ВКУС МЕСТИ
Часть первая
1
Старинный губернский город Т. приземисто раскинулся вдоль реки. С крутых заросших травой берегов в зеленоватую воду по-девичьи застенчиво заглядывают позолоченные купола многочисленных церквей. В тихие погожие дни колокольные звоны разносятся далеко окрест и, достигнув северной части с белесыми коробками многоэтажек, медленно гаснут, запутавшись в порыжелых заводских трубах с давней копотью поверху. А на скромной по размерам площади на высоком черном постаменте все также незыблемо стоит гранитный Ленин в позе голосующего на дороге путника.
2
Толян привычно остановился перед толстой металлической дверью, беспокойно ощущая на себе пытливый взгляд контролера. В нетерпении, переминаясь с ноги на ногу, суетливо мял в дрожащих пальцах засаленный ремешок сидора со скудным тюремным скарбом. Плохой приметой считается оставлять в зоне что-либо из своих вещей. Наконец, долгожданно лязгнул автоматический замок, и шагнувший из-за спины вертухай в защитной форме небрежно пнул армейским ботинком проржавевшую дверь. Нудно заскрежетав несмазанными петлями, она тяжело подалась наружу.
- Канай отсюда, - грубо приказал вертухай и по старой ментовской привычке с силой пихнул бывшего заключенного кулаком. Дернувшись от неожиданного тычка в спину, Толян, заплетаясь ногами о железные ступени, вывалился на улицу. Позади с грохотом захлопнулась дверь. Оглянувшись, он ловко сквозь съеденные чифирем зубы цвикнул на нее слюной.
- Мент поганый.
Справа из-за сторожевой дощатой вышки выползло солнце, ласково пригрело обросшую жесткими волосами макушку. Свобода. Парень деловито закинул за плечо сидор и, угнув лобастую голову, на полусогнутых в коленях ногах пружиняще пошел вдоль длиннющего грязно-зеленого забора с колючей проволокой. Миновав забор, свернул на асфальтовую с множеством мелких выбоин дорожку, которая вела к памятной стеле некогда воздвигнутой на месте захоронения убитого беглым зеком чекиста. У основания стелы, привалившись голыми спинами к прохладному камню, сидели двое расконвоируемых. Разомлев на солнцепеке, они лениво покуривали махорку. Сквозь бронзовый загар густой паутиной проглядывала мутная синь наколок.
Отставив ногу, рядом стоял офицер в лихо заломленной на затылок фуражке, из-под козырька виноградной гроздью тяжело свисал разбойничий чуб. Он равнодушно жевал сорванную травяную былку, изредка сплевывая себе под ноги зеленоватую жижицу слюны.
Заключенные соскабливали матерные слова, кем-то написанные на постаменте. Хитрые зеки аккуратно счистили черную краску, намеренно не затронув остальной поверхности камня. На темном фоне отчетливо выделялся светлый. Толян без напряга прочел “х… собачий”. Да и сидящие возле были не лучше. Это он знал по себе.
Его заметили. Один из зеков локтем толкнул другого.
- Рубец, секи … дырявый откинулся.
Рубец равнодушно приподнял изуродованное страшным шрамом лицо. Из глубоких впадин тяжко в упор смотрели, не мигая, глаза.
- Машка,- негромко с хрипотцой позвал, - заходи… напоследок очко прочищу. – Он значительно потер ниже пояса. - Карталыга на взводе.
Его кент поперхнулся смехом, округлым отверстием раззявил рот, выказывая нехватку двух передних зубов. В восторге, хлопая ладонями по коленям, захлебываясь, выдавил, слегка шепелявя.
- Ну, ты, Рубец, и отмочил… Ништяк.
Сплюнув в очередной раз, офицер с притворным сокрушением заметил.
- Амба… уплыла ваша лялька. Теперь удовлетворение только вручную.
Рубец злобно осклабился, наискось распахав изуродованное лицо кривой ухмылкой.
- Хоре волну гнать, начальник… На мой срок дырявых хватит.
С холодным бешенством раздувая ноздри, Толян молча прошел мимо.
Позорное погоняло – Машка – кажется, намертво прикипело к опущенному в зоне парню. Попав в заключение на восемь лет по навету некогда близкого человека, он сполна испытал незавидную судьбу отрядного педераста. Вначале было очень больно, потом привык, трусливо смиряясь с неизбежным. Стоя на карачках и слыша позади себя тяжелый сап очередного извращенца, злобно прикусив губу, Толян в уме готовил всевозможные ужасные козни оставшемуся за колючкой. С тех пор иначе как жертвой он его не называл, с надеждой лелея все годы мечту об отмщении, которая со свободой приобрела долгожданную конкретную близость.
Предвкушая кровяную сладость мести, от удовольствия парень звучно засопел носом и, невольно прибавляя шаги, с каким-то неистовым наслаждением погладил под рубахой по-бабьи голую пухловатую грудь.
3
Перед стариком с козлиной бородой и узким хрящеватым носом на коленях стоял молодой человек. Его лоснящиеся от пота волосы неухоженными черными охвостьями спадали на вздрагивающие плечи. Он с животным ужасом в глазах пристыл взглядом к склоненной над ним мрачной фигуре. Комкая на груди одежды, бескровными губами едва слышно шептал, запинаясь.
- Н-наговор, отец, н-наговор.
Старик, подавшись вперед, до побледнения в суставах крепко сжал левой подлокотник кресла, правой набалдашник посоха. На костлявых пальцах в отсвете яркими блестками сверкали перстни. Над переносицей грозной складкой сошлись лохмотья бровей.
- Пес, - неожиданно взъярился он и пружиной взвился с места, в порыве необузданного гнева двумя руками с силой ударил перед собой посохом. Остро отточенный наконечник хрупко и глубоко вошел в тщедушную грудь коленопреклоненного. Он дико вскрикнул от внезапно пронзившей его боли и, с трудом ворочая выпученными белками глаз, медленно повалился вниз лицом, кривя в предсмертной судороге тонкую полоску губ.
Старик несколько секунд тупо смотрел, соображая, когда с него схлынул первый наплыв бешенства, придя в себя и глубоко сожалея о содеянном, со всего размаху бухнулся на колени, трясущимися руками приподнял безжизненное тело и крепко прижимая к груди вмиг пожелтевшее строгое лицо, обезумев горячительным шепотком зачастил.
- Сын… Алексей…сын…Алексей.
По сухой морщинистой щеке нехотя скользнула мутная старческая слеза.
Тяжелый затаенный вдох сочувствия волной пронесся по залу, слышно было, как приглушенно чмыкали сердобольные женщины. Конец ударного эпизода спектакля “Иван Грозный убивает своего сына” удался на славу. Но все испортил труп царевича Алексея, напрочь порвав зыбкую с таким трудом налаженную связь с публикой. Он неожиданно зашевелился и, отпихнув от себя пригорюнившегося папашу, поднялся на ноги.
- Валя, куда ты? – опешил царь.
- Отстань.
На галерке кто-то прыснул смехом, ему отозвался другой и пошло, поехало. Зал покатывался со смеху.
Иван Грозный, меняясь лицом, недобро покосился в их сторону, но с колен не поднялся, ждал, когда задвинется плотный занавес. Лишь только две половины пыльного бархата сомкнулись, царь торопливо вскочил с пола и, матюгнувшись вполголоса: - "Валек, твою мать”, - раздраженно пнул мягким сапожком отполированный посох. Деревянный черенок с грохотом покатился по сцене. Истеричный громовой хохот в зале постепенно перешел в бурную не менее истеричную овацию. С ума они, что ли, посходили. Царь зажал ладонями уши и, мотая головой, петлястыми шагами, словно пьяный, пошел в гримерку. Какой позор, личные эмоции артиста оказались выше искусства. Это называется дальше ехать некуда. Приехали.
***
Валентин Тихотравкин служил актером в драматическом театре. Сорокалетний актер был человеком добрым, мягким с голубыми доверчивыми глазами, и поэтому сослуживцы считали его недалеким. Совершенно непонятно было, как человек, обладающий подобными качествами, мог долгое время работать в столь ужасно-практичном коллективе и даже получить двухкомнатную квартиру, где вместе с ним жили: жена Маша, поздняя и естественно единственная девятилетняя дочь Ксюша и кошка Мерилин, названная так в честь великой актрисы. В силу его характера роли Тихотравкину доставались все больше детские, сказочные, с душком легкого налета сумасшествия.
… Валентин, путаясь в полах длинного кафтана, торопливо скрылся за кулисами. Натыкаясь на разбросанные там и сям декорации, с шумом миновал тускло освещенный коридор, вышел на площадку и, не останавливаясь, сбежал вниз по лестнице, высоко вскидывая в просвет между полами острые колени.
Возле раздевалки встретила его гардеробщица. Вмиг смахнув с обслюнявленных губ подсолнечную шелуху, поздоровавшись, поинтересовалась, стрельнув глазами наверх:
- Чего это их так лихоманка забирает?
Валентин, не отвечая, махнул рукой – мол, отстань и, перегнувшись, по пояс скрылся в окошке, дотягиваясь до телефона. Пока вслушивался в длинные гудки вызова, свободной рукой стянул с себя парик, рукавом кафтана вытер со лба пот. Под нахмуренными крашенными в черное бровями озабоченно шныряли голубые глаза.
- Але, але, - нетерпеливо закричал он, лишь только на другом конце взяли трубку. – Это я, Тихотравкин… Да… Ну так как, вы будете брать мягкую мебель? За тысячу?.. – Валентин судорожно дернул кадыком, сглатывая. – Ну, хорошо… пусть будет по-вашему… За тысячу так за тысячу. - Он еще какое-то время стоял задумчиво, машинально вслушиваясь в короткие гудки отбоя, потом аккуратно положил трубку и, встретившись взглядом с застывшей в немом любопытстве гардеробщицей, равнодушно пояснил, снизойдя до простой человеческой слабости.
- Вы знаете, когда нуждаешься в деньгах, можно распродать все.
- Это так, - с готовностью подтвердила она и, сочувствуя актеру, для приличия добавила. - Вам не платят уже седьмой месяц.
Валентин невесело усмехнулся, коротко дернул опущенными уголками губ.
- Вы как всегда правы, тетя Шура.
Горбясь от навалившихся забот, тяжко ступая, поднялся по лестнице. Гардеробщица, проводив скорбным взглядом сутулую спину, тяжело вздохнула, колыхнув объемной грудью. Сокрушенно покачала головой и, отвлекаясь от чужих забот, вновь с шумом стала грызть каленые семечки.
В гримерной, среди беспорядка и запаха дешевого одеколона, одиноко сидел расстроенный царь. Он тихо плакал, подперев лицо кулаком. По сухим, обтянутым кожей щекам, мелким бисером катились слезы. Он не слышал шагов вошедшего Валентина. Думая о чем-то своем, вздрогнул от неожиданного стука упавшего на подзеркальнике флакона.
Стоя перед зеркалом, Валентин торопливо стирал с лица грим. Его отображенный двойник, очень похожий глуповатой внешностью на французского актера Пьера Ришара, ерничая, повторял за ним судорожные движения.
Пожилой актер украдкой вытер заплаканное лицо и, через силу сдерживая вырывающийся наружу всхлип, спросил глухо.
- Зачем ты это сделал?
Кляня себя за неосторожный жест, Валентин виновато покосился в его сторону.
- Извините.
- Зачем ты это сделал? - уже более требовательно вновь переспросил пожилой и через пару минут, так и не дождавшись ответа, медленно заговорил, изредка подкашливая в кулак, когда уж невыносимо першило в горле. - Валя, я понимаю, что за последнее время жизнь очень круто изменилась в плохую сторону, все катится по наклонной. Да... нам давно не платят зарплату, более восьми лет не производится ремонт театра, наши спектакли посещают все меньше людей... Все так, я согласен, но это, однако, не значит, что мы должны вести себя, мягко выражаясь, непотребным образом по отношению к зрителям. Валя, вам как актеру за это должно быть очень стыдно. Вам впервые доверили серьезную роль, а вы ее завалили. Вы не могли набраться терпения дождаться, когда задвинется занавес. Как же так? Я не понимаю.
Рука Тихотравкина с пуховкой на мгновенье замерла у лица, он неуверенно возразил, не оборачиваясь, боясь встретиться взглядом с пожилым всеми уважаемым актером.
- Насколько я понял, мне эта роль досталась в силу того, что Степанов третий месяц торгует шмотками на базаре, а Кудрин с язвой желудка лежит в больнице.
- Пусть будет так, - не стал возражать пожилой. – Но я, опять-таки, повторяю, что это не дает вам повода к подобному неуважению зрителя. Это, в конце концов, безнравственно.
- У меня дочь тяжело больна, - неожиданно вспылил Валентин и быстро вышел из гримерной, хлобыстнув в сердцах филенчатой дверью, успев проорать напоследок, - и поэтому плевать я хотел на вашу нравственность.
4
Прямо напротив окна, рукой подать, проходит серая громада соседнего корпуса, наглухо закрывая обзор из палаты. Из каких соображений исходили архитекторы при проектировании замысловатого здания больницы, уму было непостижимо. Но если плотно прижаться щекой к оконному стеклу и слегка скосить глаза, то можно увидеть малую часть чугунного ограждения, а над ней зеленую ветку березы. Три месяца назад она была припорошена пушистым снежком, а в марте, налетевший с севера холодный ветер безжалостно сдунул его вниз, бесстыдно оголив коричневую кожицу ветви, на конце которой сиротливой вытянутой каплей висела чудом, сохранившаяся с осени замерзшая сережка.
Маша долгим не моргающим взглядом ласкает трепещущие на ветру березовые листочки. В голове от горестных думок ощутимыми, будто чугунными ударами пульсирует кровь, причиняя нестерпимую боль; не помогало прохладное стекло, липко увлажняющее распаренный лоб.
Несколько минут назад пожилой врач, который месяц, безнадежно лечивший Ксюшу, сказал устало, тщательно подбирая при этом слова и морщась от неловкости.
- Машенька… мы ничем помочь девочке не можем. Есть только один выход…
- Какой? – перебивая, выдохнула-простонала Маша. Холодок страха за дочь дополз до груди, обручем стянул сердце.
- …Провести операцию по пересадки костного мозга в Мюнстере в университетской клинике. Только немецкие врачи способны вылечить вашу дочь от лейкемии. – Он бесцельно теребил отворот белого халата. Маша видела, как мелко подпрыгивали бледные длинноватые пальцы с аккуратно подстриженными ногтями. – Но это будет стоить больших денег… в валюте…
Дрожа телом, Маша подалась вперед, всматриваясь в доктора. Лицо его виновато осунувшееся, но тонкие чуть синеватые губы уже жестко досказывают.
- …обойдется где-то в пятнадцать тысяч американских долларов… Так-то.
- Мы продадим свою квартиру, - не задумываясь с ходу, выпалила Маша, мысленно цепляясь за зыбкую последнюю надежду, и повторила уже более громко и решительно, словно напрочь отметая внутренние сомнения. – Да, квартиру.
Врач, как бы соглашаясь, молча кивнул головой и, опустив глаза, не оглядываясь, тихо пошел от нее по коридору; одинокая нескладная фигура в коротком помятом халате.
- Мама, - откуда-то из вязкой мути донесся слабый голосок дочери. – Мама.
Ветка березы зримо заколебалась, будто от дождевых капель, зеленым пятном расплылась перед глазами. Сомкнув зубы, чтобы в голос не расплакаться, Маша отслонилась от окна, повернулась. На белесых ресницах, не видавших несколько месяцев туши, подрагивая, висели слезинки. Она натянуто улыбнулась.
- Да, детка.
На кровати, до подбородка прикрытая скомканной простыней, лежала девочка, едва заметным бугорком возвышаясь над постелью. Исхудавшее за время болезни заостренное личико прозрачно светлело, тонкие высохшие в былинку ручки безвольно вытянуты вдоль тела.
- Я слушаю тебя.
Ксюша с трудом разомкнула бескровную полоску губ, спросила, будто прошелестела.
- Мамочка, береза уже зеленая?
- Зеленая.
- Ты мне ее покажешь?
- Покажу.
Маша откачнулась от подоконника, быстро подошла к прикроватной тумбе, где толстой стопкой лежали ватманские листы с рисунками. Их скопилось более сотни. В продолжение почти всей тяжелой болезни Маша рисовала дочери березовую ветвь. Она была профессиональной художницей: миниатюрная женщина, смахивающая на мальчишку–сорванца со старомодной, но удобной стрижкой “Гаврош”. Они с долговязым Валентином представляли собой забавную пару.
- Сейчас, мое солнышко.
Маша привычным движением извлекла чистый лист и коробочку акварельных красок. Вернувшись, макнула кисточкой в воду и уверенными движениями стала наносить сочные мазки, изредка бросая быстрые взгляды за окно.
Работа была в самом разгаре, когда некстати вспомнилась одна легенда. После атомной бомбардировки Хиросимы, тяжело болевшей японской девочке сказали, что если она сделает из бумаги тысячу журавликов, то выздоровеет… Девочка успела сделать девятьсот девяносто восемь.
Маша сдавленно всхлипнула.
Ксюша, увидев как у матери жалко дрогнули под мешковатым халатом костлявые плечи, желая ее ободрить, сказала через силу, плямкнув пересохшими губами.
- Мамочка… ты не плачь… я не умру.
5
В тупике, около рынка, где тесно ютились торговцы разным барахлом, приостановился автобус с синей полосой. Коротко скрипнула, отворяясь, дверь и в проеме показалась массивная фигура рыжего милиционера. Ощутимо качнув автобус, он грузно сошел с подножки. Поправляя форму, гаркнул нарочито строго.
- Сержант Ломов на выход.
Долговязый и угрюмый мент по кличке Лом неловко протиснулся следом, нехотя поморщился, резиново растянув уголок слюнявой губы.
- Чего орешь, придурок.
Рыжий кивком головы с шиком сдвинул на затылок фуражку и, пресекая дальнейшие нелестные отзывы в свой адрес, прикрикнул, глянув на него.
- Разговорчики.
В салоне оживленно суетились остальные, похохатывая, подначивали с матерком.
- Рог, он когда–нибудь замочит тебя по запарке…
- Как два пальца об асфальт. Смотри, как Лом закрутел на казенных харчах.
- Старшина, пора менять напарника, - изгаляясь, веселились сослуживцы.
- Небось, - не расстроился Рогожкин и, сделав боевую стойку боксера, неожиданно замахнулся. Внушительный кулак, поросший желтой щетиной, остановился в каких–нибудь миллиметрах от окна. Приникшие изнутри лица испуганно отпрянули.
- Гы, - осклабился старшина. – Защитнички… твою мать. – И, меняясь лицом, с напускной серьезностью позвал: - Эй, стажер, ты чего там … уснул что ли?
Высокий парень торопливо поднялся с места, пригибаясь, суетливо пошел к выходу, больно ударяясь бедрами об углы сидений. Вслед приглушенный говорок сожаления.
- Видал, паря, с каким дураком придется тебе работать.
А с улицы опять знакомый грозный голос.
- Стажер, твою мать, ты будущий мент или как?
Парень испуганно дернулся вперед. Увидал Рогожкин, как он едва не упал с подножки, и несколько смилостивился. Сбавляя тон, сказал, критически оглядывая пристывшую перед собой худую фигуру в облезлых джинсах.
- Ты вступаешь в наряд по охране общественного порядка в составе трех человек. Старший наряда я…
Он не успел договорить, дружный хохот потряс тесный салон с устойчивым запахом мужского пота и кожи.
***
Приземистое здание пенсионного фонда глазеет сверху на шумную улицу шестью тусклыми окнами. Вдоль тротуара бесконечными рядами пухнет разноцветье палаток. Перед ними постоянно толчется народ, выбирая дешевое турецкое шмотье. Возле летнего кафе прямо с земли торгуют секонд-хендом. Тут же среди нагромождения раскладушек и неисправных газированных автоматов, словно неприкаянные, бродят лотошницы в грязно- белых халатах. Время от времени они голосисто предлагают горячий кофе и чебуреки с пирожками. На площади остро пахнет подгорелым маслом и слежалым мусором.
Бесцеремонно расталкивая встречных и поперечных, милицейский наряд привычно продирается сквозь толпу.
Под окнами пенсионного фонда весело наяривает духовой оркестр. Важно надувая щеки, музыканты залихватски исполняют “Одессу”. На медных трубах золотистыми бликами играют солнечные зайчики. В теплом воздухе звон стоит невообразимый.
Напуская на себя суровость, наряд остановился около. Посреди тротуара прямо на холодных плитах важно возлежал безногий инвалид. Подпирая щеку кулаком и с чваканьем пережевывая, он неотрывно и серьезно смотрит на музыкантов – слушает музыку. На взмокшей от пота неопрятной бороде хлебные крошки и яичная скорлупа. Обгоревшее на солнце лицо иссиня - багрово. От него за версту разит мочой и самогоном.
Стажер локтем многозначительно толкнул старшего наряда.
- Старшина…
Чудно скосив на него глаза, Рогожкин уголками губ поинтересовался:
- Он тебе мешает?
- Нет.
- Ну и отвянь.
Постояли, послушали, поглядели, как скупо бросают блестящие монетки в футляр от аккордеона.
- Пошли.
Наряд деловито двинулся дальше. У желтой привозной бочки с пивом какая-то неразбериха. Подошли.
