Преступники

    Утром, опережая будильник, позвонила Зина Фёдоровна.
    - Сергунчик, - отчаянно преодолевая зевоту, сказала она, - приезжай-ка ты, голубчик,  сегодня пораньше за мной.
    И справедливо полагая свою цель достигнутой, повесила трубку.

    Зина Фёдоровна – мой начальник. О возрасте её я никогда всерьёз не думал. Не одного слова она не может сказать, как следует не исковеркав его. На дворе сентябрь, вторник, вчера я вышел из отпуска. Моя задача - возить Зину Фёдоровну на её автомобиле всюду, где она пожелает. Работа у меня лёгкая, хотя и требует полного самоотречения. Друзья, окажись они у меня, непременно мне бы завидовали.    Однако, существует некая таинственная причина, мешающая мне серьёзно относится к моей работе. Ладно – выложу все карты сразу – возможно, эта же причина мешает мне относиться всерьёз вообще к чему либо.
    Иногда мне звонит муж Зины Фёдоровны – Аванес Севостьянович.  Мне кажется, ему хочется поговорить со мной, а разного рода задания, которые он постоянно выдумывает, служат лишь предлогом. В самом деле – ну вот как ему просто так взять и начать со мной отвлеченную беседу? Не такой он человек. У Аванеса Севостьяновича собственная философская система. Я расскажу о ней позже, как время будет.
    Аванес Севостьянович и Зина Фёдоровна – бизнесмены.  Ну а я, как вы уже догадались, состою при их особах персональным водителем. В основном, при Зине Фёдоровне, конечно. Но, формально, главный мой босс – Аванес Севостьянович. С работой мне сильно повезло. Это я поначалу так думал. Я всё всегда переоцениваю.
    Проснулся я совсем без настроения. Скорее всего оттого, что в отпуске я расслабился сильно. Страсть, как не хотелось опять на работу выходить.
    Итак – утро. Ну что-ж делать, – встал, на часы даже смотреть не стал, думаю – завтракать или так, сразу поехать… Позавтракал второпях всё же, и вышел на улицу.
    Окрест всё было прежне, по крайней мере ничего необычного я не заметил.   Уличный оркестр, несмотря на ранний час, был уже практически в сборе и полусонно настраивался. Назойливо гудел тромбон. То здесь, то там – вдалеке, мерцали зарева догорающих с ночи костров. Машина стояла на прежнем месте.
    Не успел я открыть дверь, смотрю – опять звонит. Наизусть зная всё, что она мне сейчас скажет, я приготовился защищаться.
    - Доброе утро, Зина Фёдоровна, - сказал я, убивая таким образом сразу две цели: здороваясь и заговаривая зубы.
    Получилось убедительно. Она что-то спросила, не очень конкретное, я еще более беспредметно ответил, а тем временем завел машину и поехал себе не спеша.
    Торопиться, естественно, никуда было не нужно.  Минут двадцать я ждал её у подъезда. Наконец она плюхнулась на переднее сиденье -  сияющая запахами духов, глазами, яркими лиловыми туфлями.
    - Сергунчик, - сразу же защебетала Зина Фёдоровна, - сегодня у нас с тобой сумасшедший день. Сначала быстренько в офис, документы берем – и в банк. Потом бегом-бегом в департамент.  До обеда нужно успеть. А теперь угадай, - зная мою страсть к кроссвордам, подмигнула она, -   куда, голубчик, отправимся мы с тобой сразу после обеда?
    Зина Фёдоровна тайно посещала любовника.
    - В министерство? – спросил я.
    - Ну нет, - лукаво заулыбалась Зина Фёдоровна.
    - К Аванес Севостьяновичу может?
    - Опять мимо!
    - С подружками встреча?
    - Да нет же, дурачок!
    - Ну не знаю!
    - Ладно, поехали, - обиделась Зина Фёдоровна. Она больше всего на свете любила обижаться. В среднем на меня она обижалась по пятнадцать раз на дню.    Сильнее всего она обиделась, когда я (из одной только вежливости, разумеется) назвал её Зинаидой. Зинаидой Фёдоровной, разумеется. Мне показалось, что она меня сейчас ударит. Долго молча смотрела на меня. Аванес Севостьянович не такой. Тот любит поговорить, послушать. Болгары, они все такие, как мне кажется. Впрочем, я могу и ошибаться.  Не уверен я, честно говоря, что Аванес Севостьянович был именно болгарином. Так и мучился третий год этим вопросом, а у Зины Фёдоровны спросить стеснялся.
    После обеда мы никуда не поехали. Сломалась машина. Зина Фёдоровна  на всех обиделась и поехала домой на такси. Я позвонил в сервис, договариваться.
    Встречать меня вышел энергичный молодой автомеханик по имени Альберт – так гласила табличка на лацкане его опрятного темно-синего халата. Он долго и тщательно осматривал автомобиль, но делал это, как мне показалось, странно.    Сначала он по очереди открыл все двери, посидел немного на водительском месте, покрутил руль, несколько раз отрывисто посигналил, затем открыл багажник, забрался внутрь, свернулся калачиком и полежал там минут десять, потом вдруг стремительно выскочил и нырнул под капот. Выдержки моей хватило примерно на час.
    - Прошу прощения! – потеребил я его за ногу, -  у вас там всё в порядке?
    Автомеханик молчал. Я стал настойчивее, но упрямая тишина заставила меня   в конце концов опуститься на колени и заглянуть под машину. Альберт спал. Я растолкал его.
    - Ну что скажете?
    - Дело в том,  - ответил Альберт, зевая, - что я ничего не скажу. У меня нет настроения. Оставляйте телефон, я вам позвоню непременно. Может быть даже сегодня вечером.
    Оставалось продиктовать ему номер и отправится домой. Такси брать не хотелось, и пришлось воспользоваться подземкой. Удивительное это место всегда по-новому волновало меня. Как в зеркале, здесь отражаются все мельчайшие оттенки твоего настроения, с которым ты пришел сюда. Злишься  - и лица тебе попадаются сплошь все хмурые и некрасивые. Возгордился – тут же или на ногу наступят, или ещё что похлеще. А с улыбкой явился – глядь, девчушка-красавица в сторонке стоит и на тебя игриво посматривает, глазами голубенькими смеётся. Редко теперь (что поделаешь, служба) спускаюсь я в подземку – некогда почти о таких вещах и подумать.
