Мать и дочь. Д. Г. Лоуренс

У Вирджинии Бодоин была хорошая работа: она была главой администрации в одном правительственном офисе, занимала ответственный пост и зарабатывала, чтобы следовать Бальзаку и быть точными, 750 фунтов в год. Это – неплохая сумма. Рейчел Бодоин, её мать, имела ежегодный доход в 600 фунтов, на который жила в европейских столицах с тех самых пор, как исчез её муж, никогда не имевший никакой важности.
Теперь, после нескольких лет разлуки и «свободы», мать и дочь вновь думали о том, чтобы где-то обосноваться. С течением времени они больше стали походить на супружескую чету, чем на мать и дочь. Они хорошо знали друг друга и немного «нервничали» по поводу друг друга. Они жили вместе и несколько раз расставались. Сейчас Вирджинии было 30, и она не собиралась замуж. Потому что в последние 4 года она была практически «замужем» за Генри Лаббоком, довольно испорченным молодым музыкантом. Затем Генри бросил её: по двум причинам. Он не выносил её матери. Её мать не выносила его. А миссис Бодоин садилась на любого человека, которого не могла выносить. Поэтому Генри ужасно извивался, чувствуя, как крепко тёща села на него, а вместе с ней – и Вирджиния, поддерживавшая беспомощную дочернюю верность. Но когда мать потеснила её на край, Вирджиния ничего не смогла сделать. Мать имела власть над ней – странную женскую власть, не имевшую ничего общего с отцовским авторитетом. Отцовский авторитет Вирджиния давно пустила на ветер. Но у её матери была другая, более неуловимая форма доминирования - женская, вселяющая трепет, поэтому, когда Рейчел сказала: «Давай раздавим его!», Вирджинии пришлось быстро и радостно бежать и подчиняться. И Генри хорошо понимал, что его раздавили. Это было одной из причин того, что он пошёл на попятный с Винни. Он называл её «Винни», к крайнему отвращению  миссис Бодоин, которая постоянно поправляла его: «Моя дочь Вирджиния…»
Второй причиной, вновь следуя Бальзаку, было то, что у Вирджинии не было ни гроша в личной собственности. У Генри были накоплены жалкие 250 фунтов. В возрасте 24 лет Вирджиния зарабатывала 450 фунтов. Но она зарабатывала их. А Генри удавалось заработать за год лишь 12 фунтов своей драгоценной музыкой. Он осознал, что вряд ли сможет зарабатывать больше. Поэтому свадьба (кроме варианта с обеспеченной невестой) была невозможна. Винни унаследует деньги матери. Но у миссис Бодоин было здоровье и сложение сфинкса. Она будет жить вечно, в поисках того, кого она смогла бы пожрать, и будет пожирать. Генри прожил с Винни 2 года, и Винни чувствовала, что они действительно были «женаты», за вычетом свадебной церемонии. Но у Винни на заднем плане всегда была мать: иногда – далеко, в Париже или в Бьярицце, но всегда на расстоянии письма. И Винни никогда не замечала забавной усмешки, которая появлялась на её эльфийском лице, когда её мать даже в письме расстилала свои юбки и холодно садилась на Генри. Она никогда не замечала, что, в каком-то смысле, она и сама быстренько садилась на него и ничего не могла поделать. И она не могла представить себе, что он чувствовал это и что его мужское тщеславие было крайне уязвлено. Очень часто женщины гипнотизируют друг друга, а затем, загипнотизированные, нежно сворачивают шею мужчине, которого, как они думают, любят всем сердцем. Затем они называют извращением с его стороны, если ему это не нравится. Они считают, что он отвергает любовь. Потому что они загипнотизированы. Женщины гипнотизируют друг друга, сами того не зная.
В конце концов, Генри уступил. Он видел, что его практически свели к нулю две женщины: старая ведьма с мускулатурой сфинкса и молодая загипнотизированная ведьма, слабая и похожая на эльфа, которая совершенно испортила его, ела его костный мозг.
Рейчел обычно писала из Парижа: «Дорогая Вирджиния, у меня случилась неожиданная удача с инвестициями, поэтому я делюсь этим с тобой. В письме ты найдёшь чек на 20 фунтов. Без сомнения, тебе понадобятся эти деньги, чтобы купить Генри новый костюм, ведь уже приходит весна, и солнечные лучи могут высветлить его во всей красе. Я не хочу, чтобы моя дочь разгуливала с мужчиной, которого можно принять за уличного музыканта, но прошу тебя, оплати счета от портного сама». Генри получал новый костюм, но тот был похож на рубашку Несса* и пожирал его медленным ядом.
И он уступил. Он не отпрыгнул, не взбрыкнул, не начал прорубаться к свободе. Он словно увял, растянув свой уход на пару лет. Он был без ума от Винни и едва мог жить без неё, и ему было жаль её. Но он понимал, что она всегда будет связана с матерью. Она была молодой, слабой ведьмой-мотовкой, сообщницей своей матери - ведьмы с острыми когтями.
Генри нашёл других союзников, укрепил свои позиции в других местах и постепенно исчез. Он спас свою жизнь, но потерял, как он чувствовал, значительную часть своей молодости и костного мозга. У него появилась склонность к полноте, он стал пухленьким и каким-то незначительным. А раньше он производил сильное впечатление на женщин.
Две ведьмы взвыли, когда потеряли его. Бедная Вирджиния наполовину сошла с ума и не знала, что делать с собой. Она получила сильную отдачу от матери. Миссис Бодоин была наполнена яростным презрением к дочери: упустить с крючка такую рыбу! Позволить такому человеку бросить себя! «Я не понимаю, как мою дочь смог соблазнить и бросить такой тюфяк, как Генри Лаббок, - писала она. – Но раз уж так случилось, я думаю, что ты в этом не виновата…»
Отдача была взаимной и длилась около 5 лет. Но заклятье не было снято. Мозг миссис Бодоин никогда не покидал дочь, и Вирджиния постоянно помнила о том, что где-то во Вселенной была её мать. Они писали письма друг другу и иногда виделись, но отдача держала их на расстоянии.
Между ними лежало заклятие, и оно делало своё дело. Отношения начали улучшаться. Миссис Бодоин приехала в Лондон. Она остановилась в той же тихой гостинице, где жила её дочь: за последние 3 года Вирджиния снимала для себя по 2 комнаты. Наконец, они решили снять общий номер.