Дородная и широкая в кости продавщица с засученными по локоть рукавами немилосердно трясет тщедушного мужичонку. Распаренное от жары и злости лицо в бурых пятнах, из-под съехавшей на бок косынки растрепанными космами выбились волосы. Нарочно привлекая к себе внимание, она заполошно кричала:
- … Видали, каков мерзавец? Сунул десятку, а сдачи требует, как с сотни… Я тебе щас такую сдачу дам, пьянь хроническая, что всю жисть будет икаться…
Тщетно вырываясь из крепких объятий, подвыпивший мужичишка горячо оправдывался, объясняя столпившимся:
- Врет она… Сотню я ей дал… Только что с работы… Зарплату получил…Полторы тысячи... Все сотнями... Вот…
Изловчившись, он вырвался и, кособочась судорожным движением, вывернул карман с мятыми купюрами.
- Видали, - он настойчиво вытягивал перед собой заскорузлые, раздавленные тяжелой работой руки, вслух пересчитывая, шелестел сотенными: - Одна, вторая, третья…
- Алкаш, - взвизгнула баба, - а туда же, деньгами трясет.
- Ра-зой-дись, - намеренно устрашающе гаркнул, подходя Рогожкин и, не дожидаясь, когда перед ним расступятся, с ходу вломился в толпу, плечом разваливая ее надвое. – О чем базар? – грозно спросил он, войдя в круг.
Ошалело, заморгав луповатыми глазами, продавщица предупредительно пошла ему, навстречу порочно виляя широченными бедрами.
- Вот… тут алкаш один… спьяну бузу затеял.
Рогожкин перевел суровый взгляд на жавшего в отдальке мужика, увидел в его подрагивающих пальцах скомканные купюры, и в рыжих зрачках вспыхнул хищный огонек наживы.
- Понятно-о, - зловеще протянул он и решительно шагнул вперед, грудью оттесняя с пути насмерть перепуганную продавщицу. – Раз-бе-ремся.
Работяга, очевидно, наученный горьким опытом общения с ментами, собрался, было юркнуть в сгрудившуюся овечьим гуртом толпу, но не успел; Рогожкин рявкнул, сломляя последнюю каплю воли к сопротивлению.
- Стоять, мать твою.
Мужик испуганно застыл, нервно теребя в пальцах отпотевшие бумажки.
- Не виноват я, начальник. Честное слово, не виноват. Все она, сучка… Честное слово – она.
- Это ты в отделении объяснишь, - пожал широченными плечами Рогожкин и цепко прихватил его повыше локтя, почти силком поволок за собой.
- Не виноват я, начальник, - обречено упирался мужик, безостановочно вытирая свободной рукой вмиг вспотевший лоб, - Не виноват…
- Поговори у меня, - пригрозил Рогожкин.
Продавщица под шумок первой покинула место столкновения, благоразумно юркнув с глаз долой за бочку. Сердце тупо бухало под большой грудью. Из-за сотни едва в ментовку не попала. Но, кажется, пронесло.
За ней торопливо разбрелись остальные равнодушные к чужим заботам.
Когда наряд с многолюдной улицы свернул под кирпичную арку подворотни, стажер недоуменно спросил:
- Старшина, а куда это мы?
Думая о чем-то своем, Рогожкин отмолчался, продолжая все также настойчиво тянуть за собой мужика, окончательно протрезвевшего и с заметной тревогой канючившего всю дорогу, чтобы его отпустили, а шагавший позади Лом, приглушенно буркнул, сопроводив слова чувствительным тычком в спину.
- Топай… увидишь.
Стажер поморщился от боли, полуобернувшись, хотел, было, огрызнуться, но тут произошло непонятное; Рогожкин незаметно вынул из кармана брюк баллончик со слезоточивым газом и, долго не думая, прыснул им в лицо мирно шагавшего мужика. От неожиданности тот сбился с шага, заверещал по-заячьи тонко и с надрывом, невольно выдувая носом сопливые пузыри. Выронив деньги, неистово стал тереть кулаками слезящиеся глаза, мотая головой, хрипло выдавил:
- Суки ментовские.
- Заткнись, - обрывая дальнейшее, коротко рявкнул Рогожкин и, не размахиваясь, с места с силой саданул его армейским ботинком в живот. – Тля позорная.
От боли, взвыв утробным голосом, мужик навзничь повалился под мусорные баки, сложившись вдвое, катался по липкой слизи, судорожно сучил ногами, сгребая в кучу перепревшие картофельные очистки.
Стажер с приоткрытым, побелевшим от увиденного ртом застыл не мигая, напрасно дергал кадыком пытаясь насильно сглотнуть застрявший в горле ком. Короткая расправа отчетливо, словно в фокусе, стояла перед глазами, наглухо забивая способность мозга разумно мыслить. Не соображая, и безучастно он глядел, как Рогожкин поднял с земли скомканные купюры, о брюки вытер с них прилипшие соринки и, не считая, деловито засунул в нагрудный карман, потом, неторопливо застегнув пуговку, тщательно расправил под ремнем съежившуюся гармошкой форменную рубаху. По его обветренному в желтых крапинках лицу ползет довольная улыбка, он заговорщески подмигивает.
- Начало неплохое, а?
Глохнет, будто вдали, его голос. Легкий ветерок колышет газетные обрывки, от ржавых осклизлых бачков тянет сырой плесенью. Что-то неприятное и жалкое было в облике подавленного стажера. Глядя на него и морщась, как от сильной боли, Лом сухо сказал, хлопнув ладонью по плечу.
- Двигаем отсюда, паря… Жизнь продолжается.
Пока шли со двора, Юрок все оглядывался, а возле арки остановился и каким-то не своим скрипучим голосом спросил:
- Зачем он его?
Ломов, отвернувшись, долго прикуривал, топыря губы трубочкой и громко чмокая. Пальцы его заметно дрожали. Наконец после длительного молчания он неохотно ответил:
- Жить –то надо как-то.
6
Валентин стоит, прислонившись к дверному косяку, за спиной костлявыми пальцами крепко прирос к деревянной поверхности. Мимо суетясь, проволокли диван. По опустевшим комнатам гулко разносятся подвыпившие голоса нанятых грузчиков.
- Семен, заноси… так, так…э-эх, твою мать через коромысло… заноси-и-и…
Удаляясь, глохнет на лестничной клетке матерщина. Ушли, и по квартире расплескалась тишина, лишь на полу остался лежать испачканный чужими сапогами половичок из разноцветных лоскутьев – подарок Ксюши. Прыгнули у Валентина губы и серым налетом покрылось лицо; он дико улыбнулся, откачнувшись от притолоки, почти бегом выскочил на улицу.
Солнце закрылось тучей, и на двор, на отъезжавший малолитражный грузовичок упали плывущие тени.
Валентин зябко поежился. В последнее время заметно стали сдавать нервы. Шла мимо соседка, приостановилась. Долго молча провожала подслеповатыми глазами удалявшийся автомобиль. Осмелившись, тронула Валентина за рукав, спросила сочувствуя:
- Никак опять что-то продал?
- Продал.
Снизу засматривая в его глаза, вздохнула.
- Эх, родимый, страданьев сколько выпало твоей семье. Ну, ничего, духом не опадай, Бог милостив, поможет.
Постояла, погоревала вслух, устало перекрестилась на далекую золотистую луковицу церкви и ушла, вздыхая и не прощаясь.
Валентин хотел, было что-то сказать вслед, но так и не сказал, молча до дверей подъезда проводил соседку остановившимися глазами. Набежавший низовой ветер пузырем надул на его спине рубашку, запрокинул через голову светлые пряди волос. Не проронив ни слова, он трясущими руками поправил прическу, повернулся и мимо торговых палаток, мимо курчавившихся зеленью тополей, зашагал к автобусной остановке.
Пока добирался до больницы, свинцовая туча залохматела полнеба. Стремительно надвинувшись с запада, она устрашающе нависла над городом. Увлажнившийся воздух ощутимо напитался горьким запахом коры. У ажурной ограды Валентин остановился, прислушался, как под частыми порывами ветра шуршали листьями сгибаясь, вершины деревьев, и торопливо зашагал по присыпанной желтым песком дорожке к подъезду.
Тяжело упали первые капли. Над самой головой лопнул майский гром, отзвук покатился далеко за город, и тут же припустил крупный и частый дождь; непрерывный шум воды поглотил все звуки.
Чтобы совсем не вымокнуть, Валентин наддал ходу и, шлепая прямо по пузырившимся лужам, взбежал на порожек, с разбегу толкнув дребезжавшую алюминиевой окантовкой дверь. В прохладном вестибюле пахнет карболкой и лекарствами, виснет глухая тишина, лишь в окна с шорохом скребется дождь.
На третьем этаже перед палатой Валентин остановился перевести дух и, с трудом сглотнув вязкую слюну, решительно вошел. Привалившись острым плечиком к оконному проему, стоит Маша, в руках забывчиво теребит акварельный рисунок. Водяные дорожки наперегонки стекают по отпотевшему изнутри стеклу. Дрогнуло под сердцем живое. Стараясь одолеть дрожь в голосе, Валентин сказал глухо:
- Здравствуйте, мои родные.
Маша встрепенулась, усталое задумчивое лицо вмиг пыхнуло улыбкой, выгнувшись в пояснице, словно от встречного ветра, порывисто качнулась навстречу. Приложив пальчик к губам, шикнула предупреждающе.
- Тс-с, спит Ксюша, - и тут же без перехода спросила с робкой надеждой. – Ну что, Валя, продал?..
Валентин метнул быстрый взгляд на мирно сопящую дочь, отчаянно закивал головой приближаясь.
-Да, да, продал… за полторы тысячи…
- Слава Богу, - вздохнула-всхлипнула Маша. – Лекарства еще на неделю хватит.
- Хватит, - эхом отозвался Валентин, приобнимая жену за хрупкие плечи. – Ну, как вы тут?
- Ой, Валя, - вспомнила Маша и захлебывающим шепотом заговорила, сдерживая слезы. – Доктор сказал, что надо делать операцию…в Германии…за пятнадцать тысяч … долларов.
- Но это для нас не реально, - опешил Валентин.
- Реально, Валя, реально… Мы квартиру продадим.
У Валентина перехватило дыхание, он расстегнул ворот душившей его рубахи, преодолевая волнение, натужно прохрипел.
- Как же так… Это самое… без квартиры…
- Ты что, Валя?
Прямо в глаза ему взглянули расширенные Машины глаза.
- Разве так можно?
Стиснув ладонями ее щеки, Валентин сказал проникновенно.
- Что ты, Машенька, конечно, продадим…какой разговор. Главное чтобы Ксюша выздоровела.
Маша часто-часто заморгала, пытаясь стряхнуть с ресниц выступившие слезы.
- Ну, ну что ты, мое, солнышко.
Валентин прижал к своей груди голову жены, нежно погладил по потным волосам.
- Я верю, все будет хорошо.
- Дай-то Бог, - в рубаху глухо сказала Маша, оставляя на сукне пятнышко теплой и клейкой слюны...
***
До города от поселка, где размещается колония, четыреста километров. Нудно голосуя на проселочных дорогах, к вечеру Толян кое-как до него добрался. Не доезжая пыльного моста через реку, попросил водителя попутного “ЗИЛка” остановиться.
- Шеф, притормози здесь.
Молодой паренек из местных послушно свернул на обочину, облокачиваясь на баранку, спросил равнодушно.
- Приехал, значит?
- А-га… при-е-хал… - по блатному растягивая слова, хмыкнул Толян и, кашлянув, досадливо досказал.
- Ты, зема, извиняй… не в обиду, но лаве у меня нет расплатиться.
- Чего уж там… всяко бывает, - помолчав, со вздохом ответил паренек. Ну, я поехал.
- Давай.
Толян с нарочитой ленцой сошел с подножки, коротко взмахнул рукой, прощаясь, и еще долго стоял на обочине, провожая задумчивым взглядом уехавший грузовик.
Смеркалось. Мимо с шорохом проносились автомобили. Отсюда хорошо было видно, как на той стороне по улицам праздно шатался народ. Оскальзываясь подошвами о сочную зелень, Толян по откосу спустился к реке. Над водой лениво плывет белесый туман. Терпения не хватило расшнуровать стоптанные, с чужой ноги кроссовки; сминая задники, скинул их торопливо и, ощущая босыми натруженными ногами влажный песок, вошел. С блаженством зашевелил в степлившейся воде потными узловатыми пальцами. Выражая свои эмоции, сказал вполголоса.
- Ништяк… ну, я тащусь, бля…
Вспугивая мягкую лиловую тишину, откуда-то из прибрежных камышовых зарослей донесся утиный кряк.
- Селезень, - определил он по звуку и, желая поднять на крыло невидимую птицу, азартно захлопал ладонями по зеркальной поверхности. Частые хлопки пистолетными выстрелами глухо покатились по воде.
- Эй, - окликнули его из-за ивняка, который темным кустом разросся возле того места, где он плескался. – Рыбу распугаете.
Толян опешил от неожиданности, резко повернулся и, щуря глаза, стал напряженно всматриваться в отбрасываемую кустом сизую тень, а, разглядев тонкий стерженек гусиного поплавка, вернулся на берег: позади, колыхаясь, медленно угасал оставленный им на воде невидимый след.
За ивовыми кустами, подтянув острые колени к самому подбородку, сидела девочка лет двенадцати. Зябко охватив их тонкими руками, она тупо смотрела на неподвижный поплавок.
- Клюет? – спросил он, подходя.
- Так себе, не сразу ответила она и, сверкнув на него глазенками, недовольно заметила. – А тут вы еще со своим купанием затеялись.
С нарочито виноватым выражением на лице, Толян широко развел руками.
- Ну, извиняй меня… недогадливого.
В это время поплавок легонько дернулся, и девочка, встрепенувшись, напряженно замерла, цепко прихватив подпрыгивающими пальцами сучковатый конец самодельного удилища. Плямкая обветренными губами, что-то беззвучно шептала. Он скорее догадался, чем расслышал.
- Ловись рыбка маленькая и большая. Ловись рыбка…
Поплавок стремительно ушел в глубину и девочка, в голос, ойкнув, резко подсекла. Серебристая рыбешка, сорвавшись с крючка, с плеском шлепнулась обратно в воду.
Толян с неподдельным раздражением посетовал.
- Тоже мне, рыбачка нашлась.
Девочка удивленно покосилась, но промолчала, продолжая все также деловито насаживать очередного червяка.
Толян присел на корточки возле, суетливо сломал пару спичек, прежде чем прикурить. Пальцы его заметно подрагивали. Обводя ее медлительным взглядом, чадно задымил моршанской беломориной, часто сплевывая, с видимым наслаждением всасывал полый мундштук папиросы. Под его испытующим и долгим взглядом девочка почувствовала себя неуютно. От парня исходили страх и беспокойство. Не выпуская удилища из рук, она недоуменно стрельнула на него глазенками – раз, другой, не выдержала пристального взгляда, спросила с заметной тревогой в голосе.
- А чего это вы так смотрите на меня?
Кривая ухмылка, словно тиком дернула, его синеватые, мокрые от курения губы. Парень сказал хрипло, с натугой кашлянув. В горле что-то клокотало, булькая.
- Я-то… я ничего… - и соврал. – Ты на дочь мою похожа.
- А-а, - девочка, несколько успокоившись, хотела, было отвернуться, как он неожиданно протянул руку, касаясь ее щеки.
Шершавая ладонь, неприятно царапая кожу, медленно скользнула по шее за пазуху, где тугими орешками едва заметно выпирали детские грудки. Выронив удилище, девочка испуганно отпрянула. Ее загорелое лицо вмиг покрылось бледным мучнистым налетом.
- Дя-дяденька, - заикаясь, вскрикнула. – Ч-чего это вы…
Толян, поддавшись вперед, навалился грудью и, прижимая девчушку к траве, ладонью зажал распяленный в немом ужасе рот, другой, потной и дрожащей от желания, быстро залез под подол дешевого платьица.
- Ну что ты, ну что ты, маленькая…- брызгая слюной, страстно уговаривал, преодолевая слабое сопротивление щупленького тельца. – Не трепыхайся, не трепыхайся… сука.
Из-под волосатых босых ног торчали, тщетно дергаясь, тонкие девичьи. Мертвенно синеватые сумерки выжидательно прижухли.
7
Стажеру, который день надоедливо снится, будто мужик, ограбленный ими в первое дежурство, на коленях стоит среди каких-то незнакомых ему развалин, истово плачет и, сгибая натруженные заскорузлые руки в локтях, тщетно старается прикрыть ими голову, по которой старшина Рогожкин деловито, словно выполняя давно заученную работу, методично долбит резиновой палкой, а сам вежливо так, без напряга, просит:
- Дай миллион… дай миллион… дай миллион…
- Мои это деньги, - в страхе говорит мужик. – Мои… не украл я их… заработал.
- Ну и что, что заработал, - упирается Рог, - а поделиться все равно надо. Видал, - он оборачивается и кивает себе за спину, где извилистой лентой тянется очередь сопливых ребятишек. – Мои все, кормить их надо, а ты миллиона жалеешь, - и сокрушенно качал головой, пеняя. – Нельзя так…
Мужик, наконец, сдается, часто всхлипывая, говорит.
- Раз такое дело, на, возьми…
И тянет скомканные, влажные от пота купюры Рогожкину.
Старшина победно улыбается, густо проступают коричневые конопушки на его лице, раззявленный рот, окаймленный глубокими жировыми бороздами, щерится крепкими изжелтоватыми зубами. Он говорит стажеру:
- Видал, как надо…
И, протягивая упругую резину, приказывает, играя рыжими лохмотьями бровей:
- Тебе, ведь, тоже деньги нужны… На… попроси у него.
Не смея отказать старшине, Юра с опаской берет из его рук дубинку и вначале несильно, а потом, все, более распаляясь, в свою очередь ожесточенно шарашит коленопреклоненного страдальца по голове, туловищу, куда попало…Из рассеченных ран по лицу густо сочится кровь, а он все бьет… бьет… бьет…
В этом месте он всегда просыпается. Вот и сейчас, дернувшись всем туловищем, Юра проснулся. Сердце глухо бьется, а в правом кулаке крепко зажат угол скомканного одеяла. С усилием, разжав непослушные со сна пальцы, он облегченно вытирает узкой кистью выступившую на лбу испарину, лежа навзничь, долго и тупо смотрит в потолок, медленно ворочая белками припухших глаз. Гад Рог. Да и сам, если разобраться, хорош. На хрена брал у него эти скребанные четыре сотни.
К концу дежурства они стояли за торговой палаткой. Рог на отнятые утром деньги купил себе банку пива, остальное они поделили на троих. От пива Юра отказался, а вот деньги взял. С видимым удовольствием попивая пахнущую дрожжами прохладную влагу, Рог назидательно говорил, изредка вытирая тылом ладони пенные губы:
- С нами не пропадешь. Помимо зарплаты всегда будешь иметь тысчонку, другую в кармане. Запомни, парень: деньги – это лицо мужчины. Без них ты никто. Ни одна путевая телка тебе за красивые глаза не даст. Улавливаешь?
Слушая его, Юра стыдливо пунцовел, отводя глаза, суетливо мял в пальцах выбившуюся из джинсов нижнюю кромку суконной рубахи.
- Ты не красней, как целка. Я дело говорю.
Рог стоял, привалившись широкой спиной к теплому, нагретому солнцем за день металлическому боку палатки, с неприкрытым превосходством стриг рыжими глазами тощую фигуру стажера. Лом томился чуть в стороне, делая вид, что его это не касается, хмуря брови, носком ботинка пинал попавшийся ему на глаза камешек.
- Лом вот не пьет, потому как “бабки” на квартиру копит. Улавливаешь? Мы работаем с ним вместе, но мне нет дела до того, куда он свои деньги девает. Это его проблема. Пускай хоть в жопу себе засунет. Ты тоже можешь копить… ну, например, на свадьбу… В нашем деле главное работать сплоченно, вот так, - он перехватил в другую руку, отпитую банку, а правую, сжав в кулак, угрожающе поднес под нос стажеру. – Мы должны между собой быть, как вот этот кулак. Улавливаешь? Ни одна сволочуга про нас ничего не должна знать.
Он на едином дыхании допил пиво, а порожнюю банку, легко смяв в ладони, бесформенным комком зашвырнул. Подпрыгивая и жалобно звякая жестью, она долго катилась по асфальту.
Рог с каменной тяжестью опустил волосатую руку на Юрино плечо.
- Так-то вот, парень.
Разбитый сном, Юра с неохотой свесил с кровати ноги, сел на краю, устало облокотился на раскоряченные колени. Покусывая губы, злобно вспоминал маслянисто желтые с наглинкой глаза старшины. Надо было напрочь отказаться от денег, с самого начала не влезать в скверные, как правило, печально заканчивающиеся подобные истории. Так нет же, дал слабину, на “бабки” польстился. Юра воровато повел глазами в сторону книжных полок и, что-то подумав, рывком поднялся с постели, ступая босыми ногами, подошел: в учебнике по юриспруденции хранились злополучные сотки. Сильно измятые, словно жеванные во рту, они представляли для глаз гнетущее впечатление. “Вот из-за этого дерьма я переживаю”, - злобно подумал Юра и, вспыхнув, с размаху шваркнул неповинную книгу о пол.
- Что такое? – испуганно окликнула из зала мать.
Юра выжидающе притих, а, расслышав приближающееся шарканье домашних тапочек, проявляя чрезмерную суетливость, стал неловко собирать разлетевшиеся по комнате купюры.
- Юра, что случилось? Опять что-то расколол?
Придерживая распахнутую дверь, в проеме стояла мать. Застигнутый врасплох, Юра, нелепо топыря руки с сотенными, недвижно замер посреди комнаты, а, заметив, с каким вниманием мать приглядывается к деньгам, оправляясь от минутного смущения, соврал:
- Аванс, вот, получил…
- Аванс? – обрадовано переспросила она.
