Первое брачное затмение

                Первое брачное затмение.

В прозрачные вечера бабьего лета 1958 года на малой плешке, что окружала метро Калужское, царило яростное оживление. Катился мощный вечерний поток сотен студентов трёх больших московских ВУЗов. Подобно молодой весёлой реке он вливался в серое уличное море людей, поглощаемое ярко освещённым ненасытным жерлом метрополитена. Шум и гам от голосов, звонков и дребезжания трамваев и клаксонов машин стоял невообразимый. Он висел над плешкой, дразня громадную фигуру бронзовеющего Ильича с вечно протянутой рукой, словно просящего помолчать и задуматься.

Среди сотен молодых душ, упивающихся вечерней вседозволенностью, нередко обитала и душа моего героя. Вот и в тот вечер она болталась на железном парапете, отделяющем площадь от улицы. Вон она! В чёрной курточке, брюках дудочкой и с огромным, чуть свисающим набриолиненным чубом тёмно каштановых волос. Не одна, конечно. Рядом висела душа друга.

Они ждали. Они не просто ждали. Нетерпение чувствовалось в каждом их движении. То присядут на парапет, то встанут на нижнюю перекладину, внимательно всматриваясь в поток людей. И оживлённо говорили. Они не виделись почти пять месяцев. Только недавно закончились полевые геологические работы, куда влекла их романтика путешествий и возможность неплохого заработка.

Теперь, вновь собравшись, по славному обычаю, возникшему после первого полевого сезона, они предавались радостям осенне-зимних вакаций.
Что делать будем, Сашок. Скоро диплом, а там назначение. Не хочу в нефтянку. После Магадана как-то скучно тянуть лямку где-нибудь в маленьком нефтепромысловом посёлке. Там хоть красота необыкновенная, сразу ставят на съёмку, да и заработки ... сам знаешь! Хорошо бы свободное распределение!

Против лома нет приёма, Цица. Нет у нас высоких дядей. Как прикажут, туда и двинем.  Свободный диплом не для нас. Смирись. Большинство гонят в Татарию и на Волгу, на промыслы. Да ладно об этом! Ты лучше расскажи как тебя встретила Людочка. А то вчера ейная мамашка увидела меня во дворе и задвинув в угол  вдруг спрашивает. Что, твой друг вернулся? Уже третий день моя девочка приходит домой за полночь, а по утрам не разбудишь в институт. Господи! Как без вас шалопаев во дворе было тихо-то. Вернулись, говорит, черти бездомные.

Хороша она, Сашок! Я так заждался, что успел только пообедать с родичами и умчался. Так нёсся, как за месяц до того убегал от медведицы.
Не врёшь! Живьём видел?
Вот как тебя, честное слово. Только она по храбрее будет.
И Цица заржал от удовольствия.

Его так прозвали в школе. В девятом классе. Однажды на уроке конституции, которую по совместительству вёл физрук школы, мой герой, желая показать осведомлённость и развеселить приятелей, перебил учителя, бубнящего непонятные фразы по книжице. Громко, не вставая, произнёс длинную фразу о свободе из речи Цицерона, впервые о нём услышанного  из разговора со старшей сестрой, студентки педагогического института.

Физрук споткнулся о фразу, поднял глаза, побагровел и грозно произнёс.
Здесь такого нету. Ты мне не выпендривайся, а то сейчас заставлю 30 раз отжаться от пола. Забудешь этого еврея навсегда.
По рядам моментально пронёсся громкий хохот. И с той поры его прозвали Цицероном, а по истечению месяцев длинная и непонятная кличка сократилась до первых четырёх букв.
       
Мы тогда вдвоём с Аликом Наймарком, ну тот что из университета, сплавлялись  по Яме. Он геоморфологом, описывал берега, да терраски, а моя задачка была в описании обнажений. Особенно вдоль берегов ручьёв, впадающих в речку. Ну, вот. По карте наткнулись на безымянный ручей. В натуре чуть было не проскочили. Закрепили лодку и вдвоём стали подниматься вверх по ручью. Я с обушком, Алик с ружьём.

Отбиваю породу, беру образцы, описываю. Всё как учили. Так и движемся. И перед небольшим поворотом ручья, вдруг из леса, буквально рядом, раздался жуткий медвежий рёв. Мы остановились. Замерли. Тишина. Потом, набравшись храбрости и взяв у Алика ружьё, я осторожно двинулся в ту сторону. Вскоре вышел на поляну и ... похолодел. Представляешь!

Медведица только что задрала оленя и рёвом звала медвежат на пир. Те подбегали к ней, но увидев меня замерли, встав на задние лапы. Она вертела башкой. То на них, то на меня. Последнее, что я заметил, как мамашка приподнялась и с диким рёвом устремилась ко мне. Дальше мне рассказывал Алик. Я пронёсся мимо него торпедой, без ружья, молча от  страха, ломая сучья и раскидывая камни под ногами.

Алик, ничего не понимая, тоже что было сил понёсся за мной. Так, обливаясь потом, мы неслись до реки, до стоянки. Только там, отдышавшись и придя в себя от страха, рассказал о виденном. Он так хохотал, имитируя мои безумные от страха глаза. Отдышались, перекурили махрой. Потом пришлось вновь подниматься за ружьём и образцами.

Вот с такой же скоростью я вчера и нёсся к Людочке. Тоже обезумевший, но по её формам. Чорт! Где ж они? А как она выглядит, твоя карманная – перескочил Цица на подружку Сашки.   
Счас вытащу из широких штанин и покажу – радостно заржал Сашка, чуть не слетев с парапета.
       
