Туман

В воскресенье проснулись до петухов. Собирались, не зажигая света – пускай бабушка спит. Завтракали у сереющего окна. Зевая и поеживаясь, я пила холодное молоко и ела булку со сливовым – вчерашней варки вареньем, зачерпывая его ложкой прямо из таза. Дед с хлюпом тянул из блюдца пустой чай – он завтракать не любил.
Потом на крылечке обулись в резиновые сапоги, застегнули до самого горла куртки и, захватив приготовленные с вечера корзины, вышли на спящую улицу. Тихо звякнула за спиной щеколда калитки и постелилась под ноги дорога, обсаженная старыми липами – листва, битая по краям утренниками, но еще живая, сухо шелестела вслед. Провожала.

Дорога длинная – мимо ржавой ограды кладбища, мимо тополевых посадок, протянувшихся вдоль шоссе, через луга с почернелыми стогами, где летом на покосах трава полна душистой полевой клубники, все вниз, вниз к лесистым оврагам, полным еловой дремы.

Дорогой я вслух мечтаю, как найду царя грибов. Бабуля особо «белого грибка» просила: уж сделайте милость, добудьте. Белые – лучше всех. Их не варят, не жарят, не солят. Их сушат, нанизав как бусы на суровую нитку и повесив у печки, чтоб сытный грибной дух напитал томленые щи и кашу. Деда кивает серьезно:
– Боровик – он хитрый, не обманись, – и опять принимается рассказывать про страшные бледные поганки. Зря тревожится. Сам же учил грибы разбирать. Вернется, бывало, из лесу, сядет на крылечке – корзина в ногах: «Гляди, – говорит, – примечай, а то пойдем с тобой…»

Это у нас с дедой любимая фантазия была. Сядет со мной, твердым пальцем в бочок – тык: «Ну, – говорит, – рассказывай, как мы в лес пойдем». И я начинаю: вот придем мы – а лес густой, дремучий – под кустом заяц дрожит – волка боится. А он ка-ак выскочит из чащи… Деда, а ты волков боишься? – Не-а. – Ты ему ка-ак дашь, да? – Ага…» Ну я тогда маленькая была, верила. А теперь выросла – по-настоящему в лес иду.

Набитая тропа бежит под уклон и видно, что в оврагах стоит туман, будто извилистая млечная река прорезает холмы, перелески и тихо курится в недвижном воздухе. В низинах тоже будто молоко налито, и как донные растения стоят в нем затопленные кусты и мелкие ёлочки.
– Марь-то какая, – задумчиво говорит дед, – верное слово, к дождю это.
Лес – вот он. Темнеет мрачно. Вчуже смотрит на нас голубыми глазками цикория на опушке: «Кто такие? Чего надобно?» Раздвигаем высокие былки цветов руками, и они сразу смыкаются за нами, пряча проход.

Здравствуй лес, беззвучно говорю я, мы тебя не обидим, будем хорошо себя вести. Лес молчит, но кажется, подобрел и приветливо кивает веткой: мол, раз так, заходите…
Я трех шагов ступить не успела – ух ты, прямо под ногами первый гриб – буро-желтый моховичок.
– Востра! – улыбается деда. А сам тоже нашел два подгруздка. Как мы первые пришли, все грибы – наши. Я сперва трусила – заблужусь еще, но деда говорит, в лесу друг за дружкой не ходят, надо поодаль держаться, тогда грибов не пропустишь. Срезал себе крепкую палку ореховую, и пошел, концом траву раздвигая. А мне палки не надо, я и так к земле близко.

Отошла в сторонку, там лес посветлей – осины уж пунцовеют и слабо ропщут сухими гремучими листами, березы зябнут бессолнечным утром, сырая трава под сапогами шорх-шорх… А в траве, – ой, мамочки! – грибы красные на толстых шершавых ножках. Аж сердце занялось. Хотела дедушке похвалиться, да спохватилась: нельзя это, грибную удачу спугнешь. Дед вон тоже чего-то берет, да помалкивает. И мне надо. Белых-то пока не видать. А ведь обещалась найти…

Больше всего сыроег попадается – утлых, с обтрепанной бахромой и лужицей в середине вогнутых шляпок. Это – дед говорит, – птичьи блюдечки. Утро потихоньку расходится. Птицы пересвистываются в кронах, сбиваются в стайки, с шумом вспархивают, наполняя воздух рокочущим ветерком. Паук-кругопряд деловито заплетает серебряными нитями колючую ёлкину лапу. В тенетах ветвей кто-то бойко шелушит шишки, их легкие крылатые семена, кружась, слетают в траву. Временами волглая мгла вокруг густеет, обступает нас, и тогда мы аукаемся, радостно и протяжно. На зов дед является из тумана и, ковырнув около меня палкой прелую листву, ловко выуживает оттуда мокрый козляк или подбирает махрово-розовую волнушку. Эх, прозевала!