    Пока ехал, интересная мысль пришла в голову. О том, что должность личного водителя наиболее полно соответствует архетипу русского сознания. Она, так сказать, является его профессиональным воплощением, его -  если угодно,  -затаённой «обломовской» мечтой.
    Ну во первых: целыми днями ты ездишь на шикарной машине и ни за что не отвечаешь. Все решения за тебя принимает начальник. Бензин бесплатный. И машину опять же разбить не жалко если что.
    Во вторых: чем круче перевозимая  тобой персона, тем значимее в глазах общественности становишься и ты сам. Служебный рост и карьера твоего начальника, это в равной степени и твои служебный рост, карьера и успех, но у тебя есть несравнимое преимущество – ты ни к чему не привязан. В любой удобный момент ты запросто можешь переметнуться к более высокопоставленному начальнику – это ли не пример скачкообразного движения по карьерной лестнице?
    Да, а ведь страшно вспомнить, что недавно ещё совсем я работал в газете платных объявлений и функция моя состояла в обзвоне потенциальных клиентов с целью навязывания им наших недешёвых услуг. Ответ, чаще всего, сильно огорчал моё человеческое честолюбие.
    Наверное, поскольку мысли мои носили характер более философский, чем практический, в метро со мной ничего необычного не случилось. Я вышел на своей конечной станции и через четверть часа был дома. На улице мне навстречу попалась немногочисленная и не слишком шумная демонстрация. Едва-ли не каждый участник её вздымал пред собой небольшой плакат с гневными лозунгами. Но понять, что там написано, я не мог, сколько не вглядывался. Подойдя ближе, я понял, что все надписи были на каком-то непонятном мне языке. Скорее всего, на английском. Я хотел подойти к одной доброй на вид старушонке, поинтересоваться, но в последний момент передумал.
    Ну вот я и дома. Живу я один, и ничего у меня такого необычного нету, даже вредных привычек. Но я не скучаю. У меня есть хобби – составление кроссвордов.    Потом я их инкогнито рассылаю в разные журналы. Правда, в последнее время мои кроссворды почти не востребованы. Я люблю достаточно простые слова прятать за сложными, замысловатыми вопросами. Идёт к тому, что придётся,  по всей видимости (если вектор интеллектуального развития не изменится в ближайшие сроки), работать в стол (то есть просто в своё удовольствие), или совсем забросить.
    Вечером позвонил Альберт. Однако разговор зашёл вовсе не об автомобиле.
    - Где вы живёте? - спросил он.  – Я к вам приеду.
    Пришлось дать ему адрес. Через час в дверь позвонили. Это был он. Вид у него был какой-то всклокоченный, возбуждённый. С порога, не раздеваясь, он юркнул на кухню и расположился на подоконнике.
    - Я знаю, - крикнул Альберт оттуда,  - как победить извечный сковывающий холод безнадёжности.
    - Да!  - обрадовался я. – Вечная мерзлота безнадёжности. Это хорошо. Это очень хорошо!
    - Сейчас я всё подробно расскажу, - продолжал Альберт, не обращая внимания на мои реплики, - только сделайте, ради бога, по-крепче чаю и каких-нибудь булок, пожалуйста – я ужасно голоден и замёрз.
    Пока я хлопотал по хозяйству, он слез с подоконника, прошелся по квартире, всё внимательно осмотрел, особенно диван, и вернулся на кухню. Чай и небольшая горстка печений уже дожидались его на столе.
    - Скажите, а вас не удивляет столь поздний визит незнакомого человека? – спросил Альберт, угощаясь горячим чайком.
    - Да нет, знаете, - подумав немного, ответил я, - вы ведь предупредили.
    - В самом деле, - усмехнулся Альберт, - я и забыл. Память ни к чёрту из-за этой работы. Можно ещё печений?
    Пришлось идти в магазин. Купил заодно и пельменей, мало-ли.
    - Скажите, - снова обратился он ко мне, - это ведь не ваша машина?
    - Куда мне, - я засмеялся, - это Зины Фёдоровны.
    - Я так и думал. Хорошо, что я не ошибся в главном. Остались теперь только детали. Как вас зовут?
    Я назвал своё имя. Альберт снова остался доволен.
    - Я у вас переночую. А если всё будет нормально, то через несколько дней переду жить.
    Одним словом, вышло так, что стали мы с Альбертом друзьями. А поскольку машина была в ремонте, вышел у меня следующий день – выходной. Был правда риск, что позвонит Аванес Севостьянович, он любил такие штуки, но я оказался хитрее – отключил к чертовой матери телефон. Пусть названивает теперь, болгарин хренов.    Вообще, странное, неведомое дотоле чувство внутренней свободы вселилось в меня с появлением Альберта. Я чувствовал -  грядут события, которые изменят мою жизнь навсегда.  И в скором времени мои предчувствия в полной мере исполнились.
    - Сколько лет твоей Зине Федоровне? – разбудил меня утром Альберт и совершенно застал врасплох этим вопросом. Я думал, он на работу уехал, а он, оказывается, решил прогулять.
    - Послушай, Альберт, - зевая с спросонья, пробубнил я, встал с пола и пошёл в туалет, - Зина Фёдоровна тут ни при чём.
    Да, я забыл сказать, что всю ночь мы разговаривали, и Альберт, как и обещал, сформулировал основные постулаты своей защитной теории.
    - К тому-же, мы договаривались! – крикнул я ему из-за двери.
    - Ах да, - послышался его грустный голос. – Извини, я совсем забыл.
    Спать на полу было неудобно, но диван теперь оставался за Альбертом. Но он, словно чувствуя причиняемые мне неудобства, добровольно взял на себя все домашние дела по хозяйству. После завтрака мы отправились в парк.
    - Итак, - начал он, едва мы укрылись в ближайшей роще,  - на чём мы вчера остановились?
    - Ну… - засопел я, словно вспоминая урок, - кажется, был сделан вывод, что в жизни нам категорически не хватает трансцендентного, а религиозные догматические культы утолить эту жажду не в состоянии. Также абсурд, предлагаемый нам государством, носит сугубо бытовой, житейский характер, и также на эту роль не годится.
    - Верно! - подхватил Альберт и достал из кармана уголовный кодекс. – Присядем-ка вот на эту лавочку.

    А денёк выдался замечательный. Мне даже неловко стало, что я отключил телефон, впрочем, только на мгновение.
