На работу я опоздала. Да, моя вина, ничего не могу сказать – за уже почти год работы на «скорой» так и не научилась рассчитывать свой режим дня, по крайней мере, до такой степени, чтобы падать в постель в нужные десять вечера, а не в обычные для бывшей студентки два часа ночи. Клялась себе, давала самые страшные обещания, что вот сегодня, как сменюсь, прям сразу домой, отлежусь, переделаю дела, и завтра же вечером, как порядочная девушка из приличной семьи, непосредственно после ужина, лягу спать.. ну и, как обычно, обещания оставались невыполненными, обеты – нарушенными, совесть – смертельно обиженной и горестно качающей головой, наблюдая мои попытки заснуть в далеко неурочное для нормального подъема поутру время.
Я бежала по Цветочному бульвару, наблюдая сквозь листву платанов, как утреннее солнце, спрыгнув с крыш «хрущевок», уже румянит их стены. Укоризненно так румянит – в это время мне уже полагалось быть переодетой в зеленую форму, что бьется о бедро в пакете, и вовсю принимать смену.
- Утро крааааасит нежным светом… - фальшиво пропела я, сворачивая с аллеи в узкий проход между двумя «малосемейками». Уютное место – асфальтированная дорожка, окаймленная с двух сторон подстриженными кустами лавра благородного («лаврушки», в просторечии), сверху укрытая нависшими ветвями алычи, вишни-дички и мушмулы; для малышни – самое место для игр. Для меня же сейчас – возможность срезать угол и добраться до станции с наименьшими потерями для моего престижа в глазах старшего фельдшера Анны Валерьевны, которая и так на меня уже имеет зуб размером с акулий за мои опоздания.
Еще поворот, мимо здоровенной хурмы, усыпавшей дорожку крупными листьями и увенчанной зреющими плодами (ах, шайтан, где ж мои пятнадцать лет – уже бы забралась на дерево!), и вот передо мной улица Леонова, дорога, мокрый еще от утренней росы асфальт, за ней – бетонный забор из скомпонованных объемных квадратов, за ним – почетный караул из кипарисов, а между ними утро красит тем же предательским нежным светом стену подстанции. Слышен даже отсюда рев прогреваемых двигателей и ругань водителей, гомон фельдшеров, принимающих смену, изредка что-то рявкает селектор… в общем, все при деле, кроме, разумеется, разгильдяйки Гули Аскаровой, которая никак не поймет, что выговор – это серьезно, а второй выговор на период действия первого – это уже увольнение. Пусть не с позором и под барабанный бой, но и вариант сделать плачущие глазки, как это было неоднократно проделано в училище, и поклясться, что этот раз – он самый последний раз, честно-пречестно, увы, не получится. Что было оной Гуле подробно и неоднократно разъяснено ее врачом Олегом Якуниным. Который сейчас, надо полагать, дернув щекой после очередного взгляда на часы, принимает за фельдшера смену, и драит машину… ч-черт, стыдоба.
Я бросилась через дорогу, едва не угодив под машину. Уже скрываясь в воротах подстанции, услышала все, что думают о неуклюжей кривоногой и криворукой самке барана нормальные мужчины, состоящие, несмотря на полное незнакомство с ней, в полноценной родственной связи со всей ее семьей. Не отругивалась, понятное дело, сама виновата, да и не до того. Двор станции – вот он уже. Асфальт заплатами, горящие еще с ночи галогеновые лампы, освещающие стоянку, толпа медиков, дым сигарет с крылечка… где-то там моя 615-я машина? А вот она, родная, стоит в любимом уголке, рядом с машиной семнадцатой бригады. «Чертова стоянка» в просторечии, рядом – гараж машины главного врача, шершавый бетон стены которого украшен мхом, подтеками воды с крыши и памятной щербинкой от пули. Убили здесь, лет десять назад, молодого врача Егора, было дело. Каждый начинающий медик, собственно, приходящий на станцию, эту историю знает, с непременным паломничеством к стене.
Машина моя была пуста. В смысле – в ней никого не было. Для непонятливых – это нонсенс, настолько нонсенс, насколько бы поразило бы любого солнце, встающее на западе. Или электричка, бодро катящая по воде. Или Гульнара Аскарова, приходящая на смену вовремя. Я торопливо распахнула раздвижную дверь. Пусто. Нет ни моего врача, сгорбившегося за носилками, вытирающего ветошью их металлические части, ни знакомого запаха гипохлорита, ни шороха веника по пупырчатому резиновому покрытию пола. Салон машины встретил меня устойчивым ароматом прошлой смены – смесь пота, крови, рвоты, неповторимого букета милицейского приемника-распределителя и шикарным набором запахов подобранного в течение смены бомжа.
Я повернулась – к машине шел наш водитель.
- Александр Викторович, а где Олег?
Дядя Саша закурил. Нет, правда, закурил, не шучу! Тот самый дядя Саша, который обкладывал в шесть этажей любого, кто пытался щелкнуть зажигалкой в салоне машины, и периодически читал фельдшерам из молодежи гневные лекции на тему вреда никотина и скорой смерти всем тем, кто тратит время на вдыхание горящих смол табачного листа, а не на следование канонам здорового образа жизни. Аргументировал он это тем, как правило, что сам раньше курил, а вот сейчас…
- Вы чего? – ошарашено произнесла я.
- Опоздала? – бесцветно спросил водитель, и, словно опровергая все каноны образа, который у меня сложился в голове за неполный год работы с ним на одной бригаде, еще раз жадно затянулся. – Давай, мой машину, пока Валерьянка на «пятиминутке».
