И это был проспект Руставели,  больше похожий сейчас на запавший рот старика,  с выпавшими и прогнившими зубами. Бывший красавец Руставели,   веселым нравом и обаянием своих  старых платанов, чугунных резных балконов,  домов ар-нуво   всегда напоминавший Рамблу в Барселоне, на которую стоит лишь ступить, и твои прямые, как рельсы мозги, начинают закручиваться в завитушки, а тело становится свободным и легким.
   К резиденции президента, где в одиночестве обитал овеянный легендами Джаба Иоселиани, мы пришли в кромешной темноте, из которой нам на встречу вышел вооруженный до зубов головорез со свечкой в руке,  и провел по пустынным, извилистым коридорам, похожим на шурфы в скалах, где изредка где-то в глубине дрожащий свет высвечивал играющих в карты пьяных «бандитэби», их «стволы» и «пушки».  Нас втолкнули в огромный пустой кабинет, где провалился в кресло и застыл к нам спиной уставший, седой человек. И в темноте было видно, что на бобовом Поле нет лица и никаких надежд на то, что  он способен вести разговор. Мы мямлили и переминались с ноги на ногу у головы Джабы, которая возвышалась над креслом.
- Японцы?!- вопросила голова. И что вам тут в Грузии понадобилось?
- Э-э-э…сложно так сразу – начали хором мы, но по мере того, как Джаба медленно размежал очи, речь его лилась непроизвольно, обрывочно, хаотично. Он говорил в пустоту, будто продолжал разговор с самим собой.
« И эти гамсахурдиевские старухи…. Черные, все черные, как есть… Ходят толпами и воют « Звиад! Звиад!» Нет, это невозможно! Это ведьмы! Ведьмы, вам говорю! Как в « Макбете», знаете ли, у Шекспира! В тюрьмах, видите ли, я долго сидел и много читал. Камерное, так сказать, чтение. Ну, музыку камерную вы, надеюсь, знаете, а вот камерное чтение…. Кто в карты  играл, а я читал. Вы все про Мхедриони? Ну, какая, я вас спрашиваю, тут анархия?! Не пахнет тут анархией, её тут не стояло! Хотя, анархия и мать порядка, как вы знаете…».
- Знаете!? - прикрикнул он на Бобовое Поле, который на всякий случай закивал головой.
« Ну, да…!И все люди враги теперь, такая вот у нас атмосфера. Гамсахурдиа расчленил Грузию – все кланами, кучками собираются, какими-то мифическими партиями, вроде даже и политическими – разбойники, разбойники, говорю вам! Как есть разбойники  и воры! Какие программы у них? Нет никаких программ, кроме как разворовать то, что осталось от советских остатков. Так сказать перераспределяют то, что отвалилось от Советского Союза. Шакалы! На всем постсоветском пространстве это делается! А после них будут драться за остатки остатков и догрызать их!  Последыши! Это надолго, на годы, десятилетия, надо вам сказать! Вот это политиканство и заело всех нас! Олигархи! Политиканы! Вот мне говорят, что не надо бы говорить все, что у меня на уме, но я иначе не могу!
- Это у вас тоже камерное, батоно Джаба ?!  – вырвалось у меня.
« До слез, до скрежета зубов!»- продолжал Иоселиани. « У нас, у грузин отношение к жизни, как к игре. Вы знаете, какую диссертацию я защитил?».
Мы, как китайские  болванчики отрицательно закивали головами в разные стороны: «Нет! Где уж нам!».
-  На тему комических масок в театре Грузии!
-  Масок?! – обрадовался  оживший  Бобовое Поле. - У нас тоже есть маски! Омотэ! Разные маски – горной ведьмы яманба, демона хання, иккаку сэннин….
Я тут же представила, как Джаба похож на бессмертного отшельника Иккаку сэннина, когда тени углубляют его морщины лбу, уголки рта саркастически опущены вниз, а лицо будто вырублено из кипариса, из которого и делают японские маски. Только на голове не хватает рога, за что Иккаку сэннина прозвали однорогим отшельником.