Ты слышал сегодня в актовом зале, как Саркис играл любимый фокстрот президента Эйзенхауэра. Потрясающе у него получается – продолжал Цица, крутя головой  – даже старый Шпиц замер у колонны. Здорово! Завидую ему. Зачем ему геология, непонятно.
Что-то холодает – заметил Сашка, поднимая воротник жиденького пальтеца – а германа всё нет.
       
Сашк! А может повезём их к тебе. Ну что тащится куда-то на Варшавку, в старые халупы. У Бориса и с музыкой плоховато.
Что повторять-то. Мамашка сегодня заартачилась и к сестре не поехала. Ничего! Сейчас нырнём в троллейбус и в долгой, тесной беседе, сойдясь телами и глазами, лучше поймём друг друга. Да и Боб уже ждёт, всё приготовил.
       
Смотри что делается. Троллейбусы облеплены. Тут просто растворишься друг в друге – провожая взглядом желто-красные чудовища произнёс Цица.
Привет – пропищал чей-то голос, откуда-то из-под ног толпы.
Цица оглянулся. На него снизу взирали большие, чёрные, смешливые глаза.
Я тебя знаю. Ты вчера был у нас на стрелке, встречал Людочку. Так был увлечён, что никого не замечал.

Извини, но тебя заметить трудно. Только при большом желании и с лупой – расхохотался Цица, пристально разглядывая маленькую девушку с большой пышной копной тёмно каштановых волос, выбивающихся из-под голубого берета. Девушка протянула руку - Мила.
       
Но тут Сашка сгрёб её в объятья, а Цица свою подружку и они устремились к остановке, чтобы с боем прорваться в тёплое чрево троллейбуса и где-нибудь в уголке задней площадки о чём-то бессмысленном ворковать, сближая души и тела. Московский транспорт тех времён очень этому способствовал.

Ехали долго. Уже кончилась Москва и троллейбус тащился по Варшавскому шоссе меж вереницей одно и двухэтажных старых бревенчатых, реже каменных домишек и магазинчиков. Наконец, услышали в поредевшей толпе пассажиров свою остановку и вышли.
Ух ты. Впрямь деревня – произнёс Сашка, озираясь вокруг. Все примолкли.
 
Города не было. Пропал. В наступивших сумерках, освещаемые огнями фар грузовых машин и редкими фонарями, проглядывали жидкие стволы деревьев и длинная череда домов со светящимися окнами.
Э гей, парни – вдруг донеслось с противоположной стороны шоссе – я здесь. Переходите дорогу. Только осторожно!
       
Это было трудной задачей. До светофора далеко, да и в какой стороне он точно не известно. Поток машин, правда, был не силён. Но грязь! Чёрная, глубокая, вязкая, холодная. Бррр! Омерзительно. И тут два друга, одновременно, не сговариваясь, проявили истинно рыцарский характер. Они подхватили подруг и понесли.

Цице было тяжело. Не в пример Милы, его девушка была рослой, полноватой, с выдающимися формами. Он любил таких. Но сейчас  завидовал другу, видя как Сашка легко несёт маленькую, изящную Милу и даже о чём-то громко шутит. Он тоже попробовал шутить сквозь стиснутые зубы, но силы быстро покидали его. Цица судорожно вцепился  в пышные формы. Ещё немного... Ещё три-четыре шага.

Но не судьба. Она, злодейка, уже начала осуществлять свой дальновидный план. В соответствии с ним Цица подскальзывается и вместе с бесценным грузом опускается в омерзительно холодную, грязевую ванну. Тут подскакивает Борис, выхватывает из грязи обезумевшую Людочку, бьющуюся в истерике и вся компания быстро следуют за ним по ярко освещённой полосе из открытой двери  каменного дома. 

Удовольствия для Цицы трагически закончились. Ожидаемое счастье близости, с таким трудом вырванное из уст Людочки, исчезло, испарилось. Три девушки (с Леной, подружкой Бориса) молча возились в ванной, а на кухне в пару от кипящей в кастрюле воды для отмывания подруги, тоже молча давились от смеха мальчики. Правда, они ещё и приняли на грудь по маленькой.
       
Наконец, Людочка кое как привела себя в порядок. Лишь мокрые висящие пряди волос напоминали о дорожной трагедии. Компания торжественно уселась за стол, уставленный привычными закусками - соленьями с Даниловского рынка, картошкой в мундире, варёной колбасой и замороженными пельменями, доставшимися по случаю в соседнем магазине. Рядом на буфете незатейливо красовались две бутылки водки и дагестанский  портвейн  три семёрки ... для дам.

Дорогой мамин столовый сервиз и хрустальные рюмки как нельзя лучше украшали  студенческое изобилие торжественного стола. Могучий хозяин дома, Борис, встряхнув редкую прядь русых волос, широко улыбаясь, провозгласил здравицу и дон жуаны приступили к выполнению заранее составленной программы.

Поначалу не получалось. Люда сидела какая-то потухшая и всё продолжала злится. А Цица старался изо всех сил. Ему помогал Сашка, с которым  к пятому курсу буквально сроднился в застольном потешьи. Стоило одному начать, как мгновенно подхватывал другой и вдвоём они виртуозно изображали комические сценки, балагурили, провозглашали геологические тосты, более похожие на армейские анекдоты.

Успех всегда был ошеломляющий. Но не сегодня. Подружка Бориса, красавица Лена, лишь жеманно улыбалась и морщилась, когда в шутках ей слышалось что-то грубое. Тогда Борис нежно касался её руки, как-бы охраняя и извиняясь за нас. Только крошечная Мила веселилась вовсю и её звонкий, заливистый смех будоражил компанию. Особенно Цицу.