    - Сергей, -  сказал Альберт вдруг очень серьёзным тоном, какого мне ещё слышать не приходилось, - скажи мне, ты ведь ждал чего-то подобного?
    У него была потрясающая манера ставить меня в неловкие положения.
    - Пропадём мы,  - ответил я уклончиво, - нас погубит какая-нибудь случайность. И только по одной причине – мы не преступники.
    - Ерунда,  - отрезал Альберт. – Полностью положись на меня. Итак, что тут у нас…
    Он развернул на коленках кодекс. Не меньше трёх часов мы внимательнейшим образом штудировали его многочисленные статьи; одни сразу и без сожаления отвергали, другие рассматривали более подробно, под занавес чуть не разругались, но так и не пришли к единому знаменателю. Альберт загрустил, и мне отчасти передалось его кислое настроение. Я машинально включил телефон, и тут же позвонила Зина Фёдоровна.
    - Сергунчик, - залепетала она встревоженно,  - ну что там с машинкой?
    Мне стало обидно из-за того, что Альберт сидел рядом и всё слышал.
    «В последний раз»,  - шепнул я ему, отдышался и принялся врать. Зина Фёдоровна успокоилась, попрощалась и повесила трубку. Я посмотрел на Альберта  - он был бледен.  Чёрные глаза его блестели тусклым осенним светом.
    - Ну а теперь, - произнёс он, не разжимая губ, - теперь ты что скажешь?
    - Альберт,  - промолвил я и положил ему на плечо руку. – Я с тобой, мой друг. Но убийством Зины Фёдоровны мы ничего не решим. Эта мера представляется мне неоправданно избыточной. Признайся, ведь в данном случае тобой движет исключительно классовая ненависть?
    - С чего ты решил? Не только… и вообще, немедленно проясни мне мотивы твоей чистоплюйской нерешительности!?
    - Ну – так мы далеко зайдём…
    - А разве ты не понял, что цель и смысл организации состоит исключительно в том, чтобы зайти как можно дальше?
    - Но это не наш путь! Разве мы хотим судьбы отъявленных черносотенцев?     Ответь мне – когда это бессмысленные убийства стали частью нашей политической программы?
    Чувствуя бессмысленность дальнейшего разговора, мы ненадолго расстались.    Альберт поехал за вещами, а я позвонил Зине Фёдоровне и сказал, что больше работать на них не могу. Хотел, как договаривались, послать её к такой-то матери, и Аванесу Севостьяновичу того-же передать, но смалодушничал в последний момент - соврал, что, мол, переезжаю в другой город, потом начал нести совсем уже что-то несуразное, запутался весь…
    Зина Фёдоровна обиделась и повесила трубку. Заплакала даже, я думаю. Что говорить, привязались они с Аванесом Севостьяновичем ко мне за эти годы.
Дома я долго размышлял над словами Альберта. Кроме того, меня поражала его проницательность. Абсолютная невозможность прямого вопроса требовала от меня самостоятельного поиска наиболее разумного (или, хотя бы - возможного) объяснения нашего знакомства и сближения. Уметь так угадать во мне присутствие редких по нынешним временам качеств, причём разглядеть их походя, почти не целясь, в сплошной бесконечной череде мелькающих лиц – было в этом нечто загадочное, мистическое, что сразу ставило его в ментальном отношении несоизмеримо выше всех, с кем до тех пор мне приходилось иметь дело.
    У меня нет права не соответствовать его ожиданиям – сделал я из всего этого промежуточный вывод.
    Вспомнились мне также некоторые вещи, сказанные им прошлой ночью. Систему можно победить только изнутри – говорил он. И самое главное – не допустить утечки информации. Поэтому в группе нас будет только двое; абсолютно всё, что от нас потребуется, мы будет выполнять вдвоём.
    Теперь, кажется, самое время сказать несколько слов об Альберте.  Ростом он был повыше меня, годами постарше, заметно шире в плечах, намного умнее и энергичнее. Всё остальное не имело значения, кроме одного  - мне до смерти хотелось узнать, какой дьявол занес его на эти галеры. Гораздо естественнее было представить его в роли, скажем, импресарио или иного административного функционера.  Иными словами, мне хотелось знать, каковы были побудительные причины  столь мало подходящей ему со всех точек зрения деятельности.
    - Плебейская привычка к блестящим вещам, - небрежно бросил Альберт, когда вечером я всё же набрался дерзости обратиться к нему с этим вопросом.
Пожалуй, это многое объясняло. Мы продолжили штудировать кодекс. Но чем дольше мы листали его бесконечные статьи, тем явственнее обозначалось неразрешимое противоречие, прорваться сквозь которое при нынешних обстоятельствах, видимо, не представлялось возможным. Я буквально чувствовал, как тяжело Альберту, но неизбежность сказанного была слишком очевидна.
    - Как это не грустно, друг мой, - произнес он тихим голосом,  - но без опытного в этих делах человека нам не обойтись.
    И в сердцах захлопнул кодекс. Несколько минут прошли в абсолютной тишине и я отчётливо слышал, как соседи сверху переключают каналы телевизора, ругаясь в сердцах из-за этого.
    - Я даже так думаю, - прервал отрезок молчания Альберт, - что нам крайне желательно укрепиться кем-нибудь из бывших. Понимаешь? Ну, уволенным из органов там по несоответствию, например, или за халатность. Сейчас много таких. Впрочем, сгодится и какой-нибудь любой офицер. У тебя есть знакомые офицеры?
    Я покачал головой – отрицательно, само собой. Альберт задумался.
    - Ладно, - скомандовал он, - на сегодня отбой, а весь завтрашний день пройдёт под знаменем поиска нужного человека. И клянусь честью, - сказал он, запрыгивая под одеяло некогда моей кровати, - мы его отыщем!