- Дядь Саш, а вы чег…
- ФЕЛЬДШЕР АСКАРОВА, ПОДОЙДИТЕ К ДИСПЕТЧЕРСКОЙ! – рявкнул металлический бутон селектора, нависающий над бетонным козырьком стоянки.
Я вздрогнула и сжалась. Ну, все, чего уж гадать – Валерьевна в курсе моего опоздания, и, думаю, опоздания Олега тоже. Иначе как можно еще оправдать отсутствие на рабочем месте моего идеально правильного и насквозь требовательного к порядку доктора?
- Гулька.
- А? Что? - я повернулась к дяде Саше. Не знаю, я не физиономист, но на нем, как говорят, «лица не было». Вроде и не бледен, но что-то с ним не так. – Дядь Саш? Что-то случилось?
- Ты это… постарайся, ладно? – выдавил из себя мой водитель. И снова затянулся. И закашлялся – что вы хотели, девять лет не курить…. Туберкулез – не только курить бросить заставит. Он отплевался, стрельнул глазами по сторонам, снова посмотрел на меня: - Если что надо, я помогу!
- Да что случилось-то?
- ФЕЛЬДШЕР АСКАРОВА! – ох, ну почти на визг сорвалась Зоя Савельевна. Как говорят ребята из долгоработающих, когда-то, во времена динозавров, ну или когда деревья были большими – точно, Зоя была старшим фельдшером, после определенных событий ее турнули, но замашки начальницы тюрьмы у нее накрепко вжились в генофонд. Я побежала к крыльцу.
- Аскарова!
И что я говорила? Анна Валерьевна, старший фельдшер всея Центральная подстанция, бессменная и бессмертная alma mater всего фельдшерского, сестринского и санитарного персонала, тут как тут, замерла на крыльце, цепким взором мгновенно, как сапсан, вычленив меня из толпы.
- Я, Анн-Валерь…
- Идите за мной!
Ничего не понимая, я пошла. Собственно, не пошла, а побежала. Да, это еще один феномен нашей подстанции, непонятный непосвященным. Анне Валерьевне буквально пару недель назад стукнуло восемьдесят лет. Анна Валерьевна не выглядит на свои восемьдесят лет. Она вообще не выглядит на хоть какой-то возраст, содружественный с тем, к которому она принадлежит. Анна Валерьевна всегда подтянута, стройна, носит туфли на каблуке, по станции перемещается исключительно бодрой рысцой, которую поддержит не каждый молодой фельдшер, пахнет исключительно дорогой французской парфюмерией, осанку имеет такую, что газель взвоет шакалом от зависти, но самое главное – Анна Валерьевна имеет настолько трезвый ум и ясную память, что указанные уже давно перекочевали в область станционных легенд. В частности, график – да-да, тот, что висит на стенде напротив диспетчерской, у Анны Валерьевны на самом деле находится в голове; и неоднократны были случаи, когда упомянутая Анна Валерьевна, разбуженная с утра звонком фельдшера или врача, с ходу, не глядя в записи, четко отвечала «Ваша смена двадцатого и двадцать третьего, на девятнадцатой бригаде, 388-я машина, водитель Сафаров, не опоздайте». Анна Валерьевна все помнит и все знает. Бытует по станции также и легенда, что на персонал пришла жалоба, мерзкая такая, с упоминанием подноготной, что, как бы, намекало на то, что жалобу писал тот, что некогда работал здесь. Жалобу показали Валерьевне – та бегло посмотрев на нее, сказала: «Кажется, почерк жены Ивчука». Да, есть у нас такой фельдшер – Федя Ивчук, и, действительно, есть у него жена. Я лично ее не застала, но девочки рассказывали – скандальная особа, пришедшая на станцию в свое время, и за неполные две недели восстановившая против себя персонал трех бригад сразу (могу предположить, и меня бы не вдохновило прямо с порога обращение на «ты» малолетней опоры отечественной медицины прямиком из-за парты, и периодические заявления на вызове «Да мой доктор дурак, вы его не слушайте!). Подняли заявление указанной жены (работала полгода, скандалила, была уволена), сверили почерк – да, один в один. Обычная, в принципе, ситуация. Необычности в ней добавляло то, что заявление было написано девять лет назад. Но почерк наша Анна Валерьевна узнала с ходу.
Я бежала за нашей легендарной Анной Валерьевной, совершенно не понимая, что происходит. Мелькали передо мной полы ее белоснежно-белого халата (другой формы она не признавала), ноздри щекотал аромат ее французских духов, терпкий, сильный, медвяно-горьковатый, перебивающий ароматы мелькнувшей мимо заправочной (гипохлорит, спирт, пот персонала), стерилизационной (каленая бумага крафт-пакетов, дезсредства, порошок от моли), аптеки (непередаваемая игра запахов медикаментов), отдела статистики (нафталин, пыль, старые чернила), пока мы обе как-то внезапно не оказались в ее кабинете.
- Присядьте, Аскарова.
Я присела, куда деваться, и, куда деваться же, тут же начала:
- Анна Валерьевна, я все понимаю, но это в последний раз, клянусь, просто будильник сломался, я в следующий раз его на час раньше…
Старший фельдшер прервала меня нетерпеливым жестом, и уткнулась в график.