Теперь Вирджинии было уже за 30. Она всё ещё была стройной и похожей на эльфа, один из её карих глаз слегка косил, у неё всё ещё была своеобразная косая улыбка и медленный глубокий тон голоса, который ласкал мужчин, как прикосновение пальцев. Её волосы всё ещё естественно курчавились и были в некотором беспорядке. Она всё ещё одевалась с естественной элегантностью, но вкус часто изменял ей. Она могла ходить в чулках, которые были дорогими и новыми, но с дыркой, и могла снять туфли в гостиной, придя в гости на чай, и сидеть в одних чулках. Правда, у неё были очень элегантные ступни: всё в ней было элегантно. Но она делала это не из-за кокетства или тщеславия. Просто после того, как она сходила к хорошему мастеру и заплатила 5 гиней за пару простых туфель, сделанных по ноге, эти туфли причиняли ей такую страшную боль, когда она проходила в них полмили, что ей приходилось разуваться, и она сделала бы это, даже если бы сидела на обочине. В этом было что-то роковое. В её ступнях было что-то озорное, шаловливое, что не позволяло им чувствовать себя хорошо в хороших туфлях. Она практически всегда носила старые туфли матери. Она говорила со своей своеобразной ухмылкой: «Конечно, я иду по жизни в маминых старых туфлях. Если бы она умерла и оставила меня без поддержки, мне, наверное, пришлось бы сидеть в ванне». Она была элегантной, но озорной. И в этом было её очарование.
Мать была совсем другой. Они могли обмениваться туфлями или одеждой, но миссис Бодоин была крупнее. У Вирджинии были широкие плечи, хотя в целом она была тоненькой и казалась хрупкой.
Миссис Бодоин относилась к типу 60-летних женщин, которые обладают страшной внутренней энергией и жизнеспособностью. Но она умудрялась это скрывать. Она сидела спокойно, со сложенными руками. Люди думали: «Какая спокойная женщина!» Так смотрят на снежную вершину дремлющего вулкана в вечернем свете и думают: «Какая мирная картина!»
Миссис Бодоин, как и многие женщины за 50, обладала странной энергией мышц, которая обычно отвратительно проявлялась. Возможно, это – компенсация за усталую молодость.
Миссис Бодоин понимала плохой вкус своих энергетических проявлений, поэтому воспитывала в себе покой. Она даже особенным образом произносила это слово: «по-кой», раскатывая второй слог в сумерках, показывая, как много подавленной энергии в ней было. Столкнувшись с проблемой седых волос и чёрных бровей, она была слишком умна для того, чтобы красить волосы в оттенки юности. Она изучила своё лицо и фигуру и нашла их «хорошими». Этого нельзя было отрицать. Она даже не сутулилась и не горбилась. Её фигура не была толстой, но была упитанной, сильной и рельефной. Нос имел аристократическую горбинку, в серых глазах было выражение «кто ты, чёрт возьми, такой?», а щёки были довольно вытянутыми и довольно полными. Ничего призывного, ничего от норовистой юности.
Как все независимые женщины, она руководствовалась доводами разума и решила не быть ни чрезмерно моложавой, ни норовистой, ни привлекательной. Она была «хороша». Ей это нравилось. Она привыкла к тому, что была хороша. Она так или иначе стала бы такой.
Она обратилась к хорошему периоду: к 18 веку, к Вольтеру, к Нинон де Ланкло*, к мадам де Помпадур*, к мадам Герцогине* и к маркизу де Саду*. Она решила, что в ней было мало от Помпадур или от Герцогини, зато много – от де Сада. И она была права. Со своими серебристыми волосами, зачёсанными назад с её «хорошего» лба и висков, которые были коротко подстрижены, но торчали небольшим пучком, с её полным розовым лицом и тонкими чёрными бровями, образующими 2 изящных полумесяца, с её горбатым носом и дерзкими глазами она была совершенно во вкусе 18 века, первой его половины. А то, что она больше походила на Маркиза, чем на Маркизу, делало её совсем современной.
У неё была совершенная внешность. Она носила нежные сочетания из серого и розового, иногда добавляя тёмный металлический штрих, и поддельные драгоценности. В её манере держать себя было какое-то настороженное спокойствие. Мимо неё, используя вульгаризм, и мышь не проскочила бы.
У неё в распоряжении была пара тысяч фунтов. Вирджиния, конечно, постоянно была в долгах. Но её нельзя было недооценивать – она зарабатывала 750 фунтов в год.
Вирджиния обладала странным умом и, вместе с тем, не была умной. Она никогда ничего по-настоящему не знала, потому что всё интересовало её только на один миг, и она схватывала это на лету. Она с чрезвычайной лёгкостью схватывала языки, ей хватало двух недель, чтобы начать бегло говорить. Это очень сильно помогало ей в работе. Она могла болтать с главами производств, из какой бы страны они ни были. Но она не ЗНАЛА ни одного языка, даже своего собственного. Она словно схватывала новое мимолётом, во сне, ничего не зная об этих вещах.
Благодаря этому она пользовалась успехом у мужчин. Несмотря на все её выдающиеся способности, они не чувствовали себя подавленными рядом с ней, потому что она была, как инструмент. Её нужно было направлять.  Некоторым мужчинам приходилось это делать, и тогда она работала, как действительно умная машина. Она могла собрать ценнейшую информацию. Она была полезна. Она работала с мужчинами, проводила с мужчинами почти всё своё время, её друзьями были, в основном, мужчины. С женщинами ей было тяжело.
Но у неё не было любовника, никто не стремился жениться на ней и даже подойти близко. Миссис Бодоин сказала: «Я боюсь, что Вирджиния – женщина одного мужчины. Такова я, таковы были моя мама и бабушка. Отец Вирджинии был единственным мужчиной в моей жизни. Я боюсь, что и Вирджиния такова. К сожалению, мужчина оказался тем, кем оказался, и её жизнь закончилась там».
Генри же сказал раньше, что миссис Бодоин не была женщиной одного мужчины, что она была женщиной вообще не для мужчины, и если бы она могла жить по своей воле, то всё мужское было бы стёрто с лица Земли, и остался бы лишь женский элемент.
Тем не менее, миссис Бодоин полагала, что пришло время что-то предпринять. Поэтому они с дочерью сняли тихую квартирку в квартале Блумсберри* и меблировали её с крайним тщанием, очень милыми вещами. Они наняли прекрасного повара-австрийца и начали вести жизнь, какую ведут обычно женатые пары – мать и дочь.