Это вскоре стало заметно. Естественно, Людочке. Она всё более кисла. И через час стала просится домой. Программа явно разваливалась. Людочка просила именно Сашку, так как жила с ним в одном доме на Таганке. У друга отлегло от сердца. Сашка пробовал отшутится. Но как не отбивался, как не помогала ему вся компания, ничего не удавалось.

Вскоре Сашка насупленный, со злостью смотрящий на соседку по дому, исчез во тьме. Опять она, судьба-злодейка. Уход Людочки был ею предначертан для души Цицы, с молчаливым терпением ожидающей ход событий. Быстрее, быстрее – выталкивала Людочку судьба – ты здесь лишняя. Людочка, Людочка! Последняя не судьбоносная, но яркая, быстро промелькнувшая комета в жизни моего героя.

Она ушла. С её уходом таинственным велением души открылась для моего героя дорога ответственной семейной жизни. Началось затмение, когда заботы и тревоги постепенно, неумолимо застилают искреннюю, беспечную радость юности.  Цицерон, сам того не замечая, сделал первый робкий шаг к созданию семьи. Кто скажет рано началось затмение или не рано. Кому дано знать. Никому! Моему герою было всего двадцать лет.

Веселье меж тем продолжалось. Борис, волею хозяина и с молчаливого согласия остальных, притушил свет, включил патефон и по дому понеслись таинственные мелодии танго. Две пары, тесно прижавшись друг к другу, не замечая никого и ничего, тихо ворковали. Душная атмосфера натопленного дома быстро наполнялась фимиамом любви.

Цица моментально влюбился и столь же быстро забыл пышные формы прежней подруги. С ним это случалось и ранее. Душой он был романтик и стихи о Блоковской незнакомке приводили к трепетно-слезливому состоянию. Ему так хотелось рассказать всему миру о своих чувствах. Такого раньше с ним не случалось. Так ему казалось.
 
Родителям он стеснялся признаться. В семье не было заведено откровенничать на такие темы. Да и вообще говорить об увлечениях. Когда старшая сестра, ужасно смущаясь, откровенно рассказала о любви к морскому офицеру из Риги, да к тому же русскому, возмущению родителей, особенно отца, не было границ. Даже будучи обрусевшим, он всё равно, боясь антисемитизма и помня с детства погромы в Одессе и Кишинёве, не хотел даже и слышать о человеке с улицы, тем более не еврее для своей единственной  любимой дочери.

Цица это хорошо запомнил и стеснялся поведать отцу и маме о своих чувствах. Тем более к девушке, с которой познакомился всего-то неделю тому назад. Правда, Мила, так случайно оказалось, была еврейкой. Он любил родителей всем сердцем. Как маленькие дети бессознательно любят маму и папу, как многие взрослые неосознанно чувствуют особую красоту солнечного осеннего утра на берегу тихого лесного озера, как другие любуются необыкновенной грациозностью пугливых ланей, внезапно встреченных на поляне.

Но рассказать родителям о внезапной страсти. Нет! Это невозможно! Какими словами! Он вырос в семье советских обрусевших евреев, которые почти позабыли язык и религиозные догмы. Его дед был раввином в Одессе в 20-ых годах. Но вот так сложилась судьба. Понесла она в Москву его самого младшего сына, где и осел навсегда в 1928 году. Стал токарем на крупном заводе, женился на энергичной крестьянке из маленького местечка из-под Киева, тоже сбежавшей в Москву.

А уже внучка раввина, старшая сестра Цицы, в школе и в педагогическом институте была яростной комсомолкой и атеисткой. В большой коммуналке на Пятницкой, где жила семья, занимая светлую 20-ти метровую комнату, нередко дрожали стены и осыпалась штукатурка от шумных споров отца и дочери. Естественно, Цица держал сторону сестры, молча глотал слёзы и злобно кидал взгляды на обидчика-отца, искренне не понимая как это взрослый человек может так плохо говорить о советской власти и даже о ... Ленине, Сталине.

Но ярость затихала, когда отец вдруг обнимал дочь и та плакала, целуя самого родного человека. Но это были разговоры о политике. О любви! Нет, этого им не расскажешь. Только другу, единственному другу. Но как? Он боялся ему признаться. Получалось, что как-бы увёл чужую подругу. Сашка первым, с ухмылкой, спросил о Миле, давая понять, что ему всё известно и он не злится.

Цица был несказанно рад и признателен. Тут же, меж лекциями, готов был излить другу все чувства, переполнявшие сердце. Но лучше в парке Горького, куда вёл лаз в заборе на заднем дворе института. Туда и потащил друга, в парк, в чешскую пивную и уж там дал волю словам.

Да, он влюбился. Как скоротечная чахотка развивалось его чувство. Не дай, Господи! Теперь они встречались ежедневно. Мила училась на четвёртом курсе строительного института им. Куйбышева. Шла по стопам отца, крупного теплотехника и блестящего организатора специального теплотехнического производства.

Цица мчался с Калужской на Павелецкую и переулками выходил на стрелку, где размещался строительный институт. Там ждал её, маленькую, лучезарную, лучшую из лучших. Вечера пролетали, как сноп искр. Они шли обнявшись и без умолку говорили. В основном, конечно, романтически настроенный Цица. Он читал стихи, рассказывал геологические экспедиционные басни и истории. Он даже не ждал ответа. Упоённо рассказывал, боясь прерваться, услышать что-то не соответствующее его настрою. 