Наступила тишина, и через какое-то время она стала угнетать. Я сидела на жестком стуле, пытаясь совладать со своими эмоциями, а старший фельдшер упорно изучала график смены, не обращая на меня никакого внимания. Так продолжалось, пока не ожил селектор (в кабинете старшего фельдшера он имел вид коричневого ящичка, забранного черной пластмассовой решеткой).
- НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ! БРИГАДЕ ТРИ, БРИГАДЕ ЧЕТЫРЕ, БРИГАДЕ ПЯТЬ, БРИГАДАМ ШЕСТЬ, ШЕСТНАДЦАТЬ, БРИГАДЕ СЕМЬ, БРИГАДЕ ДЕВЯТЬ, БРИГАДЕ ДЕСЯТЬ, ОДИННАДЦАТЬ, ТРИНАДЦАТЬ, ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, ПЯТНАДЦАТЬ, БРИГАДЕ СЕМНАДЦАТЬ (я снова вздрогнула и сжалась), ДВАДЦАТОЙ, ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЙ!
Тишина в эфире. Персонал сейчас уже должен устремиться к машинам, в том числе – и персонал моей, семнадцатой, бригады. А я, как часть этого персонала, еще не принявшая смену и даже не успевшая переодеться, сидела в кабинете у старшего фельдшера. И понятия не имела, где сейчас мой врач. Если бы мне кто-то сейчас сказал, что это к добру, и вообще – добрый знак, уж не знаю, хватило бы отпущенных мне пределов презрения, чтобы выразить сказавшему хотя бы десятую часть оного.
- Гульнара, вы когда видели вашего врача последний раз?
- Я?
- Вы.
Анна Валерьевна умеет отрезвлять одной фразой, ага. Против моей воли мозг заработал.
- Ну…. Мы сутки отработали, сменились. Я домой пошла, он тоже. У него «дэпэшка» еще в ночь была. Вы же ему и сказали.
Я подавила в себе желание шлепнуть себя по губам – Валерьевна на меня глянула так, словно я ее в чем-то сейчас обвинила. Да, вспомнила – мы сидели на крыльце в вечернюю пересменку, я курила, Олег периодически отнимал у меня сигарету затянуться, Александр Викторович, наблюдавший и переживавший, каждый раз не забывал упоминать различные органы-мишени, страдающие от никотина, вышла наша старший фельдшер и сказала: «Якунин, вы завтра в ночь». Ну, бывает… курортный сезон, надо же дырки в графике затыкать, а наши врачи не отказываются от подработок. Помнится, санитарка, стоявшая рядом, тут же отозвалась: «Да, Анн-Валерьевна, я ему уже сказала», на что Валерьевна, резво повернувшись к ней, произнесла: «Молодец. Ты тоже в ночь». Крылечко взорвалось хохотом. Олег лишь покачал головой, но ничего не ответил. Оно и понятно – после суток ты домой приходишь мертвей убитого трупа дохлого покойника, после этого выходить в ночь – тяжело и бесспорно вредно для здоровья… но, да, кого интересует здоровье работников здравоохранения, которых обязали к подобному труду нищенскими зарплатами? Разумеется, выйдет.
Валерьевна кивнула.
- Он вышел. Отработал ночную смену. Но потом… в общем, Гульнара, вам сейчас надо будет…
Она замялась.
- Был скандал? – прозрела я. – Скандал на вызове? Или драка? Милицию вызвали?
Старший фельдшер поморщилась.
- Если б что-то такое было, мы бы без вас обошлись… Понимаете, Гульнара, вы с ним работаете уже…
- Год, - гордо вклинилась я.
- Девять месяцев, - звякнул металлом голос Анны Валерьевны. Я сникла.
- Девять месяцев, и, в принципе, все девять месяцев вы со своей работой справлялись. Я, конечно, говорю это, не имея в виду ваши регулярные опоздания.
Как-то я читала в журнале, что кто-то разработал крем, избирательно сужающий сосуды щек, не позволяя им краснеть. Дескать, не выпустили его, выкупили патент, иначе легендарная женская стыдливость, мол, канула бы… Сейчас бы лично обняла изобретателя в обмен на его изобретение, заодно, бонусом, задушив бы выкупившего.
- Но, тем не менее… - Анна Валерьевна замялась, после чего протянула мне карточку.
Карточка сама по себе для меня была не новость. Эти карточки знали все – плотный такой картон, без тиснения и узоров, желтый фон и голубая волнистая кайма по краям. Когда-то, как опять же гласит одна из легенд нашей подстанции, разорилась какая-то фирма, организовавшаяся рядом с нашей «скорой», и ее заготовки визиток, которые они собирались производить в промышленных масштабах, достались нам – хозяевам они были не нужны, и горой громоздились под окнами, грех было не воспользоваться, одним словом. Насколько это правда, не знаю, но Анна Валерьевна все телефоны и адреса писала исключительно на именно таких вот карточках, более того - в ее объемистом шкафу была специальная картотека, вся исключительно состоявшая из упомянутых визиток, причем, как говорили станционные сплетники, на каждого человека там было совершенно полное досье с телефонами и адресами – вплоть до телефонов отдаленных знакомых и случайных любовниц. Дескать, наша старший фельдшер может выцепить тебя на смену совершенно отовсюду, даже с квартиры друга брата знакомого соседа по комнате – настолько она хорошо была информирована. Враки, конечно… Наверное.
Я машинально взяла карточку. На ней бисерным почерком было написано «Ул. Московская, кафе «Красный горн». Вр. Якунин О. Г.».
Какого черта?
- Мне что, сейчас – туда? А бригада, а смена..?