    Утром Альберт уехал по делам, а я принялся обзванивать знакомых. Тут требовалась определенная ловкость повести дело таким образом, дабы не привлечь лишнего внимания – это вообще было одним из главных правил организации. Сначала я придумал такую легенду – якобы одна немолодая дама  обратились ко мне с просьбой посодействовать с приобретением водительского удостоверения. Соответственно, нужен компетентный в этом вопросе человек. Но потом, поразмыслив, я был вынужден от этой идеи – ввиду её полной несостоятельности, - отказаться.  Одним словом, я решился действовать по обстоятельствам. Покопавшись в своей записной книжке, я с удивлением обнаружил, что звонить мне, по существу, особенно некому. Мой долгий уединённый образ жизни привёл к тому, что и так немногочисленный круг моих знакомств сократился буквально до нескольких человек, одним из которых был мой стариннейший институтский приятель (мы не виделись с ним, пожалуй, лет десять), а другим – коллега по прежней моей работе в газете. Наплевав на все правила приличия (было ещё совсем раннее утро, а впрочем, так будет, пожалуй, даже убедительнее) я решительно набрал давно забытый номер. Буквально с первого же гудка, словно мой друг только и делал все эти годы, что дожидался моего звонка, я услышал его знакомый радостный голос.  Мы долго и возбуждённо, наперебой, не успевая ни одной мысли довести до конца и закончить хотя бы одну связную фразу, рассказывали друг другу всю в подробностях нашу жизнь с той поры, как пути наши безоговорочно разошлись. Он (ну кто бы мог подумать!) был женат, своим чередом подрастал непослушный сынишка, а его должность главного специалиста по общим вопросам одного правительственного учреждения открывала перед ним самые широчайшие служебные перспективы. Затем разговор резко оборвался, словно в кинопроекторе закончилась плёнка. Настала пора переходить к делу. Я вкратце изложил ему суть своих проблем: не вдаваясь в подробности – сочинял я на ходу - некоторому лицу необходима срочная консультация по одному весьма щекотливому юридическому вопросу. Причём суть данного вопроса щекотлива настолько, что известное лицо не пожелало открывать ни своего имени, ни самой сути, намекнув лишь на то, что помочь ему мог бы человек, имеющий определенные связи в силовых ведомствах как по линии внутренних дел, так и министерства обороны.

    Я говорил всё это и поражался своей находчивости, приписывая это влиянию мощной энергетики Альберта, под которой я полностью находился.
    Кажется, мне удалось всё повернуть так, что приятель, почувствовал перспективу неминуемой наживы,  всерьёз заинтересовался моей просьбой.
    Разговор с коллегой по работе в газете, особенно во второй своей части, прошел приблизительно в том же ключе. Чрезвычайно довольный собой, я вышел на улицу на прогулку.
    А давно, чёрт возьми,  - подумалось мне, - не слонялся я без дела по центральной части города. А поскольку пешком идти было далеко, я опять – второй день подряд,  - спустился в подземку.
    Проехав едва-ли не половину намеченного пути, моё внимание громким смехом – почти на грани истерики, – привлек степенного облика средних лет гражданин в сером пальто, сидевший от меня немного дальше наискосок. Источником столь бурной радости служила книга, которую он держал в руках. Влекомый любопытством, я (притворившись, что собираюсь покинуть вагон, хотя была совсем не моя станция) стал медленно приближаться, перебирая в голове авторов, способных вызывать подобные эмоции даже у таких на вид солидных господ. Ильф и Петров – первое, что приходит на ум в таких случаях, а может быть – рассказы Зощенко? Довлатов! – осенило меня, когда я приблизился почти вплотную. И как раз вовремя, поскольку господин в сером пальто содрогался от очередного приступа, приоткрыв верхнюю часть обложки. Эдгар Аллан По, новеллы – увидел я там. Словно порывом подземного ветра меня буквально выдуло из вагона.
    Я взбежал по ступенькам эскалатора, расталкивая менее расторопных пассажиров, и выскочил на улицу. Город гудел. Я прошёлся знакомыми тропами дворов, где некогда, на лавочках, которых уж нет, мы сиживали, бывало, ночами…
    Одна из центральных улиц была перекрыта. Специальные машины с цистернами разливали пенистую жижу на дорогу и рабочие в оранжевых комбинезонах круглыми щетками размазывали ее по асфальту. Собралась чудовищная пробка. В последнее время народ всё чаще обсуждал эту непопулярную затею. Были основания полагать, что в нашем городе она не приживётся.
    За весь день никто мне так и не перезвонил. Альберт выслушал мой вечерний доклад, но с выводами пока не спешил. Он тоже приехал с пустыми руками. Уходя от неприятной темы, поговорили немного у музыке, о кино. Во многом наши пристрастия совпадали; он предпочитал холодную эстетику Висконти, мне ближе был гротескный сюрреализм Бунюэля, но  беседа нам вскоре наскучила. От нечего делать мы засели за домино.
    - Расскажи мне еще раз, Альберт, - попросил я, звонко щелкая по столу дуплем пусто-пусто.
    - Изволь, - молвил он, сверкая глазищами из-за костяшек, – только ответь мне прежде - что составляет сущность действующего государственного строя?
Нужное слово крутилось где-то рядом, но вместо него выскочило другое, похожее, но с иной эмоциональной окраской:
    - Маразм?!
    - Абсурд, друг мой – именно абсурд. Маразм, да и то с некоторыми оговорками, господствовал в середине прошлого века. Основой нынешней идеологии является хорошо продуманный, тонко выстроенный абсурд. Теперь главное – принимая это утверждение в качестве аксиомы, мы неизбежно приходим к выводу, что бороться с  таким государством можно, противопоставив ему абсурдистику абсолютно бессмысленную и лобовую. Итак: мы принимаем эти условия и выставляем на шахматную доску свои фигуры. Идеологию управляемого абсурда нельзя развенчать доказательствами, основанными на строгих логических комбинациях, даже призвав в союзники нормы общественной морали. Её можно переиграть только ещё большим абсурдом. Мы начнём с малого. Мы раз за разом будем совершать самые нелогичные, необъяснимые и невозможные преступления, и совершать их самыми фантасмагоричными способами. Раскрытие этих преступлений неминуемо застопорит всю следственную работу, затем неизбежный коллапс постигнет органы прокуратуры, далее, по цепочке, остановится деятельность всех силовых ведомств, и, наконец, как дряхлый паровой котел – лопнет вся государственная машина.
    У меня (хоть я и слышал это прежде) – захватывало дух. Немного смущало одно – совершенное отсутствие практических навыков и конкретных предложений.
    -  Это будет удар в самое сердце, - торжественно закончил свою мысль Альберт.
    Третий день мы топтались вокруг да около. Уже всерьез я с грустью вспоминал о      Зине Фёдоровне и тайком раздумывал, в случае полного провала нашей операции, вернуться на прежнее место.
Альберт уволился и целыми днями пропадал где-то, оставляя меня наедине с моими невесёлыми мыслями. Прошло ещё несколько дней. Мой телефон угрюмо молчал, и даже титаническая настойчивость Альберта, с которой я связывал особые надежды, видимых результатов не приносила. Похоже, мы, как два беспомощных бегемота, окончательно завязли в болоте из собственных фантазий.