- Ага… вчера.
- Вот и хорошо! А то я на рынок собираюсь, а денег кот наплакал. Вся испереживалась, как нам до моей зарплаты дотянуть. Учителя-то сегодня не особенно в почете… А тут аванс… Надо же, - дивилась мать, - недели не прошло, как ты на работу в милицию устроился. А я-то, дура, после армии тебя в пединститут сватала… Нет, видно, на юридический поступай, как и задумал… - и вздохнула горестно. – Отец-покойник поглядел бы на тебя…
- Ну, мам, - Юра одной рукой заботливо приобнял мать за плечи, другой осторожно положил в карман халата четыреста рублей. – Хватит об этом.
- Все… молчу, молчу…
Мать, улыбаясь сквозь слезы, согласно качнула головой и, пригнув поддавшегося сына, коротко чмокнула в лоб; неохотно вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Солнце, просвечивая кружево оконных штор, золотисто пятнило пол.
Юра крепко сжал мосластые кулаки, на обтянутых кожей скулах, перекатываясь, вспухли желваки, сказал глухо для себя:
- Деньги отнял? А почему бы и нет?
Суждено было ему спустя месяц на деле подтвердить свое по молодости необдуманное решение.
***
Осторожно обходя лужи, Валентин завернул за угол. За сочной, омытой майским дождем зеленью больничного парка, в небе висла радуга, упираясь дальним концом по ту сторону реки, а другим невидимо растворяясь в воздухе. Минуя узкий пролет между строениями, он глянул сквозь чугунную решетку: в ажурном цветке, словно в киоте, по пояс застыла Маша. По-детски сплюснув о стекло нос, она махала из окна. На лицо ее падала от верхнего косяка фиолетовая тень.
Валентин улыбнулся, жестом послал воздушный поцелуй и пока пятился задом, все неотрывно смотрел вверх. На вытянутой в мелких пупырышках шее отчетливо выделялся острый кадык. Он скрылся за серой стеной, и в пустом промежутке, где минуту назад маячила долговязая фигура, осталась жалостливо висеть только березовая ветвь, сломанная резким порывом ветра. Из порванной коры костлявым переломом торчала мутно-белая сердцевина.
…С того дня, как познакомились Маша и Валентин, прошло без малого девятнадцать лет. Осенью последний курс театрального училища, где постигали науку лицедейства молодые служители Мельпомены, отправили на уборку яблок. Прозрачная небесная синь “бабьего лета” с непрерывно летевшей в воздухе невидимой паутиной еще две недели сохраняла остатки летнего тепла. Жили в бараке. По утрам на весь день уходили обирать яблоки. В колхозном саду волнующе духовито пахло желтой спелой антоновкой.
Голосисто перекликались, с шутками и смехом охотно набирали целые ворохи перезрелых плодов, намного перевыполняя дневную норму, а вечером, ощущая во всем теле приятную истому, возвращались. На улице под железным гремящем рукомойником мылись, ужинали и разбредались кто - куда. Как говаривал руководитель трудового десанта: “ По интересам”. Интерес у Валентина был один, потому то он, уединившись в барачной комнате, с головой окунался в литературу, пытаясь самостоятельно докопаться до всей премудрости артистического дела.
Как-то в субботу неисправимые затейники курса в сговоре с соседкой, старухой лет восьмидесяти, которой они тайком отволокли пару ящиков с яблоками, одолжили у нее допотопный патефон, установили возле барака на шаткий стул и завели. Покачиваясь, закружилась надтреснутая пластинка и из потускневшей трубы с шипением вырвался нечеткий звук. В тихие деревенские сумерки тягуче вплелся старинный романс о ямщике, которому уже не куда больше спешить.
Обитатели барака гурьбой повалили на улицу. Валентин отложил книгу и пошел следом. Со всех сторон по улочкам и переулкам на грустный голос певицы стекался народ. Даже местные парни на время отложили ежедневные драки и самогон, с удивлением пришли поглазеть на городских придурков.
Среди присутствующих девчат особенно выделялась одна в красном коротком платье. Она держала голову, слегка набок прислушиваясь к захлебывающему шепоту подруги, при этом беспричинно расплетала и заплетала кончик длинной косы, перекинутой через плечо на грудь. С дрожащей улыбкой на губах глядела на студентов, нарочно корчившихся в замысловатых, явно не под музыку, па. В свете уличного фонаря Валентин ясно, как днем видел красивое лицо с едва приметной ямкой на кончике носа. Весь вечер он не сводил с нее восхищенного взгляда.
Наконец осмелившись, придвинулся поближе, и, набрав в легкие побольше воздуха спросил, словно ухнул с обрыва в воду.
- С вами можно познакомиться?
Девушка приподняла брови.
- Со мной?
- Да, - Валентин проглотил вздох.
Из-за нее высунулось изумленное лицо подруги и оценивающим взглядом скользнуло по долговязой фигуре невесть откуда взявшегося незнакомого парня. Она что-то быстро шепнула, и девушки прыснули смехом.
- Чего это вы? – стушевался Валя.
Ей стало неловко.
- Нет… ничего, - она виновато улыбнулась. – Меня Машей звать, а вас?
- Ва – Валентин, - запинаясь, выдавил он и с трепетом взял теплую ладошку в свою.
Уже за полночь, когда на деревне пропели первые петухи, и молодежь неохотно стала разбредаться, отделившись от остальных, вдвоем шли по деревенской улице. Маша откровенничала.
- Учусь я в художественном училище на предпоследнем курсе…
- Вот здорово, - обрадовался Валентин. – В городе я к вам в гости нагряну.
Маша, тихонько шагавшая сбоку, внезапно остановилась. Плутавший в облаках месяц на миг осветил ее лицо. Голубая тень от ресниц скрывала глаза.
- Я что-то не то сказал, - смутился Валентин. – К вам нельзя приходить?
- Ну… я не знаю, - помолчав, нерешительно сказала Маша и, вздохнув, медленно двинулась вдоль улицы.
Валентин следом. Возле Машиного двора остановились.
- Вот я и пришла… Спасибо, что проводили.
Валентин растерянно огляделся, с неприкрытой тоской в голосе промямлил.
- Это самое… Ма – Машенька… может, немного постоим?
- А вам разрешают допоздна гулять?
Валентин ясно слышит в ее вопросе легкий подвох, догадывается, что это означает и обрадовано восклицает.
- Конечно… вы же первая девушка, которую я провожаю.
- Первая у нас в деревне? – лукаво уточняет Маша.
Валентину становится необыкновенно весело – оттого, что с ним стоит понравившая ему девушка. При лунном свете он видит ее миловидное лицо, влажный блеск мелких зубов. Было в ней что-то трогательное, хотелось думать о большой любви, о вечном.
- Вообще первая.
- Да ну.
Они громко хохочут. Маша с маху валится на дощатую прохладную скамейку, вытягивает ноги и откидывает лицо, опираясь на ладони назад отогнутых рук.
На востоке, наискось прорезав небосвод, стремительно прокатилась падучая звезда.
А поговорить им не довелось.
Заслоняя собой ущербный месяц, перед ними возникли три силуэта. Косые тени изломисто упали на сидевшую пару.
- Петька, ты? – настороженно окликнула Маша и оглянулась на Валентина.
- А – то кто ж.
- Уходи.
- Чаво – о?
- Уходи, Петька… По-хорошему тебя прошу… не то я отца позову.
- Погоди, Машутка, - сбавил тон невидимый Петька. – Поговорить мне с тобой надо.
- Уже все переговорено… Уходи, - с мольбой в голосе просила Маша. – Уходи ради Бога.
- Я-то уйду, - обиженно засопел Петька. – А этот … городской, что… останется?
- Не твое дело, - обрывисто сказала Маша. – Может, и останется.
- Вот как, - Петька угрожающе шагнул вперед.
- Не подходи, - негромко вскрикнула Маша.
- Я сейчас твоего городского волосатика по земле размажу. Ну-ка, отойдем в сторонку.
Одну минуту Валентин колебался, он, горбясь, сидел на лавочке, положив на колени ладони. “ Если они начнут драться, то могут и совсем меня забить”, – с тоской думал Валентин, глаз не спуская с накочетившегося Петьки.
- Чувак, ты, что уснул?
Валентина, как пружиной подкинуло: вспомнив актерские занятия, рывком вскочил на ноги и стал боком, полусогнув колени. Левой кистью стал замысловато водить перед вытянутой физиономией онемевшего Петьки. С силой, втягивая воздух сквозь крепко сжатые зубы, прохрипел обречено.
- У меня черный пояс по каратэ… Понял, гад? Сейчас одним пальцем пробью тебя насквозь.
В то время боевые искусства были запрещены и деревенские пацаны, не бывавшие нигде дальше околицы, наслышавшиеся о подпольных секциях, немало удивились, воочию увидев перед собой настоящего каратиста.
Петька, вздрогнув, попятился к ограде. Под его рукой хряпнул кол.
- Убью, гадов, - дико заорал Валентин, насмерть перепугавшись, что ему сейчас крепко достанется, и в отчаянии сделал ногой выпад вперед. – Ай-я…
Выронив кол, Петька пустился наутек, следом, глухо тупая в утрамбованную землю, его друзья. Издали Петька пригрозил не успокоившись.
- Мы тебя, городской фраер, в однорядь подсидим. Попомни мое слово.
…Через три дня они действительно его побили, но это, к счастью, не сказалось на отношениях с Машей. Они продолжали встречаться в городе. А через два года сыграли свадьбу.
По-женски у Машеньки было что-то там не в порядке и ей пришлось лечиться долгих девять лет, прежде чем она забеременела Ксюшей.
8
Девочка сопротивлялась из последних сил, отчаянно брыкаясь, тщетно пыталась спихнуть с себя придавившее ее тело. Крупное от близости ненавистное лицо с остекленевшими глазами настойчиво ловило ее губы: изо рта со свистом вырывался тяжелый дух подгнивших зубов. Больно прихватывая податливую кожу, насильник судорожно мял ее лодыжки. Девочка с ужасом почувствовала, что теряет над собой контроль: трусики помимо ее воли напитались мочой.
Толян брезгливо дернулся, нащупав ладонью влажную материю.
- Ах ты, сука…
Желание пропало, и он, не владея собой, ожесточенно отвесил ей пощечину. Из уголка разбитых губ протянулась кровавая дорожка. Девочка всхлипнула, поджимая колени. Ее тело сотрясал сильный озноб. Толян долго глядел на нее недвижным помутневшим взглядом, потом повернулся и пошел прочь, не сказав ни слова.
В сгустивших сумерках едва различил прошлогоднюю копну сена, и, подрагивая от не отпустившего до конца волнения, свернувшись калачиком удобно улегся в вырытую им яму. В ноздри остро ударило слежалым разнотравьем, прихваченным плесенью. Прислушиваясь к дремной тишине, заснул не скоро. Во сне беспокойно сучил ногами, двигая, сжимал в кулак пальцы, а под утро, скрипнув зубами, внятно произнес.
- Рубец, пощади… мне очень больно…
Проснулся спозаранку. Холодные лучи восходящего солнца красили церковные купола в красный цвет. Лежал долго, пока на той стороне не зазвонили к заутрене: с колокольни слышались размеренные удары. Тут только вспомнил, что сегодня воскресенье. Ворохнулась мысль: мать в деревне, наверное, печет блины. Захотелось, есть, неприятно засосало под ложечкой. Сполз с копны и на ходу стряхивая пристывшие соломинки и мышиные объедья, крупно зашагал через луг в город. Следом, во влажной от росы траве пролег дымчатый след. Перешел перекидной зыбуче колышущийся под ногами мост. В парке под кронами деревьев колкий холодок.
Возле неподвижного “ чертова колеса” столкнулся с дворником.
- Отец, куревом не богат?
Угрюмый мужик с припухшим то ли со сна, то ли с похмелья лицом, не переставая мести, равнодушно оглянулся, буркнул нехотя.
- Есть маленько.
Трудно глотая слюну, Толян попросил.
- Одолжи сигареточку.
Дворник протянул изрядно помятую пачку “Примы” и, глядя, как парень с жадностью несколько раз глубоко затянулся, выкурив табак почти до половины, с неприкрытым упреком заметил:
- Если уж куришь, парень, надо свои иметь.
Сквозь облако табачного дыма проглянуло осунувшееся лицо, в поганенькой улыбочке ощерились почерневшие от чифиря зубы. Сказал сипло, ежась от утреннего холодка.
- Ты, отец, особенно не вякай… Дольше проживешь.
И, затянувшись в последний раз, демонстративно бросил окурок ему по ноги, сплюнул густо.
- Ну, прощевай, батя…
От подобного нахальства мужик опешил, долго молчал, провожая глазами покачивающуюся спину, потом, придерживая в шершавой руке метлу, запоздало крикнул
- Ну, ты, парень, и козел оказывается.
Во рту от выкуренной натощак сигареты воняло жженой резиной. А тут еще как нарочно напомнил о себе больной желудок. Восемь лет, проведенные в зоне от звонка до звонка, не прошли незамеченные. В колонии, как и во всей стране, процветала безработица. Жили впроголодь, перебиваясь с хлеба на воду. Потому-то и освободился Толян без копейки в кармане – вошь на аркане.
Невыносимой резью скрутило живот. Согнувшись вдвое, обессилено брякнулся на первую попавшую по пути скамейку. Узкий изрезанный глубокими морщинами лоб вмиг покрылся липкой испариной. Сидел долго, изредка вытирая пот влажной ладонью. В душе почем зря проклинал человека, из-за которого загремел по этапу. Долгие годы заключения оказались напрасно прожитыми, вычеркнутыми из жизни навсегда.
- Ну, мразь, - Толян страшно засопел, ссученными в кулак пальцами решительно хрястнул по своему колену, - вычислю, где живешь, завалю на хер… Мамой клянусь.
Когда немного отпустило, он поднялся и медленно побрел в сторону рынка, держа в опущенной руке за ремень, словно удавленника, грушей вытянутый брезентовый сидор.
* * *
Обширная территория рынка густела разноцветьем одежд. В непрерывном движении, словно в огромном муравейнике, перекипала, перетекала с места на место плотная масса нарядно одетых людей, овечьим гуртом толкалась у какой – нибудь дешевенькой вещицы. Над площадью стоит несмолкаемый гул; в одно сплелись человечьи голоса и иностранная музыка, рев моторов неисправных машин и рекламные объявления по радио. Виснет, виснет над всем жаркое испарение от асфальта, удушливым смогом лезут в нос выхлопные газы. Одним словом – рынок.
В проходе Толян попал в людское течение, которое, подхватив, понесло его с собой, словно щепку. Шел, мелко переступая, с интересом глядел по сторонам. Рынок, который он еще помнит, ничем не напоминал богатый сегодняшний. От всевозможных заморских товаров ломились прилавки, раскладушки. При желании купить можно все, звенело бы в кармане.
Рядом пацаненок лет шести тянул за подол раскрашенную в прах мамашу, канючил жалостливо.
- Купи-и денди-и.
- Отстань.
- Купи-и…
“Ишь ты, сопляк, - подумал Толян, прислушиваясь к тоскливому завыванию, - денди ему какую-то надо”.
И, изловчившись, украдкой ощутимо хлопнул его по затылку. Пацан от неожиданности поперхнулся, удивленно завертел головой, даже подол опустил, приостанавливаясь, но бывшая на чеку мамаша быстро схватила его за руку, раздраженно поволокла за собой.
- Иди! Наказание ты мое.
Он тащился следом и все оглядывался.
На углу у приземистого желтого здания, в котором до революции размещались купеческие лавки, прямо с “КАМАЗа” торговали мукой. У кузова – давка, толкотня. Немолодая баба в конце очереди горячится.
- Цыганке не отпускайте. Она не стояла здесь.
Ей вторит другая.
- Молодая, а ранняя. Совсем уж обнаглели.
Вклинившую было без очереди хамоватую молодайку понемногу стали оттеснять, кто-то сзади ухватил за рукав шелковой блузки.
- Ну-ка, отойди…
Низкорослая цыганка ловко вывернулась, стала руки в бока. Из-под расписного платка распатлаченными космами выбились чернявые волосы.
- Убери свои паскудные руки. Не на ту напали. Я с раннего утра очередь за бутурлиновской мукой заняла. Понятно тебе, корова?
-Не подходи, говорю
Расталкивая скучившихся покупателей, от кабины животом вперед протиснулся хозяин муки. Щекастое лицо с короткой стрижкой напоминало головку луковицы. Слюняво разгубастившись, он сказал, дыша часто и отрывисто.
- Кончай базар. Всем хватит. Типа хоть по десять мешков берите.
Толян, слышавший их разговор, от нечего делать приостановился поглазеть – любопытно ведь – кто кого перебрешет, но с появлением “нового русского” практичные женщины, как одна, переключились на него, загалдели вразнобой.
- Поставь другую продавщицу…
- Сам отпускай…
- Еще одного грузчика найми мешки носить…
- Во, блин, - брюхатый Чипполино лупнул глазами по маячившим перед ним лицам. – Где же я вам людей лишних возьму?
- Найдешь, если захочешь, - наседали, не успокаиваясь.
Чипполино заметно колыхнул объемистым животом, хрюкнул, развешивая губы – посмеялся.
- Блин, тоже мне деятели нашлись…
И, доглядев торчавшего возле парня, суетливо зажестикулировал, топыря толстые обрубковатые пальцы веером.
- Братан, выручай. Подмоги моим придуркам мучицу скинуть.
Он значительно потер большой и указательный пальцы. На безымянном золотисто блеснула массивная печатка с брюликом.
- Не обижу…
Толян взглянул на кузов набитый мешками. Растелешенный до пояса мужик с ног до головы усыпанный мукой, волоком подтаскивал тугие мешки к заднему борту. Другой, большой с угловатыми широкими плечами, про каких говорят косая сажень, принимал. Тряхнув лопатками, он привычно вскидывал на спину мешок, нес следом за покупателем, чуть косолапя и раскачиваясь. В подмышках бурые круги от пота. Ниже соска в прореху свежевырванной мучнисто-грязной рубахи треугольником выглядывало смуглое и волосатое тело.
- Так как же? – Чипполино испытующе смотрел на подвернувшегося вовремя Толяна. – Согласный?
У того в голове мысли, будто карты тасуются: “Курева нет, жрачки нет… Придется, видно, напрячься… Лаве хоть немного сбить…”
- Заметано.
Толян шагнул к кузову, повесил на борт сидор и деловито поплевав на ладони, крикнул, поворачиваясь спиной.
- Кидай мешок.
Почувствовав на своем горбу спрессованную тяжесть, качнулся с непривычки, сделал два неуверенных шага и, выравниваясь тяжело затопал за очередным покупателем.
Весь день они, словно прокаженные, выгружали в просторный подвал подъезжавшие машины. К вечеру, когда выгрузили последнюю, он почувствовал неудержимую слабость в ногах, устало присел на корточки, спиной привалился к прохладной шероховатой поверхности стены. Попросил закурить. Пока цедил горький как отрава дым, москлявый наскоро сполоснув пыльное лицо, смотался за водкой. Тут же на задворках среди использованных мешков и бумажных коробок быстренько организовали импровизированный стол. С деревянного ящика рослый Иван рукавом смахнул прилипший сор, сверху расстелил изрядно мятую газету аккуратно разгладив ее широкой, словно копыто ладонью. И уже нарезая большими кусками вареную колбасу, басом пригласил.
- Эй, как там тебя… Толян… присаживайся.
Парень, проголодавшись за день, торопливо загасил о подошву окурок и без долгих разговоров придвинулся, неудобно присел на поломанный ящик, задрав мослаковатые колени углом.
Налили по первой. Москлявый тянул долго, будто сосал ослиную мочу. Иван просто опрокинул в рот и все. Харкнув, вгрызся желтыми насквозь прокуренными зубами в колбасу, прожевывая, очередной кусок, спросил.
- Залетный что ль?
Толян ответил не сразу, лишь скосил на него глаза поверх стакана, продолжая пить вмиг ожегшую гортань водку. Иван ждал, звучно сглатывая.
- Нет… живу я здесь.
- Живешь, говоришь? – раздумчиво переспросил Иван и, вонюче отрыгнув ацетоновым запашком самопальной водки, сказал сомневаясь. – Оно, может, и так, но сдается мне, что сидорок у тебя зековский. Да и одежа с чужого плеча. А, паря?
- Ты насчет него не сомневайся, - встрял в разговор москлявый. – Он сам оттрубил три года. Его баба…
Он не успел договорить, Иван властно положил широченную ладонь на его плечо, и москлявый умолк, невольно пригнувшись под ее тяжестью и виновато улыбаясь.
- Вань, все… молчу, молчу.
Из подвала, кряхтя, поднялся грузный Чипполино, с трудом преодолевая высокие ступени, он пыхтел, как паровоз.
- Это черт те что, - посетовал, подходя.- Лифт что ли заказать грузовой. Иван, как думаешь?
- А чо, - пробасил Иван, и растопырил метра на два свои ручищи. Обветренные и потемневшие от солнца они были похожи на сосновые коряги. – Плати, на руках носить буду.
Чипполино захохотал, привычно колыхнув налитым брюхом. Между щечными мешками тускло блеснули золотые фиксы.
- Тебя самого к ночи хоть на руках выноси. Носильщик, бля…
- Потомственная слабость, - оправдываясь, сказал Иван. – Помню, отец мой…
- Наслышан, - согнав улыбку с лица, перебил его Чипполино. – Вот вам бабки на троих. Все, адью.
Он ушел, валко переставляя ноги и топыря толстые руки коромыслом.
- Мировой мужик.