- Вы просто не посмотрели график, Гульнара, - мягко… непривычно мягко сказала Анна Валерьевна. – И ошиблись – сегодня не ваша смена.
- Как – не посмотрела? Я… - я возмущенно подпрыгнула – и тут же осела под мгновенно потяжелевшим взглядом старшего фельдшера.
- Вы сегодня выходная, - отчеканила она. – Ваша смена завтра. Поэтому вы сейчас пойдете по этому адресу, там найдете своего врача… Олега, и…
Исчезнувшая мягкость вновь вернулась в голос Анны Валерьевны:
- … и постараетесь вернуть его на станцию. Вам все понятно, Гульнара?
- Все понятно, - произнесла я, вставая. И ничего не понимая, разумеется.
* * *
Утро на нашем Цветочном бульваре – что может быть прекраснее? Нет, серьезно, вы просто никогда не бывали в нашем городе ранней весной, когда только-только пробуждается природа, когда первые листья, разорвав тугой плен почек, расправляют свою нежную зелень в еще прохладном, с едва закончившейся и не до конца ушедшей зимы, воздухе. Сейчас, к сожалению, не весна, наоборот – ранняя осень, но бульвар не менее красив. Длинный, мощеный брусчаткой, три целых километра длиной, он вытянулся от знакомой всему городу статуи «Ломающей стрелы» (брутальная амазонка на брутальном толстобоком коне, вздернувшем передние ноги в прыжке, с хрустом переламывает нечто невидимое над головой – медные стрелы давно растащила шпана, вооруженная напильниками) почти до самого моря. Вдоль бульвара, как часовые, то тут, то там стоят темно-зеленые кипарисы, старые, но еще крепкие, с посеревшей от времени корой и длинной гибкой верхушкой, гневно раскачивающейся, когда расшалившийся соленый морской ветер налетал на район Коммунстроя. Ветер, хохоча, треплет их пушистые лапы, мечется между стройными стволами, взметается ввысь и вьюном падает вниз, вытряхивая желтую пыльцу из шишек – чтобы потом умчаться дальше, в узкое горло ущелья, и там уже сгинуть, будучи опрокинутым сильным, мощным и уверенным в себе, постоянно дующим ветром с хребта Алек. Кипарисы расправляли ветви, раскачивались, хрустели корой и всячески издевались над морским пришлым нахалом, бесславно сгинувшим в узком каменном створе гор. Впрочем, быстро успокаивались – таких болванов было много, они приходили и уходили, а кипарисы были вечны. По крайней мере, так они точно считали, я уверена.
Я неторопливо шла по Цветочному, направляясь к кафе, адрес которого мне любезно написала на карточке Валерьевна. Именно – неторопливо. Смену она мне сняла, спешить было некуда, а что касается Олега – это еще очень большой вопрос, надо ли спешить вообще.
Хочу вам рассказать о моем враче… ну, или попытаюсь рассказать. Очень сложно выразить всего лишь словами то, в чем и чувства-то до сих пор пребывают в замешательстве. Нет, не те чувства, поверьте. Я противница служебных романов – сама не сталкивалась, но имела в виде моих более взрослых подруг и родственниц достаточно примеров перед глазами, чтобы обрести четкое понимание того, что подобные увлечения никогда не заканчиваются хорошо. Нет, правда. Олег… ну, можно сказать, что он симпатичный, можно сказать, что он привлекательный – но работать с ним я напросилась у Валерьевны, только выпустившись из училища и пройдя практику, совершенно не из-за этого. Он привлек меня сочетанием, скажем так, несочетаемого – романтичным своим цинизмом.
Первой сменой, как сейчас помню, я от него шарахнулась – мат на мате, сигарета за сигаретой (мои и добрых сотрудников, он бросал), поминание случаев с прошлых вызовов, и все, как один – твари, жлобы, скандалисты, ублюдки, которых бы закатать в бетон, в три слоя, а потом бы напалмом еще… Жару поддавали приехавшие с вызовов, выдающие подробности посещения профессиональных хроников – Олег оживал, вытягивался, вверх рвалась его рука, сжимающаяся, словно коготь ястреба, и на крылечко лились очередные, подчеркнуто-ядовитые, подробности его прошлого и позапрошлого приезда к упомянутому. Крылечко млело и хохотало – Олег был хорошим оратором, а я, новичок и малопосвященный (скромная месячная практика не в счет), ерзала, краснела и всячески пыталась показать всем видом, что я к нему не имею ни малейшего отношения. Потом был вызов, и я съежилась на сиденье в салоне, с ужасом ожидая, что будет на адресе, заранее прикидывая причины, по которым завтра кинусь в ноги старшему фельдшеру, с просьбой убрать меня от такого сукина сына, по недоразумению ставшего врачом… А потом был пятый этаж, была жуткая прихожая с ободранными обоями и запахом кошатины, была бабушка с диабетом и без двух ног аж по бедра, были подтеки мочи на простыне и стойкий запах старости и гниения заживо – и Олег преобразился прямо на моих глазах, из матерящегося циника он превратился в … ну, я не скажу, ангела… нет, скажу. Он эту бабушку разве что не обцеловывал во все места, пока родня, кривящая носы (бабушка болеет двадцать лет и пять лет как без ног), перешептывалась в коридоре. До сих пор помню его голос, как-то сразу смодулировавший с хриплого мата на нежное воркование: «Бабулечка, моя ж ты птичка золотая… давай, сейчас мы тебя немножечко повернем, хорошо? Умничка какая, помогаешь доктору, та-ак, теперь давай я один укольчик тебе, совсем не больно, ладно?» - и его узкая ладонь, гладящая бабульку по дряблому плечу, и три кардиограммы, которые он снял сам (обычно этим загружают фельдшеров, ибо фи – пихать электроды под потную кожу дряблых грудей), и песенка про танкиста, которую бабушка спела нам на прощание, и которой он подпевал. На том вызове мы провозились больше часа, и мой циничный врач Олег ни словом, ни жестом, ни мимикой не выдал раздражения. Потом мы вышли, он закурил (в смысле, закурила я, он отнял у меня сигарету) и присел на лавочку у подъезда… как-то не так он присел, не плюхнулся всем телом, как обычно он это делал на лавочку подстанции, пихнув локтями слишком уж рассевшихся фельдшеров, не закинул ногу на ногу, дабы было писать удобнее – нет, сгорбился, положил планшетку с картой на колени и начал писать, старательно обводя каждую букву по два раза.