Сначала всё было очень волнительно. 2 комнаты для приёма гостей выходили на грязные старые деревья на Сквер-гарденз. Эти комнаты обладали роскошными пропорциями, в каждой было по 3 больших окна, доходящих почти до уровня колен. Камин был выполнен в стиле конца 18 века. Миссис Бодоин обставила комнаты с лёгким намёком на Людовика Шестнадцатого и немного в стиле ампир, но не придерживаясь одного определённого стиля. От старых времён у неё остался прекрасный обюссонский ковёр*. Он выглядел почти новым, словно его соткали 2 года назад, и производил потрясающее впечатление, когда на полу расстелили эти края из красных роз и середину из серебристых и золотистых роз, лилий, лебедей и завитков. Люди с развитым эстетическим вкусом находили его слегка кричащим и предпочитали ему изношенный желтовато-тусклый обюссонский ковёр в большой спальне. Но миссис Бодоин любила ковёр в гостиной. Он был «хорошим», но не вульгарным. В его цветочном орнаменте было величие. Она чувствовала, что её ноги ступают по достойному ковру. И он хорошо сочетался с крашеными шкафами, с серебристо-золотистыми парчовыми стульями и большими китайскими вазами, которые она любила наполнять высокими цветами: одиночными китайскими пионами, большими розами, тюльпанами, тигровыми лилиями. Тусклая лондонская комната со всеми своими атмосферными оттенками выдерживала эти большие капризные цветы.
Вирджиния впервые в жизни наслаждалась обустройством дома. Она вновь полностью подпала под заклятие матери и была уничтожена, дрожа до мозга костей. У неё и мысли не было о том, что у матери в рукаве были припрятаны такие сокровища, как ковры, выкрашенные шкафчики или парчовые стулья. Многое из этого было останками ирландского дома Фицпатриков (миссис Бодоин принадлежала к этому роду). Вирджиния бросилась в обустройство комнат с рвением ребёнка или невесты. Миссис Бодоин сказала: «Конечно, Вирджиния, я смотрю на эту квартиру, как на ТВОЮ. Я – всего лишь твоя компаньонка, и выполню все твои пожелания, если ты выскажешь их».
Конечно, Вирджиния высказала некоторые из них, но мало. Она принесла в дом несколько диких картин, купленных у бедных художников, которым она покровительствовала. Миссис Бодоин считала, что картины не вписывались, но пусть уж остаются: смотреть на них является необходимым элементом современного уродства. Но под «элементом современного уродства» подразумевались вещи, которые приносила Вирджиния – это было легко понять.
Пожалуй, ничто так не ударяет в голову, как обустройство дома. От этого можно опьянеть. Вы чувствуете, что создаёте что-то. В наши времена дом перестал быть «очагом». Это «мои комнаты» или «мой дом» - большое одеяние, скрывающее и обнажающее мою личность. Миссис Бодоин намеренно сохраняла над всем этим холодный контроль, но даже она дрожала до костей из-за свирепости декораторов и мебельщиков. Вирджиния же была опьянена, словно дотронулась до волшебной кнопки на великой стене жизни со словами «Сезам, откройся!» Её милые разноцветные комнаты начали выбиваться из общего феерического стиля. Для неё это было более удивительно и волнительно, чем если бы она унаследовала герцогство.
Мать и дочь (мать – в чем-то бледно-малиновом, дочь – в серебристом) начали развлекать. Конечно, к ним приходили в гости почти одни мужчины. Миссис Бодоин как-то нетерпеливо раздражалась, если ей приходилось развлекать женщин. Кроме того, большинство знакомых Вирджинии были мужчинами. Поэтому у них были обеды и вечера.
Всё шло хорошо, но чего-то не хватало. Миссис Бодоин хотела быть учтивой, поэтому держалась немного на заднем плане. Она оставалась немного на расстоянии в своей спокойной уравновешенной манере 18-го века, чтобы сгладить свою умную озорную дочь. Это была поза, и она – увы! – что-то останавливала. Она очень мило вела себя с мужчинами, несмотря на своё презрение. Но мужчинам было неловко с ней: они боялись.
Они все чувствовали, что ничего не происходило ДЛЯ НИХ. Всё, что происходило, было между матерью и дочерью. Всё текло между ними. Какое-то слабое гипнотическое заклятие руководило двумя женщинами, и мужчины замолкали, как бы сильно им ни хотелось говорить. Некоторые мужчины, слегка ослеплённые, влюблялись в Вирджинию. Но это было невозможно. Их не только заставляли молчать, но как-то уничтожали. Спонтанность убивали на корню. Когда две эти женщины, удивительные и блестящие, сидели по разные стороны стола в магнетической связи, как две ведьмы, их заклинание превращало мужчин… не в свиней (это вполне понравилось бы мужчинам), а в древесные пни.
Это было трагично. Потому что миссис Бодоин хотела, чтобы Вирджиния влюбилась и вышла замуж. Она действительно хотела этого и приписывала Вирджинии недостаток обходительности к преступному Генри. Она постоянно упускала из виду гипнотическое заклятие, которое лежало на обеих женщинах и делало мужчин невозможностью для обеих.
В это время миссис Бодоин скрывала свои пародийные способности. У неё был настоящий талант пародиста. Она могла спародировать ирландских слуг из своего старого дома, американских леди, которые обращались к ней или современных женоподобных молодых людей – «асфоделей», как она их называла. «Конечно, вы знаете, что асфодель – это разновидность лука! Просто переросший лук!» Эти молодые люди с бархатистыми голосами и взглядом исподлобья заставляли её чувствовать себя маленькой буржуа. Она могла так спародировать их, что в этом был виден гений. Но это было чудовищно. Это так принижало людей, которых она изображала, так разносило их на куски безжалостным молотом, так сводило их к нулю, что это пугало людей – особенно мужчин. Это их отпугивало.
Поэтому она скрывала свой талант. Скрывала. Но он всё равно прорывался - этот безжалостный юмор, похожий на молот, который ударял объект шутки по голове. Она пыталась отказаться от этой способности. Она пыталась притворяться даже перед Вирджинией, что дар исчез. Но тщетно: молот, спрятанный в рукаве, обрушивался на голову каждого гостя, и каждый гость чувствовал, что его череп трещит, и Вирджиния тоже чувствовала треск внутри себя со своей лёгкой, эльфийской, слегка идиотской улыбкой, когда ещё одного самца били по голове. Это была словно странная разновидность спорта.