 - Да, знаю я!- перебил Джаба. – Маски театра Но!  Самураи делали татуировки хання и верили, что они  их защитят.  Говорю вам, я специалист по маскам! Так что, если не абсурд вся эта грузинская, да и не только грузинская игра?! В конце концов, все превращается в абсурд, а начинается всегда так величественно, помпезно! Выборы, говорите? А я вам - спор бандитов и больше ничего!
- Из ваших уст это звучит особенно авторитетно - поддакиваю, пораженная его откровениями. Но Джаба продолжает говорить сам с собой, не удостаивая меня вниманием.
« Почему бы не написать об этом? Но на все надо смотреть со стороны. Вот, хотя бы, как твой японец!  Начхать ему на все! А я тут заперт почти, как в камере! Вот вам и абсурд в чистом виде! Кручусь в этой круговерти, понимаете ли! Не до книг, не до художеств! А сохранить бы это полотно, эпохальное! Описать действительность художественно! До слез! До зубовного скрежета, как говорится! Будущее Грузии вас интересует? Мне оно тоже интересно, знаете ли….  Маски! Сатана любит маски! У Шеварнадзе в друзьях Рейган, Буш, Тэтчер, Коль, Бейкер! И Ельцин его знает! Сам черт ему не брат! Тартюф! Говорю вам! Чистый Тартюф! Демократом стал, в мире авторитет имеет! Китовани был против! Но я решил его вернуть, со  дня на день приедет! Советский Союз разворовали, начнем потрошить и его врагов, наших будущих друзей! Демократия, понимаешь! Это вам не лобио кушать! – выдал на прощание свою коронную фразу и визитку в придачу с элегантным и лаконичным «Профессор Джаба Иоселиани» без прочих регалий вроде Председателя Госсовета и члена Парламента Грузии. Протянул визитку, принял выражение Иккаку сэннина, уронил голову на грудь и вдавился в кресло, как марионетка, из которой выпустили весь воздух, погрузившись в безрадостные предчувствия, предвещавшие ему одни беды, о которых он потом скажет : « При Сталине сидел, при Хрущеве, при Брежневе сидел. И при Шеварнадзе сел! В сыром подземелье ни воздуха, ни дневного света. Писал на случайных клочках. Следователь принес мою книгу и попросил надписать, и я написал « У истории глаза Совы. Они большие, но днем не видят. Зато ночью ее взор проникает в самую глубину. Как история на расстоянии!».
 И я  вместе с Джабой проникла в будущее, но попала в дежавю – очередной переворот в виде революции роз на этот раз, очередной триумвират в 2003г.  К «жующему галстуки» мы уже  с Островным Полем по прозвищу Купец, новым корреспондентом «Восхода», больше похожего на приземистого осакского  купца из пьес Тикамацу Мондзаэмона, что-то вроде японского Островского,   и рассказов Ихара Сайкаку, которые  я исправно штудировала в студенческие времена,   попали в четыре утра благодаря его красавице секретарше, неизвестно почему  проникшейся ко мне участием. Она позвонила среди ночи и сообщила низким интимным голосом, что нас ждут. Мы помчались сквозь сонный Тбилиси в мэрию , бывший советский исполком, где в прихожей сидели все те же «бандитэби» со «стволами» и «пушками», разве что в карты не играли, и горел свет. В приемной дремал корреспондент «News Week», встрепенувшийся, когда нас ввели в приемную, где щебетали две очаровательные девушки.
- Хотите чаю? Не удивляйтесь, в нем столько энергии! Представляете,  разгар  к самому утру!
