Обеды на траве-мураве

Ольга Постникова - http://www.proza.ru/avtor/helgasof

 За бабушкой  мы с папой и Лидой  идём  пешком в Елшанку. Это деревня, где родился папа. Бабушка гостит там, у другой  папиной  сестры – тёти Зины. Лиду тётя Макрида отправила с нами, наказав ей пособить, сбирать крыжовник. Пособить, значит, помочь. Я сама догадалась,  папу спрашивать не стала.

После землянки, дом тёти Зины показался мне дворцом. В зале – угол от потолка и, почти, до пола был завешен иконами. Столько икон в доме я не видела никогда. Лики святых угодников, так называли их бабушка и тётя Зина, смотрели строго и, казалось, пронзали  меня взглядами насквозь. Горела лампадка. На  полочках этажерки, застеленных  кружевными салфетками, лежали стопки тёмных толстых книг –  со старых времен, с прошлых веков, родовые, так сказала бабушка.  И запах у этих книг был совсем не такой, как у родительских или моих  и не такой, как в библиотеке. Я стояла рядом с этажеркой и дышала стариной. Оказывается, у времени есть запах.  Меня заинтересовала огромная, на полстены, рамка с фотографиями. Столько фотографий и на всех – моя родня, как сказала бабушка. Я и не подозревала, что у нас столько родственников. В нашем домашнем альбоме фотографий было  меньше. Бабушка знакомила меня с роднёй, подробно рассказывая о каждом. Только... умерших и погибших было в той рамке  больше, чем выживших. В тот день я в первый раз увидела фотографию своего деда.  Сначала я подумала, что это папа, но странно одетый. Костюма такого у папы не было, шляпу он носил, но не такую высокую. И галстука, как на фотографии у папы не было. А ещё – усы и трость. С уголка фотографии – надпись незнакомыми буквами. Бабушка, поймав мой взгляд, сказала: «Это Нестер Данилович, ваш с Лидой дедушка, а фотокарточку    прислал  с  самой  Америки. Он туда на заработки  поехал. Семья у нас большая была, жили все вместе - свёкор, свекровь, брат старший с женой и робятишками. У нас с Нестером  трое робятишек было, да трое померло во младенчестве. Жили, не сказать, чтоб бедно –  пашня была,  покосы,  бахча. Скотины много: лошадь, быки, коровы, овцы, птица всякая. Шику не было, но  не голодали.    Тут  Нестер отделиться задумал, своим домком жить,  а хозяйство  как разделишь – только зорить его, да и домок, его построить надо. Где денег взять? Прослышал он от мужиков про Америку, стал у тяти благословение просить, чтоб отпустил на заработки. Тятя поначалу и слушать не хотел. Эка даль, за морем–океяном. Маманя голосила, не хотела отпускать. Но переупрямил их Нестер, всё ж дали ему благословение. А меня-то и не спрашивал никто, я у всех в послушании была. Уехал. Через год, без малого, пришло письмо от него. Радости-то было - живой. Всё в подробности отписал: и про чужбину, и про мытарства свои  спервоначалу, пока не добрался до Халафорнии и не  пристроился к работе. Шибко ему там понравилось. Сказывал, как подсбирает деньжат,  приедет за мной с робятами. Не судьба нам  мериканцами стать. Приехал Нестер за нами. Пока суть, да дело  война началась.  Пойдём, Юлюшка, обед  сбирать. Скоро Митя с Зинаидой и Лидонькой из сада придут, а мы с тобой загутарились».

Бабушка собирала обед в  мазанке, летней кухне. Там, как и в доме, тоже была русская печка, только поменьше. В ней «томилась» еда, приготовленная с утра на весь день. Бабушка выдвигала из печки ухватами чугунки со щами, кашей.  Потом, выбрав место в тени, она расстелила прямо на траве большую клеёнку, а мне дала деревянные ложки, чтобы я  разложила их по едокам. Прижав к груди  круглую буханку хлеба, бабушка нарезала его большими кусками и положила на клеёнку.  Как мы будем сидеть и на чём за таким столом, я не представляла.  «А вот на травке и усядемся, вишь, какая она шелковая, мяконькая. На вольном воздухе и тюря сладкой покажется, а у нас, слава те, Господи, всего вдосталь наготовлено». И сиделось всем удобно, и обед на вольном воздухе мне понравился: «Надо будет маму попросить, чтобы она тоже во дворе обедать сбирала».

После обеда все уселись в тенёчке чистить крыжовник, а меня папа повёл спать. Если бы мне было известно на ту пору слово  ненависть, то я могла бы сказать, что  ненавижу режим. А, если бы – зависть, то -  завидую всем, кто не живёт  по режиму, но ни слов, ни чувств тех я пока не знала. Знала только, что просить папу о «послаблении» режима, всё равно, что биться головой о стену. Поэтому с чувством выраженного протеста, если слёзы можно принять за протест, подчинилась. А сказки, которые рассказывала за работой бабушка, достались одной Лиде.