Нет, план выдать Вирджинию замуж не работал. Конечно, мужчины были такими чурбанами, такими «фаршированными яйцами», как говорят французы. Но был один, на которого миссис Бодоин возлагала надежды. Это был здоровый, нормальный, симпатичный мальчик из хорошей семьи, без денег, к сожалению, но работавший клерком в палате Лордов, подающий большие надежды. Он не был особенно умён, но был покорён умом Вирджинии. Он был одним из тех мужчин, за которых миссис Бодоин сама охотно вышла бы замуж. Правда, ему было 26 лет, а Вирджинии – 31. Но он был членом команды гребцов в Оксфорде, обожал лошадей и был просто очарован умом Вирджинии. Для него Вирджиния была самой умной женщиной в мире. Она была так же удивительна, как Платон, но куда более привлекательна, потому что была женщиной – обаятельной женщиной. Представьте себе Платона с непослушными кудряшками и лёгким косоглазием, в котором светится чуть заметный намёк на то, что человек нуждается в защитнике, и вы поймёте чувства Адриана к Вирджинии. Он был готов стоять перед ней на коленях, но чувствовал, что может её защитить.
«Конечно, он просто милый МАЛЬЧИК! – сказала миссис Бодоин. – Он – мальчик, и это всё, что можно о нём сказать. И всегда будет мальчиком. Но это – лучший тип мужчины, единственный тип, с которым можно жить: вечный мальчик. Вирджиния, разве он тебе не нравится?»
«Нравится, мама! Я считаю его ужасно милым МАЛЬЧИКОМ, как ты выражаешься», - ответила Вирджиния своим довольно низким, музыкальным, капризным голосом. Но слабая издёвка в её интонации прихлопнула Адриана. Вирждиния не выйдет замуж за милого МАЛЬЧИКА! Она также могла захотеть противоречить вкусу матери. И миссис Бодоин сдержала нетерпеливый жест.
Но она планировала удалиться от дел, передать квартиру в собственность Вирджинии вместе с половиной своих доходов, если её дочь выйдет замуж за Адриана. Да, мать уже прикидывала, как достойно она сможет жить на 300 фунтов в год, если Вирджиния будет счастливо замужем за исключительно привлекательным, пусть даже и слегка безмозглым МАЛЬЧИКОМ.
Годом спустя, когда Вирджинии было 32 года, Адриан, женившийся на богатой американской девушке и перешедший на службу в Вашингтон, преданно пришёл к Вирджинии сразу же по приезде в Лондон, преданно встал на колени у её ног, преданно посчитал её самым удивительным существом в мире и преданно почувствовал, что Вирджиния могла бы сотворить с ним чудеса, которые теперь никогда не сотворит, потому что он успел жениться.
Вирджиния выглядела затравленной и уставшей. План вести хозяйство вдвоём с матерью не сработал. А на работе требовалась более молодая женщина. Правда, в Вирджинии была удивительная сноровка. Но способности не пробивают всех дорог. Ей приходилось зарабатывать деньги, и это было тяжело. Ей приходилось выбиваться из сил и сосредотачиваться. Пока она могла работать, руководствуясь моментальной интуицией и не будучи обременённой большой ответственностью, работа щекотала ей нервы. Но когда ей пришлось «поднапрячься», как говорится, тяжело работать и сосредотачиваться на ответственном посту, это ужасно изматывало её. Она была как выжатый лимон. В ней не было той силы к борьбе, какая была в мужчинах. Если мужчина способен вызвать старика Адама из своих недр и прорубаться с боем через работу, женщина может рассчитывать лишь на свои нервы – только на нервы. Потому что старушка Ева в ней и знать не знала о подобной работе. Эта умственная ответственность, умственное сосредоточение, умственный труд чрезвычайно изматывает женщину, особенно если она – глава отдела и не работает на хозяина.
Бедняжка Вирджиния была измотана. Она была худой, как спичка. Её нервы были порваны в клочья. Она всегда помнила о своей работе. Она приходила домой на чайный перерыв, молчаливая и измученная. Её мать, глядящая на неё с испугом, хотела спросить: «Что-то случилось, дорогая? Сегодня был особенно тяжёлый день?» Но она научилась сдерживать свой язык и ничего не говорила. Этот вопрос был бы последней каплей, упавшей на натянутые нервы Вирджинии, и произошла бы маленькая сцена, которая, несмотря на спокойствие миссис Бодоин и её умение держать себя, обидела бы пожилую женщину до глубины души. Она по горькому опыту научилась оставлять дочь в покое, как не трогают хрупкий сосуд с купоросом. Но, разумеется, она не могла отключить мозг от Вирджинии. Это было невозможно. А бедная Вирджиния под грузом работы и грузом бесконечных мыслей, исходящих от матери по её поводу, была на грани истощения.
Миссис Бодоин никогда не одобряла того, что её дочь работает. Но теперь она начала относиться к этому с ненавистью. Она ненавидела весь правительственный департамент. Вирджинию не только принижала эта работа, но превращала её – дочь миссис Бодоин! – в худую, ворчливую, страшную старую деву. Разве можно найти что-то более английское и унизительное для ирландской девушки из хорошей семьи?
После долгого дня, проведённого в квартире, искусно заштопав парчовый стул, отполировав венецианское зеркало до блеска, перебрав цветы, сделав покупки и уборку, проследив за всем, а затем – приняв послеобеденных гостей, миссис Бодоин после чая обычно поднималась к себе и писала письма, принимала ванну, одевалась с большим тщанием (она обожала заботиться о себе) и спускалась к ужину, свежая, как ромашка, но гораздо более энергичная, чем этот скромный цветок. Теперь она была готова к вечеру.
Она с грызущим беспокойством знала, что Вирджиния тоже была дома, но не видела дочь, пока не объявят ужин. Вирджиния вскальзывала и выскальзывала в свою комнату незаметно и никогда не приходила в гостиную на чай. Если миссис Бодоин слышала, как поворачивается ключ во входной двери, она быстро пряталась в одной из комнат, пока Вирджиния благополучно не входила. Для нервов бедной Вирджинии было бы слишком тяжело замечать кого-то в доме, когда она приходила с работы. С неё хватало и приглушённого шума голосов визитёров за дверью гостиной.
А миссис Бодоин думала: «Как она? Как она чувствует себя сегодня вечером? Какой у неё был день?» И эта мысль парила по дому и доходила до спальни, где Вирджиния лежала на спине. Но матери приходилось подавлять беспокойство до ужина. А затем Вирджиния появлялась с чёрными тенями под глазами, худая и напряжённая, молодая работающая женщина с клеймом: плохо одетая, слегка злоязычная, разрушенная своей работой. И миссис Бодоин, униженная одним видом дочери, искусно сдерживалась, ничего не говорила, кроме общих вежливых фраз и сидела в полном самообладании, как председатель за изысканным столом, чтобы доставить удовольствие Вирджинии. А Вирджиния едва замечала то, что ест.