А в ответ, в тиши вечерних улиц и набережных, далеко разносился её звонкий, беззаботный смех. И редкие фразы, точнее вопросы, которыми она пыталась понять влюблённого мальчишку. Девушка была явно не романтического склада ума. Влюблённый юноша ничего не хотел знать о ней, ни о чём не спрашивал. Он упивался её внешним видом, смехом, но более своим чувством. Он безумно влюбился ... в своё чувство. Ничего не замечал, кроме этих нежно лелеемых ощущений.

Через две недели предложил Миле руку и сердце. Она, не раздумывая, согласилась и в тот же вечер рассказала о страшной трагедии, случившейся в семье совсем недавно, чуть более двух месяцев тому назад. Тогда ушла из жизни её мама. Будучи в депрессии мама покончила с собой в квартире, где рядом спали её муж и дочь.

До сих пор папа в трансе, плачет по ночам – говорила Мила, опустив голову – а мне вот как-то ничего – она встряхнула кудряшками - даже могу смеяться, целоваться с тобой. Странно, но я не осознаю её смерть. С твоим приходом к нам папа наверное успокоится. И за меня тоже… Как ты появился кстати! Эти слова Цица вспомнил значительно позже. А тогда просто не обратил на них внимание.

Трагедия любимой лишь обострила чувства моего героя. Жалость охватило всё его существо. Хотелось защищать и Милу и её папу, стать неким богатырём ... рыцарем. К тому ж отдельная квартира в Черёмушках. Мелькнула мысль. Удрать от родителей, от надоевших соседей. Чувства распирали душу.

В общем, потащил он её в ЗАГС, что располагался невдалеке, на улице Зацепа. А там оказывается надо ждать два месяца. Но Цица был не только романтик. Удивительно настырный и ловкий, когда того требовала обстановка. Он сумел уговорить работницу почтенного заведения и через две недели, под звуки марша Мендельсона, произошло затмение. Не то чтобы планетарного значения, но и немалого для  влюблённой души. Так казалось...

Конечно, присутствовал Сашка и Женька со стороны жениха и близкая подруга Милы, некая Мара. Женщина с оценивающим взором голубых, чуть навыкате глаз опытной пройдохи. Она жила в Столешниковском переулке, во дворе дома, где размещался лучший по Москве в ту пору кондитерский магазинчик. Во всяком случае постоянные очереди по утрам свидетельствовали об этом.

Все впятером, после ЗАГСа, направились к подруге жены. Там их ждал стол и обаятельный Толик с набриолиненным пробором и тонкими усиками на кромке верхней губы. Радости Цицы не было предела. Только одно омрачало торжественное состояние. Родители ничего подозревали. Настолько всё быстро и тайно закрутил их единственный любимый сынок. Надежда отца в его неудавшейся послевоенной жизни.

Так что как-бы не было велико желание новоиспечённого мужа остаться с женой один на один в отдельной квартире в Черемушках, надо было поначалу решить родительскую проблему. Энергичный муж решил действовать немедленно. Для храбрости он выпил ещё и ещё и они вдвоём быстро покинули весёлую компанию. Скрылись в толпе вечно гуляющих по вечерним Столешникому и Петровке.   

Это была трагико-фееричная встреча. Снедаемый страхом и одновременно желанием освободится от проблемы, он решил, что лучше просто позвонить в дверь квартиры и войти. Будь что будет. И всё таки не выдержал и позвонил с уличного автомата, спросил все-ли дома и бросил в трубку загадочную фразу. Мы сейчас придём, ждите, поговорить надо...

Жил мой герой в тесной коммунальной квартире на первом этаже большого дома по Пятницкой улице, построенного знаменитым страховым обществом «Россия» в 1913 году. Обуреваемый страхом он позвонил четыре раза. Но открыла парадную дверь соседка по квартире, Матильда Марковна. Весьма энергичная женщина, врач терапевт, советским способом освободившая жилплощадь от нежеланного мужа, видного районного хирурга. Просто написала донос на него в 1950 году. В разгар отчаянного государственного антисемитизма. Муж естественно исчез. Навсегда.

Матильда Марковна открыла дверь и впустила в квартиру молодых людей с тортом и бутылкой шампанского под мышкой. Они вошли в комнату. Первым сынок, за ним едва угадывалась маленькая женщина. Папа и мама ужинали за круглым столом в центре комнаты под круглым цветастым абажуром. Две пары родительских глаз внимательно и молча обследовали подругу сына, севшую напротив в юбочке, слабо прикрывающей красивые колени.  И выжидательно уставились на потомка.
   
Израиль Григорьевич, отец моего героя, аскетически сложенный, высокий мужчина с хмурым взглядом уставших глаз, втайне страдающей от неудачной операции при удалении осколков в область живота в годы войны, без всякого любопытства отложил ложку, прервав ужин. Мама, полная розовощёкая Бронислава Семёновна, напротив, сгорая от любопытства, предложила детям отведать её котлеток, необыкновенно вкусных и пышных.

Давайте поедим сначала, уж потом говорите – произнесла она и пошла к буфету за тарелочками. Она сразу догадалась о характере разговора, но явно не предполагала насколько легкомысленным был её сынок. А его как будто охватил коллапс. Возникла резкая слабость, бледность, похолодание конечностей. Какой-то голос внутри буквально кричал ему – немедленно прекрати своё легкомыслие, выкрутись как-нибудь, представь её пока просто как подругу, ну в крайнем случае как любимую подругу, невесту.