    Иногда днём мы прогуливались по городу. Однажды навстречу нам попалась уже знакомая мне неторопливая вялая демонстрация – та самая, что сплошь была усеяна угрожающими плакатами. Я попросил Альберта перевести мне несколько фраз,  - я был уверен, при желании он легко смог бы это. К моему удивлению, он решительно отказался.
    - Сейчас нам нельзя отвлекаться на всякую ерунду, - строго сказал он.
    Тон его в последнее время сильно переменился. Больше на этот предмет я его не беспокоил.
    Как-то раз, или, правильнее будет сказать – однажды, - я привёл ему свои соображения относительно ясного соответствия профессии персонального водителя и архетипичности присущего нашей нации сознания – те самые мысли, посетившие меня в подземке. Альберт очень странным, медленным взглядом посмотрел на меня и что-то неуловимое, незнакомое мне прежде мелькнуло в его глазах.
    -  Ты обозначил лишь одно главное качество, - сказал он, - напрочь забыв о другом – не менее важном. А теперь продолжи мою мысль!
    -  Попробуем рассуждать логически, - подхватил я предложенную мне игру. – Если всё, сказанное мною (имелось ввиду непреодолимое желание не быть, а казаться, пускать пыль в глаза, и прочее, замешанное на остром неприятии любой персональной ответственности), понадобиться объединить одним только словом, то слово это будет… показуха!
    -  Пожалуй, - поморщился Альберт, - хотя термин не самый удачный. – Продолжай!
    -  Я сказал первое, что пришло на ум,  -  естественно, сосредоточившись на этой мысли, можно определить это явление более точно, скажем - …
    -  Не отвлекайся!
    -  Я только пытаюсь перекинуть логический мостик к следующей фазе рассуждений, и просто думаю вслух. Если к тому же славному набору качеств добавит еще одно главнейшее – лень, то получим мы самую востребованную на сегодняшний день профессию – охранника.
    -  Круг замкнулся, - выдохнул Альберт.  – Прибавь сюда еще фантом призрачной власти, присущий этим существам при полной безответственности за происходящее. Личный социальный статус такого работника находится в прямой зависимости (впрочем, тебе это уже удалось сформулировать прежде) от статуса охраняемого объекта. При этом максимум, чем они рискуют – если рискуют вообще – это своей копеечной зарплатой.
 
    Эти беседы позволяли  нам ненадолго отвлечься от наших тревожных забот. К сожалению, все действия наши  имели характер совершенно теоретический, а нас томила жажда борьбы. Тем временем осень уже в полной мере вступила в свои права, ночью стояли сплошные туманы,  а мы не продвинулись ни на сантиметр.
    Грех уныния ещё не вполне овладел нами, и с обреченностью отчаянных мы продолжали поиски нужного человека. В ход шли буквально самые немыслимые способы.  Всерьез обсуждалась возможность дачи соответствующего объявления.  Выходя из дому, мы брали с собой фонарики и днём светили в толпу на площади. Ничего не помогало.
    Постепенно Альберт перевозил ко мне свои вещи, в числе коих неожиданно обнаружилась старенькая виолончель. Теперь хмурыми, осенними вечерами он наигрывал на ней какие-то странные мелодии, наводившие на меня то беспричинную тоску, то глупую необузданную радость.
    Я изучал характер Альберта. Если прежде, особенно на моём смехотворном фоне, он казался мне состоящим сплошь из одних только достоинств и воплощением всех самых лучших, без сомнения, человеческих качеств, то теперь, когда спали первые восторги, я смог рассмотреть его более беспристрастно. Обнаружилось следующее: кроме очевидных преимуществ, некоторые его свойства буквально пугали меня – они являли собой полную, я бы даже сказал – зеркальную противоположность моим собственным чертам характера.
    Многие его поступки поражали меня. С утра, прямо  с кровати, он мог взять швабру и начисто убрать всю квартиру. Однажды к нам во двор повадился приходить художник. Он не был похож на художника – на нем красовался щеголеватый тёмно-синий костюм в полоску и отличной кожи коричневая короткая куртка. Бардовый берет немного примирял эту двусмысленную ситуацию. Он располагался прямо у нашего подъезда, и суетливо, словно тайком выглядывая из-за мольберта, рисовал что-то масляными красками, щедро размазывая их всякий раз на палитре. Так продолжалось несколько дней.  Альберт стоял у окна и внимательно наблюдал происходящее.  Казалось – впрочем, теперь я почти уверен в своей тогдашней догадке, - что ему ужас как интересно было знать, чего там у этого художника на холсте. Внезапно он схватил виолончель и выскочил из квартиры. Озадаченный, немного помедлив, я подошел к окну.  Альберт сидел, оперившись спиной о дерево, в двух шагах от художника, и медленно водил смычком по струнам. Я распахнул створки, и в комнату вползли странные, тягучие звуки, составляющие поразительную гармонию тому, что открывалось тогда моему взору – гигантским дымящимся трубам вдали, медленно опадающим тополям и по-осеннему назойливому косому дождю.
    Впрочем, о музыке мы с ним мало разговаривали. С каждым днём мы всё глубже погружались в океаны меланхолии, пока одно неожиданное происшествие не взорвало мирного течения нашей жизни и послужило детонатором… впрочем, не стану забегать вперед.