Вечером Вирджиния лежала на кушетке и включала граммофон. Или ставила пластинку с юмореской и слушала, затем опять слушала, и опять – 6 раз, и каждый раз её это развлекало, а миссис Бодоин уже знала эту пластинку наизусть. «Вирджиния, я могу повторить тебе эту запись, чтобы ты не трудилась включать граммофон». А Вирджиния после паузы, когда казалось, что она не слышала слов матери, отвечала: «Я уверена, что можешь». И в этих словах проявлялась такая бездна презрения к тому, кем была Рейчел Бодоин или могла бы быть, презрение к её энергии, её жизнелюбию, её разуму, её телу, самому её существованию, что пожилая женщина кривилась. Казалось, что призрак Роберта Бодоина говорит устами дочери. Затем Вирджиния ставила пластинку в 7-ой раз.
На второй год миссис Бодоин поняла, что игра проиграна. Она была женщиной, которую побила жизнь, у неё больше не было ни цели, ни смысла. Молот её юмора, который ударил стольких людей по голове (а если говорить точно, то - всех людей, с которыми она контактировала), обернулся против неё самой и ударил по голове её самое. Потому что дочь была ею самой, её alter ego. Секрет и значение всей жизни миссис Бодоин находились в этом молоте её живого юмора, который всех ударял по головам. Ударять людей по голове было её страстью. Она чувствовала себя вдохновенной: это было похоже на миссию. И она надеялась передать этот молот Вирджинии, её умной взбалмошной дочери. Вирджиния была продолжением её самой. Вирджиния была её alter ego, её вторым «Я».
Но, увы, это было правдой лишь наполовину. У Вирджинии раньше был отец. Этот факт, который мать постоянно игнорировала, постепенно проявил себя в отдаче молота. Вирджиния была дочерью своего отца. Могло бы быть что-то более ужасное и извращённое в естественном ходе вещей? Потому что при жизни Роберта Бодоина молот Рейчел постоянно бил его по голове. Могло ли быть что-то более отвратительное, чем его воскресение в образе её собственной дочери, её второго «Я» - Вирджинии, и обратные удары маленького злого молоточка, которые были пращой Давида по сравнению с секирой Голиафа!
Но камушки из пращи наносили смертельные удары. Миссис Бодоин чувствовала, как они погружаются в её лоб, в виски, и с ней было покончено. Молот выпал из её рук.
Теперь обе женщины были почти всегда одни. Вирджиния была слишком усталой по вечерам, чтобы выходить к гостям. Поэтому в доме царили только граммофон или тишина. Женщины начали ненавидеть квартиру. Вирджиния чувствовала, что со стороны матери это был последний акт запугивания: дочь была запугана обюссонскими коврами, венецианскими зеркалами и переросшими цветами. Её запугивала даже первоклассная еда, и она скучала по ресторанчику в Сохо и по двум своим комнаткам в гостинице. Она ненавидела квартиру: она ненавидела всё. Но у неё не было сил на переезд. У неё ни на что не было сил. Она ползла на работу, а позже лежала плашмя.
Именно измученная инерция Вирджинии стала последней каплей для миссис Бодоин. Этот камушек пробил ей височную кость. «Присутствовать на похоронах дочери и принимать соболезнования от её коллег – нет, от этого последнего унижения я себя избавлю! Нет! Если Вирджиния должна работать в офисе, пусть берёт это под свою ответственность. А я удаляюсь».
Миссис Бодоин изо всех сил старалась убедить дочь бросить службу и начать жить с ней. Она предложила ей половину своих доходов. Тщетно. Вирджинию ничто не могло вырвать с работы.
Прекрасно! Да будет так! Квартира потерпела фиаско, и миссис Бодоин страстно желала разнести её на куски. Финальный удар молота! «Вирджиния, как ты полагаешь, не будет ли для нас лучше избавиться от этой квартиры и начать жить, как раньше? Ты не думаешь, что так следует сделать?» «Разве ты забыла о тех деньгах, которые вложила в неё? И о десятилетней аренде?» - воскликнула Вирджиния инертно. «Ничего страшного! Нам доставило удовольствие обживаться здесь. Мы выжали из этой квартиры всё возможное удовольствие. Теперь нам лучше избавиться от неё, и поскорее. Ты так не думаешь?»
У миссис Бодоин чесались руки сорвать картины со стен, скатать ковры, вынуть фарфор из серванта, отделанного слоновой костью – немедленно.
«Давай подождём с решением до воскресенья», - сказала Вирджиния.
«До воскресенья? Еще 4 дня! Так долго? А разве мы уже не решили всё для себя?»
«И всё же, подождём до воскресенья».
На следующий день к ужину пришёл Армянин. Вирджиния звала его Арнольдом на французский манер: Арно. Миссис Бодоин, которая с трудом его выносила и никогда не могла запомнить его имя, в котором было слишком много «я», называла его «Армянином», «Рахат-Лукумом» или просто «Турецким Наслаждением»*.
«Мама, сегодня к ужину придёт Арно».
«Правда? Турецкое Наслаждение придёт на ужин? Мне заказать что-то особенное?» Она спрашивала таким тоном, словно собиралась подать змей под соусом.
«Не думаю, что это нужно».
Вирджиния много общалась с Армянином на работе, где ей приходилось вести с ним переговоры. Он был торговцем лет 60-ти, в прошлом – миллионером, который разорился во время войны, но теперь опять вставал на ноги и вёл дела в Болгарии. Он хотел вести переговоры с Британским правительством, и правительство вело с ним переговоры: в первую очередь, посредством Вирджинии. Теперь дела шли удовлетворительно между мсье Арно, как Вирджиния его называла, и Торговой Палатой, поэтому из официальных отношений возникла некоторая дружба.
Турецкому Наслаждению было под 60, он был седовласым и толстым. У него было бесчисленное количество внуков в Болгарии, но он был вдовцом. Он носил серые усы, подстриженные щёткой, у него были карие глаза, над которыми нависали тяжёлые веки с белыми ресницами, и скромные манеры, но в повадке было какое-то собачье высокомерие. Такое сочетание иногда встречается в евреях. Он раньше был очень богат, затем – разорён и унижен, страшно унижен, а теперь по-собачьи вставал на лапы снова при поддержке сыновей. Чувствовалось, что он не был одинок. У него были сыновья, семья, его племя на Ближнем Востоке.