Но судьба уже решительно и бесповоротно всё решила за него.
Папа, мы поженились – дрожащим голосом произнёс сын – сегодня нас расписали в ЗАГСе.
Звякнула о тарелку упавшая вилка. Ставшая настолько тяжелой, что веса не выдержали крепкие мамины руки, когда-то в 1943 году чуть не удушившие на рельсах громадного мужика, пытавшегося её изнасиловать. Тогда она спасала детей, стоявших рядом и орущих от страха. Теперь спасать было поздно.

Сыночек! Да как же так. Сколько же вы друг друга знаете. Вы же так молоды, не знаете жизнь – вскричала в сердцах Бронислава Семёновна.
Последовал короткий, предельно всеобъемлющий ответ.
Мам! Мы любим друг друга. Как вы не понимаете?
Отец молчал. Новоиспечённая жена тоже. Она вообще сидела спокойно, с достоинством оглядывая родителей мужа и небольшой достаток в комнате. Она сидела настолько спокойно, что в зубах Брониславы Семёновны не то что вопросы, даже желание задать их застревало напрочь.
 
Мы на самом деле любим друг друга – произнесла Мила -  ну что вы так волнуетесь. У меня недавно умерла мама, папа очень переживает и я планирую жить втроём у нас с папой в большой квартире, в Новых Черёмушках. Я ему вчера всё рассказала и он не возражает. Он даже рад. Только не хочет никаких свадьб. Ну, вы понимаете! Не время.
Это была самая длинная её фраза.

Отец молча встал. Он понимал, что назад уже нет дороги и потому увещевания и уговоры не то что бесполезны, попросту сотрясение воздуха. Взял папиросы, подошел к двери, одел куртку и открыв дверь, обернувшись, тихо произнёс - ....лайдак ты!!!
Это непереводимое еврейское выражение. Что-то вроде «кукла с опилками», примерно. Сын знал перевод. Смолчал, крепко закусив губы.

А маме стало жалко маленькую, странно спокойную девочку, столько недавно перенесшую. Видимо сильно нутром переживает – решила она и обняв невестку за плечи, что-то жалостливо запричитала. И Мила размякла в больших, тёплых руках свекрови. Молодому мужу здесь делать было нечего. Его инстинктивно, как малыша, потянуло к отцу. Объяснится, рассказать, получить ласку, поддержку.

И всё же выйти к отцу, на улицу, он боялся. Боялся его резких слов. Наконец встал, вышел в длинный полутёмный коридор, потолкался в нерешительности на кухне и набравшись духа, спустился на улицу. Отец стоял возле дверей «чёрного» подъезда дома и курил беломорину. Видимо уже не первую. Мама запрещала ему курить. Сильно болел живот после трёх операций.

Отец молча смотрел на сына. Ещё далеко не старый (ему шел 48-ой год), но уже сдавшийся человек, напрочь забывший, что существуют и светлые периоды в жизни. Перед войной, в 1937 году, наконец-то, стал жить счастливо. Получил 15-ти метровую комнатёнку возле Преображенского рынка, где появился сын. Добился спокойной хорошо оплачиваемой работы. 

В то счастливое время преподавал токарное дело в техникуме. Любил свою работу, учеников и нередко получал грамоты от начальства. Даже стал готовился к заочному институту. Планировал поступить осенью 1941 года. И тут война. Все планы рухнули. Повестка на фронт в первые же дни. Через полгода осколочное ранение в живот, две операции. Опять фронт и раскрывшаяся рана. Прямо на передовой. Вновь операция и жизнь с постоянной болью. В нищете послевоенных лет.

Невзгоды сыпались одна за другой. Пробовал одно, второе, третье дело. Ни сил, ни возможностей не оказалось. Выручала крепкая любящая, неунывающая жена, тащившая на могучих плечах всю семью. А он сник. Стал злым, раздражительным и только мечта о славе детей, особенно сына, поддерживала и нравственно и физически. И вот тебе на!

Двадцать лет молокососу, студент ещё и вдруг ... жениться. Да ещё жить будет у жены, за счёт её папы. Лёгкой жизни захотел. Дурак! Придёт время, обязательно придёт, она или кто-то другой напомнят ему, что жил и живёт не за свой счёт. И что тогда!
Сын  осторожно подошел к отцу. 
Пап, но ведь и вы в девятнадцать лет полюбили друг друга и  поженились сразу. Так мама рассказывала.

Что ты сравниваешь – глухо проговорил отец – она не имела ни крыши, ни куска хлеба, когда в 1928 году, сбежав из деревни, нашла приют у старшей сестры, Мани. Полгода спала на полу в передней. Да и я сам, приехав из Одессы годом раньше, спал в коридоре, возле двери в комнату моей сестры, Нюси. Ты же знаешь! Мы оба были бездомные и встретившись, решили пойти на завод, где давали место в общежитии. Так и начали. Всё своими руками. А ты? Захотел лёгонького!

Сын потупил очи. Он мучился сознанием того, что квартира жены и на самом деле была одной из причин его решения.
Почему это плохо? – старался он убедить себя и мысленно отца - ну надоело жить в коммуналке. Надоело!
И всё же что-то постыдное было в этом факте. Что – он не понимал.

Но ведь я люблю – искренне и воодушевлённо начал говорить сын - честное слово люблю. Папа, поверь мне. Через два года Мила кончает институт и мы уедим. Обязательно уедим. Мы договорились. Геологу нечего делать в Москве. К тому же  у нас обязательное распределение, в основном на Волгу и в Сибирь. Только отличникам дают свободный диплом. А пока поживём у её отца в квартире. Он не может там быть один, очень мучается. Мила говорит, что к нему по ночам приходит жена и зовёт его. Ты понимаешь... Страшно ему! И он ходит по квартире. Уснуть не может.