Туманный лес заколдованный: войдешь в него как в ведьмин котел, марь всего тебя окутает, переменит – и выйдешь незнамо кем. Это я нарочно себя пугаю, для интересу. Смотрю, лес вокруг чудной сделался – будто я под землю зашла, выше головы подмытые корни берез как ребра торчат. Видно, в овраг угодила, а как – не заметила.
– Ау! – кричу, – Деда! – Тихо. Не слышит он. Вылезать надо, но склоны крутые, скользкие, самой выбраться трудно, – Аууу!! – Тишина. Да что ж это? Рядом ведь ходил!
– …ууу! – загудел, откликнулся вдруг лес – дедушка отозвался. Сюда идет, слышно, как сучки под сапогами хрупают.
– Деда, – подала голос я.
Нависшие ветки ольхи колыхнулись, и в овраге сгустился дед. Не мой. Чужой чей-то, с большим мешком. Зыркнул сердито:
– Чего орешь?
Я скорей за куст отступила: вот он туман-то что наделал! Дедушка мой пропал, а вместо него – этот. Ну как посадит меня в мешок!
– Ладно, – говорит, – выходи, не бойся.
– А вы кто? – спрашиваю.
– Я-то? – старикан грозно ворочает мохнатыми, бровями – как две белки у него над глазами сидят. – Я дед-лесовик, – голос густой, как смола. – А ты чего в моих владеньях делаешь?
– Грибы беру, – говорю, и на всякий случай корзинку вперед себя выставила. Дед заглянул:
– Куды мухоморов столько? Ай мух морить?
– Где ж мухоморы? – осмелела я. – Осиновики это! – показываю ему чистые замшевые шляпки и синяки на срезанных ножках.
– Хо-хо! – смеется дед, – вот у меня грибы так грибы! Глянь-ка! – он присаживается на корточки и отворачивает край мешковины. Ахаю завистливо – полный мешок белых! Темно-коричневые шляпки влажно светятся в глубине.
– Где ж вы набрали? – с тупой надеждой спрашиваю я (так он и скажет!).
– Там, – бесхитростно сияет дед, – на косогоре, – и рукой машет в сторону, откуда я пришла.
Быть не может, думаю. Нету их там. Нагнулась, вытащила из мешка один, колупнула хрупкую ножку пальцем – так и есть, дырка.
– Валуи это…
– Где ж валуи?! – всполошился дед. Достал один, другой, разломил – увидел пустотелое нутро и грязноватые пластинки, загоревал. Потом опять на меня уставился, – Ты чья ж такая шустрая будешь?
Узнав, что дед мой тут и скоро придет, лесовик засмущался:
– Ну я дожидать не стану, пойду… – подхватил мешок и исчез в тумане.

Мы с дедулей после того недолго ходили – корзинки наши отяжелели, да и день был уже в силе, пора к дому. Повернули назад, держась вдоль оврага, на дне которого таяли влажные дымчатые клочья. Неподалеку от опушки дед стал:
– Эге… Это кто ж столько валуев наковырял сдуру? – под ореховым кустом груда разбитых и потоптанных непутевых грибов. Горькие они – разве на посол, да и то…
Узнав про чудного дядьку с мешком, дед пожал плечами: «Обознался, видать, и немудрено. Вон туманище-то, белый свет застит… А это чего?» – он поворошил кучу, и я взвизгнула от восторга, углядев породистую шляпку со сливочным исподом – одну, другую… Боровиков среди сора нашлось штук семь. Ну вот, теперь и домой можно. Обещала белые – нате, пожалуйста!

Дед нарезал стеблей пижмы, корзинки прикрыть, ее желтые пуговки пахли горечью в холодном воздухе. Нагруженные и усталые, мы неспешно вышли из лесу, повернули на пустынное шоссе, над которым низко плыло замощенное тучами небо (ввечеру польет!).
Далеко впереди шагал коренастый дедок с тощим мешком на плече.
– Деда, вон лесовик давешний! Порожний домой идет… и…
Дед прищурился, вглядываясь:
– Ну, чего ж замолчала?
Да так... Нехорошо выходит. Я сразу про белые подумала – наши они теперь или нет?
Деда мигом меня раскусил:
– Что, – говорит, – грибов жалко?
– Так он же сам их бросил! А мы по-честному нашли… – я повернулась к нему, вглядываясь в глаза, ища одобрения.
– Да я разве что говорю? – удивился деда. – Сама решай. Чай не маленькая.

Не хочет мне подсказывать, ждет, что я сама... Как ни решу, слова не скажет, не попрекнет. От того еще стыднее. Видел бы лесной дед, что выбрасывает, небось не кинул бы… А может не нужны ему эти грибы, как знать. Хорошо бы их себе оставить, но только, чтоб не совестно было. Дедок впереди ходко шагает. Еще немножко, из глаз скроется и думать не о чем. Все само решится.
Внезапно меня жаром обдает: а вдруг бы это был не чужой, а мой родной дедушка?! Как же я… От ужасной мысли отказывают ноги – чуть не падаю:
– Деда, давай скорей грибы!
Досадуя на себя, но все же с облегчением, второпях рассовываю белые по карманам – два не умещаются.
– А эти куда? – дед, чую, доволен, хоть и не кажет виду, посмеивается только. – Оставишь, может?
Мотаю головой: «В руки возьму».
– Ну беги…
– Дедушка-лесовик, – не жалея горла, завопила я и во всю прыть понеслась вперед по пыльной дороге.

А грибов-то он не взял. Сказал: «Сами ешьте».