- Олег Геннадьевич, все нормально? – робко спросила я, положив ему руку на плечо.
Он мотнул головой:
- Ничего, Гулька. Иди в машину, посмотри там… я там где-то катетер уронил за носилками, найди, а?
Разумеется, я пошла, открыв дверь, остановилась – и, обернувшись, с изумлением увидела, как Олег, отвернувшись, торопливо проводит рукой по глазам. Как прилежная девочка, я залезла в салон, просидела там пятнадцать засеченных на часиках минут, после чего достала из сумки первый попавшийся катетер, выбралась обратно и вручила ему.
Минут двадцать, пока мы ехали на станцию, Олег молчал. Потом ожила рация:
- БРИГАДА ДЕВЯТЬ, «РОМАШКЕ» ОТВЕТЬТЕ!
- Отвечает девятая.
- ВЫЗОВ ЗАПИШИТЕ: ПЕРЕУЛОК КЛИНИЧЕСКИЙ ШЕСТЬ, КВАРТИРА…
- шестьдесят три, - с ненавистью продолжил голос Олега в кабине. – И, ссссссука, сто процентов – астма, твою мамашу!
- … БРОНХИАЛЬНАЯ АСТМА, ВЫЗЫВАЕТ ПЕТУНЬКО!
- Ублюдок траханый! – рявкнул врач. – Быдло сраное! Каз-зел вонючий!
- ЗВОНИТ ТРЕВОЖНО, ЕЗЖАЙТЕ БЫСТРЕЕ!
Из кабины полилась дикая ругань. Повезло "девятке". Петунько – наркоман, пристрастившийся в свое время к эфедрину. Вызывает бригаду почти каждый день, начинает профессионально задыхаться, требует морфина. Со скандалом, воплями, непременно поминаемой прокуратурой и швыряемым стулом в лицо. Знаю, слышала уже, хотя и не была сама. Я мельком глянула в окошко переборки – Олег орал, перекрикивая рацию, махал кулаком, и, глядя на его лицо, я решила для себя, что не хотела бы его встретить сейчас в темном переулке. Решила и еще кое-что. Когда три дня спустя меня в коридоре поймала Валерьянка и спросила, как мне мой врач, я, приподнявшись на цыпочках (я всегда так делаю, когда переживаю), быстро оттараторила : «Анн-Валерьевна, мне с Якуниным ну просто очень-очень нравится, пожалуйста, поставьте меня с ним сутки-двое». Валерьевна загадочно хмыкнула, повернулась и ушла, зашелестев листами графика на выходные и оставив терпкий запах духов. Нас оставили вместе.
Я отработала с ним почти год – почти, наша всезнающая старший фельдшер меня совершенно верно ткнула носом в срок. Девять месяцев. И все девять месяцев Олег меня не переставал удивлять. Циник, скандалист, грубиян – да. Не отнять. Получив зарплатный квиток, он заворачивал такие выражения, что я выбегала из комнаты отдыха, закрывая горящие уже уши. При общении с женской частью нашего персонала он был далек от расшаркивания и реверансов – то и дело кто-то из девочек торопливо покидал компанию, где был мой врач, с пунцовыми щеками и клеймом «хамло» в его адрес. Кажется, он был когда-то женат – может, недолго, может, несчастливо, он никогда не рассказывал, а я, разумеется, не спрашивала, но на его безымянном пальце правой руки до сих пор можно разглядеть след от кольца… подозреваю, по этой причине мой доктор и записался в циники и женоненавистники. Девочки-фельдшера от него бежали, со скандалом и жалобами Анне Валерьевне, хмурящей брови и молча переписывающей уже готовый месячный график. Олег не был ее любимчиком, но Олег был хорошим врачом. Нет, я не побоюсь сказать – он был гениальным врачом, интуитивным, врожденным, одаренным, призванным высшими силами – да назовите, как хотите, но это так; за все это время работы я ни разу не боялась ничего, находясь с ним на одной бригаде. Если раньше, кидая трусливые взгляды на карту и повод вызова на ней, я начинала невольно ежиться («умирает», «без сознания», «ДТП пять пострадавших» - как вам?), после почти года работы с Якуниным я натуральным образом расслабилась. Ну а как… если перед вами ночь, двор «сталинки» и агонирующий наркоман, Олег, с ленцой расстегивающий куртку и достающий налоксон, его голос: «Гулька, вена у этого козла под лопаткой, сейчас покажу», и плюющийся белым любитель грез приходит в себя менее чем через три минуты; если двенадцатый этаж, ишемический инсульт во всей красе, моя закономерная паника при виде хрипло и далеко не через раз дышащей женщины, и, опять же, спокойный голос врача: «Гульнара, мешок Амбу и кислород доставайте» - и все сразу становится на свои места, вспоминаются алгоритмы и намеки на навыки, которые мне привили в училище; если на том самом ДТП (джип протаранил пассажирскую «Газель», опрокинув ее в кювет на крышу) этот демонстративный чистюля Олег, принимающий душ до и после смены, чистящий зубы после каждого приема пищи, периодически (то бишь, каждые полчаса) пшикающий себя одеколоном и дезодорантом, ибо мужчина должен хорошо пахнуть - не церемонясь и не охая, на заднице бережно отутюженных форменных брюк, прямо по глине, сползает в овраг, по пояс, пачкаясь в масле, свешивается в то, что недавно было окном, и кричит: «Тащи дефик и адреналин весь! Шоков в помощь, диспетчерам – пусть зовут МЧС, зажало!», и я, перестав трястись коленями, несусь – тащить, нести, звонить, предупреждать…