Иван густо послюнявил потрескавшиеся на ветру пальцы и, отсчитывая Толянову долю, беззвучно зашевелил губами.
- Бери…щас там ни хрена не заработаешь. Безработица, твою мать. По себе знаю.
Парень взял причитающуюся ему сумму, криво улыбаясь, пересчитал. Иван исподлобья следил за его манипуляциями.
- Ты не сомневайся, - заверил он обиженно, - все чики – чики.
Толян молча кивнул стриженой головой и надежно упрятал в карман деньги, сказал с заметной наглинкой в голосе.
- Я еще стакашок опрокину…
- Нет базара.
Иван протянул ему ополовиненную бутылку с ацетованой вонью.
- Пей.
Парень не успел долить в стакан, как Иван зорко углядел у внутреннего основания большого пальца неприметную на первый взгляд мутную наколочку.
- Что же ты это, гад, - меняясь лицом, крикнул он, - нормальных мужиков в пидоры записал.
Не поднимаясь, прямо через ящик с остатками еды Иван сгреб Толяна за грудки. Набухая злобой, грозно рявкнул.
- Удавлю, паскуда.
- Вань, ты чо? – удивленно вылупил пьяненькие глаза его дружок. – Охерел?
Он еще не понял, что произошло.
Толян, вмиг сообразив по обстановке, ловким ударом разбил бутылку об угол ящика и снизу без замаха резанул острыми краями по оголенной до локтя руке.
- А-а… - иерехонской трубой проревел от боли Иван и, опрокидывая стол, ломанул следом за убегавшим собутыльником.
- Замочу, сука.
Тяжелый топот рослого грузчика гулким эхом расплескался по опустевшему рынку.
Сидевший в полусонной одури москлявый, сбитый с ящика упал на спину, задрав тощие ноги в приношенных ботинках. Поелозив по земле, испуганно притих, засыпая.
* * *
Где тонко, там и рвется. Напротив здания филармонии Валентина окликнул женский голос:
- Мужчина, угостите даму сигареточкой.
Окрик показался Валентину настолько громким, что он от неожиданности сбился с шага, с тревожным недоумением завертел головой.
- Да, да, я к вам обращаюсь.
Валентин увидел, как из крошечного парка, где в тени пахучих лип бронзовел окислившийся синью бюст дважды героя Советского Союза Петрова, чертиком из табакерки вывернулась молодая цыганка. Она шла навстречу, плутовато улыбаясь; уверенность и нахальство сквозили в каждом ее движении. Подолы разноцветных юбок мели следом сырую дорожку. Вызванивая на груди монистами, цыганка поравнялась с Валентином.
- Мужчина, угостите сигареточкой, - протяжным голосом повторила она.
Валентин, занятый горестными думками, машинально зашарил в карманах. Цыганка выжидающе молчала, в упор глядела в его глаза.
- Это самое, - вспомнил Валентин, - я ведь не курю. – И виновато улыбнулся. - Извините.
Темные выразительные глаза цыганки вспыхнули отчаянным огоньком наживы. Нет ей дела до того, что человек не курит. Свою выгоду искала она в просьбе о сигаретах. Главное, как учила престарелая Павлина, завести разговор. Смутный по ком-то взгляд Валентина перехватила хитрая цыганка и, в душе ликуя своей догадке, вздохнула шумно.
- Эх, и горькая судьбинушка у вас, мужчина.
- Отчего ж горькая? – встрепенулся Валентин, пораженный ее проницательность.
- А оттого, - начала было душевно цыганка и умолкла загадочно. Выдержав нужную паузу, соврала: - Нет, не могу я открыть вам всей правды.
Каждому хочется знать свою судьбу, а уж Валентину и подавно. Чуть ли не умоляя, попросил:
- Вы скажите, будьте добры … я заплачу.
- Не в деньгах счастье, - слукавила Цыганка вслух, а про себя подумала: “а в их количестве”. И боясь переусердствовать с отказом, смилостивилась, замерцала чернью плутоватых глаз: - Так уж и быть все скажу… как есть на духу скажу… стольник давай.
Валентин было заупрямился, неуверенно сказал:
- Не многовато… денег-то?
Цыганка всплеснула руками, ахнула удивленно, мотая выбившимися из-под расписного платка иссиня-черными прядками, выговорила с упреком:
- Аль не известно тебе, дорогой, что хорошие советы и стоят дорого.
Валентин протяжно вздохнул и с неохотой протянул деньги. Сложенную вчетверо купюру цыганка спрятала за пазухой, ловко сунув ее промеж смуглых грудей.
Заглядывая Валентину в глаза, начала прясть словесную нить, не забывая упоминать о плохом и хорошем, радостном и грустном. Она держала в своих пухлых руках тонкую исхудавшую от забот кисть Валентина, проворно водила по ладони непромытым пальцем. Частила скороговоркой; мягкой расплавленной патокой тек в уши изболевшего душой Валентина приятный женский говорок.
Легкий ветерок шуршал липовой листвой, выворачивая ее изнанку. В слюдяных лужицах на асфальте отражались серебристые зайчики. Редкие прохожие шли мимо, равнодушно скользили взглядами по гадавшей цыганке. Что им до того, что кого-то обманывают. Благостным покоем и тишиной веяло в парке.
Валентин совсем потерял реальность; стоял с цыганкой, а мыслил другое, словно наяву он видел заостренное личико Ксюши, Машу, прикорнувшую у изголовья. Невольная слезинка выжалась из его глаз, прозрачной росинкой заскользила по щеке.
Очнулся он от того что не было прикосновения холодных пальцев гадалки. Валентин стоял с протянутой, словно для подаяния рукой. Он огляделся. Вдалеке, развевая подолами многочисленных юбок, торопливо уходила цыганка. Сил не было ее окликнуть. Подумал только: “Обманула, не стала гадать до конца. А, может, и гадала, да я ничего не помню”. Скорее машинально, чем осмысленно, Валентин стал устало рассматривать свою ладонь. Что могла увидеть в замысловатом переплетении узоров гадалка? Опаленный догадкой, страдальчески вскрикнул, истово замотал потной головой не желая мириться с потерей обручального кольца. Кровь с силой плеснулась в лицо. Сдерживая слезы, скупо по-мужски заплакал, негромко с надрывом заскулил, до боли прикусывая нижнюю губу.
* * *
После дежурства Лом пошел сдавать автомат. Устало, двигая врозь коленями, с неохотой спустился в глубокий подвал, где размещались оружейка и тир. Из глубины длинного коридора доносились приглушенные стенами выстрелы. Звуки шагов гулко отдавались под низкими сводами. У железной плотно подогнанной двери он остановился и вместо того, чтобы по-людски нажать на кнопку звонка, нетерпеливо саданул носком омоновского ботинка в металл. В тишине вслед за ударом коротко ахнуло эхо, и в ту же секунду за дверью кто-то раздраженно крикнул.
- Лом, твою мать, сейчас из “мухи” как шарахну, чтобы твою дурацкую голову напрочь оторвало.
Вечно хмурый Лом хмыкнул не отзываясь, переступил с ноги на ногу, дожидаясь, когда откроют запертую изнутри дверь.
- Входи.
Лом крупно шагнул за порог и, на ходу снимая ремень висевшего на плече автомата, протянул его пухлощекому менту.
- Забирай свою игрушку.
Пухлощекий, желая, очевидно, отыграться за недавнюю невольную вспышку, язвительно спросил.
- Много бандитов завалил?
- Ты первый будешь.
Разряжая автомат, мент только крякнул досадливо и, тщательно пересчитав про себя патроны, понес его в ячейку. Сзади по воротнику форменной рубахи мехами гармошки колыхались жировые складки.
- Насчет квартиры-то, что слышно? – вернувшись, перевел он разговор на другое.
Лом выжал обозленную улыбку.
- А то не знаешь.
Освободившуюся двухкомнатную квартиру, проигнорировав очередность, по распоряжению начальника отдали недавно устроившемуся оперативнику – сыну его знакомого.
- Слухом пользовался, - не стал отрицать пухлощекий и испуганно смолк, прислушиваясь к сдержанным голосам в коридоре, а, когда они, отдаляясь, стихли, подавшись вперед, не громко сказал: - Ты это так не оставляй, жалуйся прокурору. Пусть лучше из ментовки вышибут, чем без квартиры остаться. Всю оставшуюся жизнь в общежитии не проживешь. Ладно, если бы куковал один. Тогда на все можно наплевать. Но у тебя ведь ребятишки… двое, кажется…Да и баба не плохая, насколько мне известно…
- Оставь этот разговор, - вяло попросил Лом. – Нашел время.
И пошел, шевеля сутулым плечом, будто скидывая с себя непосильный груз.
Когда на выходе проходил через турникет, знакомый, сменивший дежурившего до него милиционера, окликнул.
- Рог не ушел еще?
- Нет.
Дежурный неожиданно развеселился, подмигивая и лукаво ухмыляясь, спросил.
- Опять к телкам собирается?
- Как всегда.
Тот даже крякнул от изумления.
- Что они только в нем ржавом находят?
- А то и находят…
Лом в три шага пересек неширокое пространство до двери и уже, взявшись за дверную скобу, повернулся, сказал, будто отрубил.
- Бабки, дурак.
Разговорчивый милиционер, часто мигая, какое-то время рассеянно смотрел на затворенную Ломом дверь, потом, отвлекаясь, буркнул себе под нос.
- И кое- что посущественнее…
Возле отделения было безлюдно и пусто. В вечерних сумерках пахло горячей пылью. Сокращая путь до остановки, Лом торопливо зашагал прямо по газону проигнорировав предупреждающую надпись о штрафе.
В ожидании муниципального транспорта, где льготники пользовались бесплатным проездом, на остановке томились несколько человек пенсионного возраста. Лом уже начинал выходить из себя, когда, разбрызгивая вокруг штанг голубые искры, дребезжа, подъехал нужный троллейбус. Привычно пихаясь в спины с грехом, пополам втиснулись в переполненный салон. Парная духота облаком окутала с головы до пят. Из-под козырька, там, где он крепится к матерчатому околышу, по виску пролегла потная дорожка. Прижатыми вдоль туловища руками нельзя было пошевелить. Лом удрученно вздохнул и, отвлекаясь от временных неудобств, через чье-то плечо стал равнодушно глядеть в окно.
За углом торгового дома, где зеленело затейливое кружево парка, под сенью цветущих желтым лип, квартала на два вытянулась цепочка припаркованных автомобилей. Возле крутых иномарок и отечественных “Жигулей” толклась разнаряженная молодежь. В нарочно распахнутые настежь двери оглушающе громко рвется музыка, сплетаясь, издали в непонятную какофонию. По мере того, как троллейбус проезжал мимо, Лом поочередно слышал “Отпетых мошенников”, “Мумий Троль”, Ивана Кучина, Алсу и прочую на его взгляд дребедень, непонятно почему так полюбившуюся подрастающему поколению. Среди тусовавшихся под липами заметно выделялись парни в черных беретах, члены Русского Национального Единства – в простонародье называемые Баркашовцами. Время от времени какая-нибудь из навороченных “тачек” отъезжала, увозя в сумеречную муть купленную по дешевке девочку. Замыкающим звеном в длиннющей цепи кучковавшейся молодежи был милицейский наряд. Молодые парни скучали в сторонке, часто курили, бросая завистливые взгляды на ровесников.
При виде поникших сослуживцев Ломом одолела густая тоска, несвязные думки угодливо полезли в потную голову.
Удивительно, как изменилась жизнь за последнее время. Затеянная ранее Горбатым перестройка железным плугом прошлась по судьбам людей в одночасье, разделив их на богатых и нищих, перепутала с таким трудом отлаженную жизнь рядового милиционера, напрочь лишила его возможности когда – либо дождаться квартиры. Даже старую “хрущевку”, в которой в течение двадцати лет проживал начальник отдела уголовного розыска, и ту, миновав его очередность по списку, по знакомству отдали новенькому. Отняли слабую надежду, как последнюю копейку отнимают у нищего. Вот оттого-то и нет у Лома теперь прежнего рвения к работе, хотя патрулирование улиц он выполняет охотно, с какой-то не свойственной ему прежде прилежной злостью. Причина столь странного поведения сержанта кроется не в осознанной борьбе с криминогенной обстановкой в обществе, а в возможности безнаказанно обирать ближних, скаредно копить денежки на квартиру, пусть не на новую, но все-таки свою. Втихомолку он крепко горюет о тех днях, когда милиция была в почете. В душе у Лома от неопределенности разлад и сумятица, но ни с кем он словом не обмолвился, всячески скрывая, что ему очень тяжело.
Из задумчивости Лома вывел нарастающий шум у передних дверей. Неловко избоченив голову, он оглянулся. Двое подвыпивших с посоловевшими от жары лицами, потеснив напуганных пассажиров, с беспричинной ожесточенностью наседали на смирно ехавшего паренька. Тот выжидающе молчал, время от времени бережно поправлял сползавшие на нос очки.
Равнодушно тупое лицо одного из подвыпивших на минуту стало осмысленным и живым. Запинаясь, он спросил.
- Зачем с-серьгу… носишь? Г-голубой… что ли?
- Вам, какое дело до этого?
- Нам до всего д-дело есть.
- Это т-точно, - обрадовано подхватил второй. – Дай очки померить.
Он бесцеремонно отнял у паренька очки и, напяливая их на себя едва не сломал хрупкую дужку.
- Вован, я на кого похож?
Вован прикрыл один глаз, словно прицеливался, другим задумчиво оглядывал
своего собутыльника, честно пытаясь сообразить.
- Что-то я не въеду.
Стоявший обожь Лома пожилой мужчина с редкой растительностью на потной голове, сказал, обращаясь к нему.
- Товарищ милиционер, вы бы что-нибудь предприняли. Смотрите, как хулиганье распоясалось.
- Да пошел ты…
Выпрыгивая на остановке, Лом краем глаза успел заметить, как паренек, долго не думая, крепко саданул головой дружка Вована в переносицу. Во все стороны брызнули осколки рассыпавшихся линз. Из разбитого носа двумя пузырившимися дорожками вытянулись кровавые сопли.
- Лихо.
Лом с минуту глядел в след уезжавшему троллейбусу, потом, зевая, пошел в общагу к семье.
9
Непривычная суета с продажей квартиры неимоверно взвинтила Валентина. Он метался, как угорелый, то в одно, то в другое место. Вначале ему пришлось выправлять бумаги в бюро технической инвентаризации, где, сжалившись над ним за дополнительную плату, сделали их за три дня.
Симпатичная служащая, мерцая прозеленью глаз, прямо так и сказала.
- Закон для всех равен… будь вы артист или грузчик. Но, идя вам навстречу, в порядке исключения, мы постараемся оформить документы дня за три. Это обойдется вам в кругленькую сумму.
Возмутившегося было Валентина, она быстренько осадила словами.
- Если не нравиться, ждите как все – месяц.
Скрепя сердце, Валентин согласился и, заранее расплатившись, торопливо ушел, в душе побоявшись, что эта куколка может запросто передумать.
В четверг над городом нависла белесая хмарь, накрапывал дождь. Утром Валентин забрал готовые документы и крепко прижимая их под рубахой к груди, чтобы не намокли, поспешно вернулся домой. Сегодня должны были приехать смотреть квартиру.
До двух часов пополудни время пролетело незаметно. Покупатель, явно, запаздывал. Страх охватил Валентина: ну, как передумает и не приедет. Стараясь одолеть волнение, беспричинно взад-вперед сновал по опустевшим комнатам, часто высовывался до половины из окна, рискуя свалиться вниз, ощупывающим взглядом скользил по двору. На улице бежали ручьи, пенились под проливным дождем лужи.
На колокольне церкви Михаила Архангела звонарь ударил в колокол, сзывая богомольных старух к вечерне, когда неожиданно в прихожей, будя настороженную тишину, нетерпеливо тренькнул дверной замок.
- Кто там?
Запинаясь о Ксюшин половичок, нескладный Валентин большим кузнечиком скакнул в прихожую.
- Кто там? – переспросил осевшим вдруг голосом и, лихорадочно дергая за дверную ручку, все никак не мог отомкнуть замок. Наконец, справившись, обрадовано распахнул настежь.
На площадке, незыблемо укрепившись, стояла дородная женщина. Излишне наложенный на ее полное лицо макияж ярко горел, словно боевая раскраска индейца. Очевидно, тронутая годами богатая бабенка еще пыталась молодиться, напрочь потеряв чувство меры.
Растерявшийся Валентин, пожирая ее глазами, ничего не мог придумать, как необдуманно ляпнуть.
- Вам кого?
Женщина брезгливо разомкнула мясистые губы, при этом у нее студнем колыхнулся второй подбородок.
- Квартиру ты продаешь?
- Ага.
Она уверенным жестом отслонила Валентина и бесцеремонно вошла, оставляя за собой влажные следы.
Валентин, сообразив, что эта дамочка из “новых русских” с огрубелым прокуренным голосом и есть тот самый покупатель, который и забивал ему “стрелку” по телефону, придя в себя, рысью затрусил наперед, с дрожью в голосе, торопясь и захлебываясь, заговорил.
- О-очень хорошая квартира… две большие светлые комнаты, просторная кухня, разделенный санузел, лоджия…
- Сколько просишь?
Валентин судорожно сглотнул подступивший к горлу ком, невидимая черта разделяла обладателя пока квартиры от простого российского бомжа. Через силу он прохрипел, словно ему недоставало воздуха.
- Пя-пятнадцать тысяч… долларов.
Женщина впервые за все время общения пристально поглядела на него, будто только что заметила.
- Не дороговато?
У Валентина екнуло сердце, ну как откажется, но все же твердо сказал.
- Нет.
- Тринадцать.
- Пятнадцать.
Женщина вновь пошла, осматривать комнаты. Валентин побитой собакой тянулся следом. Она остановилась.
- Тринадцать с половиной.
- Пятнадцать, - уперся Валентин.
В зале на мгновенье стало ослепительно сине и тихо: слышно было, как по стеклу скребется дождь, - затем шарахнул гром. Было похоже на то, что от удара небеса развернулись надвое.
Женщина испуганно отпрянула от окна и, покачивая толстым задом, торопливо пошла к входной двери, на ходу решительно бросила.
- Четырнадцать и ни баксом больше.
- Согласен, - обречено крикнул вслед Валентин и невольно заплакал, томимый неясным предчувствием надвигавшейся беды.
* * *
Эту ночь Валентин не спал, беспокойно ворочался, кряхтел по-стариковски, а едва засветлел розовой полосою восток, поднялся и, наскоро похлебав горячего чаю, вышел на улицу.
Омытые дождем елочки, щетинившиеся вдоль стены дома, зеленели молодо и свежо. “Нет им ни до чего дела”, - подумал, невольно улыбаясь, и, заправив за пояс неподобранную в спешке рубаху, зашагал к автостанции, все, ускоряя и ускоряя шаги.
Вчера совсем было, сговорились о купле-продаже, даже день назначили, когда идти к нотариусу, как вдруг вредная жох-баба, тщательно просматривая подготовленные уже документы, зорко углядела, что не хватает одной справки. На всякий случай, вновь перетасовав бумаги, она сказала, подозрительно сверля крашеными в черное глазами Валентина.
- Справки из гороно нет.
- Откуда?
- Оттуда, - с досадой ответила она и неохотно пояснила, с брезгливой миной плямкая жирными от помады губами. – Чтобы продать квартиру, где проживает ребенок,… требуется разрешение… гороно.
- Зачем? – не понял Валентин.
- Затем, - вконец раздражаясь от бестолковости потерянно стоявшего перед ней лоха, грубо сказала она, - чтобы этим… оградить детей… от родителей – алкашей… которые так и норовят пропить их вместе с квартирой. Смекаешь? Тогда сделка будет считаться… не-дей-стви-тель-ной.
- Понял, - Валентин коротко кивнул растрепанной головой, словно боднул воздух. – Сегодня возьму.
- Вот и ладушки, - Женщина вернула ему документы. – Тогда и разговор будет конкретный.
- Но вы точно купите квартиру?
Валентин по-собачьи заискивающе заглянул ей в глаза.
- Не обманите? – он проглотил вздох.
- Нет базара.
Валентин сам открыл ей дверь на площадку, посторонился пропуская. Пока возился, замыкая, с ключом, женщина неторопливой величественной походкой спустилась на один пролет и, неожиданно сжалившись над ним, предложила.
- Мужик, я могу тебя до гороно подкинуть.
- Премного благодарен.
Валентин с козлиной легкостью догнал ее, а, поравнявшись, не умещаясь, бочком пошел возле, вытирая спиной холодные, матерно исписанные стены.
У входа, загородив проезд, стоит шикарная иномарка. В тонированных стеклах отражаются лужи.
Дождь кончился. Свинцовые тучи громоздились одна на другую, где-то за рекой громыхал гром.
Выехали на площадь. К массивному желтому зданию облвоенкомата бедным родственником приткнулась опрятная двухэтажка гороно. Желая успеть до закрытия, Валентин торопливо поднялся по ступенькам и вошел в настежь распахнутую дверь. В гулкой тишине частой дробью стучит пишущая машинка, откуда-то из комнат доносятся неразборчивые голоса. Валентин остановился, читая на дверях таблички. Мимо, цокая высокими каблучками, вихляющей походкой проплыла девушка. Он окликнул негромко.
- Вы не подскажите, где у вас тут разрешение на продажу квартир выдают?
Выщипанные бровки у девушки взметнулись вверх.
- Я вас не понимаю.