Лейба, ты мой Лейба – вдруг по еврейски нежно назвал сына отец, обнял и привлёк к себе – тебе только двадцать лет, ну какой ты муж, подумай. Ты станешь там мальчиком на побегушках. Будешь зависеть от отца. Он же кормит. Привыкнешь к такой жизни. А когда испортятся отношения, это часто бывает, тебя попрекнут. Поверь, такое обязательно произойдёт. Потому что ты не гордый, не сильный. Такими помыкают. И что тогда! Уйти от хорошей привычной жизни очень трудно. Сглотнёшь упрёк и всё. Один раз стоит сглотнуть, не ответить, и отношение к тебе отца, но особенно близкой женщины станет презрительным.

В душе-то уж точно. А ты слабый. Я знаю твой характер. Как две капли воды он и мой – отец глубоко и горько вздохнул - теперь уже ничего не изменишь. Пойдём! Выпьем твоё шампанское.
Обнявшись, они медленно вошли в подъезд. У сына от невероятной смеси нахлынувших чувств любви к отцу, гордости, от внезапного единства с ним, жалости к себе, обид и отрывочных мысленных слов клятв как-то исправиться, распирало душу и вот-вот готовы были хлынуть обильные слёзы...

Вот так началась семейная жизнь студента пятого курса. Так произошло затмение Цицерона. Он стал жителем Черёмушек, знаменитой московской новостройки, знаменующей в те годы возникновение эпохи развитого социализма в России. Но об этом никто из жителей страны, кроме двух-трёх чиновников идеологического отдела ЦК КПСС, не ведал.

Утром, проглотив пару-тройку бутербродов с дефицитной колбасой из закрытого распределителя (папа жены был знаменит), запив крепким чёрным чаем, поцеловав жену, Цицерон бежал в институт. Теперь это занимало буквально десять минут, потому что Нефтяной институт переехал в конец Ленинского проспекта, разбитого в непосредственной близости от Черемушек. Мила ещё сладко спала.

Круговорот студенческих дел захватывал полностью. Лекции, коллоквиумы, лабораторные занятия, тишина институтской библиотеки,  громкие споры и просто разглагольствования с приятелями в столовой или в длинных коридорах – всё шло обычной неизменно увлекательной чередой. Как и раньше. И Цицерон забывал семейную жизнь. Напрочь! И вдруг, где-то и на чём-то остановившись, вспоминал и преображался. 

И казалось бессмысленно улыбался. Он вспоминал любимую женщину, которая принадлежит ему. Только ему. И сегодня вечером, как и вчера и позавчера и завтра будет нежной и ласковой, покорной и страстной. Он мечтал и застывал от счастья. В этом облаке счастья он прибегал в свой новый дом, где его встречал, чаще всего, тесть.

А Милочка на занятиях – виновато опускал глаза и удалялся в свою комнату.
Семён Григорьевич, так его звали, при всей именитости и важности профессиональных дел, был на удивление маленьким человечком с большой лысой головой и золотым пенсне. На мир смотрели печальные, напряженные, вопрошающие глаза. Они встретили зятя в первый же вечер его  появления в квартире.

В тот же вечер, когда двумя часами ранее молодожены «праздновали» бракосочетание у родителей молодого мужа. Но здесь было всё по иному. Говорить ни с кем и ни о чём не хотелось. Муж горел нетерпением остаться, наконец, с новоиспечённой женой наедине. Мила казалось наоборот, всё оттягивала и оттягивала этот час.

Они втроём сидели на кухне, за большим столом, уставленным закусками, явно не домашнего приготовления и Семён Григорьевич, всю жизнь ранее полагаясь в бытовых вопросах на жену, смущаясь незнакомой ему ролью тестя, старался вести беседу. Он размещался на переднем краешке стуле, крепко зацепившись локтями за стол. Другой опоры не было, так как короткие ножки не доставали до пола.   

Когда защитите диплом куда вас распределят – торжественно и важно спросил тесть.
Напрягшись, словно на экзамене, зять стал  энергично живописать романтику скитальческой геологической жизни вдвоём в крестьянских избушках, палатках, спальных мешках, о таинствах таёжных маршрутов, о форсировании горных рек и прочее. Он говорил очень запальчиво, но недолго.

Вдруг почувствовал насколько здесь никому неинтересны его слова. Семён Григорьевич морщился, часто смотрел на дочь, как бы молчаливо спрашивая - ...о чём он говорит, о каких странствиях, а я как, ты же одна у меня теперь, неужели уедешь?
Дочь смотрела на отца и её взор молча говорил.
Папочка, папочка, ну что ты! До этого ещё далеко. Мне два года ещё учится. А там посмотрим... Никуда я и не думаю уезжать. Пусть пока говорит.

Отец смотрел на дочь и успокаивался. Видимо он знал её хорошо. К тому же ещё два года. Всё на самом деле перемелется. Он молод и горяч, кажется очень легкомысленным, а там глядишь и внук появится. Похоже парень чист и любит дочку. Это главное. С этими мыслями тесть поднялся, попрощался и ушел.

Ну, вот! Во рту у мужа сразу всё пересохло. Кровь застучала в висках. Наконец-то, одни. Мила тоже почувствовала наступление критической минуты. Поднялась и боясь встретится взглядом с мужем, делая вид что ничего не происходит, стала убирать со стола посуду, закуски. Двигалась как-то боком, всё время держа мужа в поле зрения.