И мы представили, когда  в четыре утра, несмотря на протесты американца, нас первыми отправили в кабинет Предводителя революции роз. Он возвышался над столом и был в «разгаре». Для него мы были продолжением того потока сознания, в котором он находился без сна и отдыха. Он судорожно хватался   за телефоны, в перерывах обращался к нам – и говорил,  говорил, говорил, доводя до бессознательного состояния. Островное Поле, которого лучше уж звать далее Купцом, уже стал клониться  в сторону, валясь со стула, когда послышалось.
- Мы расстались с поцелуем! Он мог дать им приказ открыть огонь. Но он этого не сделал и поступил очень мужественно!
- Он поцеловал вас или вы его?! – очнулся и уточнил Купец, поразившись услышанному. По лицу Предводителя пробежала тень
- Нас было трое!- не стал уточнять подробности.
- И что теперь с ним станет после поцелуя?- продолжал добиваться упорный  Купец, которого потряс до глубины души этот последний поцелуй Шеварнадзе. Предводитель стал надуваться и расти на наших глазах, воздвигаясь в величественной позе над столом.
- Мы должны создать прецедент для будущего! Показать, что бывшему президенту страны оказаны все почести!-
- Опять дежавю! Джаба! Абсурд!  На кого он сейчас похож? Кого до боли напоминает? Стоп! Муссолини! Вот-вот вскинет руку в кожаной черной перчатке! – испугалась я. Но Предводитель быстро сдулся и стал оседать на стул.
- Революция роз, революция роз …- бубнил  Предводитель. – Почему? А-а-а!- вдруг просиял, забрызгал слюной и процитировал Гамсахурдиа « А мы будем бросать в них цветы и победим их любовью!» А ведь победили!- заключил он, бросаясь к телефону.
- А-а-а! – просиял и Купец .- Вот, наконец, и объяснение поцелую! Есть логика!
- Тьфу! – сплюнул хмурый Акакий, сопровождавший нас к Предводителю и имевший свой интерес. Акакий был приближенным к Шеварнадзе журналистом и хозяином гостиницы, где мы остановились.
- Тьфу, ты! Спектакль! Фигляр! « Будем бросать в них цветы!»- это когда  в Грузии мужик с мужиком разбирался розами?! Поцелуй! Тьфу! Тьфу! – плевался всю дорогу Акакий, сжимая в кармане пистолет.
-  Так, на всякий случай! Шел тут в гараж, а меня по голове стукнули. Теперь вот без оружия не хожу! Договорились они между собой, перестановка мебели! Вот что! Поэтому крови и не было! А этот, Муссолини доморощенный,  первым ворвался в парламент с розой наперевес на трибуну к Шеварнадзе и допил его стакан чаю! Поцелуй! Иуда! – кипятился Акакий.
- Зачем допил?! – изумился Купец , всегда вникавший в детали.
- А шут его знает! Вы же его сами видели! Он на все способен! – предрек Акакий.- Быстро по кроватям! Завтра нам в Крцаниси к Шеварнадзе, надо выспаться!
   В хмурый ноябрьский день, который, так и не начавшись, уже клонился к концу, мы небольшой толпой переминались у резиденции Шеварнадзе  Крцаниси.
- Спит! Послеобеденный сон! Святое дело! – доложил нам Акакий и исчез. Деваться было некуда, становилось холодно, Купец выглядел озабоченным. Мычали коровы  хлеву в соседнем крестьянском дворе, куры копались прямо у забора резиденции Крцаниси. Хлопнула дверь, и замызганная тетушка прошлепала по грязи с ведром помоев для свиней, встретивших ее радостным хрюканьем. В саду срывались с веток одинокие  яблоки и с оглушительным стуком разбивались о землю, заставляя вздрагивать. Уже по-зимнему лаяли собаки из дальних селений, начинали зажигаться огни, а Шеварнадзе все не просыпался, видно, ему было страшно открывать глаза. Купец принялся нервно подпрыгивать и, наконец, признался.
- Где тут туалет?!
В резиденцию нас не пустили, а соседние кусты Купца не устроили.
- Японцы так не могут! – гордо заявил Купец.