- Ну, как же, - захлебываясь словами, Валентин начал бестолково объяснять. – Я продаю квартиру… со мной прописана несовершеннолетняя дочь… мне нужна справка…
- Я поняла вас, - улыбчивая девушка всплеснула свободной от папки рукой. – Вам нужен инспектор по охране прав детства.
- Ну да, - Валентин облегченно вздохнул и тылом ладони вытер образовавшуюся на лбу испарину. – Он мне как раз и нужен.
От лестницы налево вторая дверь, обитая коричневым дерматином. Без стука вошел. Склонив голову над столом, сидит мужчина, что-то пишет, быстро черкая на бумаге чернильной ручкой. На стук двери, приподнял голову и, увидев вошедшего Валентина, привычно сказал.
- Я слушаю вас.
- Мне бы справочку, - Валентин робко улыбнулся.
- Давайте документы.
Он долго изучал бумаги, по несколько раз возвращаясь к одним и тем же, наконец, спросил.
- Вы куда переезжаете?
- Никуда.
Мужчина недоуменно уставился на Валентина.
- Я продаю квартиру для того, чтобы на эти деньги сделать моей дочери в Германии операцию. Мне нужна справка.
- Я понимаю. Но для этого вашу дочь где-то надо прописать.
- Где?
- Не знаю. Вам виднее.
- У меня нет никого.
- У жены.
- Это долгая история…Они живут очень далеко, уйдет уйма времени, а нам сейчас каждая секунда дорога. Вы понимаете?
- Да, Но помочь ничем не могу. Знаете ли, закон.
- Я вам заплачу.
- Не надо.
- Время уходит.
- Извините.
- У вас есть дочь?
- Сын.
- Вам жалко его потерять?
- Это не разговор.
- Выпишите справку… я вас очень прошу.
- Не могу.
- Хотите, я перед вами на колени встану?
- Не поможет… я думаю.
- Бюрократ.
- Возможно…кхм.
- Я буду на вас жаловаться.
- Это ваше право…
Валентин понял, что упрямого служащего ничем не пронять и, разумно прекратив никчемный спор, вышел, хлобыстнув в сердцах изо всех сил дверью.
- Баран…
… Неисправный мотор автобуса тарахтит излишне громко и с перебоями, словно больной чахоткой кашляя, натужно открывает от легких вязкую мокроту. Некогда атласная кожа сидений в мелких порезах и разноцветных заплатах, прихваченных прямо через края суровыми нитками. Между широкими стежками отставшая и высохшая от старости кожа ощутимо колется даже через брюки. Всю дорогу, промучившись от неудобств, Валентин, тем не менее, с превеликой неохотой покидал междугородный автобус. До Лупиловки километров тридцать. Закрутивший после дождя чернозем пластилином налипал на подошвы. То и дело оскальзываясь, Валентин упрямо шел вперед. До полудня отмахал километров десять. Возле березовых посадок, где чернозем постепенно сменялся песчаной почвой, присел отдохнуть.
Стоявшее в зените солнце сушило землю. Горячая трава источала густой аромат. Не вставая, Валентин сломил березовый прутик и, жмурясь на солнце, тщательно счистил с ботинок подсохшее грязцо. В нагретом воздухе тягучее бурунжание. Валентин вскинул голову, прислушался и, различив надрывный шум мотора, обрадовано вскочил на ноги. За парным маревом, струившимся от влажной земли, увидел машину. Приложив ладонь козырьком долго всматривался, пока отчетливо не разглядел молоковозку. Отбросив хворостину, заторопился наперерез.
Несмотря на скользкую дорогу, машина приближалась быстро. Валентин ошалело замахал руками, словно ветреная мельница крыльями.
- Эй, стой, стой.
Молоковоз, заюзив по грязи, остановился. В окно высунулось раскрасневшееся лицо, на потном лбу мокрые пряди прилипших волос. Водитель добродушно крикнул, оскалив зубасто-розовую пасть. Над верхней губой подковкой выгнулась щеточка чернявых усов.
- Валек, твою мать, тебя каким сюда ветром занесло?
Валентин, натягивая на ладонь рукав клетчатой рубахи, вытер сочивший по лицу пот, с видимой неохотой отшутился.
- К теще на блины.
- Ясно. Машутка где?
Валентин сделал неопределенный жест в сторону города.
- Там.
По лицу веселого шофера судорогой пробежала легкая тень сожаления.
- Вот как… ну, влезай… поехали
Петро, а это был он, несколько минут молча рулил, напряженно сжимая в крепких, смуглых от въевшегося масла руках блестевшую от пота баранку. Валентин, покусывая губы, с чрезмерным вниманием смотрел вперед.
После свадьбы им приходилось встречаться не один раз, бывшей враждебности друг к другу они уже не испытывали, но и товарищеских отношений между ними не было и в помине. Жили, как незнакомые, – здравствуй и до свидания.
Проехали деревянный мост через реку. В стоячей воде отражались росшие по берегу ивы, медленно плывущие в вышине белые барашки облаков. На середине лопушились листья желтых кувшинок.
Петро, не вынося тягостного молчания, оставив шутливый тон, спросил серьезно.
- А почему Машутка не приехала?
Валентин, конечно, мог послать его подальше со своей заботой, но все же он ехал в его машине, да и заметные нотки беспокойства в голосе кое к чему обязывали. Он честно, но сдержанно ответил.
- В больнице она…
Некое смятение коснулось лица Петра и застыло на развилке сдвинутых к переносице выгоревших бровей.
- … с дочерью.
- Серьезное что?
Неподдельное сочувствие Петра сделало свое дело, и Валентин, вмиг потеряв к нему былую недоброжелательность, охотно поделился наболевшим.
Внимательно выслушав, Петр резко остановил машину, облокотившись на баранку, замер не мигая. Наступила гнетущая пауза. Наконец, он медленно заговорил, все так же, не поворачивая головы.
- Я тут на “Жигули” деньжата понемногу набираю…Где-то тысячи полторы в баксах, по-моему, уже скопилось… Ты… это самое… раз такое дело… в общем, возьми их, - и, беспричинно повышая голос, крикнул, наливаясь бурой синевой. – Бери, тебе говорят… и в добрый час.
* * *
При дежурной части находится комната для инструктажа и развода дежурного наряда.
У двери остановился Рогожкин и, улыбаясь своим мыслям, заметно подобрался, словно волк, почуявший добычу, затем резко рванул на себя дверь, стремительно вошел. Готовая было сорваться с губ очередная пошлость, невысказанным мычанием зависла в воздухе.
- Э… у… хм…
Перед обтерханным и мутным от старости зеркалом стоял стажер; молодецки расправив тщедушную грудь, он сосредоточенно примерял милицейскую фуражку. Прикорнувший у стены Лом, сидя в неудобной позе, сдержанно похрапывал; у его ног, обутых в тяжелые ботинки с высокими голенищами забыто лежал автомат, вероятно, выроненный из рук во время сна.
Справившись с секундным замешательством, Рогожкин неожиданно для стажера громко захохотал, тыча в него ногтистым пальцем.
- Юран, мать твою, ты не успел оседлать, а уже скакать собрался. Ну, ты, брат, даешь.
Юрок сконфуженно стянул с головы фуражку и, косясь на стебанутого старшину, аккуратно положил ее около Лома. Разбуженный голосами, тот приподнял голову, недоуменно переводил взгляд с одного на другого.
- Чего это вы?
Новый приступ хохота потряс дремную минуту назад тишину. Даже разобидевшийся на Рогожкина стажер и тот, отворачиваясь, затрясся от сдерживаемого смеха. Вволю насмеявшись, старшина деловито перекинул тонкий ремешок рации стажеру через плечо и, на мгновенье, задумавшись, вдруг с несвойственной ему проворностью по самые уши нахлобучил на Юрка свою непомерно просторную фуражку. Закрывая глаза, она легко скользнула козырьком на лицо. Рогожкин радостно скаламбурил.
- Кому наган, кому “калаш”, а кто Гаврош при русской смуте.
Он беззлобно, но, видать, довольно- таки больно шлепнул квадратной ладонью Юрка по затылку, потому, что тот, внезапно взбеленившись, запальчиво сорвал фуражку и с размаху бросил ее в Рогожкина.
- Все смеешься, гад? Никак насмеяться не можешь? Погоди, - пообещал он, - насмеешься.
И в горячке хотел, было поднять с пола автомат, но Рогожкин, опередив, подставил подножку, и Юрок, запнувшись о стопу, нелепо взмахнул руками, удерживая равновесие. Сидевший невозмутимо Лом, привыкший за долгую службу к подобным небезобидным приколам, успел поймать сзади за рубаху, рывком усадил его рядом с собой на скамейку.
- Кончай дурковать.
- Ты, стажер, горячку-то не пори, - посуровел лицом и Рог. – Шуток не понимаешь?
- Да пошел ты, - буркнул Юрок с обидой и отвернулся, шумно сопя носом.
Лом, от греха пряча автомат по другую сторону себя, не выдержал, сказал с упреком:
- Что, Рог, дедовщину вспомнил?
- Пацаны, вы чо?
Рог искренне не мог понять, почему это они на него взъелись.
- Я же не в обиду.
Желая сгладить повисшее в воздухе напряжение, Лом поднялся, и первый шагнул к выходу.
- Все, мужики, айда бандюков ловить.
И сально хахакнул одному ему ведомым мыслям.
Следом, не поднимая глаз на старшину, с видимой неохотой потянулся стажер.
В дверном проеме Рог остановился, пропуская наперед Юрка, сказал то ли в шутку, то ли всерьез.
- Есть в тебе злость… характер взрывной… чувствуется, что толк из тебя будет, - и, чуть помолчав, со значением докончил, - ста-жер-р.
Ввалившиеся щеки Юрка, огорошенного столь неожиданной похвалой, зарделись свекловицей, даже мочки ушей прозрачно порозовели.
- “Пора его на дело брать”, - подумал Рог, сверля холодными глазами стриженый затылок стажера.
А к вечеру он совсем укрепился в своем предположении.
Произошло вот как.
Обычно к концу смены, не реже одного раза в месяц, Рогожкин с Ломом, будто бы случайно забредали на соседнюю с рынком улицу, патрулируемую другим отделением Всему городу улица была известна тем, что на ней располагался трехэтажный коммерческий банк. Вокруг элитного здания в близ прилегающих улочках, закоулках и подворотнях как бы потерянно, но на самом деле очень даже осмысленно бродили подозрительные личности. Завидев направлявшего к банку человека, они, словно стая голодных шакалов, устремлялись ему наперерез, опережая друг друга вполголоса предлагали.
- Куплю валюту… поменяю валюту.
При этом делали отсутствующий вид, будто их это не касается.
Милицейский наряд, на месте оценив нервозную обстановку, не теряя времени, быстренько “наезжал” на валютчиков и под угрозой доставки в отделение за незаконные операции с валютой, нагло вымогал баксы. Не желая ссориться с представителями правопорядка, те, как правило, хоть и с превеликой неохотой, но все-таки делились, разумно решив, что в противном случае можно потерять намного больше.
Вот и нынче Рогожкин, недовольный теми несколькими рублями, которыми они успели с утра разживиться, предложил:
- Ну, что, парни… на Бродвей пройдемся?
Лом был, как всегда, немногословен.
- Ну.
- Куда?
Стажер еще не понял, что с этого момента его судьба круто меняет направление и как окажется впоследствии не в лучшую сторону.
- Еть верблюда.
Рогожкин, обрадованный близкой возможностью на халяву подработать, по-отечески приобнял Юрка за плечи и, идя с ним в ногу, стал деловито растолковывать.
- Помнишь сказку про Буратино? Помнишь то место, где говорится о поле чудес? Ну, где носастый свои “бабки” зарыл.
Стажер, косясь на старшину, осторожно сказал, боясь опять попасться впросак.
- Допустим… помню.
- Ништяк…
Рог хрипато заржал, да так громко и заразительно, что на них стали оглядываться.
- Вот туда мы и идем. Только растут там не золотые, а зеленые. Лом… скажи.
Шагавший позади Ломов, начисто лишенный юмора, неожиданно даже для самого себя ляпнул.
- Ага… “капуста” называется.
- Баксы, что ли? – догадался Юрок.
- Ну, - Рог вылупил на него нагловатые в ржавую крапинку глаза.- Сообразительный, мать твою.
Юрок спихнул его руку с плеча.
- Ты, Рог, мою мать больше не задевай.
- Заметано.
Старшина даже не придал значения его словам, сказал машинально, больше для того, чтобы он успокоился.
Квартал прошли молча и лишь, когда завернули за угол соседней улицы, откуда во всей красе открылось современное здание банка, Рогожкин сказал.
- Вот он рассадник зла.
В его голосе отчетливо слышались хищные нотки вышедшего на охоту зверя.
- Сейчас будем “капусту” стричь.
Он опытным взглядом милицейского волчары зорко разглядел в проеме подворотни серую фигуру. В походке и движениях человека сквозило беспокойство. Не привлекая к себе, раньше времени внимание, Рогожкин вполголоса сказал, показывая на него глазами.
- Вот он, экземплярчик, торчит.
Они торопливо перешли на ту сторону и, почти вплотную прижимаясь к желтой побелке стен, рысью припустились к подворотне. Шагавшие по теневой стороне редкие прохожие недоуменно уступали дорогу. Около подворотни Рогожкин перешел на скорый шаг, и, сипло, дыша, круто завернул под арку.
- Стоять… мать твою.
Ошалевший от неожиданности валютчик изумленно вылупил по-птичьи округлые глаза. Серая катоновая рубаха навыпуск джинсов. Темные волосы отчетливо подстрижены по-современному вкруговую, верх топорщится коротким ершиком. Общий вид порядочности и довольствия.
- Ре-ребята вы… что? Про-проблемы.
Рогожкин, было, разинул рот сказать о баксах, как из-за его спины вдруг некстати выступил Лом и, нагоняя на парня страху, четко клацнул затвором автомата.
- Руки на стену.
В замкнутом пространстве голос прозвучал устрашающе громко, и парень, очевидно, струхнув не на шутку, не ожидая от ментов ничего хорошего, козлом сиганул в сторону, резво побежал, петляя по двору, словно старый лисовин.
Настала очередь удивиться Рогожкину.
- Эй, ты куда?
Не было еще случая, чтобы от них сбегали; уходили, чуть завидев, но уж если их захватывали врасплох, без лишних слов откупались, зная о том, что менты здесь дежурят постоянно и запросто так работать тебе все равно никто не даст. Это был первый случай, когда валютчик сбежал из-под самого носа.
- Ну, сучара, - обозлился Рог, - догоню, хуже будет.
Он кинулся следом тяжело тупая омоновскими ботинками в утрамбованную землю. Бежал, что есть мочи, по двору, завешенному стиранным бельем, словно паутиной. Остро пахло селедкой и помоями. Впереди серым пятном маячила рубаха улепетывающего во весь дух парня. До него оставалось каких-нибудь пяток метров, как неожиданно Рог увидел перед собой бесхозно забытый посреди двора стул. Он не успел вовремя остановиться, наскочил на стул и, нелепо взмахивая руками, полетел носом вперед, сшиб подпорку под веревками и, не удержавшись на ногах, позорно упал, закутываясь с головой в белье. Пачкая о пыльную землю, свежую белизну простыней и пододеяльников, неловко стал на карачки, матерно ругаясь, тщетно пытался сорвать с себя влажную ткань.
Из покосившейся пристройки прилепленной со двора к двухэтажному дому наружу боком протиснулась полнотелая баба, перегнувшись на одну сторону она с трудом несла помойное ведро, а, углядев валявшее в грязи белье, упавшим голосом заблажила.
- Ах, что б вас окаянных разорвало.
Роняя ведро, всплеснула оголенными руками и подслеповато щурясь, настороженно вгляделась в шевеливший белый ком. Ходившие через двор бомжи ей порядком надоели.
- Ага-а.
Она на ходу прихватила порожнее ведро и с удивительным проворством, которое в ней нельзя было заподозрить, заторопилась к нему: стала нещадно лупить прямо ведром по ползшему от нее белью.
- Вот тебе, вот тебе.
Рог, наконец, освободился от спеленавших его тряпок, поднялся и, злобно вращая налитыми кровью глазами, с силой пихнул от себя разошедшую не на шутку бабу.
- Ты чо, сука старая, сдурела?
Баба, ойкнув от неожиданно возникшего перед ней человека в милицейской форме, от тычка грузно шмякнулась на мясистый зад, мелко крестясь испуганно залопотала.
- Свят, свят, свят…
- Тьфу.
Рогожкин досадливо сплюнул, отвернулся и, заметно припадая на ушибленную ногу, торопливо зашагал вглубь двора.
Баба, хрустя пальцами, не мигая, смотрела вслед, раскрытым черным провалом ртом жадно хватала воздух, отчего на ее потном лице дрожащим желе колыхались дряблые щеки.
В конце двора Рогожкин остановился, потирая ушибленное колено. Из-за кирпичной наполовину разобранной кладки стены чуткое ухо резанул короткий вскрик, потом донесся глухой удар мягкого о землю, и знакомый голос отчетливо сказал.
- Лежать, падла.
Рогожкин спешно выпрямился, приподнимаясь на носки, заглянул поверх стены. Бледный, как смерть стажер, придавив к земле мосластым коленом шею убегавшего парня, с силой выкручивал ему руки за спину.
- Больно, - стонал тот и, ужом выгибаясь в пояснице, норовил ударить стажера каблуком.
- Сейчас ты у меня добрыкаешься, - пообещал Юрок и, исполняя угрозу, слегка надавил коленом.
Парень захрипел, выдувая в землю слюнявые пузыри.
- Хр... хр...
Старшина, несмотря на ноющую боль в ноге, ловко перемахнул через забор, прихрамывая, подбежал и, выплескивая скопившую внутри злобу, со злорадством пнул лежавшего кованым ботинком по печени.
- Убью, мразь.
От нестерпимой рвущей нутро боли парень заорал благим голосом.
- Убивают...
- Замолчи, судорога.
Через пяток минут валютчик, основательно избитый резиновой палкой и ногами, затих, свернувшись жалким бесформенным комом.
Рог, отдуваясь, будто после тяжелой работы, верхом фуражки тщательно вытер с лица пот, сказал с нотками напускного сожаления.
- Зря он побежал. Я же говорил, что хуже будет. Не поверил сучонок. А ты молодцом, Юрок, - он поощряюще улыбнулся. - За раз-два его уложил. Честно говоря, я от тебя такого не ожидал.
- Я дзюдо занимался, - скромно заметил стажер. - В армии.
- Ишь ты, - удивился Рог. - Я и не знал.
Он с любопытством поглядел на стажера, словно только что увидел.
- А ты оказывается парень не промах.
- Чего там, - потупился Юрок и от неловкости даже слегка порозовел. - Я же понимаю... деньги всем нужны. Вот в прошлый раз...
- Это точно, - вскинулся старшина и, не дослушав, быстро нахлобучив на себя фуражку, присел на корточки; ни капли не стесняясь, сноровисто зашарил по карманам еще не очнувшегося парня. Через секунду, вывернув наружу подкладку, вынул из кармана выкидной нож.
- Фьюить, - присвистнул значительно. - Вот оказывается, почему этот сучонок слинять от нас хотел.
Стажер удивленно испуганно вскинул брови.
- Вот, козел...
- Я и говорю, - забормотал, вновь повернувшись к парню, Рог. - Мог и ножичком тебя почикать. Как два пальца об асфальт. В запарке это дело запросто бывает.
Он безумолку говорил, а сам в это время деловито турсучил брючины, извлекая на свет Божий: сигареты “Лаки Страйк”, зажигалку “Зиппо”, жвачку “Дирол” и, наконец, тоненькую пачечку скрепленных резинкой долларов.
- Видал, - обрадовался Рогожкин и, нетерпеливо пересчитав, бережно спрятал их в нагрудный карман рубахи, сверху раза два прихлопнул широченной ладонью, сказал осевшим от волнения голосом. - Ништяк, брателло, полторы штуки... живем сегодня, как никогда. - И, оглядываясь на очнувшегося, корчившегося от боли валютчика, увлекая за собой стажера, степенно зашагал со двора.
Не успели они сделать и трех шагов, как с улицы во двор, хрипло дыша, вбежал Лом, но, увидев спокойно шагавших навстречу парней, перешел на шаг и, наконец, совсем остановился, поджидая.
- Где был? - подходя, с напускной суровостью спросил Рог. - Кота за яйца щупал?
Во дворах заблудился, - оправдываясь, Лом недовольно поморщился. - А что?
- Ничего, - Рог пожал широченными, приподнятыми, словно у коршуна плечами. - Ничего, - повторил он. - Просто без доли остаешься.
Лом угрюмо впился в него колючим взглядом, под сухой кожей ходуном заходили желваки.
- Рог, ты меня знаешь... я шуток не понимаю.
- Молчу, - Рог вмиг сделал скорбную мину, словно горевал по покойнику, но не выдержал, бахвальнулся, щеря золотистую накипь зубов. - Сегодня по пятьсот баксов заработали... И все благодаря стажеру.
Лом, прикуривавший сигарету, едва не выронил ее, тупо с недоверием уставился на Юрка. Табачный дым окутал Лома и долго колыхался над его головой.
10
Вечером, когда чернильными сумерками смазались городские улицы, Рогожкин вышел из отделения; позади упруго прихлопнулась железная с круглым окошком дверь. Старшина на минуту стал, задумавшись. Из парка доносилась приглушенная расстоянием музыка, слышались невнятные слова песни. Мимо, раскатисто хохоча, прошла на танцы ватага дурачившейся молодежи. Домой ехать расхотелось, и Рогожкин, что-то надумав, решительно свернул к автомобилю. Новенькая “Нива” стояла одиноко, уткнувшись бампером под окна дежурки. Не доходя, он деловито нажал на кнопку пульта, и в ту же секунду с мелодичным свистом сработал замок блокировки дверей. Рогожкин по-хозяйски сел за руль. В зыбкой тишине с визгом пробуксовали колеса, и на том месте, где только что стояла “Нива”, непрозрачным облаком зависла серая пыль. В городе зажигались вечерние огни. При выезде на улицу он свернул в противоположную от дома сторону.