Пойдём, Мил, я не могу больше ...
Ты иди и расстели диван. Я скоро.
Двигаясь словно лунатик, подстёгиваемый неземным от остроты ощущением, муж уже через пару минут лежал под шелковистой пуховой периной, дрожа от нетерпения. Послышался шум воды в ванной. Он чётко представил, как тёплые струи стекают по телу, собираясь прозрачными лужицами в интимных углублениях, оставляя  капли воды и пены на плечах и бугорках груди, даже почувствовал прикосновение рук к тем углублениям и буграм...

И задрожал ещё больше. Неистовая волна возбуждения охватила сознание и он забился в угол широкой тахты в томительном ожидании. Не заметил как она вошла, лишь увидел в свете ночника мелькнувшие плечи, груди и протянул руки. Дальше всё произошло молниеносно. Бурное соитие, неистовые ласки, сухие, растресканные губы и ...неприятное чувство пустоты, когда почему-то всё быстро кончилось.

Нет! Он не был мальчиком. Были встречи и до Милы. Но они были  случайные, скомканные, пьяные. Квартирный вопрос в Москве тех времён стоял чрезвычайно остро и молодёжь пользовалась любым случаем для любви. Подъезды домов, тёмные скверы, ближние леса, общежития институтов - при постоянном страхе обнаружения в самый нежданный момент. Секс потому был стремительным, молниеносным и таковым казался молодёжи нормальным.

Цицерону, правда, повезло. Будучи с первого курса института в дальних экспедициях, подолгу останавливаясь в деревнях и малюсеньких городах или попросту живя в палатках на окраинах деревень и городов, он имел немало возможностей решить своё сексуальное любопытство. Это не было глубоким чувством. Это скорее была внезапная похоть.

Но вот ведь беда. Нередко деревенские парни сильно били любопытных горожан, особенно москвичей. Да и местные девушки в те времена были не склонны к случайным встречам, а уж в интимной обстановке вели себя настолько зажато, что самое острое чувство быстро растворялось, рассеивалось, как розовые облака над внезапно вздыбившимся морем.

Но тут-то всё было иначе. Любимая женщина, принадлежащая тебе, спокойная обстановка.  И не надо никого опасаться. Никто не посягнёт! Можно расслабится. Но странным образом  сработала укоренившаяся привычка. Она подвела юного мужа. И в результате пустота... Что делать дальше? Чувство не ушло, он это осознавал, пропала лишь острота и только руки продолжали касаться и нежить.

Но главное в голове возникли вопросы. Я оказывается не первый.
Мила лежала молча. Она ранее испытывала эти ощущения и тогда они доставляли большое удовольствие. Она и сейчас их ожидала.  Но ничего не ощутила. И не столько благодаря молниеносности, сколько от страха перед необходимостью ответа на вопросы. Они могли в те времена возникнуть. 

Естественно, необходимость ответа мучила её значительно раньше, нежели нахлынули вопросы у мужа. Но муж молчал и только руки его продолжали нежить, слегка касаясь. Вопросы и ответы у того и другого были одинакового рода. Молчание затягивалось. Спасло положение вновь обострившееся чувство ... у мужа. Второе соитие было более продолжительным и нежным, но не настолько, чтобы погасить её желания и ...его вопросы.      
С тем и уснули.

А утром, хоть неприятно и слякотно было за окном, всё повторилось. Также молчаливо, бурно. И вновь без вопросов со стороны мужа. А у неё они возникли. Совсем другого рода. Сравнение сексуальных ощущений было не в пользу говорливого Цицерона.
Что делать – пронеслась мысль – ведь так теперь будет всю жизнь. Наверное всю жизнь.
Эта мысль очень испортила ей настроение. Милочка отвернулась, притворилась спящей.

Исцеловав лицо «уснувшей» жены, перекусив вчерашними закусками, молоденький муж помчался в институт. Дорога была близкая. Пешком минут 15-20. Душа радостно пела, возникшие было ночные вопросы спрятались куда-то в глубины памяти. На легкомысленной её поверхности, несмотря на дождь и слякоть, было озорно и светло. 

Сашка встретил с хитрой ухмылкой.
Ну что! Как семейная жизнь? Накувыркался. Я думал ты дня три не покажешься.
Ты же знаешь курсовые на носу – сладко улыбаясь ответил Цица.
Подошел Борис. Сашка продолжал.
Ты не увиливай. Когда сабантуй устроишь.
Какой сабантуй! Ты же знаешь, у неё недавно мать умерла.
Ну ты счастливчик! Надо ж так устроится. В лучшем районе, в отдельной квартире, да ещё без тёщи. Ну, тестя, не беспокойся, мы тебе поможем убрать. Борю подошлём...

Тут и я сам справлюсь – подделываясь под Сашкин фарс, продолжил Цицерон. Тесть ростом как Милка, полтора метра с кепкой и в золотом пенсню. Тихий, тихий. Кажется, очень приятный мужик.
Вмешался Борис. Как обычно важно и серьёзно спросил.
А кто он? Чем занимается...
Не ведаю. На столь серьёзные темы ещё не успели поговорить, но какой-то важный чинуша, каждое утро за ним приезжает «Волга».

Ты знаешь – продолжал Борис, лукаво улыбаясь - с твоей женой оказывается хорошо знаком Володька. Помнишь его, с геофизического отделения. Я позавчера случайно рассказывал ему о твоей скоропалительной женитьбе.
А он вдруг усмехнулся и сказал, что знаком с Милой почти год и что в компании все называют её карманной чувихой. Надо же, как мир тесен – глубокомысленно заметил Борис. Это замечание больно кольнуло Цицерона. Внезапно всплыли ночные вопросы.