    Когда заканчивались продукты, я ходил в магазин – такое правило. В тот день, обнаружив пустые полки холодильника, без лишних слов я оделся и вышел во двор. С первого взгляда ничего подозрительного не обнаружилось. Достаточно буднично я добрался и до магазина. Там положительно всё было самым обычнейшим образом. Что бросалось в глаза: возможно чуть большее, чем следовало из действительного времени суток, количество покупателей, причем средняя длина очередей у касс была такова, что я пребывал фактически на грани – и покажись  она мне излишней, я без колебаний ушел бы оттуда в поисках более спокойного места. Но что-то меня остановило.  Боковым зрением я видел, как подъехала оранжевая курьерская машина, из неё выпрыгнул разбитной кучерявый парень в форменной малиновой куртке с большим бумажным пакетом в руках, и направился прямиком к мясным прилавкам. Я вспомнил, что и мне не помешает пол-кило варёной, как вдруг всё помещение магазина прорезала резкая, как удар молнии, яркая белая вспышка и одна за другой начали лопаться люминесцентные лампы. В ту же секунду раздался жуткий душераздирающий вопль.  Произошло, по всей видимости,  короткое замыкание, где-то под потолком оборвался силовой кабель и упав с высоты, разбрызгивая вокруг себя метровые снопы искр, он намертво зажал одну из продавщиц между холодильником и прилавком. Невообразимо отчаянно, словно большая бескостная масса, она нелепо дергалась всем своим телом, сотрясаемая мощными ударами тока,  а её протяжные крики с каждым мгновением становились всё более хриплыми и отрывистыми. Я застыл, оглушённый ужасом происходящего, и вся толпа стояла, как заворожённая. Неожиданно курьер в малиновой куртке, одним махом, не задев металлических частей, перемахнул через прилавок, в два прыжка добрался до щитка, нажал какие-то кнопки и обесточил всю систему. Женщина, словно куль с мукой, свалилась  на пол – кажется, от неё шел дым; по крайней мере, я отчётливо ощутил отчётливый сладковатый запах гари, но, определённо -  она была жива. Я видел, как резкими, неравномерными рывками вздымалась её грудь.
    И одновременно, будто нажатием кнопки курьер отключил действие таинственного механизма, все кругом, не исключая меня, внезапно очнулись от сковывающего оцепенения. Теперь я понимаю, что прошло едва-ли более четверти минуты.
    Герой, к ловкости и отваге присовокупив немедленно и скромность, потихоньку, пользуясь общей суматохой, продвигался в сторону выхода. Минута – и он окончательно бы скрылся из виду. Подгоняемый какой-то смутной надеждой, я кинулся за ним. Нагнав его почти у самой машины, мне удалось завести с ним беседу, в ходе которой выяснилось, что он сам не ожидал от себя такого смелого поступка , а действовал, скорее, по наитию.
    Вид у него был усталый.
    - Вы ведь офицер, - спросил я его, теряя самообладание, - попали под сокращение?
    - Капитан запаса, - задумчиво, глядя куда-то вдаль, протянул он.
    - А войска какие? – у меня в груди всё так и замерло.
    - Связь, - буркнул он и полез в машину.
    - Постойте!  Запишите адрес. И приходите вечером. Обязательно приходите, слышите…
    И оранжевая машина растворилась в городских безбрежных потоках.

    Я рассказал о случившемся Альберту, но его сдержанная реакция поразила меня.
    - Нет ни малейших оснований полагать, что это именно тот человек, который нам нужен, - таковы были его слова.
    Жуткой несправедливостью веяло от этих слов.
    - Ты знаешь, - сказал я, спокойно глядя ему в глаза, - а мне он показался именно таким человеком. Боюсь только, придёт-ли он…
    Мало помалу спустился вечер. Я, кажется, что-то читал, Альберт импровизировал на виолончели. Темнело, и ничто не беспокоило спокойной размеренной грусти нашего напрасного ожидания. Вдруг раздался звонок.
    - Это он! – вскричал я и бросился к двери.
    На пороге стоял капитан.
    - Вы настоящий молодец, что пришли, - сказал я  и повел его в комнату.
    Альберт, как был – в халате, в тапочках на босу ногу, -  поднялся с кресла встречать гостя.
    - Капитан Антон Соловей! – отрекомендовался наш новый товарищ.

    Мы расположились за столом. Интересно было наблюдать за ними: капитан силился понять, какого рожна нам от него надо, Альберт же цепко следил за каждым его движением, выстраивая одному ему понятные логические построения. Так продолжалось около четверти часа, потом Альберт спросил неожиданно:
    - Фамилия у вас странная, вы не поляк?
    - Нет, - решительно ответил Соловей, - я из под Пензы родом.
    Беседа не клеилась. Я перевёл разговор на литературу. Капитан оживился.
    - Вот взять, - начал он, - к примеру – Достоевского. Пишет плохо, а в целом выходит гениально. А взять Леонова! Пишет хорошо, любуйтесь, мол, завидуйте, я и так могу, и эдак – а выходит кисель на молоке. Читать невозможно.
    Мы переглянулись. С Альбертом, разумеется.
    Прощаясь, капитан сказал:
    - Друзья мои, у вас напрочь отсутствуют надличностные ценности. Вы оголтелые обыватели. Завтра вечером я к вам приду непременно.
    Мы долго спорили на его счет. Мне он категорически понравился, Альберт же решительно сомневался. Больше всего его смущала фамилия.
    - Ну послушай, - спокойно рассуждал он, - ну разве бывают офицеры с такими фамилиями. Майоров, Саблин… Фуражкин, на худой конец – вот это я понимаю – офицеры, а это что…?
    - Значит принципиальных, - разозлился я, усматривая в поведении Альберта явные признаки ревности (ведь это не он, а я нашёл капитана, да ещё такого замечательного), – возражений у тебя его кандидатура не вызывает? Выходит, что ты скатываешься к формальным предрассудкам. Двумя неделями раньше, ты, Альберт, обвинял меня в трусливом чистоплюйстве, а теперь я вынужден усомниться в твоей преданности нашим идеалам!
    Было решено устроить ему тщательную многоходовую проверку. Для этой цели мне была поставлена задача к следующему его визиту  составить особый кроссворд.
    - Только смотри, не хитри, -  прищурился Альберт, - не надо слов, типа «воинское звание – пять букв». Я еще в детском саду знал, что это майор.
На столе у меня в беспорядке валялись  старые, невостребованные наброски, скомканные обрывки, заготовки; я воспользовался ими, отчасти, и в какие-нибудь два часа кроссворд был готов.
    - Странное, не поддающееся рациональному объяснению развитие событий? – прочитал первый вопрос Альберт.
    Теперь мне нужно было называть неправильные, уводящие от верного ответа слова, запутывая капитана. К этому вопросу таких было припасено несколько, но  помнил я только одно – сюрреализм.
    - Сколько букв, - спросил капитан, и я вынужден был промолчать, дабы не выглядеть идиотом.
    - Много,  - загадочно шепнул Альберт, - сейчас посчитаю. Пять, восемь… тринадцать!
    - Длинное словечко, - обрадовался капитан. – Иррационализм подходит, но часть его в вопросе есть. Значит не то.
    - Давай дальше, - не выдержал я, -  и, пожалуйста, найди более очевидное слово – от него и пойдём.