После свадьбы Рогожкины пять лет жили у тещи. Нескончаемо долго волочилось время в совместном проживании. Теща, больная какой-то нутряной болезнью, по ночам не давала спать; натужно кашляла, подолгу сморкалась в платок, бессонно ворочаясь, до рассвета шумно вздыхала, словно стельная корова. Вот поэтому-то мент Рогожкин и приветствовал начавшийся хаос в обществе. Изворотливый и хваткий по натуре он за какой-то год всеми правдами и неправдами сколотил капиталец, купил двухкомнатную квартиру и машину. Жить они стали своей семьей: он, жена и сын. Все бы ничего, но здоровенный Рогожкин, нигде и никогда по-настоящему не работавший, неожиданно обнаружил в себе пристрастие к сексу. Что явилось причиной первого сближения с другой женщиной, мы так никогда и не узнаем: то ли шальные деньги вскружили ему голову, то ли холодноватая в постели жена, во всяком случае, с того момента он постоянно имел любовниц. Натешившись с одной, заводил другую.
В первый раз, когда он отважился на подобную авантюру и завез в лес знакомую секретаршу, она была просто шокирована видом возбужденного мужского достоинства. Невинно выпучив округлую голубень глаз, секретарша трудно дергала “адамовым яблоком”, тщетно стараясь сглотнуть в миг пересохшим горлом. Впечатление было еще то. Знакомая прошмандовка впервые видела столь огромный утешитель сладострастия. Прошло не менее пяти минут, прежде чем она сумела усилием воли стряхнуть с себя оцепенение; цепко прихватила его ладошками и заработала ртом, словно помпа.
Когда все было кончено, и девица сполна утолила свое либидо, она честно призналась.
- Рогожкин, ты настоящий Мистер Большой Член.
Тогда он самодовольно улыбнулся, еще не подозревая, что ее похвала явится тем краеугольным камнем, на котором будет держаться его нездоровая страсть к женщинам. Словно в ореоле славы, он будет по жизни идти в окружении восхищенных восклицаний утешенных им дамочек.
- Ой, мамочка...
- Господи, вот это шту-у-ка...
- Миленький, я еще его хочу...
- Ро-гожкин, и ты... все время... об этом... молчал?..
... На Комсомольской площади, где автобусная остановка совмещена с крошечным магазинчиком, Рогожкин свернул на тротуар и, распугивая людей, бесцеремонно подъехал прямо к порогу. Сквозь витринные стекла хорошо был виден освещенный зал. Молоденькая продавщица, облокотившись на прилавок, со скучающим видом глазела на улицу.
Рогожкину было лень выходить из машины, и он, скользнув глазами по безродно торчавшим поодиночке парням, позвал ближнего.
- Эй, поди сюда.
Паренек с неохотой подошел.
- Чо надо?
- Друг, не в обиду... Забежи в магазин... купи флакон коньяку, коробку конфет ну и... пару килограммчиков апельсинов что ли. Пятьдесят рублей дам.
Паренек к неудовольствию Рогожкина не поторопился исполнять его просьбу, несмотря на щедро обещанный полтинник. Он невозмутимо оглядел широкие плечи старшины, распиравшие форменную рубаху, с тонким намеком на издевательство небрежно сплюнул себе под ноги.
- А сам-то чо? Приболел?
- “Дать бы тебе, гнида, по загривку”, - внутренне озлобляясь, подумал Рогожкин, а вслух неожиданно даже для самого себя признался.
- Ногу подвернул.
Паренек понимающе покивал коротко стриженой по моде головой, оглянулся, как бы ища у окружающих поддержки, и, заметив, что на них незаметно косятся, прислушиваясь, нахально заявил.
- Стольник дашь?
- Ты чо, в натуре, - оторопел Рогожкин, - здесь всего пару шагов пройти.
- Так дашь или нет? - юный вымогатель был капризно непреклонен.
Рогожкин пристально уперся в него посвечивающим в свете уличного фонаря взглядом, ответил, помолчав.
- Уговорил.
- Ну, давай...
Рогожкин с видимым облегчением протянул в открытое окно четыреста рублей, но тут произошло то, чего он никак не ожидал; паренек вдруг в наглую громко отказался, привлекая к себе внимание.
- Все... теперь не могу... Мой автобус...
Он опрометью метнулся в первый подошедший автобус и, прильнув изнутри к стеклу, приложив вокруг лица ладони, чтобы не отсвечивало, с настороженным любопытством, не моргая, стал глядеть в окно.
Рогожкин явственно расслышал сдавленные смешки, закипая тихой злобой, криво усмехнулся.
В магазин пришлось идти самому. Нерасторопная продавщица своей медлительностью подлила масла в огонь. Рогожкин сорвался на нее.
- Ходи живей, курица городская.
Обиженно вспыхнув, продавщица не замедлила огрызнуться.
- На свою жену кричите, а здесь нечего... голос повышать.
Уже на выходе Рогожкин, багровея, уронил.
- Давить вас, сук, некому.
- Дурак, - вслед хлопнувшей двери, опять облокачиваясь, буркнула обиженная продавщица, - а не лечишься.
Рогожкин прямо с верхней ступени широко шагнул на землю и, порывисто распахнув дверцу, неуклюже впихнул свое крупное тело в машину. Тусовавшиеся возле малолетки с визгом брызнули врассыпную, когда “Нива” красным метеором сорвалась с места. Не на шутку взбеленившийся Рогожкин, по-бычьи уткнув голову, крепко сжимал жилистыми пальцами баранку; заметней проступили на заволосатевших суставах рыжие крапинки. Он ехал к своей любовнице домой.
* * *
В город Валентин вернулся с сумерками. Подсохшие за день улицы источали прогоркло-удушливый запах бензина и пыли. После деревенского раздолья это чувствовалось особенно заметно.
Скорбными глазами оглядел он смазанные надвигавшейся иссиня-пепельной мутью глыбы высотных домов. Ему даже показалось, что все его беды проистекают от коряво распростертого вокруг мира; скопление зла и страха таили глухие бетонные стены. Город отнимает у него дочь. Вот если бы он жил в деревне…
Валентин бесцельно переложил из рук в руки собранные ему в дорогу гостинцы, утробно вздохнул, словно всхлипнул от обиды и торопливо направился к дому.
Быстро проезжавшие мимо всевозможных марок автомобили надрывно сигналили, противно скрежетали тормозами, дико ревели неисправными моторами.
Валентин все убыстрял шаг, кое-где переходя на рысь. Беспричинный страх гнал его вперед. Еще никогда он не чувствовал себя таким одиноким; крошечная пылинка затерянная в холодном и несправедливом мире.
… Неожиданным своим приездом в деревню, Валентин невольно нарушил привычный уклад размеренной крестьянской жизни.
Теща, схватившись за голову и, бледнея лицом, глухо заголосила по внучке:
- Кровиночка, ты моя… И иде же оно счастье-то твое? Аль растерялось по дороге?
Безобразно кривя лицо, тесть вмиг осевшим от волнения голосом, прикрикнул на жену:
-Цыц, баба… душу ты вынаишь своим воем… Человек за делом приехал.
На ходу поправляя все время сползавший с головы платок, теща насколько позволяли ее преклонные года, поспешила в сельский Совет.
Когда нужные бумаги были выправлены, подвезти Валентина до автотрассы предложил сам Петро:
- Ты не суетись, - сказал он, - отвезу.
На крыльце, прощаясь с родственниками, Валентин видел вспухшие от невыплаканных слез глаза. Печать безмерного испуга лежала на их лицах.
Валя, - нерешительно спросила теща, - может и обойдется все?
Валентину нечего было ответить и он поспешил уйти, суетливо пожав широкую ладонь тестя. Вытирая уголком платка покрасневший нос, теща мелко перекрестила удалявшуюся спину зятя.
- Спаси и сохрани тя, Господи.
Всю дорогу Валентин чрезмерно внимательно глядел в окно. Петро уже не шутил, молчал. Лишь время от времени бросал искосые взгляды на давнего соперника. Вид его был жалок.
Расставаясь, Петро по-мужски неловко приобнял Валентина, пряча глаза, буркнул:
- Ты…это самое…крепись.
С чувством щемящей жалости к себе, Валентин молча зашагал в сторону города. Через час с небольшим сжалившись, его подобрала попутка.
… Валентин двигался по улице с непривычной для себя быстротой; далеко клонясь корпусом вперед, он торопко переставлял длинные ноги, будто сохраняя равновесие. Рубаха его, пропахшая потом, была распахнута, слинявшие на солнце волосы топорщились по сторонам. Во всей его фигуре было одновременно что-то сатирическое и трогательное; то ли непокорные волосы торчком, то ли резко выбрасываемые при ходьбе ноги.
Валентину до дома оставалось пройти дворами каких-то сто шагов, как нечаянно он столкнулся с непонятным и может быть ужасным по своей сути явлением. Увиденная им картина настолько его потрясла, что после случившегося Валентин целый час сидел на остановке, приходя в себя.
В полусвете показалась тень чего-то огромного. Побледневший Валентин остановился, расширившимися глазами глядел на приближавшееся существо. Когда оно подошло довольно близко, он разглядел рослую неимоверно толстую, как Валентин догадался, больную девочку. Ее движения были неуверенны.
Бессмысленно улыбаясь дрожащими губами, она неожиданно тонюсеньким голоском протянула:
- Дя-дя, дяй…дяй.
Растерявшийся от испуга Валентин зверовато-сторожким взглядом ловил каждое ее движение.
- Дяй… дяй, - что-то жалобно канючила она, надвигаясь.
- Что… дай? - перетрусил Валентин, пятясь задом.
- Дяй…дяй…
Валентин сглотнул слюну; он намеревался было от греха отдать ей сумку, как из-за угла строения выбежала невысокая худенькая женщина.
- Извините, - бросила она ему на ходу и изо всех сил потянула девочку за руку.
- Идем, Зина… Ну идем же… Хватит… погуляли на сегодня… Ну пожалуйста, - просила она, - я тебя умоляю.
Какая-то чудовищная сила таилась в больной девочке. Мать никак не могла с ней справиться. И только звонкая оплеуха заставила девку подчиниться. Она тонко с надрывом заголосила выдувая слюнявым ртом огромные пузыри. Размазывая по лицу сопли и слезы, покорно пошла за матерью, в один миг забыв Валентина и прогулку. Девка прошла мимо, опахнув онемевшего Валентина запахом острого пота и горячего огромного тела.
Мать, видно, выдабриваясь перед дочерью за пощечину, говорила что-то ласковое и необязательное.
* * *
Любовницу Рогожкина звали Лина. Эта некрасивая женщина была по-мальчишески угловата и плоскогруда, с неоперившимися слегка выпирающими твердыми титьками. На вечно бледном вытянутом лице блеклой полоской очерчены тонкие губы. Не по возрасту редкие волосы, предупредительно выкрашенные в каштановый цвет, она носила собранными на затылке в тугой пучок, чтобы не так было заметно. Элегантные очки в золотистой оправе несколько скрашивали ее неприглядную внешность.
Познакомился он с ней чисто случайно в нотариальной конторе, куда однажды забегал по служебным делам. От своих знакомых Рогожкин кое-что узнал о ней. Лине было двадцать девять лет, не замужем, в свое время успешно окончила юридический факультет, проживает где-то в спальном районе. Собственно, на этом все расследование и закончилось, так как ее личная жизнь никого не интересовала, оставаясь для всех тайной. Ну, ходит человек на работу, с душой выполняет ее, и кому дело до того, что одевается она более чем скромненько и никогда ни с кем не вступает в обсуждение насущных проблем, типа: кто что купил, и кто с кем провел эту ночь. Эдакая серенькая мышка - тихая и ненавязчивая. Сотрудники конторы не без основания считали ее пустым местом.
Именно ее броская непривлекательность и пробудила Рогожкина изначально на встречу. Как позже он в душе признавался - для разнообразия, испытать, что она из себя представляет. Он даже в мыслях не мог подумать, что эта жалкая женщина с землистым оттенком лица обретет над ним некую странную власть, когда, словно по мановению волшебной палочки, начисто отпадет надобность в целом сонме бывших любовниц. При виде ее обнаженного костлявого тела, где между бледных узких лодыжек можно было просунуть ладонь, не затронув изнутри бедер, Рогожкиным овладевала сумасшедшая страсть, которой он не мог противиться. Даже воспоминание о ней возбуждало его до такой степени, что он едва не кончал. Спокойная и мягкая по характеру, Лина подчинялась Рогожкину безропотно.
... У мебельной фабрики, сокращая путь, старшина свернул в глухой проулок и, обогнув в конце торговую палатку, выехал на улицу, откуда до нужного дома оставалось совсем ничего. Дальше был сквер с поломанными деревцами. Он свернул во двор, минуя детскую площадку, остановился под березой. Выйдя из машины, Рогожкин посмотрел вверх; в освещенном окне с колючим кактусом на подоконнике, за розовой кисеей штор расплывчатой тенью двигался женский силуэт; вот она подняла руки и движеньем головы рассыпала по плечам волосы.
- “Спать собирается”, - отметил про себя Рогожкин и, чувствуя в паху жгучее желание, заторопился к подъезду. На второй этаж он поднимался, широко коряча в коленях ноги. На ступеньках сидела парочка подростков. Он, привалившись спиной к стене, с деланной ленцой бренчал на гитаре, вполголоса напевал, подражая хрипатому барду.
Где мои семнадцать лет?
На Большом Каретном.
А где мой черный пистолет?
На Большом Каретном...
Она с горящими глазенками настойчиво тянула его за рукав, и все повторяла чуть не плача.
- Васенька, это Высоцкий, да? Ну, скажи, Высоцкий?
Завидев поднимающегося по лестнице милиционера, они настороженно притихли. Струна, споткнувшись на блатном аккорде, жалобно вибрировала на одной ноте. Не обращая на них внимания, Рогожкин прошел мимо, перешагивая сразу через две ступеньки. Не успел он ступить на последнюю, как свободная от продуктов рука помимо воли потянулась к стене, нетерпеливо ткнувшись указательным пальцем в кнопку. За дверью тренькнул звонок. Он замер прислушиваясь, но парень, начавший опять бренчать на гитаре, не давал сосредоточиться. Рогожкин с досадой поморщился, хотел, было снова позвонить, но тут к своей радости явственно расслышал шуршащие шаги по половичку. Он приосанился, невольная улыбка дурацки распахала его сплошь усеянное конопушками лицо.
- Кто там? - спросил вкрадчивый голосок.
Старшина вдруг осевшим от волнения голосом сказал.
- Лина... это я... Рогожкин.
По ту сторону загремели цепочкой, щелкнул накладной замок, и дверь широко распахнулась.
- Входите.
Рогожкин крупно шагнул за порог. Прихожая с узким платяным шкафом, металлическая подставка для обуви, в двух шагах над резным столиком овальное зеркало. Рог, пожирая похотливыми глазами стоявшую перед ним в одной сорочке Лину, не глядя, притворил за спиной дверь.
- Я хочу тебя.
- Но... у меня ночной крем на лице.
Рогожкин, не слушая, небрежно свалил в угол мешавшие ему продукты и торопливыми движениями лихорадочно затурсучил, расстегивая пряжку ремня.
Лина покорно ждала, опустив вдоль гибкого тела, оголенные до плечей руки. Девочка-свечечка. Розовая короткая сорочка едва прикрывала шерстистый мысок внизу живота.
Совсем снять брюки у Рогожкина не хватило терпения; он, путаясь в них, словно стреноженная лошадь, шагнул к ней, легко поднял на руки и, задирая на спину сорочку, резко прижал Лину к себе.
- Ты сумасшедший, - только и успела произнести она, чувствуя внизу сладостно щемящую боль. Ее длинные ноготки с силой впились под рубахой в мускулистую спину Рогожкина.
- Ах...
В себя Рогожкин пришел от собственного крика.
- А-а-а...
Он открыл глаза и прямо перед собой увидел искаженное судорогой лицо с капельками пота. В беспамятстве они переместились к зеркалу. Сидевшая на столе Алина высоко задирала острые колени. Левая дужка скособочившихся очков висела под ухом. Через ее костлявое плечо Рогожкин смотрел на свое отражение.
- Фуй, - произнесла она с улыбкой и, легко выскользнув из ослабевших объятий, чуть косолапя, побежала в ванную, придерживая ладошкой кустистую поросль. Через пару секунд в ванной зажурчала вода.
Обессиленный Рогожкин голой задницей присел на теплый после Лининой попки столик. Неожиданно под рукой зазвонил телефон, чудом державшийся на краю. Помедлив, он поднял трубку.
- Але?
На другом конце провода женским прокуренным голосом попросили Лину.
Она вышла уже оправившая, лишь легкий румянец на щеках напоминал о случившемся. Матово отсвечивая узкими лодыжками, подошла.
- Але... Здравствуйте... да... Конечно... Какой может быть разговор. Непременно приеду... Можете быть уверены... до свидания.
На вопросительный взгляд Рогожкина пояснила.
- Звонила моя знакомая. Просила завтра пораньше прийти в контору. Квартиру покупает. Срочно надо оформить.
Она протяжно вздохнула, и это вышло у нее так соблазнительно, что Рогожкин вновь почувствовал желание.
- Иди ко мне.
Она беспомощно улыбнулась и сделала нерешительный шажок вперед.
* * *
В этот же вечер, но на другом конце города в полном одиночестве сидел недавно освободившийся Толян. На облезлом, а некогда полированном столе перед ним разложена свежая газета, на газете ополовиненная бутылка водки, неаккуратно порезанная колбаса и подсохшая краюха хлеба. Он долго жует хрящеватый кусок полусухой колбасы, ждет, когда хмель ударит в голову, заглушит неотвязные мысли.
Толян шестые сутки живет в заводском административном корпусе, оборудованном предприимчивым директором в дешевую гостиницу. Кроме него здесь проживают два-три человека командированных, остальные комнаты пустуют. Обрадованная новым постояльцем администраторша лишь записала с его слов фамилию, приняла деньги за неделю вперед и, выдавая ключи, великодушно разрешила.
- Живи... у вас воровать нечего.
Толян вошел в номер, внимательно оглядел наспех побеленные стены, остановил свой взгляд на прибранной, со сплюснутой подушкой кровати. Несмотря на влажное постельное белье, эту ночь он спал, как убитый, отвыкнув в зоне от привычного отдыха, а наутро чисто выбритый и отдохнувший ушел в город разыскивать своего неприятеля. Побоявшись нарваться на Ивана, он стороной обошел рынок. Этот вальтанутый амбал гнался за ним почти два квартала и, только запыхавшись, отстал, пригрозив напоследок.
- Я тебя, петуха, все равно заделаю.
От бега, ощущая в боку острую колющую боль, Толян, не способный вымолвить ни слова, про себя огрызнулся, глядя, издали на грозившего кулаком недавнего собутыльника.
- “Как же... заделаешь... так я тебе и дался... Козлу...”
Он, недоумевая, увидел в своей руке отбитое бутылочное горлышко, в запоздалой злобе размахнулся и изо всех сил шарахнул в темнеющее окно торговой палатки. Раздался звон разбитого стекла, с шорохом посыпались стекляшки. В сумеречной тишине одинокий треск эхом прокатился вдоль пустеющей улицы, разбудил дремавших в машине постовых и те, очнувшись, на полном ходу выскочили из-за угла часовой мастерской. Проблесковый маячок синими сполохами отражался на стенах. Теперь пришлось спасаться уже от ментов.
Толян сидит, задумавшись, уронив лысую голову на руки; никак не берет его хмель, а в голове от невеселых думок тесно, плывут, плывут мыслишки, наплывают друг на друга, хоть плачь. Он хотел, было налить водки в стакан, но передумал и, в воздухе изменив движение руки, запрокинув голову, ткнул бутылочное горлышко себе в рот; захлебываясь, жадными глотками отпил бутылку почти на четверть и со стуком вернул ее на место. С брезгливым выражением на лице отер жирной от колбасы ладонью мокрые губы.
Перед осоловевшими глазами, дразня, опять мелькнула наколочка у пальца. Толян ненавистно заскрежетал зубами, до побледнения в суставах сжал в кулак костлявые пальцы; вовек ему не забыть Т...ий СИЗО. Захочет, не получится.
…Он вошел в камеру и невнятный гул мужских голосов, томимых который месяц неизвестностью, тотчас оборвался, как по команде. Более двадцати пар разноцветных, словно морская галька, глаз уставилась, не мигая. Лица ближних нечетко проступают в колеблющемся сизом дыму, дальние вообще сливаются в темные неразборчивые пятна. В крошечном пространстве, провонявшем парашей и давно не мытыми, потными телами не продохнуть, густой смрад с непривычки забивает ноздри. Толян зажал пальцами нос. Вопреки ожиданиям никто не засмеялся, только на верхней “шконке”, застеленной грязной телогрейкой, какой-то захудалый по виду мужичишка натянуто хмыкнул, но не поддержанный остальными тут же оборвал некстати вырвавшийся смешок.
- Ты случаем не из барышень будешь?
К нему протиснулся здоровенный бугай в линялой не стиранной тельняшке. На выпуклом заслоне груди неряшливые пятна вчерашней баланды. Из верхнего выреза майки мутной синевой вырисовываются наколки трех церковных куполов - что означает три ходки.