Они шли по длинному коридору третьего этажа, заполненному облаком шума и дыма. Нелепый приказ разрешал курить на открытых боковых площадках и естественным образом дым привольно распространялся вдоль коридора. Шло время большого перерыва и огромный коридор словно пчелиный улей жужжал голосами сотен студентов и преподавателей, в котором всё про всех хорошо знали и где слухи порой опережали события.

Цицерон казалось пропустил мимо ушей слова Бориса. Не до того было. За четыре года ежедневного тесного коридорно-лекционного общения все здесь были знакомы и потому знали в подробностях беспрецедентное по скорости и неожиданному результату любовное событие, всколыхнувшее студентов геологоразведочного и даже соседних факультетов.

Его беспрерывно поздравляли. Он только успевал отвечать на разной солёности шутки и сравнения, сыпавшиеся с обеих сторон.
Но вот задребезжал звонок, вспыхнули слова «тише идут занятия» и коридор, как покинутое судно, окунулся в глубину тишины.

В тот день сбежать домой было просто невозможно. Последним по расписанию следовал коллоквиум по диалектическому материализму, где в конце занятия поименно распределялись темы последней годовой курсовой работы. Цицерон сидел у окна и с высоты пятого этажа краем глаза наблюдал за снующими маленькими человечками на улице и грязно-желтыми троллейбусами, то идущими с интервалом, то вдруг следующими почти впритык друг к другу.

Почему так!  Мелькнуло в голове, но сразу возникла другая мысль. Где-то моя… карманная чувиха. Он запнулся, вспомнив и эти слова и лукавую усмешку Бориса. Но тут же вдруг буквально ощутил  пронзительный голос, писклявый смех жены. Ему стало тепло. Даже жарко. До испарины.

Другим краем глаза он старался не потерять из виду моложавую преподавательницу, строгую молодую даму в сером костюме и даже пытался вникнуть в её слова. Но ничего не получалось. Вновь и вновь возникала Мила. Карманная чувиха. Известная многим… Ну и что! А сегодня только моя женщина. М О Я ! Когда захочу, тогда ласкаю. Чудно как-то!

Он ворвался в дом и на одном дыхании взбежал на пятый этаж. На улице было темно и сыро, накрапывал дождь и порывы ветра беспрепятственно гуляли по просторным квадратным дворам новеньких черёмушкинских кварталов. И сразу ощутил тепло урчащих батарей. Оно насыщало уютом, совместно с ярким светом ламп, вертикальный простор подъезда. И его душу тоже.

Он даже коротко засмеялся в ожидании счастья. И буквально запрыгнул на пятый этаж. Позвонил в дверь. Долго никто не открывал. Потом послышались тихие, крадущиеся шаги, возня с цепочкой и на пороге показался ... тесть.
А где Мила – неожиданно тихо спросил муж.
Ну что, вот так сразу в дверях – с печальной улыбкой произнёс Семён Григорьевич, отойдя в сторону и пропуская зятя. Ты сначала войди, разденься. А в общем-то я не знаю, где она. Наверное в институте.
И повернувшись, ушел к себе в комнату.

Воцарилась тишина. Радость как-то немножко скисла, скукожилась. Раздевшись и почему-то на цыпочках, зять прошел в свою комнату.
Включил телевизор и уселся в кресло. Безучастно просидев с десяток минут, он вспомнил, что срочно надо готовить расчёты по нефтепромысловой геологии, зубрить петрографию. Но собраться всё не мог. Где же она может быть – носилось в голове – занятия ведь кончились,  говорила, что к четырём и обещала сразу домой.

И тут вдруг снова всплыли слова Бориса ... карманная чувиха. Кольнуло сердце, радость растворилась окончательно. Нет, надо за стол. Считать и чертить. Иначе не успею.
В дверь робко постучались и раздался голос тестя.
Не хотите почаёвничать со мной.

Через десять минут они сидели за кухонным столом, слегка обустроенным закусками, где гордо выделялась баночка рижских шпрот, порезанный ломтиками лимон и бутылка армянского коньяка, бережно принесённая тестем. После второй маленькой рюмочки Семён Григорьевич, порозовев и напрочь отказавшись от третьей, пустился в воспоминания.

Он ни о чём не спрашивал молодого собеседника. А тот интуитивно почувствовал настоятельную потребность одинокого стареющего мужчины высказаться. Выплеснуть горечь и боль, накопившуюся в душе маленького человечка, внезапно потерявшего единственно родное существо. Жену! И на старости лет  оказавшегося беспомощным, никому не нужным.  Он смотрел сквозь пенсне прямо в глаза юного зятя, совершенно чужого ему человека и всё говорил, говорил, говорил...

Мой юный герой ещё не ведал сложности мира пожилых людей. Никогда не соприкасался. Отец, прошедший войну, не посвящал сына в свои сокровенные мысли. Берёг. И потому долгое откровение чужого человека, прожившего большую жизнь и вдруг открывшего душу, потрясли глубиной и хитросплетением отношений, разнообразием чувств и мыслей.

Он сидел не шелохнувшись, впервые почувствовав как трагичен мир. Как в этом взрослом мире чуть ли не ежедневно наступают маленькие и большие затмения, заслоняющее радость и свет, погружающие людей в отчаянную борьбу за каждое проявление счастья. Или отказывающихся от борьбы и тогда погибающих…


Это был его первый экзамен на зрелость. Гордость охватывало сознание юного Цицерона.