-Почему?! – осклабился Акакий.- Я как-то тоже попал в ситуацию.  Шеварнадзе взял меня в поездку по фронтам в Абхазии, намотались за день. Остановились в какой-то развалюхе. Президенту нашли комнату, а мы, как стояли, так и повалились на пол, на солому. Среди ночи я вот также вышел поискать, скажем  так, место для туалета. Тьма кромешная, натыкаюсь на стены, вдруг предо мной огромная белая тень. Привидение! И голосом Шеварнадзе спрашивает меня: « А-а! Это ты Акакий?! А я вот, тут все хожу, думаю….». Берет меня за руку и начинает делиться своими сомнениями, мыслями, планами. Мы ходим с ним в  темноте туда-сюда, долго ходим! У меня и мороз по спине, и мурашки по телу, и колени подгибаются. И только, когда я стал вот также мелко подпрыгивать, Шеварнадзе отпустил меня: « Ладно! Иди, Акакий! А я еще подумаю в одиночестве!». Впрочем, разбирайтесь сами! – махнул рукой Акакий, быстро потеряв к нам интерес. А нам пришлось в очередной раз пользоваться грузинским гостеприимством. Я поплелась в соседний крестьянский дом, откуда тетушка носила помои свиньям.
- Хозяева! Хозяева! – покричала я у калитки и стала подниматься по трухлявой лестнице на второй этаж. Дверь мне отворил испуганный усатый хозяин.
- Туалет?! Японец?! – оторопел он и засуетился. – У нас только такой, в огороде! Пожалуйста! – и сопроводил Купца в шаткое деревянное заведение с огромными щелями, громко щелкнув увесистой щеколдой.
- Реря-сан ! Далеко не уходите! – взмолился напуганный Купец, который не мог произнести Леля-сан.
Я стояла на страже в саду, вдыхая морозный  чистый воздух, горький запах  запоздалых хризантем, гниющих яблок и навоза, думая о превратностях судьбы, абсурде, дежавю и Джабе Иоселиани, который на этих скандальных выборах стал соперником Саакашвили в самом престижном районе Тбилиси Ваке.
Рядом сопела и ворочалась корова, от нее шло невидимое тепло, покой, о мою ногу стала тереться и мурлыкать кошка. Прошлая ночь, грядущая встреча, новый триумвират, второе « пришествие Гамсахурдиа» в виде предводителя революции роз – все стало казаться таким мизерным, пустым, ненужным, и как в перевернутом бинокле, удалялось от меня, превращаясь в неразличимые точки.
  Шеварнадзе проснулся,  и нас запустили в его резиденцию. Он сидел в большом кожаном кресле вальяжный, но напряженный, как лорд, оказавшийся в неподобающем для себя положении. Акакий примостился на подлокотнике его кресла, как свой домашний человек, что придало Шеварнадзе сил.
- Джентльмен! – восхищенно шепнул мне Купец. Всегда Джентльмен!
Шеварнадзе отвечал на вопросы неохотно, хмуро.
- Ну, да! Мои ученики!?  Можно и так сказать, политические  дети!- неуверенно, словное не веря самому себе, не то вопросил, не то утвердил Шеварнадзе, и брови его поползли вверх, чтобы так там и остаться до конца встречи.
-  Приходили ко мне! Несколько раз! Договаривались! Хм…триумвират! Главное было не пролить кровь! – медленно и тяжело, словно каждое слово давалось ему с трудом, выдавливал из себя Шеварнадзе.
- Поцелуй?! – удивленно развернулся к Купцу. – Я попрощался со Жванией! Он самый способный! Я сказал им  « Я ушел!».
- Джентльмен! Ну, и Джентльмен! – вторил Купец, словно в надежде, что подхватит чуточку джентльменства, как грипп, в удачной близости к Джентельмену Шеварнадзе.  Совсем бесплатно, что для алчного Купца, обкрадывавшего своих подчиненных всеми немыслимыми способами, было немаловажно.  Я вертела головой, рассматривая многочисленные фотографии и картины на стене.