Он плохо говорил по-английски, но довольно бегло – по-французски, гортанно. Он говорил мало и больше сидел. Он усаживал своё короткое толстое тельце, словно собирался сидеть вечно. В этой странной сидячей неподвижности была странная сила, словно сидящий был связан с самым центром Земли. А его мозг был очень остёр. Бизнес поглощал его, но не нервически. Племя и семья как-то постоянно чувствовались у него за спиной. Это был бизнес для семьи, для племени.
С англичанами он держался скромно, потому что англичане любят скромность в таких чужаках, а он прошёл хорошую школу в Турции. Он был вечным чужаком. В обществе его даже не замечали. Он был просто СИДЯЩИМ чужаком.
«Надеюсь, Вирджиния, что ты не будешь приглашать этого джентльмена-турецкий-ковёр, когда у нас будут другие гости, - сказала миссис Бодоин. – Я могу его выносить. Но люди могут возражать».
«Разве это не печально, когда не можешь выбирать для себя компанию в своём собственном доме?» - иронизировала Вирджиния.
«Нет! Мне всё равно. Я могу встречать кого угодно, и я уверена, что продажа турецких ковров в Британии идёт очень хорошо. Но, я надеюсь, ты не относишься к нему, как к другу?..»
«Отношусь. Он мне очень нравится».
«О!.. Как пожелаешь. Но подумай о ДРУГИХ своих друзьях».
Миссис Бодоин была действительно подавлена. Этот армянин казался ей толстым левантийцем в феске, который пытается продавать свои ужасные тканые изделия в Порт-Саиде или в Ницце и относится к классу насекомых, а не людей. То, что он некогда был миллионером и мог стать им снова, только добавляло силы к её отвращению из-за того, что она была вынуждена общаться с такими отбросами. Она не могла даже раздавить или уничтожить его. Грязную пену нельзя раздавить, потому что пена – это лишь неприятный остаток того, что однажды было раздавлено.
Однако она не была совсем справедлива. Да, он действительно был толстым и сидел, как жаба, целую вечность. У него был какой-то грязноватый цвет кожи, тёмные глаза блестели под тяжёлыми веками. И он никогда не заговаривал первым, ожидая в своём жабьем молчании, чтобы с ним заговорили.
Но его густые седые волосы, стоявшие мягкой щёткой на голове, были странно мужественны. И в его маленьких ручках того же грязноватого цвета была особенная, жирная, мягкая, мужская порода. Его карие глаза могли вспыхивать с внезапностью змеи под белой щёткой ресниц. Он был уставшим, но не побеждённым. Он боролся, выигрывал, проигрывал и боролся вновь, всегда оставаясь в невыгодном положении. Он принадлежал к расе побеждённых, которые признавали своё поражение, но отвоёвывали своё хитростью. Он был отцом сыновей, главой семейства, одной из глав побеждённого, но неистребимого племени. Он был не один, у него была поддержка за спиной. Всё его сознание было патриархальным. Он был скромным, но несокрушимым.
За ужином он сидел скромно, но с достоинством. У него были прекрасные, французские манеры. Вирджиния болтала с ним по-французски, и он отвечал с беспечностью бульварного гуляки – единственная манера, которая ему давалась, когда он говорил по-французски. Миссис Бодоин понимала их, но она не была прирождённым лингвистом, поэтому, когда она что-нибудь говорила, она всегда употребляла английскую речь. И Турецкое Наслаждение поспешно отвечал на своём неловком английском. Он не был виноват в том, что за столом говорили по-французски. Так хотела Вирджиния.
С миссис Бодоин он держался очень скромно. Но иногда он бросал на неё быстрый змеиный взгляд, словно говоря: «Да! Я вижу вас! Вы – занимательная фигура. «Сама добродетель», как говорят французы. Вы почти совершенны». Таким образом, его взгляд знатока, взгляд торговца раритетами оценивал её. Но затем его толстые белые брови словно добавляли: «Но женщина ли вы? Вы – не жена, не мать, не любовница, от вас не пахнет женщиной, вы страшнее турецкого солдата или английского офицера. Вас не смог бы обнять ни один мужчина в мире. Вы – призрак, странный гений потустороннего мира!» И он поминал про себя имена святых, чтобы защититься.
И всё же он был влюблён в Вирджинию. В первую очередь он видел в ней ребёнка, словно она была брошенным младенцем в сточной канаве, беспризорницей со слабой очаровательной косинкой в глазах, ожидающей, чтобы кто-нибудь её подобрал. Беспризорница, безотцовщина! А он был отцом племени, его отцовство проходило через века.
С другой стороны, он знал её особенный незаинтересованный ум в ведении дел. Это тоже очаровывало его – эта своеобразная смётка в бизнесе, совершенно безличная. Это казалось ему странным, но могло чрезвычайно помочь ему в делах. Он плохо понимал англичан. Они всегда ставили его в тупик. Но с Вирджинией он получал ключ ко всем дверям. Она была выдающимся лицом среди всех этих английских официальных лиц.
Ему было под 60. Его семья жила на Востоке, внуки росли. А для него было необходимо прожить несколько лет в Лондоне. Эта девушка была бы ему полезна. У неё не было денег, кроме тех, которые она унаследует от матери. Но он пошёл бы на этот риск: она была бы инвестицией в его бизнес. А потом – квартира. Ему страшно нравилась эта квартира. Он узнавал в ней «отпечаток», и лилии с лебедями на обюссонском ковре что-то значили для него. Вирджиния сказала ему: «Эту квартиру предоставила мне мама». Поэтому он смотрел на квартиру, как на собственность Вирджинии. Наконец, Вирджиния была почти девственницей, возможно – вполне девственницей, и ему – восточному мужчине-отцу – даже казалось, что она была совсем девственницей. Он имел очень смутные понятия о глупой щенячьей сексуальности англичан, которая так сильно отличалась от его мужской страстности, которая пронизывала его удовольствия. Последним аргументом было то, что он был физически одинок, он старел и был уставшим.
Вирджиния и сама не знала, почему ей нравилось быть рядом с Арно. Её хвалёный ум терял всю свою силу, когда дело доходило до жизни. Она говорила, что Арно «причудлив». Она говорила, что его бульварная французская болтовня «забавна». Она находила его деловую смётку «интригующей», а огонёк в маслянистых глазах под густыми белыми ресницами – «загадочным». Она довольно часто виделась с ним, пила с ним чай в гостинице и однажды даже ездила с ним к морю.