    - Местоположение объекта, - чуть помедлив, продолжил Альберт, - или точка на карте, определяемая как промежуточная между двумя крайними значениями?
    - Репер, - отрезал Соловей, словно гвоздь забил.
    И это было правильно. Я не успел даже рта раскрыть.
    - А в математике это называется аппроксимацией, - обиженно пробормотал Альберт.
    - Дальше давай, - скомандовал капитан.
    - Устаревшее название сухопутных войск, пехоты?
    - Кордегардия! - выпалил Соловей.
    Я чуть со стула не упал. Но удержался.
    - Не подходит, - сказал Альберт. У него с выдержкой был порядок. – третья с конца «р».
    - Да знаю я, - обиженно сказал капитан.  - Забыл просто. Давайте Альберт, что у нас дальше там?
    - Спокойно, Соловей! Вы не один здесь. Еще версии будут?
    Мне показалось, что моё молчание может вызвать подозрение.
    - Будут, - сказал я. – Инфантерия!
    - Точно! – вскочил с места капитан.  – У вас случаем в холодильнике бутылки две-три пива не найдётся?
    Альберт продолжал:
    - Временное расположение войск на местности с целью дальнейшего продвижения или выполнения манёвра?
    - Ну это легко, - усмехнулся капитан. – Дислокация.
    Эх,  - думал я – неправильно ты, Альбертушка, вопросы читаешь, не в том порядке, слишком много на военные темы подряд, догадается ведь Соловей-то, не дурак…
    - Американский писатель, участник первой мировой войны?
    - Сэлинджер! Дэвид Джером Сэлинджер! Помнится, - опять оживился капитан, когда впервые, ещё в школьные годы,  я прочитал его роман…
    - Первой, Соловей, именно первой!
    Мне стало даже немного неловко. Всё шло как на качелях. Капитан без труда назвал рекогносцировку, припомнил наконец и фантасмагорию, но перепутал каптенармуса с капернаумом, шаромыжника – с шарлатаном, а мирмидонян – с мормонами.  Хемингуэя, к моему огорчению, он так и не осилил.

    Наконец нам всё это наскучило и Соловей уехал, сославшись на важные дела.     Альберт выглядел разочарованным. Я напомнил ему обстоятельства, при которых случилось моё знакомство с капитаном.
    - Мне это ни о чём не говорит, - упрямо наставал он на своём. – Там просто оказалась кучка болванов. Любой сапожник догадался бы сделать то же самое.
    Хоть мне и стало немного грустно, я почувствовал – маятник качнулся в правильную сторону.
    С утра Альберт заявил:
    - Чёрт с тобой – зови своего Соловья!
    Я вскочил и чуть не бросился ему на шею.
    - Ну будет, будет, - засопел он.
    Вечером мы в полном составе собрались за столом. Альберт в двух словах изложил суть своих идей. Я был в восторге.
    - Подход буржуазный, - сказал, немного подумав, Соловей, - но, в целом, меня устраивает.
    - Альберт предлагает рассматривать нынешнее состояние государства, как душевный недуг, - встал я на его защиту.
    - Мне с вами грустно до слёз, - подвёл краткий итог капитан.
    Альберт снова потянулся за кодексом. Началась плодотворная работа. Решили действовать методом исключения.
    - Запомните одну простую и важную вещь, - произнёс он, как проповедник, вздымающий над головою священную книгу. – Важно не что, а как! Тысячи людей ежедневно нарушают законы, и при этом ничего не меняется. Дьявольской мистификацией мы обратим обычное преступление, и поставим его на службу справедливости и добра.
    Эти формулировки показались мне несколько натянутыми и наивными, но я приписал это особой волнительной минуте, которую можно было считать началом деятельности нашей организации.
    Через три с половиной часа нами был выработан следующий меморандум:
    1. Преступление не должно носить насильственного характера.
    2. Целью преступления не может являться обогащение членов общества, а равно носить иные меркантильные цели.
    3. В любом случае (на этом пункте особенно настаивал капитан, в ходе обсуждения которого выяснилось, что он в первую очередь офицер, и только во вторую – свинья), объектом преступления ни при каких обстоятельствах не может быть женщина.
    4. Преступление, по крайней мере на первых порах, не должно затрагивать религиозных чувств и особых прав верующих, дабы не вызвать массовые возмущения народа. Также в полной мере это распространялось и на все культовые заведения.
    Последний пункт вызвал самые ожесточённые баталии, причём голоса распределились два против одного. Но Альберт безоговорочно настаивал – и мы были вынуждены уступить.
    Дальше пока дело не пошло. Договорились встретиться следующим днём  в кафе « Три марсианина» в полдень.

    Дорога туда лежала через школьный стадион. Долго шли молча, наблюдая гимнастические потуги подрастающего поколения. Неожиданно  Альберт двумя ловкими шагами оказался точно напротив меня,  положил мне обе руки на плечи и глядя прямо в глаза своим прямым бесстрашным взглядом, спросил:
    - Твоя краткая характеристика капитану? Отвечай быстро, не задумываясь!
    - Ну… - удивился я,  -  он беспорядочно, я бы даже сказал – беспомощно эрудирован.
    Альберт смотрел на меня, не мигая.
    - Согласен с тобой. Я бы ещё кое-что добавил, но вывод очевиден - он нам подходит.
    Дальше никто не проронил не звука.
    Кофейные чашки не успели опустеть и наполовину, как у нас – с подачи капитана - готов был план. Суть его была такова: вечер вчерашнего дня капитан провёл не впустую и выяснил, что среди круга его знакомых есть один крайне интересный человек. А интересен этот человек в первую очередь местом своей работы – осветителем в кино. Далее выстраивалась следующая логическая цепочка. Заказчиком всех последних проектов так или иначе выступали государственные заведения. Это нас полностью устраивало. В ближайшее время съемки проводятся непосредственно в пределах города. Пользуясь общей, всегда царящей на съемочных площадках неразберихой и суетой, не составит особого труда похитить осветительный прибор (а они осень дороги), вывести его и в ближайшем месте, с таким расчётом, что это место в последствии было легко обнаружить, этот прибор уничтожить. Через некоторое время  для усиления эффекта (а он, несомненно, будет таковым, что приведет к срыву съемочного процесса, а, возможно, и закрытию всего проекта) операцию можно будет повторить.
    - Идеальный план, - чуть не захлопав в ладоши, воскликнул я.