- По-моему, я еще ничего не сказал, - не испугался Толян.
- А, по-моему, ты что-то вякнул типа, фуфловое, о нашей “хате”.
Толян, очень похожий лицом на Сталлоне, с неуловимым кошачьим взглядом пестрых глаз, почему-то у мужчин постоянно вызывал раздражение.
- Или может, я не въехал?
Нахрапистый парень предостерегающе придвинулся вплотную, из его рта невыносимо остро разило гнилью. Толян невольно поморщился, настороженно следя за его выразительными движениями. Почувствовав назревавшую драку, скучавшие до этого мужики оживленно зашевелились, черными провалами распахнулись от нетерпения рты.
- Статью ка-а-жи.
Парень знал, как подловить новичка.
Толян, не подумав, брякнул первую пришедшую на ум, скрыв настоящую. Это было его ошибкой. Как в СИЗО, так и на зоне новости распространяются с быстротой молнии. Здесь знали все о вновь прибывших и ушедших уже по этапу.
Два десятка обитателей камеры, злорадствуя, приглушенно загалдели.
- Вот как.
Парень давно испытанным приемом (чтобы вызвать человека на драку) резко поднял свою руку к голове, намереваясь как бы почесать, но Толян, стороживший каждое его движение, опережая, левой четко двинул ему в солнечное сплетение и, чуть откачнувшись назад, правой снизу в челюсть завершил серию коротких ударов. Он знал толк в боксе. Но что бокс в тюремной камере, где царят свои волчьи законы. Это было его второй ошибкой.
Парень хоть и ожидал от него нечто подобное, но к столь мощному отпору готов не был. Выкатив от изумления глаза, он несколько долгих секунд ошарашено смотрел на Толяна, а потом вдруг кулем с грохотом рухнул наземь. Камера настороженно притихла, но человек пять-шесть, очевидно из блатных, медленно и значительно поднялись со своих мест, угрожающе оцепили его полукольцом. И все это молча, без лишних движений, с нарочитой ленцой, присущей истинным ворам. Толян кожей почувствовал исходящую от них угрозу и, разумно решив не испытывать дальше судьбу, ломанулся было к запертой двери, но ему сзади успели на шею накинуть скрученное жгутом мокрое полотенце. Опрокидываясь на спину, он захрипел, в ужасе выкатывая глазные яблоки. Дальше было все настолько больно и непристойно, что не хотелось даже об этом вспоминать. По этапу он пошел “петухом”.
Это уже на зоне ему сделали наколку, когда он утаил, что опущенный. Для начала его крепко избили, но потом, взяв во внимание, что от него еще никто не успел опоганиться, силком накололи памятный рисуночек, чтобы он не забывал к какой касте относится.
Толян положил перед собой руку на стол, багровея, долго всматривался в наколку, судорожно сжимал и разжимал пальцы. Затем что-то надумал, поспешно придвинул лежавший сбоку коробок со спичками и, ссыпав их горкой, стал методично выжигать лагерную метку; вокруг распространился едкий запах горевшей серы и паленой кожи. Скаля почерневшие зубы, Толян стоически терпел. Не успели закончиться спички, а на кисти у основания большого пальца, крупным волдырем вздулась обожженная кожа. Теперь было непросто разобрать, что было наколото. Ништяк. Толян прямо на глазах трезвел, оживляясь, то ли от причиненной самому себе боли, то ли оттого, что наконец-то избавился от позорной метки.
- “То-то, мудяры вонючие... меня так вот запросто голыми руками не особенно прихватишь”, - немного хвастливо подумал он и, ловко подцепив бутылку, на едином дыхании выплеснул остатки в рот, звучно сглотнул, морщась.
Теперь существенной проблемой, кроме, естественно, отмщения, являлось прочное отсутствие денег. Заработанных на разгрузке муки оставалось на день, от силы - на два. Но и здесь, кажется, что-то наклевывалось... Сегодня ему положительно везло. С утра он случайно напал на след того человека, который беспардонно засадил его на восьмерик. Теперь старый должок оставался за Толяном.
Жмурясь, он ребром ладони небрежно смахнул на пол хлебные крошки, в упор, не моргая, разглядывал незаметное с первого взгляда объявленице в газете: “Срочно продается квартира... общая площадь... лоджия... раздельный санузел... Обращаться: улица... дом...” Что-то, пришептывая, бывший уголовник кончиками пальцев медленно потер вздувшиеся на висках вены, соображая свое, невидяще заворочал по комнате белками глаз.
Кропленые карты ложились, как никогда, в масть.
11
Тому нелегко живется, у кого каждая копейка на счету, да и та не всегда бывает.
Сегодня Валентин встал раньше раннего, боялся опоздать, пришел первый и уже битый час неприкаянным волчком маячил перед тусклыми окнами нотариальной конторы. С заложенными за спину длинными руками, он походил на живой вопросительный знак.
Утренний свежий ветерок, шурша резными листьями, ласково перебирал негустые кроны молодых кленов, обступивших, будто солдатики, старое здание конторы. За резными балясинами деревянного крыльца на дверном пробое цепко сгорбатился навесной замок. Время от времени Валентин бросает на него неприязненные взгляды. Мучительно долго тянется время. Круто поворачиваясь в очередной раз у угла дома, чтобы идти в обратную сторону, он глянул вправо; с улицы в проулок въезжала знакомая иномарка.
Валентин сощурился, приостанавливаясь.
- Точно, она.
Он заторопился навстречу. У крыльца иномарка резко остановилась. Поднятая колесами пыль легким облаком окутала подходившего Валентина. Заискивающе улыбаясь, он еще издали поздоровался и, желая сделать суровой женщине приятное, искренне поинтересовался.
- Как ваше... драгоценное здоровье?
В плавном изгибе открытого окна, заслоняя собой проем, бестелесно пристыла крупная голова с прической а-ля Пугачева. На лице, сочно выписанном в лучших традициях палехской росписи, брезгливо шевельнулась пара кроваво-мясистых губ, на миг обнаружились перепачканные помадой широкие зубы. Игнорируя его вопрос, она с деланной ленцой спросила.
- Что... Лина еще не подошла?
- Не-ет, - Валентин удрученно пожал плечами и, словно оправдываясь, сказал. - Я думаю, с минуты на минуту должна подойти.
Не удостоив его ответом, женщина отвернулась, удобно расположив голову на подголовнике сиденья, демонстративно прикрыла крашеные в фиолетовое веки.
Валентин, низко гнувший высокую спину у автомобиля, растерянно потоптался на месте, будто хотел сразу перейти на рысь, но передумал и, огорченно вздохнув, отошел к крыльцу, стал, привалившись плечом к скрипучему перильцу. От неопределенности кровь то приливала к голове, то снова уходила к низу.
Серыми комочками упавшие сверху воробьи, упругими мячиками запрыгали у его ног, громко чирикали, выискивая на асфальте невидимых человеческому глазу насекомых. Неожиданно появившийся со стороны жилых домов рыжий кот, припадая на пузо и нервно подрагивая кончиком хвоста, стал медленно красться. До воробьиной стайки оставалось каких-то пара шагов; кот мускулисто сжался, готовясь к прыжку, но воробьи, внезапно спугнутые подъехавшей красной “Нивой”, резко порхнули вверх, рассыпаясь в воздухе мелкой дробью. Не теряя последней надежды, кот все-таки прыгнул и, едва не попав под колеса, испуганно шарахнулся назад, рыжей молнией пронесся по двору, вскочил на липу и, затерявшись в густой кроне, затравленно притих.
На Валентина напал приступ неудержного хохота. Смеялся так, как еще ни разу не смеялся со дня болезни Ксюши. Кулаком вытирая выступившие на глазах слезы, он не видел, как из подъехавшей “Нивы” вышла высокая угловатая женщина с по-мальчишески плоским бюстом. Из-под очков внимательно приглядываясь к Валентину, она торопливой походкой направилась к крыльцу. Навстречу ей, улыбаясь с давно усвоенной в отношении нужных людей почтительностью, шла хозяйка иномарки.
- Ой, Линочка, здравствуй, моя дорогая.
- Здравствуйте, Ольга Николаевна. Давно ждете?
Лина легкой поступью взошла на крыльцо, отмыкая, звонко загремела связкой ключей.
- Не очень, - запоздало отозвалась толстуха и, спохватившись, мелкими шажками затрусила следом, а, проходя мимо, чувствительным тычком сунула Валентина в бок.
- Пойдем что ли.
Скомкав смех, сразу какой-то поникший, увядший, тяжело ступая, он стал неуверенно подниматься на порог. Под ногами нудной песней заскрипели рассохшиеся половицы. Пока шел следом за Ольгой Николаевной, перед глазами назойливо маячила ее обширная в обхват задница; два огромных мясистых шара, тесно обтянутых джинсовой юбкой.
Так они дошли до кабинета нотариуса. В дверях Лина посторонилась, движением руки пригласила их войти.
- Вам придется минут десять подождать, пока я буду готовить документы.
- Нет вопросов.
Ольга Николаевна первая боком втиснулась в узкие двери, следом робко шагнул Валентин.
В комнате стоял запах лежалой бумаги и пыли. Солнечные лучи, с трудом пробиваясь сквозь мутные стекла, отбрасывали на пол серые тени металлических решеток, добротно укрепленных на широких окнах. Между обшарпанными рамами, давно не мытыми из-за неудобств, лапками вверх валялись дохлые высохшие мухи. Мириады пыльных частиц, видимых в свете луча, дымным столбом колебались в воздухе.
Валентин вздохнул и, чувствуя в ногах слабость, с видимым облегчением опустился у стены на стул. Сел, наклонившись вперед; облокачиваясь на мосластые колени, крепко сжал ладонями разлохмаченную голову. Он сидел, разбросано думая о деньгах, о болезни Ксюши и о квартире, вспомнил, как трудно сейчас Маше, которая сутки напролет бессменно дежурит у кровати дочери. Вера в хорошую в будущем жизнь рушилась, как песочный замок. Уйдя в себя, не сразу услышал ровный голос нотариуса.
- Гражданин Тихотравкин, будьте внимательны, я сейчас зачитаю акт о купле-продаже.
Потупясь, слушал монотонное бубнение Лины, шорох переворачиваемых страниц, звучное пощелкивание скреплера.
- А сейчас я вас попрошу расписаться.
Валентин медленно поднялся, сразу постаревший на несколько лет, и, с трудом отрывая, словно липнущие к полу долговязые ноги, подошел к столу, насильно улыбаясь, расписался. Буквы легли неровные и кривые, будто с похмелья.
Ольга Николаевна скользнула по его лицу привычно равнодушным взглядом фиолетовых глаз, сказала, скупо поджав алую припухлость губ.
- Сейчас я с тобой расплачусь.
Мучительно улыбаясь, Валентин ждал, когда она отсчитает ему причитающуюся сумму.
Толстуха густо слюнявила обрубковатые, перехваченные в суставах, словно сосиски, пальцы; боясь обсчитаться, тщательно проверяла каждую купюру, прежде чем ему протянуть. Когда последняя сотка перешла в руки Валентину, Ольга Николаевна тяжело вздохнула и еще какое-то время не сводила зачарованных глаз с его рук.
Валентин, получив долгожданные деньги, как ни крепился, не мог сдержать подступивших слез; тихо заплакав, он отвернулся и, держась неестественно прямо, вышел.
На улице светило оранжевое солнце, топленым медом дрожали на асфальте солнечные зайчики. В небесной синеве дымились легкие облака. Вернувшиеся воробьи беззаботно чирикали у порога.
Валентин в кармане крепко-накрепко сжал сложенные вдоль доллары и, облегченно вздохнув, торопливо сбежал по ступенькам. На губах трепетно дрожала улыбка.
* * *
В низкой палате, несмотря на регулярное проветривание, стоит устойчивый запах лекарств и чего-то кислого, напрямую связанного с больными лежачими.
С того дня как Тихотравкины решились продать квартиру, Маша заметно сдала. От бессонных ночей некогда розовая кожа лица пожухла, отливалась нездоровой синевой, из ввалившихся глазниц устало глядели выцветшие от слез глаза. По обе стороны страдальчески опущенных уголков рта пролегли глубокие ложбины, страшно распахав похудевшие щеки.
Она подолгу согбенно сидела перед кроватью больной Ксюши, то ли дочь уговаривала, то ли себя утешала, шептала несвязно.
- Ксюша, доченька, все будет хорошо... Вот папка денег достанет, и тебе сделают операцию... в Германии... Школу закончишь... институт... Потом, глядишь, и замуж выскочишь. - Она сквозь слезы ободряюще улыбалась. - А там и свои детишки пойдут.
Маша говорила еще что-то ласковое, многообещающее, неотрывно глядя в потухшие глаза, все время гладила подпрыгивающей ладонью прозрачно-костлявые ключицы.
Узкий бледный лоб девочки был влажен от пота, дымком беспамятства заволакивались зрачки.
Маша жалко морщила лицо, до крови прикусывала губы и, привычно уронив голову на руки, замирала, часто вздрагивая в беззвучном плаче.
Ближе к полудню в палату вошел врач. Неудобно прикорнув на стуле, Маша с трудом разлепила непослушные веки.
- Александр Николаевич, - обрадовано выдохнула она и раненой птицей метнулась навстречу, вытягивая вперед руки. - Скажите хоть что-нибудь.
- Что же я могу сказать?
Маша цепко прихватила доктора за мятый как всегда рукав халата, увлекая к окну, по-собачьи преданно заглядывала в его глаза. Изнутри рвалось наболевшее.
- Скажите, получилось договориться насчет операции? Успеем? Как нам быть?
- Получилось... получилось, Ма-шенька-а, - успокоил Александр Николаевич. - В департаменте здравоохранения я подготовил все необходимые документы. В Германии тоже осложнений никаких не предвидится... они согласились нас принять. Даже билеты успели заказать на вечерний рейс. Как говориться, если все пройдет без сучки и задоринки, к полуночи будете в Мюнстере. Там вас местные врачи встретят.
- Дай-то Бог, - Маша хотела, было перекреститься, подняла сложенные щепотью пальцы на уровень лба, но, неожиданно вновь всхлипнув, ткнулась покрасневшим носом в раскрытую ладонь.
- Ну, ну, - врач по-отечески потрепал ее по вздрагивающему плечу. - Все будет хорошо, - и деликатно замолчал, притаив вздох.
По его неловкому покашливанию Маша сама догадалась о невысказанном вслух вопросе, ответила, помогая доктору выйти из неудобного положения.
- Валя с утра должен получить деньги. Я думаю, что получил уже. Только вот... почему-то его так долго нет. Странно даже...
- Ну, раз обещал сегодня принести, значит принесет. В нотариальной конторе тоже не так быстро все делается, как нам хотелось бы. Знаете ли, Машенька, бюрократия кругом, а она, как известно, непобедима... Шучу, конечно...
Маша проводила его до двери.
- Я через часок-другой зайду, узнаю, как обстоят дела.
Она плотно притворила за доктором дверь и вдруг почувствовала под левой грудью щемящую боль; на лбу выступила холодная испарина; от слабости ноги сделались, будто ватные, и Маша, покусывая губы, привалилась спиной к двери, прикрыла глаза, прислушиваясь к тому, что делается у нее в груди.
- Ма-ма, пи-и-ть, - издалека донесся до ее слуха слабый голосок дочери.
- И-иду.
Пересиливая себя, Маша откачнулась от двери и, нетвердо ставя ноги, боясь своим нечаянным падением испугать Ксюшу, неуверенной походкой подошла к кровати.
- Се-сейчас, мое со-солнышко.
Девочка, дрожа от усилий, приподняла головку, сглотнула с ложки капельку влаги и тут же осиленная слабостью вновь задремала.
Маша, жалко сгорбив спину, с минуту чутко прислушивалась к прерывистому дыханию; под халатом у нее ясно вылезал позвоночный столб с шишковатыми уступами. Она бережно подоткнула простынь, широким взмахом правой руки истово перекрестила Ксюшу и, покачиваясь, будто пьяная, отошла к окну. Вспугивая важно ходившего по карнизу голубя, распахнула одну створку и, округляя рот, жадно хлебнула свежего теплого воздуха. Ноющая боль в сердце медленно отпустила, но тут ее бесцельно блуждающий взгляд некстати резанул нерадостный вид сломанной ветви. Пожухлые листья березы успели покрыться трупным темно-коричневым цветом. Предчувствие чего-то нехорошего вновь щемящей болью отозвалось под грудью. На душе стало сумеречно и гадко. Позабыв прикрыть окно, она метнулась вон из палаты. В конце коридора за столом дежурной сидела нянечка. Рвущимся голосом Маша позвала.
- Тетя Тоня, тетя Тоня.
- Ай, случилось что?
Ахнув, старуха подалась навстречу, переваливаясь, будто разжиревшая утка, торопкими шажками заковыляла к Маше.
- Ай. случилось что? - переспросила, подходя.
- Пока, слава Богу, нет.
- А чего же звала тогда?
Тучная нянечка, пока дошла до палаты, успела запыхаться; прижимая к левой стороне тяжело вздымавшейся груди ладонь, пожаловалась
- Аж сердце зашлось... Чего ж ты кричала- то, как оглашенная?
Эта пожилая нянечка была единственным человеком из обслуги, которая за сто пятьдесят рублей зарплаты в месяц, по-доброму относилась к больным, сопереживая, сама часто плакала, уговаривала Машу.
- Ты особо-то в голову не бери... Куда же теперь денешься... Судьба, знать, такая выпала ей... вам... Я же понимаю, что дочь-то.
Маша схватила нянечку за свободную руку, поглаживая заскорузлую ладонь сверху, зашептала скороговоркой.
- Тетя Тоня, посидите, пожалуйста, немного с Ксюшей... Я домой ненадолго отлучусь... Ну, пожалуйста...
- Ой, да какой разговор, Машенька... конечно, посижу... отчего же не присмотреть...
Маша наспех переоделась в свое платьице, провонявшее за четыре месяца больничной вонью.
- Я скоро вернусь.
- Ты особо-то не торопись, - поучала нянечка. - Как все дела сделаешь, так и вертайся. Как же... надо ведь...
Не дослушав ее, Маша выбежала из палаты.
* * *
Сразу из нотариальной конторы попасть в больницу Валентину не удалось; дома его ждали неотложные дела. Он вернулся домой, отомкнул квартиру и стал у двери, раздумывая с чего бы начать. Стираное с вечера белье, чтобы не пересохло, следовало срочно погладить и только тогда нести Маше, еще надо было не забыть прихватить из кухни гостинцев, которые навязали с собой сердобольные родственники - родители жены.
Им еще при первом знакомстве Валентин понравился за рассудительность, почтительную обходительность со старшими по возрасту, и они сразу были не против женитьбы. Единственное, что их смущала, это непомерно высокий рост при сутулой худобе, но и здесь простодушные сельчане нашли выход. В летних сумерках, когда мужчины после баньки чинно сидели на порожке и, таясь от женщин, украдкой распивали загодя припасенную водку, будущий тесть, распаренный жарой и алкоголем, ободряюще сказал.
- Ничо, парень, мы тебя подкормим. Будешь, как наш колхозный бугай.
И нельзя было понять, то ли он это сказал шутейно, то ли всерьез. Во всяком случае, после свадьбы они действительно помогали им, чем могли: свинина там, яички, огурчики, картошечка... В этом Тихотравкины до сей поры нужды не знали, и если бы не родительская бескорыстная забота о них, то им пришлось бы совсем туго. Денег на лекарство и так постоянно не хватает. В опустевшей квартире из мебели остались только старая кровать, стол да пара стульев, остальное все ушло с молотка. В наше время за все приходится платить.
Последней доглаживая Ксюшину простыню, Валентин едва ее не сжег. Его взгляд магнитом притягивала лежавшая перед глазами толстая пачка долларов, бережно скрепленная резинкой от бигудей. Суровый лик американского президента Франклина на зеленых купюрах вселял в изболевшую от безысходности душу российского гражданина Тихотравкина надежду на выздоровление единственного чада. Ему казалось, что на белом сукне, расстеленном на столе вместо гладильной доски, доллары, успевшие до него побывать во многих руках, сияют неземным изумрудным светом. Через силу, отрывая от них взгляд, Валентин кое-как вчетверо сложил простынь. Даже после неоднократной стирки в разрекламированном тайде, он так и не смог до конца искоренить из ткани устойчивый запах тлена.
Настенные часы показывали намного за полдень, надо было поторапливаться. Быстро пройдя на кухню, он с трудом открыл оконные тесные створки, которые подались не сразу и с противным скрипом. За неимением холодильника продукты хранились между прохладных рам. Прижимая к груди стеклянные банки с вареньями, а, сверху удерживая правой рукой желтую гроздь спелых бананов, Валентин стал возвращаться в зал, как неожиданно в передней раздался робкий звонок.
- “Кого это там еще принесло”, - подумал машинально, но вслух крикнул другое. - Сейчас открою.
Он с полпути свернул в прихожую, придерживая подбородком бананы, правой отомкнул замок.
- Вы, тетя Клава?
Валентина едва не сбило исподом двери. Словно чертик из табакерки, перед ним внезапно возник незнакомый человек в просторной камуфляжной форме, рельеф лица которого был плотно затянут в коричневый капроновый то ли чулок, то ли колготки; разглядеть он так толком, и не успел. Незнакомец сходу ударил его носком в пах. Всплеснув руками и роняя бананы, Валентин шмякнулся спиной о стену, сполз по ней на пол, все время, придерживая ладонями рвущуюся внизу боль; хлебая раззявленным ртом воздух, словно его не хватило, он закатил глаза, теряя сознание, упал, неудобно подвернув голову, и уже не видел, как таинственный незнакомец, переступив через него, пошел в комнаты, внимательно оглядываясь вокруг.