Когда он взял её ладонь своими мягкими спокойными руками, в этом было столько ласки, столько властного обладания, он так странно наклонился к ней, что она почувствовала себя беспомощной, даже дрожа от страха. «Вы такая худенькая, бедняжка, вам нужен отдых, чтобы бутон раскрылся, чтобы стать немного пожирнее!» - сказал он по-французски.
Она задрожала и растерялась. Это действительно было причудливо! Он так благотворно влиял на неё, словно в нём была вся власть. В тот момент, когда он понял, что она подчинится его власти, он полностью завладел ситуацией, потерял всю свою нерешительность и приниженность. Он не хотел просто заниматься с ней любовью: он хотел жениться на ней по всем своим многочисленным причинам. И он должен стать её полным хозяином.
Он прижал её кисть к своим губам и словно притянул её жизнь к своей этим жестом. «Бедный ребёнок устал, ей нужен отдых, ей нужно, чтобы её ласкали и о ней заботились», - сказал он вновь на своём французском. И придвинулся ближе.
Она со страхом посмотрела ему в глаза. Но он призвал на помощь всю свою волю, ответив ей тяжёлым взглядом, рассчитывая, что она подчинится. Он придвинулся совсем близко, нежно положил руку на её лицо и притянул его на свою грудь, успокаивающе поглаживая её другой рукой. «Дорогая малютка! Дорогая малютка! Арно её так любит! Арно её любит! Может быть, она выйдет замуж за Арно. Дорогая малютка, Арно усыплет цветами её жизнь, наполнит её сладкими ароматами и удовольствиями».
Она прислонилась к его груди и позволила ему гладить себя. У неё в голове скользнула лёгким уколом полумстительная мысль о матери. Затем она почувствовала в воздухе дыхание судьбы. О, как прекрасно, когда тебе больше не надо бороться! Уступить судьбе.
«Она выйдет замуж за своего старого Арно? А? Выйдет?» - спросил он успокаивающим ласковым голосом, который был, однако, принуждающим.
Она подняла голову и посмотрела на него: густые белые брови, сверкающие усталые тёмные глаза. Как странно и комично! Как это комично – быть в его власти! Он выглядел слегка напряжённо.
«А мне нужно?» - спросила она со своей характерной ухмылкой.
«Ну да! – ответил он по-французски со всем возможным хладнокровием. – Ну да! Ты будешь мной довольна, вот увидишь».
«Я буду тобой довольна! – повторила она сначала по-французски, а потом продолжила по-английски. – Я действительно буду тобой довольна?»
«Несомненно! Уверяю тебя. Ты выйдешь за меня?»
«Скажи об этом маме», - ответила она и вновь спрятала лицо в его жилет, пока его мужская гордость ликовала.
Миссис Бодоин понятия не имела о том, что у её дочери были такие близкие отношения с Турецким Наслаждением: она не вмешивалась в личную жизнь дочери. В течение пресловутого ужина она держалась спокойно и слегка отстранённо, но полностью владела собой. Когда после кофе Вирджиния оставила её одну с Турецким Наслаждением, она не сделала никаких попыток начать разговор и только посматривала на полненького коротышку в строгом вечернем жилете, думая о том, как хорошо подошли бы к его фигуре феска и широкие муслиновые шаровары базарного торговца из «Багдадского вора».
«Вы действительно предпочитаете курить кальян?» - спросила она, растягивая слова.
«А что это такое, простите?»
«Водяная курительная трубка. Вы действительно поголовно курите их на Востоке?»
Он выглядел озадаченным. Повисла тишина. Она и предположить не могла о том, что варилось под его внешним спокойствием.
«Мадам, - сказал он, - у меня есть к вам просьба».
«Правда? Тогда почему бы не высказать её?» - последовал её меланхоличный ответ.
«Да! Просьба такая. Я хотел бы иметь честь взять в жёны вашу дочь. Она не возражает».
Наступила пауза. Затем миссис Бодоин наклонилась к нему со своего далёкого расстояния со смешной напыщенностью.
«Что вы сказали? Повторите!»
«Я хотел бы иметь честь взять в жёны вашу дочь. Она согласна».
Его тёмные блестящие глаза посмотрели на неё, затем – опять в сторону. Всё ещё наклонясь вперёд, она вперила в него взгляд, словно превратившись в камень от магического заклинания. На ней было украшение из розовых топазов, но его взгляд рассмотрел в них довольно удовлетворительную имитацию.
«Я правильно услышала? Она не возражает стать вашей женой?» - послышался медленный меланхоличный голос, словно издалека.
«Мадам, я так думаю», - сказал он с поклоном.
«Наверное, нужно подождать, пока она сама придёт», - ответила она, откидываясь назад.
Наступила тишина. Миссис Бодоин смотрела в потолок. Он осмотрелся вокруг, посмотрел на мебель, на фарфор в серванте, инкрустированном слоновой костью.
«Я могу выделить 5000 фунтов на мадемуазель Вирджинию, Мадам, - сказал он. – Я имею право считать, что эта квартира будет включена в её приданое?»
Полная тишина. Словно он был на Луне. Но он умел сидеть. Он просто сидел, пока не вошла Вирджиния.
Миссис Бодоин всё ещё смотрела в потолок. Клинок вонзился в её душу полностью и окончательно. Вирджиния бросила на неё взгляд и спросила:
«Выпьешь виски с содовой, Арно?»
Он поднялся и подошёл к графинам, став рядом с Вирджинией: приземистый полный человечек с седой головой, молчаливый от недобрых опасений. Послышалось шипение сифона. Затем они вернулись на свои места.
«Мама, Арно говорил с тобой?» - спросила Вирджиния.
Миссис Бодоин резко выпрямилась и посмотрела на дочь округлёнными совиными глазами, затравленным взглядом. Вирджинии стало немного страшно, но она чувствовала лёгкое возбуждение. Её мать потерпела поражение.
«Вирджиния, правда ли то, что ты хочешь выйти замуж за этого… восточного джентльмена?» - спросила миссис Бодоин с расстановкой.
«Да, мама, истинная правда», - ответила Вирджиния своим озорным тоном.
Миссис Бодоин была похожа на оглушённую сову.
«Могу ли я быть избавлена от необходимости принимать в этом участие или иметь дело с твоим будущим мужем… я имею в виду, как-то пересекаться с ним в жизни?» - спросила она медленно и разборчиво.
«А, ну конечно!» - ответила Вирджиния с испугом, странно улыбаясь.