Надо ли еще объяснить, почему я сейчас шла по утренней прохладе Цветочного бульвара, не обращая внимания ни на облагороженные клумбы с маргаритками, ни на мокрую морось стряхивающих остатки росы магнолий, ни на густую зелень могучих елей, многозначительно нависающих над головой игольчатым потолком смолистых ветвей. Кафе «Красный горн» недалеко – пару сотен шагов в целом, собственно – место паломничества всех «скоропомощников» после смены уже много лет, привычное и к мату, и к хохоту, и к рассказываемым там историям – бармен Валерик обычно лишь вежливо растягивает губы в улыбку, когда очередной фельдшер, стуча кулаком по столу и скаля зубы, вываливает ему подробности очередного Эти истории, могу подозревать, он слышал уже много лет задолго до того, когда я решилась подать документы в медучилище, и, могу предположить, будет слушать их даже тогда, когда погаснет Солнце, и Земля остановится.
Все это привычно и понятно, непонятно лишь одно – что сейчас там забыл мой Олег? Мой фанатичный «скорой помощью» врач, забегающий на станцию даже во внерабочее время для "просто узнать, как дела", добросовестно отсиживающий каждую пятиминутку до конца? Мой доктор, живущий своей службой, во всех разговорах яростно ее отстаивающий, вплоть до скандалов? Мой придирчивый старший смены, орущий на меня даже за найденный под носилками пустой колпачок от иглы – не мной снятый, но пустой, расстерилизованный и валяющийся? Почему Валерьевна была какая-то не своя – лояльная, податливая, снявшая смену заранее (ведь сейчас на моей семнадцатой бригаде же работает кто-то!)? Что значили слова нашего водителя дяди Саши, проклятье? Уж кто-кто, а он-то, воевавший в Нагорном Карабахе и Чечне, не склонен впадать в лирику и сентиментальность. Ах, да, забыла упомянуть – Олег малопьющий. Есть у нас на станции врачи, которые очень врачи и ого-го какие ценные кадры, но есть у них слабость – запой. Всяко бывало, снимали со смены, оформляли гипертонический криз, отправляли домой на свободной бригаде… ч-черт, ну не увольнять же талантливого кардиолога из-за того, что он не смог вовремя остановиться после дня рождения… особенно, если этот кардиолог работает уже второй десяток лет, и количество спасенных им инфарктников перевалило уже за третью сотню. Понимаю – но Олег не из этой категории. Он пьет, конечно, куда без этого, но не на смене же!
Я остановилась перед кафе. Улица Московская, пересекающая Цветочный, уже проснулась – метались машины, плыл смог, просыпались магазины, и их сотрудники, обвешанные рекламой, уже расхаживали туда-сюда, выкрикивая шокирующие выгодой призывы срочно все бросить и кинуться на покупку новых колготок, косметики, побрякушек из золота и прочих тапочек на меху рыси со стразами, попутно раздавая бумажные клочки с той же информацией. Мне удалось увернуться от особо голосистого юноши с мегафоном, скандировавшего идиотское «На-Ма-ско-вс-кой-обу-вь-кру-то-обу-вь!!», скользнуть по пустому по-утреннему пешеходному переходу, и я – на месте.
Да, сейчас самый актуальный вопрос – мои действия? Войти, наорать, дать пощечину? Скромно просочиться, ненароком подсесть, вежливо расспросить, покивать, поподдакивать? Зайти как ни в чем не бывало, завизжать на все кафе «О, Олег, ты что тут делаешь, ты же на смене вроде?»?. Передо мной, стоящей под увитой жимолостью вывеской кафе, возник наш дядя Саша, дядя Саша-спецназовец, лежавший в снегах Карабаха, видевший зиму Грозного и аул Бамут – дядя Саша, закуривший и неуверенно, нетипично для самого себя, произносящий «Ты это…. постарайся, ладно?».
- Постараюсь, дядь-Саш… - прошептала я.
И, толкнув тугую пружину двери, вошла внутрь.