- Это Ладо Гудиашвили!  Подарил ему картину! Сам он не охоч до подарков! – сообщил потом Акакий.
- Ну, как же! Джентльмен! – вертелся надоедливый Купец под презрительным, холодным взглядом Акакия.
- Надоело! Господи! Как все надоело! – тяжело  вздыхал потом Акакий в ресторане «Мельница», где Кура заглушала певицу, которая рвала душу « Расцветай, под солнцем Грузия моя, ты судьбу свою вновь  обрела!».  На столе в этот раз был и шашлык-мцвади, и пхали, и мерули, и похожий на серп горячий шоти,   которые  Акакий и не удостоил взгляда, но печально слушал певицу и саркастически кривил рот.
 – Абсурд! Фарс! Комедия! Пожалуй, подамся -ка я к себе в деревню! В Мцхету! У меня там дом на горе и волкодав. Зверь! Пора его отпустить на волю! Он на пару дней пускается в бега, все свои мужские дела устраивает, возвращается голодный, с ранами, но счастливый. Счастливый! – завистливо вздохнул в очередной раз Акакий, посмотрев куда-то вдаль голубыми, прозрачными и холодными, как у волка глазами. А певица не унималась « Тбилисо, мзис да вардебис мхарео….».
     Свеча тем временем  на столе трещала и грозила вот-вот погаснуть, спугнув мое  погружение в будущее. Джаба не подавал признаков жизни, и нам ничего не оставалось, как просочиться во тьму коридора и брести по стенке наугад в поисках забрезжившего света. На свою беду мы напоролись на разгоряченных игроков в карты, которые начинали бряцать оружием и смотрели на нас таким нехорошим взглядом, что я тут же вспомнила фразу Джабы « Добрый мхедрионец – мертвый мхедрионец!», и мороз пробежал по спине. Бобовое Поле был давно в таком состоянии ничего не понимания, что одним ужасом больше или  меньше, это его положение не меняло, он жался ко мне.
Тут за нашими спинами  раздался очень трезвый, очень нормальный голос « Боже! Что вы здесь делаете?! Как вы сюда попали?! Пойдемте, я вас выведу!». И уже совсем неслышным шепотом « Тут опасно! Понимаете?!». 
- Нет! – прошипели мы в ответ, двигаясь следом за спасительной тенью.
- Как вас сюда занесло? – еще раз осведомилась добрая тень во дворе резиденции.
- Мы беседовали с Джабой Иоселиани!
В ответ  тень от нас отшатнулась и хотела бросить, но через некоторое время все же вернулась за нами.
- Вы хоть соображаете, что если и выбрались отсюда, это вовсе не означает, что доберетесь в гостиницу живыми. Вам  идти пешком в гостиницу через весь город. Ха! Японец и блондинка! Ночью! Одни! Хороша картинка! Где ваша гостиница?!
- Нам в «Аджарию»!
 Тень опять от нас отшатнулась, в этот раз испытывая невыносимое отвращение к тем, кто живет в «Аджарии».
- Не произносите это слово Аджария! Особенно ночью! Это опасно! Ненавижу аджарцев! Но по мне, так это лучше, чем Абхазия! Абхазия- так просто сразу смерть! Война! Быстро в машину, отвезу вас на последней капле бензина. И мы помчались по вымершему, погрузившемуся в полный мрак Тбилиси с человеком, который отдал нам последнюю каплю своего бензина.
- Денег не надо! Что я на них куплю? Хлеба нет! Света нет! Бензина тоже нет! Хоть живых привез, и то хорошо!
-  Возьмите пиво! У нас осталось из Баку! – опомнилась я.
-  Пиво возьму! Как-нибудь домой доберусь! Не волнуйтесь!- и пропал в темноте.