* * *
От троллейбусной остановки Маша бежала, как угорелая. Ветром запрокидывало у нее через голову потные слипшиеся пряди давно не мытых волос. Вид ее был столь необычен, что кое-кто из прохожих при встрече останавливался и с недоумением смотрел ей вслед. Около своего дома Маша перешла на быстрый шаг и, не глядя по сторонам, целенаправленно нырнула под дворовую арку. Двор был все тот же; так же росли сосенки вдоль стены, так же не радовали глаз давно сломанные качели. Поражали лишь несвойственная двору тишина. Прошлым летом старухи с утра и до позднего вечера просиживали на лавочке у подъезда, теперь же от некогда любимого места время провождения остались только два врытых пенька с наполовину торчавшими ржавыми гвоздями. Очевидно, найти приличную доску для ремонта скамейки по нынешним временам не представлялось возможным. Нередки случая, когда на скромную пенсию в триста рублей без зазрения совести кормится вся безработная семья пенсионерки. О какой доске может идти речь.
Маша от негодования сжала кулачки и, пересекая двор, невольно прибавила шаг.
* * *
... Человек заметил на столе так необдуманно оставленную Валентином пачку долларов, радостно метнулся к ней, схватил и, пряча ее в обширный карман камуфляжа, опрометью кинулся назад к входной двери.
* * *
... Маша шагала, все, убыстряя и убыстряя шаги.
* * *
... На площадке незнакомец сорвал с лица маску, сунул ее за пазуху и, перепрыгивая сразу через две ступеньки, сбежал вниз.
* * *
... Маше до порога оставалось каких-то десяток шагов.
* * *
... Внизу человек в камуфляже остановился и, коротко выдохнув из легких воздух, будто перед прыжком с трамплина, решительным движение руки толкнул от себя пружинную дверь.
* * *
Невесть откуда залетевший во двор иссиня-черный ворон с хриплым карканьем спланировал на землю. У самого уха Маша отчетливо услышала упругий свист рассекающих воздух крыльев. От неожиданности она отпрянула в сторону.
- Ах, чтоб тебя...
Маша хотела, было перекреститься, но на виду всего двора засовестилась и приподнятой в крестном знамении щепотью намахнулась на птицу.
- У... пошла, нечисть...
Ворона, тяжело взмахнув крыльями, неохотно отлетела метров на пять и, избоченив голову, враскачку заковыляла прочь, хитро косясь на Машу черной бусиной глаза. Занятая птицей Маша не видела, как из подъезда, пряча лицо в приподнятый воротник пятнистого комбинезона, быстро вышел человек и, повернув вправо, торопливой походкой пошел край домов, скрываясь почти с головой за зеленой стеной елочек. Он скрылся из виду прежде, чем Маша, отвлекаясь от нахальной птицы, вошла в подъезд.
* * *
Валентин очнулся и застонал от страшной боли, пронизывающей весь низ. Придерживая рукой распухшую под брюками мошонку, он через силу поднялся с пола, стал у стены, покачиваясь на подгибавшихся ногах. Морща лицо, слезящимися глазами медленно обвел тесную прихожую; на голом полу липкой слизью желтели безжалостно раздавленные чьей-то ступней бананы, из разбитой банки розовой жижицей вытекало земляничное варенье. От столь нерадостной сердцу картины у Валентина против воли дрогнули бескровные губы, он тихо заплакал, по-детски всхлипывая; опираясь руками о стены, неуклюже поплелся в зал, передвигая циркулем ноги. На том месте, на столе, где с десяток минут назад лежала, радуя глаза, увесистая пачка долларов, пустотой сияла стираная бель простыней. Валентин смотрел, не моргая, еще до конца не осознавая всю глубину произошедшей с ним трагедии; деньги, предназначенные для срочной операции дочери, исчезли бесследно. Прыгающими губами он беззвучно шептал, тараща по ненормальному глаза.
- Украли... украли...
И вдруг, сорвавшись, по-бабьи тонко и с надрывом заголосил.
- Укра-а-ли-и-и...
И тут же, захлебнувшись собственной слюной, оборвал крик, захрипел, давясь спазмой, словно припадочный, выдувая ртом пузыри, запрокидывал голову, судорожно мял пальцами горло, пытаясь продохнуть.
- За что... за что... обидели?..
Большой и страшный, он обессилено повалился на колени, стал на четвереньки и, упираясь в пол руками, истово замотал взлохмаченной головой, по-волчьи глухо подвывая.
- У-у... ау-у... обидели-и...
Не поднимаясь, неуклюже прополз на кухню; лихорадочно тыкаясь дрожащей рукой в плиту, кое-как сумел открыть газовый кран и, распахнув дверцу духовки, с каким-то злорадным для себя ожиданием сунул в нее голову.
* * *
До своей квартиры Маше оставалось пройти нет ничего. Она была на площадке между первым и вторым этажами, когда ей повстречалась спускавшаяся по лестнице пухлотелая соседка. Сипло дыша, старуха с кряхтеньем переступила отечными ногами, подолгу задерживаясь на ступеньках. Маша заметила ее первой.
- Здравствуйте, баба Клава.
С давнишней, прижившейся на лице суровостью, соседка подслеповато вгляделась в нее, а, угадав, оживилась, довольная всплеснула руками.
- Никак ты, Машенька?
- Я.
- Ну, здравствуй, страдалица моя.
Старуха, обрадованная нечаянной встречей и возможностью поговорить, с заметной живостью преодолела последние несколько ступенек и, приблизившись вплотную, остановила свой взгляд на усталом лице Маши.
- Эк, как тебя жизнь-то выхолостила.
Маша чуть приметно улыбнулась.
- Ничего, баба Клава... поправлюсь.
- А как же, непременно поправишься, - охотно согласилась соседка. - Это уж так... Когда человек болеет, он завсегда худеет... а потом, глядишь, во какой становится. - И безо всякого перехода спросила. - Ксюша-то как?
На исхудавшее лицо Маши тенью легла замкнутость.
- Все также...
- Да-а, - старуха протяжно вздохнула, сочувствуя, мелко покачивала головой.
- В Германию вот собираемся лететь.
- Да ну, - непритворно ахнула соседка и чрезмерно оживленно заговорила, тая в голосе горечь обиды за свою страну. - Кто ж тогда мог подумать, что через столько лет мы будем просить у них помощи. Надо же, - она сокрушенно покачала головой, высеребряной годами, словно инеем. - Помню, было это под Киевом. Сидим мы с моей товаркой Иркой. Я тогда воевала на первом Украинском...
Боясь обидеть скорым уходом старуху, Маша обречено стояла, терпеливо выслушивая очередной бесхитростный рассказ о войне. Переступая с ноги на ногу, бросала быстрые взгляды наверх; ей нетерпелось узнать о Валентине. Когда соседка на миг запнулась, что-то припоминая, Маша все же успела спросить.
- Баба Клава, вы моего Валю сегодня не видели?
- Что? Валю? - старуха медленно возвращалась из своего прошлого. - Видеть, не видела... но слышала... Стучал он чего-то там... Потом... это самое... будто песни какие-то пел...
- Пес-ни? - переспросила недоуменно Маша. - Какие песни?
- Ну... может и не песни, - смутилась соседка. – Может, он так громко разговаривал.
- Сам с собой?
Маша не сводила пытливого взгляда с лица часто моргавшей, будто соринка в глаз попала, старухи.
- Ну... я не знаю, - вконец растерялась баба Клава, чувствуя, что сболтнула лишнее. Кто его знает, чем он там занимался. Может, пьяный бродил по квартире. - Слышала и все.
Неспокойно улыбаясь, Маша хотела, было пройти мимо, но вредная старуха, спохватившись, быстрым движением схватила ее за рукав и, придерживая, поспешно зашептала, дыша ей в лицо несвежим, по-стариковски гниловато-кислым, теплым запашком.
- Постой, постой, милая, я что-то еще хочу тебе сказать.
Маша протяжно вздохнула и, прислонясь спиной к перилам, стала, безвольно свесив незагорелые руки вдоль тела.
- Ну... что там еще?
12
Прошло более часа, как Толян, не разуваясь, завалился на кровать, лежал, задрав ноги в проношенных кроссовках на спинку; думая о чем-то своем, смотрел в потолок, держа на отлете дымившуюся сигарету. Время от времени он, словно разбуженный от недолгой дремы, встрепенувшись, глубоко затягивался; заросшие колючей щетиной щеки заметно проваливались внутрь.
Дураки, кто думает, что тюрьма исправляет человека. Она учит его волчьей премудрости, сопряженной с тем, как в одиночку выжить в условиях постоянной вражды между заключенными, а по истечении срока, приобретенный в неволе опыт, как правило, переносится на свободу. Разве мог он до отсидки пойти на подобное: самым наглым образом отнять у человека принадлежащие ему деньги? Теперь же, наученный горьким опытом общения с людьми, что лучше быть здоровым и богатым, чем больным и нищим, он, не задумываясь, совершил это зло во спасение себя родимого. Умри ты сегодня, а я завтра. Вот оно неписаное правило зоны номер один. Толян оказался хорошим учеником.
Он свесил с кровати ноги. Три пыльных луча насквозь пронизывали комнату. Толян раздумчиво жевал размокший фильтр, тупо глядел перед собой, потом, выплюнув остаток сигареты прямо на пол, поднялся.
После восьми лет постоянных над ним измывательств, пора начинать жить красиво. Для начала надо было купить себе приличную одежду, а вечером не мешало бы заглянуть в местный кабак.
Толян с видимым чувством собственной значимости не спеша, подошел к столу и, скомкав в газету остатки вчерашнего ужина, выбросил сверток в распахнутое окно. Бродившие по заводской территории голодные собаки, огрызаясь, друг на друга, с жадностью накинулись на еду. Посмеиваясь, из щелки синих губ показывая черные, подгнившие от чифиря зубы, он глядел на клубящийся и визжащий внизу живой ком. Последней подошла старая сука со слезящимися глазами и, ткнувшись носом в опустевший разорванный пакет, равнодушно стала жевать промасленную бумагу. Побитый вид суки напомнил ему о самом себе в зоне. Он перестал улыбаться, на щеках, катаясь, вспухли обтянутые желтой кожей желваки. Теперь Толян знал точно, где живет и работает его обидчик. Дело оставалось за малым; чтобы не было лишних хлопот, подстеречь его в укромном месте и без свидетелей вернуть причитающийся восьмилетней давности должок. Долг, как известно, платежом красен. Не знакомое прежде пьянящее чувство обладания по своей воле чужой жизнью вернуло ему прежнее расположение духа. Лихо, засвистав, он вышел из номера. Возвращая дежурившей внизу администраторше ключ, Толян, желая перед ней покрасоваться, небрежным жестом прихлопнул на стойку сто рублей, сказал, по блатному растягивая слова.
- Бери, тетка, я сегодня щедрый.
- Ой, чего это ты? - растерялась администраторша, непривычная к подобному вниманию.
- Бери... у меня сегодня крупная сделка состоялась.
Женщина, воровато ворохнув по сторонам заблестевшими глазками, неуловимым движением смахнула купюру себе на колени; пряча ее под столом куда-то под платье, бессвязно бормотала, как бы оправдываясь.
- Ну, уж, если сделка... то тогда, конечно... это уж так... а как же еще...
Проследив за ее суматошными манипуляциями, Толян криво ухмыльнулся и, уже отходя, себе под нос невнятно сказал.
- Сука... очкастая...
Видя, как люди, унижаясь, гребут под себя всякое дерьмо, он возвышался в собственных глазах, оправдывая свои неприглядные поступки тем, что есть еще кто-то хуже него.
Размышляя о превратностях судьбы, Толян вышел на улицу. На затравевшем газоне аккуратными пирамидками торчали голубые ели, вдоль дорожек тянулись цветочные клумбы. Толян поглядел на сочное буйство всевозможных расцветок, пошел в город. Следом увязалась сука. Понуро свесив голову, она неотступно следовала позади; он слышал за спиной ее тяжелое с хрипом дыхание. Толяну стало не по себе. Он беспричинно разозлился.
- Заколебала.
Приостановился и от души пнул ее под зад ногой. Перевернувшись через голову, сука кубарем отлетела в сторону; поднялась на дрожащие ноги и, прижав меж них облезлый хвост, ушла ни разу не оглянувшись.
Матерно ругаясь, Толян зашагал дальше, широко разбрасывая ноги. У первого повстречавшегося на пути магазина остановился и, загасив окурок об стену, вошел. Просторный зал с увешанными в рост человека зеркалами слегка подавил его своей величественностью. Толян, недовольно подобрав губы, озадаченно завертел головой, выискивая отдел верхней одежды. В душе он был несколько удивлен разительными переменами, произошедшими за время его восьмилетнего отсутствия. Если бы не столь долгая, вынужденная командировочка, он, к примеру, запросто мог бы стать одним из соучредителей этого крутого маркета. Взволнованно посмеиваясь, Толян направился в правое крыло, где плотными рядами висели дорогие костюмы; не приближаясь, издали несколько раз прошелся вдоль, приглядываясь.
Подпирая стену упругим плечом возле стояла высокая красавица в голубеньком форменном халате. По ее лицу Толян видел, что она хочет что-то сказать, но девушка, скрестив на груди руки, молча поглядывала в его сторону. Он остановился напротив. Она скользнула по нему рассеянным взглядом; под небритой щетинившейся физиономией розовела линялая рубашка в клетку, дальше мятые, будто жеваные во рту, облезлые джинсы, и как завершение невзрачного прикида, стоптанные наружу кроссовки.
- Чо вылупился? Давай проходи.
Еще вчера, Толян тут же психанул бы, обозвал ее неприличными словами, которые он знал в изобилии, но сегодня, чувствуя в кармане пухленькую пачечку денег, он себе такого не позволил. Толян знал, как можно отплатить по-другому. Не обращая внимания на ее нагловато-вызывающее поведение, он сказал примиряюще.
- Девушка, я бы хотел костюмчик поприличнее подобрать.
Продавщица ответила не сразу; она какое-то время смотрела на него, как бы раздумывая, стоит ли вообще связываться с этим бомжеватым на вид парнем. Наконец, очевидно, профессиональная этика переборола ее низменно-пренебрежительное чувство к убогому.
- У нас все костюмы очень дорогие, - твердо выговорила она и накрепко сжала губы, давая понять, что разговор окончен.
- Слушай, ты, - слегка начал вскипать Толян. - Я же не спрашиваю у тебя цену. Я прошу, чтобы ты помогла выбрать мне костюм.
Вспыхнув, девушка хотела, было ответить что-нибудь пооскорбительнее, но, встретившись с его холодным и тяжелым взглядом, на полуслове умолкла. Демонстративно покачивая перед его глазами ядреным задом, она прошла к вешалкам и, нарочно, выбрав, самый дорогой, с голубоватым отливом и стоечкой воротником, ядовито сказала, держа костюм на весу.
- Я, думаю, этот вам подойдет.
Толян бесцеремонно, безо всякого почтения к дорогой вещи, взял из ее рук костюм и, катая под кожей скул желваки, скрылся в примерочной кабине. Через пару минут он вышел и, остановившись перед изумленной девушкой, медленно, наслаждаясь произведенным эффектом, повернулся вокруг своей оси.
- Как? Что скажешь?
Ошалелая, от внезапного перевоплощения бомжа в делового человека, продавщица, приоткрыв рот, восхищенно смотрела на Толяна. Перед ней стоял не сравненный Ален Делон в молодости. Выбранный наугад костюм, как нельзя, кстати, пришелся Толяну к лицу, выгодно подчеркивал его тонкие черты. Даже небритая щетина смотрелась иначе. Лицо человека из рекламного ролика “Баунти”, где тот плывет под кокосовыми пальмами на плоту.
- Кла-а-асс, - с умилением простонала девушка. - Просто отпад.
А вытянутая небрежным жестом из кармана пухлая пачка денег, вообще добила ее наповал.
- Мне бы еще рубаху и ботинки.
- Ботинки в другом отделе, - нараспев сказала девушка, не сводя завороженных глаз с нервных пальцев Толяна, которыми он с шиком отсчитывал деньги. - И сорочки... тоже... там... – Кажется, она начинала медленно сходить с ума.
Погодя, когда Толян вернулся в полном прикиде, неся на отлете свое старье, продавщица уже иначе отнеслась к нему.
- Еще что-нибудь желаете?
В облике принаряженного Толяна появилась неприкрытая важность.
- Ага... желаю... вот эти шмотки завернуть во что-нибудь.
Он брезгливо приподнял над прилавком скомканные вещи.
- Ой, конечно, - продавщица присела на корточки и торопливо зашуршала внизу по полкам. Через несколько секунд поставила перед Толяном бордовую коробку с надписью на иностранном языке. - Эта подойдет?
- Ништяк.
Пока девушка упаковывала его шмотки, он спросил, внимательно оглядывая ее рослую фигуру.
- Скажите, вы сегодня после работы свободны?
- А что?
Продавщица в ожидании на мгновение замерла, не поднимая на него лица.
- Свободны?
- Ну... свободна.
Девушка подвинула к нему увязанную крест на крест коробку.
- Пожалуйста.
- И по ночам бываете свободны?
Продавщица выпрямила гибкий стан, поправляя волосы, скупо улыбнулась.
- И по ночам.
- То есть по ночам вы ничем не заняты? - замышляя свое, уточняя, осведомился Толян.
Не чувствуя в его словах подвоха, девушка, тепля затаенную улыбку, кокетливо подтвердила.
- Ниче-ем.
Наступил решительный момент отмщения за первую нерадостную встречу.
Толян уперся в ее красивое, со вкусом накрашенное лицо долгим не моргающим взглядом, сдержанно, со зловещей вежливостью предложил.
- Вот и мастурбируйте в свободное от работы время. Я же понимаю, лялька, что тебе мужика не хватает... оттого ты и злая такая.
Он видел, как изменилась в лице девушка, растерянно захлопала длинными ресницами; бессильная злость выжала в уголках ее васильковых глаз капельки влаги.
Толян, довольный собой, круто повернулся и ушел, не забыв прихватить с прилавка упаковку.
Среди оставшихся долго висела неловкая тишина.
На пороге Толян остановился и, отыскав глазами урну, бросил в нее ярко разрисованную коробку, затем стряхнул невидимую пыль с ладоней и, поправив ладно сидящий на нем пиджак, не спеша, направился вдоль улицы, важно, словно цапля, переставляя ноги. Носки новых туфель на солнце блестели черным глянцем.
* * *
Маша несколько раз порывалась уйти, но старуха, наскучавшаяся в одиночестве, каждый раз возвращала ее. Цепко удерживая Машу за рукав, она без умолку тараторила, от души выплескивала скопившиеся за последнее время новости.
- А вот тоже надысь случай был...
И только донесшийся откуда-то гниловатый запашок нарушил их приятную беседу. Морща лицо, Маша принюхалась.
- Баба Клава, газом, по-моему, пахнет.
- Откуда, - старуха беспечно взмахнула руками. - Может, мочой кошачьей. Их тут видимо-невидимо.
- Да нет... газом, - Маша устремила встревоженный взгляд наверх. - Я пойду...
Она обошла стоявшую против нее старуху и, учащая шаг, неловко спотыкаясь на ступеньках, заторопилась наверх. Соседка, обиженная ее неожиданным уходом, недовольно поджала губы и, секунду поколебавшись, любопытствуя, потянулась следом, с кряхтеньем опираясь на перила.
Дверь в квартиру были приоткрыта. Маша вошла внутрь. В нос отчетливо ударило гнилым запахом газа; на полу валялись расколотые банки, за порогом, прямо под ногами, ярким пятном желтел размазанный кусочек банановой шкурки. Задавив испуганный вскрик, помедлив, Маша, осевшим голосом позвала.
- Валя.
Ответом ей была незыблемая тишина. С расстроенно-бледным лицом Маша пошла по комнатам. Подрагивая, будто от холода заглянула и на кухню.
- Валя, - холодея от страха, закричала она и, словно подкошенная, рухнула на колени перед скрюченным туловищем.
- Ва-ля, - Маша за плечи с невероятной силой потянула на себя мужа, освобождая его голову из духовки. - Валя... родимый... что же это... а?
Вошедшая следом за Машей соседка, быстро отключила газ и, метнувшись к окну - откуда у нее в этот момент резвость взялась - распахнула створки настежь. В кухню устремился свежий воздух.
- Нашатырь есть?
- Там.
Старуха на рысях принесла из аптечки в прихожей ампулу со спиртом, разломила ее черствыми от старости пальцами и добрую половину вылила в свою ладонь; принялась изо всех сил натирать Валентину виски, грудь, лицо... Спустя несколько минут, когда силы начали покидать пожилую соседку, и она уже хрипела, задыхаясь, сама, бледные, почти синеватые щеки Валентина стали медленно покрываться румянцем, в потускневших глазах появился слабый блеск.
Раскрытым ртом, жадно хлебая воздух, Валентин, запинаясь, через силу прохрипел.
- У-у-украли... де-деньги... у-украли.
Машу будто ударило током. Она судорожно вздрогнула щупленьким телом и, уронив его голову на пол, вцепилась в свои волосы скрюченными пальцами. Мотая космами, заголосила, словно по мертвому.
- Ва-а-аля... Что же ты наде-е-елал
Вкус мести часть 1
© Copyright: Миша Тамбовцев, 2015
Свидетельство о публикации №215091501642
Свидетельство о публикации №215091501642
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.