* * *
В кафе я бывала уже столько раз за свою относительно недолгую трудовую деятельность, что рассказывать о нем, наверное, нет смысла. Оно все то же, год от года – зал в приятной полутьме, столы из мореной лиственницы, атрибутика пионерского прошлого на стенах, начищенный до блеска тот самый горн с красным знаменем, повязанным снизу и щедро украшенным значками; висящий, здоровенный, никак не укладывающийся в канон, но просто красивый, морской штурвал с полированными блестящими лаком рукоятками прямо над входом, пол из плит мраморной крошки, мокро отсвечивающий – официантка Лена уже успела пройтись шваброй. День будний, народу мало, бармен (ну, в смысле, буфетчик, так официально звучит его должность) Валерик скучает за стойкой, потягивая кофе по-турецки из маленькой, меньше моего ногтя, чашки. Мне этого не понять – на станции обычно кофе заваривается сразу на толпу, разливается в различные емкости, от ведра до цистерны размером, особенно в курортный сезон, когда впереди еще десять часов бессонной смены… Киваю ему, он небрежно кивает в ответ. Вряд ли узнал… хотя, могу предположить, что и узнал, Валерик помнит если не всех, то большинство. Не иначе, где-то он в далеких родственниках нашего старшего фельдшера, так как она все ж Валерьевна.
Я обвела зал взглядом. Из трех десятков столов почти все три десятка пустуют. Лишь в дальнем углу справа копошится компания, по виду и возгласам – явно не закончившая день рождения или третью годовщину свадьбы друга брата еще с позавчера. Я поморщилась – вроде и молодняк, но пропитые лица, матерная ругань через слово и дым сигарет столбом точно не способствовал приязни. Молодые, наивные, мамины радости еще, практически. Вон, девушка, сидящая среди двух быдловатых юношей, силится прикурить, не попадая сначала пальцем по колесику зажигалки, потом – огоньком по сигарете, выдает замысловатое выражение, повторяет цикл… а ведь когда-то, как только принесли маме из роддома, в розовом одеяльце, наверное, и мама, и все вокруг источали умиление и пророчили новорожденной высшее предназначение, карьеру модели, интеллект Марии Кюри, добродетельность принцессы Дианы и скромное смирение матери Терезы. Девушка зашлась в еще одной витиеватой тираде, яростно опровергающей вышеуказанные предположения.
Наверное, меня передернуло слишком явно – парни из этой компании повернулись ко мне, с трудом наведя резкость мутных глаз. Правда, промолчали. Я гордо прошествовала мимо них к стойке.
- Олег приходил?
Валерик медленно (он все делает медленно и величаво) кивнул сначала головой вперед, подтверждая, потом вбок, указывая направление.
Дальний стол в правом углу бара. Самый дальний, дальше упомянутой компании, почти теряющийся в искусственном полумраке помещения, обычное пристанище брошенных девушек и расставшихся парней, место, где можно залиться пивом, не привлекая к себе лишнего внимания в виде нежданных знакомых, источающих пьяное сочувствие. За этим столом, уже загроможденным пустыми пивными кружками, украшенными отекающими прядями пены, я разглядела силуэт человека.
- Давно?
- Пятая, - лаконично ответил Валерик, проводя тряпкой по итак идеально чистой стойке. – Будешь заказывать?
Я стиснула зубы.
- Буду, черт бы его… давай то же, что и он. Литровую.
Валерик снова кивнул, словно ждал. Величаво, как только он умеет, оттянул рукоятку крана, наклонил взятую из холодильника пузатую ребристую кружку, покрытую инеем, поболтал ее, давая осесть пене. Я не сводила глаз с врача. Не знаю, видел ли он меня, видел, наверное – но никак не дал об этом знать, ни словом, ни жестом. Скотина! Конечно, я тут же разозлилась. Плевать, что там у него случилось, но чтобы этот самый Олег свалил со смены нажираться пивом, не предупредив фельдшера и даже не отреагировав на его приход – нонсенс, проклятье! Мужик должен быть мужиком, в конце концов! Глаза залить каждый может, мало ли примеров!
- Забирай. Сто десять рублей.
Я бросила на стойку две сторублевых купюры, и, не дожидаясь сдачи, сгребла кружку, и направилась к дальнему столику.
- Пьем?
Сидящий оказался Олегом, разумеется, кем же еще. Хотя, признаться, я до последнего надеялась, что и я, и Валерьевна, и ее внебрачный родственник Валерик ошиблись. Но нет – знакомая серо-красная куртка, привычно сжатые в кулаки руки (он так всегда делал, когда нервничал), редеющая челка на лбу (Олег начал лысеть лет так с тридцати и страшно этого стеснялся, старательно зачесывал остатки былой пышной шевелюры вперед), вздернутые скулы, нахмуренные брови… и багрово-красные глаза под ними. Злость моя мгновенно испарилась.
- Олег Геннадьевич… опять?
Он промолчал, отвернувшись.
Я села, поставив кружку с таким стуком, что парни из недопившей компании обернулись повторно:
- Может, вам бригаду вызвать?
- Остынь, Гулька… - хрипло ответил мой врач. Правый глаз его был куда краснее левого, весь в бордовых прожилках, и, казалось, пульсировал. – Вали туда, откуда пришла…
Забыла рассказать про моего врача еще одну, немаловажную деталь. Олег болен, как, наверное, больны все гениальные личности. Помнится, еще в училище нам читали лекцию про мигрень – «болезнь великих людей», как ее называют. Крайне паршивое заболевание. Дикая пульсирующая боль в половине головы, против которой совершенно бессильны обезболивающие средства, включая нежно любимые нашими бабушками аспирин и парацетамол. Да чего там, и наркотики не всегда помогают.