Мы потихоньку стали приходить в себя и через сутки захотели,  наконец, есть. Полусонная старуха и старик у конторки грустно посмеялись над нашими попытками найти ресторан. Старуха закуталась в черный платок и спросила
- Есть хотите?!
- Хотим! Очень!
- Есть только это, как называется, варенье! – и протянула нам маленькую баночку темного варенья.
- Извините, вот так сейчас в Грузии! Стыдно нам, даже хлеба нет для гостей! Что имеем, тем и рады! Сами делали – инжир и орех!
 Мы с благодарностью приняли инжирное варенье, поделились со стариками остатками пива и по-братски разделили ночную трапезу, по очереди черпая  из банки то инжир, то орех, пахнущие корицей и лимоном, не переставая восхищаться грузинской щедрости- отдавать последнее.  Бобовое Поле был так впечатлен, что перестал жалеть о своей последней возможности приложиться к пиву, о чем он мечтал весь день, и по-рыцарски отдал мне оставшийся инжир, завалившись спать трезвым и голодным.
      На другой день нам надо было как-то выбираться в Москву. Проспект Руставели уже оживал, куда-то спешили хмурые люди, все пешком, потому что транспорт не ходил, но самолеты еще летали.  Ажурные балконы домов ар-нуво  на проспекте Руставели  жалостливо склонялись над многочисленными  крошечными  старушками в черном, выстроившимися вдоль стен с букетиками первых фиалок и анемонов. Они были все похожи друг на друга, как ученицы первого класса. И все вместе на одну- , которая тронула больше всего- в черном, наглухо застегнутом гимназическом пальтишке и черной же круглой шапочке, надвинутой на лоб, из под которой по боками вились седые букли. Ножки у нее были сложены одна  к другой в аккуратных, девичьих туфельках с перепонкой, как в балетной позиции, а рука робко протянута вперед, без фиалок. Что-то вроде деми-плие с опущенными вниз глазами, которые ничего не видят. Голодная старушка.
  А дальше в маленьком круглом парке, где на площади теперь стоит колонна со Св.Георгием, убивающим дракона,  бывшей Ленина, расположилась еще одна из старух- волосы у нее всклокочены двумя большими клоками, будто горбы у верблюда. Под глазами стекают подтеки туши на выбеленном, как у Пьеро, лице, а губы алеют ярко-кровавым бантиком. Она лихо разлеглась на скамейке и перебирает длинными, как удочки, спицами старое рваное, словно рыбацкая сеть, вязание и невидящими глазами смотрит перед собой, что-то бормоча в такт бряканью спиц -  то насмехается, то проклинает, то лепечет,  умываясь слезами. Ну, это же Фуфала!  Гамсахурдиевская ведьма, как сказал Джаба! Вот она! Нет, Джаба! История не сова! История- это гамсахурдиевская старуха то ли с фиалками и анемонами, то ли с протянутой рукой, то ли со спицами! Она приходит, пока мы испускаем дух, молча, стоит над нами и перебирает спицами рванье,  тушь медленно ползет по ее щеке, заливая черным, а помада алеет на белом, обсыпанном пудрой лице! Фуфала!
Нет! Таких старух, таких лиц, такой глубокой безысходности и благородной смиренности перед жизнью не встретить больше нигде.
Правдами и неправдами  мы улетаем в Москву, изрядно нагруженные фиалками и анемонами. В самолете Бобовое Поле спрашивает меня – Что есть Грузия?
-Ну, уж точно не шашлыки, цыпленок табака и вино, которые нам не удалось попробовать. Но израненный старый аристократ проспект Руставели, грузинское гостеприимство – отдать последнее, что имеешь, и гамсахурдиевские старухи, ведьмы, как назвал их вещающий в роли Кассандры батоно Джаба, он же специалист по комическим маскам и абсурду - а ты так и не понял?!    

                « Ты в коричневом пальто,
                Я, исчадье распродаж.
                Ты – никто, и я – никто.
                Вместе мы – почти пейзаж».