Наступила пауза. Затем миссис Бодоин, чувствующая себя старой и измученной, вновь собралась с силами.
«Я правильно понимаю, что твой будущий муж хотел бы владеть этой квартирой?» - послышался её голос.
Вирджиния быстро улыбнулась. Арно просто сидел и слушал. Она оперлась на него.
«Ну… возможно! – сказала она. – Возможно, ему захочется знать, что я владею этой квартирой». Она посмотрела на него.
Арно важно кивнул.
«А ты ЖЕЛАЕШЬ ею владеть? – послышался медленный голос миссис Бодоин. – Ты намерена ПОСЕЛИТЬСЯ здесь со своим МУЖЕМ?»
Она вложила вечность в эти растянутые, полные ударений фразы.
«Я думаю, да, - сказала Вирджиния. – Ты же знаешь, ты сама сказала, что квартира – моя, мама».
«Прекрасно! Пусть будет так. Я пошлю своего юриста к этому… восточному джентльмену, если ты оставишь письменные инструкции на моём бюро. Могу ли я спросить, когда вы планируете… жениться?»
«Когда, Арно?» - спросила Вирджиния.
«Пусть это будет через две недели», - сказал он, сидя с прямой спиной, положив кулаки на колени.
«Недели через две, мама».
«Я правильно расслышала? Через две недели! Очень хорошо! Через две недели всё будет в твоём распоряжении. А теперь прошу меня извинить».
Она встала, сделала лёгкий общий поклон и с достоинством двинулась к выходу. Её убивало то, что она не могла закричать во весь голос и вытолкать этого левантийца из дома. Но она не могла. Она надела на себя узду.
Арно стоял и осматривал комнату сияющим взглядом. Всё это будет принадлежать ему. Когда его сыновья приедут в Англию, он будет принимать их здесь.
Он посмотрел на Вирджинию. Она тоже выглядела теперь бледной и измученной. И она отпрянула от него словно в отвращении. Она презирала его за то, что её мать потерпела от него поражение. Она всё ещё была способна прогнать его и вернуться к матери.
«Твоя мама – чудесная леди, - сказал он, подходя к Вирджинии и беря её за руку. – Но у неё нет мужа, который мог бы защищать её. Она несчастлива. Мне жаль, что она останется одна. Я был бы счастлив, если бы она согласилась жить с нами».
Хитрый старый лис знал, о чём говорить.
«Боюсь, на это нет надежды», - ответила Вирджиния, возвращаясь к своему ироничному тону.
Она села на кушетку, и он начал мягко, по-отечески гладить её, и её позабавила нелепость этого жеста – в гостиной её матери. Из-за того, что он видел вокруг себя красивые и ценные вещи, которые будут принадлежать ему, его кровь жарко полыхала, и он со страстью гладил эту худенькую девушку, потому что она была для него воплощением этой дорогой обстановки, она сделает его владельцем всего этого. И он сказал: «Со мной тебе будет очень хорошо, ты будешь довольна. О, я сделаю тебя довольной – не такой, как твоя мама. Ты потолстеешь и расцветёшь, как роза. Я заставлю тебя расцвести, как роза. А, может быть, на следующей неделе? Может быть, нам пожениться на следующей неделе, в среду? Среда – хороший день. Как ты думаешь?»
«Хорошо!» - ответила Вирджиния, убаюканная его поглаживаниями, подчиняясь судьбе, не желая делать больше никаких усилий всю свою жизнь.
На следующий день миссис Бодоин переехала в гостиницу и пришла в квартиру за вещами только тогда, когда её дочь отсутствовала по делам. Они общались с дочерью посредством писем, если это было необходимо.
Через 5 дней общих дел больше не осталось. Все дела, которые должны были быть улажены, были улажены, все чемоданы были перевезены. У миссис Бодоин было 5 чемоданов. Став изгоем, она поедет в Париж и будет жить там до конца дней своих.
В последний день она ждала прихода Вирджинии в гостиной. Она сидела там в перчатках и пальто, как незнакомка.
«Я ждала тебя, чтобы попрощаться, - сказала она. – Утром я уезжаю в Париж. Вот мой адрес. Я думаю, что всё улажено. Если нет, дай мне знать, и я обо всём позабочусь. Что ж, прощай! Я надеюсь, что ты будешь очень СЧАСТЛИВА!»
Последние слова она выдавила из себя зловеще, и это охладило Вирджинию, которая начала терять голову.
«Почему бы и нет?» - сказала она с ухмылкой.
«Не буду удивлена, - угрюмо ответила миссис Бодоин. – Я думаю, что армянский дедушка знает, что делает. В конце концов, в тебе всегда было что-то от наложницы».
Слова выходили из её рта медленно, падая, как камни, со стуком глубокого презрения.
«Наверное! Это весело! – сказала Вирджиния. – Только интересно, от кого я этого набралась? Не от тебя, мамочка…» - она дразняще растягивала слова.
«Смею сказать, нет».
«Возможно, дочери становятся противоположностями своих матерей, - колко сказала Вирджиния. – Весь гарем покинул тебя, поэтому, возможно, он перешёл в меня».
Миссис Бодоин метнула на неё взгляд.
«Мне ОЧЕНЬ ЖАЛЬ тебя!» - сказала она.
«Спасибо, дорогая. А мне тебя – чуть-чуть».

(Переведено в сентябре 2015)

КОММЕНТАРИИ:
*Жена Геркулеса Деянира пропитала кровью кентавра Несса хитон мужа, чтобы вернуть его любовь. Но кровь кентавра была отравлена, хитон сразу прирос к телу Геркулеса, яд проникал в кожу и причинял невыносимые страдания.
*Нинон де Ланкло (1620-1705) – знаменитая французская куртизанка.
*Мадам де Помпадур (1721-1764) – фаворитка короля Людовика Пятнадцатого, покровительствовала литературе и искусству.
*Мадам Герцогиня – возможно, имеется в виду мадам де ла Турнелль (1717-1744), официальная любовница Людовика Пятнадцатого, получившая титул герцогини де Шатеру.
*Маркиз де Сад (1740-1814) – прославился своей жестокостью к слугам.
*Блумсберри – район в центральной части Лондона, где расположены Британский музей и Лондонский университет. В этом районе с начала 20-х годов до начала Второй мировой войны жили участники известной группы Блумсберри.
*Обюссонские ковры изготовлялись в г.Обюссон (Франция). Первоначально предназначались для королевских резиденций, отличались высоким качеством изготовления и большими размерами.
*«Турецкое наслаждение» - название известных восточных сладостей.