    Альберт слегка остудил мой пыл  холодным взглядом.
    - Распределим роли, - сказал он.
    Мы склонились над столом.
    - А вообще, - сказал капитан, когда мы выходили из кафе, - ваша теория хромает на обе ноги. Вы совершенно не уделяете внимания цифрам. Вам никогда не приходилось слышать, что всё – абсолютно всё, -  можно просчитать математически. Я где-то читал, что математика – язык природы…
    Альберт внимательно выслушал и ничего не сказал. Моё внимания привлекла пьяная, небритая очередь, толпившаяся у пункта приёма асфальта. Многие из них были в оранжевых куртках ремонтных рабочих. Дачные тележки с верхом были забиты обломками разбитого неподалёку дорожного полотна. Мужичьё незлобно отплёвывалось.
    - Латифундисты проклятые! - выругался капитан.
Альберт испуганно посмотрел на меня. Я сделал ему знак глазами и приложил палец ко рту, но он не сдержался.
    - Послушайте, Соловей, - сказал он,  - вы что, это нарочно делаете?
    Капитан остановился.
    - В каком смысле?
    - Ну в таком. Постоянно путаете слова. На каждом шагу мне приходится вас одёргивать. И чаще всего из-за элементарной невнимательности. Это пьяное мужичьё - луддиты. Поймите меня, Соловей – ведь и промолчать у меня совершенно нет никакого права. Вы придёте домой, проверитесь и найдёте ошибку. Но себе вы её с лёгкостью простите, а нам – точнее, мне – никогда. В конце концов, вы ставите нас и себя в дурацкое положение…
    - Так что же мне делать? - растерялся капитан.
    - Попробуйте говорить только те слова, смысл которых вам более-менее понятен.
    Капитан задумался. Я очень хотел, но не знал, чем ему помочь.

    Магазин, где продавались металлоискатели, был закрыт. От нечего делать мы осмотрели соседние витрины, где полно было всякой всячины. Был даже небольшой рыболовный отдел, и глаза капитана (я это хорошо заметил) загорелись какой-то тихой радостью от вида всевозможных поплавков и блёсен.
    Металлоискатель нам был позарез нужен, и вот для чего: в означенный день, а им числился уже  непосредственно завтрашний, мы  с Альбертом занимали позицию на рубеже ввиду съемочной площадки. По условному сигналу (этот момент ещё требовал дополнительного обсуждения) в самый разгар киносъемочного процесса на арене  с металлоискателем появлялся капитан. Естественно, начиналась паника. Пользуясь моментом, мы уволакивали осветительный прибор в установленное место (его ещё предстояло определить), где он благополучно уничтожался. Капитан ловкими обходными маневрами с места происшествия исчезал. Для пущей убедительности отлично годилась его малиновая курьерская куртка. Я предложил усилить её какой-нибудь зловещей аббревиатурой, вроде «Федеральное СББР», или «ГосМГПУ». Предложение было принято и мне же поручено.
    В радостном, деловом возбуждении мы бесцельно слонялись по городу, как вдруг случайно оказались в одном из старых, замшелых дворов, где так уныло скрипят покосившееся ржавые качели и в детских песочницах давно уже нет свежего песка.
    - Смотрите, что это? – воскликнул Альберт.
    В глубине двора виднелся большой коричневый ящик. Одна часть его – стеклянная, выпуклая, тускло блестела.
    - Старый телевизор, - сказал капитан. – Надо же, ещё работает!
    Он щёлкнул включателем. Поверхность телевизора наполнилась мутноватым, таинственным  светом.  Появилось изображение. Я присмотрелся, -  мне оно показалось странно и смутно знакомым. Послышался звук. Прохожие сворачивали к нам и молча располагались у экрана. Захлопали двери подъездов –  это потянулись жители ближайших окрестных домов. Капитан сделал знак, и мы аккуратно ретировались.
    Вечером, скрывая волнение, Альберт долго и страстно играл на виолончели, а затем произнёс краткую назидательную речь.
    Наступил решительный день. Всё было так, как и предполагалось: под видом самых обычных зевак мы прогуливались едва-ли не под носом у режиссёра, не привлекая при этом ни малейшего к себе внимания.  Неуловимым движением подбородка Альберт указал искомый прибор – это был внушительных размеров металлический ящик, стоящий прямо на земле. Неподалёку располагались и тележки.
    Теперь оставалось ждать. Мы сверили часы – до явления капитана с металлоискателем было около часа.
    - По чашечке горячего шоколаду? – предложил Альберт.
    В ближайшем кафе оказалось тепло и уютно. Вместе с заказом официант принёс нам утренние газеты и мы, забыв обо всём, погрузились в чтение. Пролистав две или три страницы, я внезапно почувствовал, что кто-то стоит прямо напротив  и не сводит с меня глаз. Я медленно опустил газету. Счастливо улыбаясь, на меня смотрел капитан.    В руках у него был предмет, по виду напоминающий студенческий тубус для чертежей.
    - А металлоискатель где? – срывающимся голосом пробормотал Альберт.
    - Полюбуйтесь-ка на этих самозабвенных мизантропов! – отпарировал капитан, распахнул тубус, и мы увидели три отличных, полностью оборудованных рыболовных удилища.
    - А махнём на рыбалку, друзья! – весело сказал капитан и в голосе его звенела чистая надежда и радость. – Ну в самом деле, парни, я уже лет сто на рыбалке не был. А прибор этот мы добудем. Слово офицера!
    - Клянусь честью, - воскликнул я, - лучшего подарка мне не сделал бы и любимый дядюшка!
    Лёгкая судорога пробежала по лицу Альберта, и словно сковывающая его холодная маска вдруг в одночасье слетела с него. Он смотрел то на меня, то на капитана и моргал набухшими от слёз глазами.
    - Соловей, чертяка!…  - пробормотал он наконец, - ты хоть понимаешь, увалень ты этакий, что ты для меня сейчас сделал!? Я ж о рыбалке с детства, с самого детства мечтаю, да всё не удавалось никак…
    Вечером мы сидели на берегу реки, глядя, как дым от костра, расстилаясь над неподвижной зеркальной водной гладью, медленно обращался густым предсумеречным туманом. Альберт читал стихи; мне показалось, это были его собственные, старые, почти забытые; затаив дыхание, мы с капитаном внимали им и удивлялись странной  их ритмичности и замысловатой игре рифм.


    Усталые, последней электричкой мы вернулись в город.