Олегу повезло куда меньше, он страдает так называемой кластерной цефалгией, по поводу которой ему наш персонал просто молчаливо сочувствует, не в силах помочь. Головные боли там бывают такой силы, что пациенты, как я читала, орут в голос, мечутся, и порой выбрасываются в окно, лишь бы прекратить этот страшный, просто нетерпимый болевой синдром, против которого бессильно все, кроме, разве что, препаратов из-за рубежа, которые приносят редкое облегчение, и загоняют болезнь в ремиссию. Накатывает так, что больные ощущают галлюцинаторный синдром… В период перед приступами Олег обычно возбужден, дерган, придирчив по любой, даже незначительной мелочи, может наорать по поводу не вовремя поданного тонометра или даже без повода… но жизнеугрожающие состояния он диагностирует так, что даже наш маститый реаниматолог Рысин взвыл бы животным, созвучным его фамилии.
Я неоднократно приезжала с ним на головные боли, где кроме головной боли, жалоб не было, но Олег хмурился, нервничал, уговаривал ехать в больницу – а там, на МРТ уже, выявлялся очаг ишемии в головном мозге, который через несколько часов выдал бы самый настоящий инсульт. А еще отлично помню ночь, собачий лай в загаженном компостом дворик, повод «потеряла сознание», девушку, моргающую глазами на наш приезд (вызывала мама), решительный отказ от помощи, и ругань моего врача, настаивающего на госпитализации при общем, в принципе, удовлетворительном состоянии – дорога в стационар морозной ночью после почти часа яростных уговоров, развеселые матюки пьяненького мужа, разбуженного и вынужденного сопровождать, и воротник Шанца, почти насильно напяленный на недоумевающую девчонку Олегом же. Даже я, сидя в салоне, и слушая их синхронные возмущения, бормотала извинения вслух, и ругалась про себя на любовь некоторых товарищей к перестраховке – пока мы не приехали в третью нашу больницу. Вызванный в приемное сонный невропатолог осмотрел больную сначала бегло, потом – внимательнее, проверил какие-то свои, мне, как фельдшеру, неведомые симптомы, после чего, извинившись, быстро вышел. Через несколько минут девушка потеряла сознание повторно, но уже всерьез, с остановкой дыхания – и аккурат вовремя приглашенный невропатологом реаниматолог, рявкнув на мечущегося мужа, пунктировал ей гортань для влива адреналина и вводил воздуховод. После уж оказалось, что за два дня до вызова девушке некий массажист, приглашенный администрацией отеля, где она работала горничной, в качестве подарка сотрудникам к Новому году, пообещал за небольшую сумму исправить вообще все проблемы в позвоночнике, и исправил так, что шейный позвонок защемил позвоночную артерию.
Сидя на лавочке у дверей приемного отделения, Олег выкурил четыре сигареты подряд, глядя в ночное небо мутными от боли глазами – как раз начинался очередной приступ…
После того вызова, я прекрасно помню – и предпочитаю об этом не рассказывать, после возвращения на станцию я подобралась к нему под бок на крыльце, уселась, закурила, выдержала паузу, спросила – откуда он знал?
- Никак... - прозвучало в ответ. - Шприцы увидел...
- Шприцы?
Разумеется, я ничего не поняла, о чем ему и сообщила.
- Хочешь понимать, Гулька? – буркнул врач, глядя на колышущуюся под холодным уже ветром юкку у крыльца.
- Хочу.
- Точно хочешь?
Я прищурилась:
- А что?
- Ничего, - грубо ответил Олег. И с размаху шлепнул меня ладонью по лбу. Было больно, аж звезды из глаз полетели. Я взвилась и убежала… а по пути остановилась, прислонилась к стене станционного коридора. Перед моими глазами живо мелькнул ребенок, играющий шприцами. Да, на том вызове, по нашему приезду, в углу копошился сын этой семейной пары, славный такой мальчишка, возивший по вытертому ковру грузовичок с кубиками в кузове. Я отчетливо увидела, как его мама, та самая девочка, лежит на диване, накрыв лоб влажным махровым полотенцем с клеймом отеля, как мелькают перед мальчишкой ноги в зеленых брюках с нашитыми светоотражающими полосами, оказывая помощь, даются рекомендации, бригада уезжает… потом приезжает другая, застающая труп, а мальчик, не понимая, что произошло, и что мама, которая только что лежала на диване и которую забрали, завернув в одеяло, незнакомые мужчины, уже не вернется, продолжает играть с грузовичком, сажая в него вместо пассажиров пустые шприцы, оставшиеся от приезда первой бригады… В горле родился, словно только того и ждал, тугой комок, я бросилась к туалету для персонала, благо он был рядом, и меня вырвало. Я вернулась на крыльцо, но Олега уже не было. А потом, на все мои попытки завести разговор на эту тему, он не реагировал.
И вот сейчас мой врач сидит передо мной, находясь, судя по всему, на высоте болевого синдрома, один, вдали от какой-либо помощи, пытающийся хоть как-то остудить страшный пульсирующий огненный шар в голове дозами пива. Понятна теперь и реакция Анны Валерьевны, и дяди Саши. Кластерная цефалгия не лечится.
- Зачем пришла?
Я встряхнула головой, собираясь с мыслями:
- Вы не вышли на смену, Олег Геннадьевич. Я… вот… пришла….
Олег мрачно посмотрел на меня:
- Уговаривать.
- Уговаривать?
- Тебя ж Валерьевна прислала?
Прячась от его взгляда, я вцепилась в кружку, и сделала смелый глоток – смелее, чем планировала. Закашлялась.
Мой врач продолжал сверлить меня взглядом.
- Ну… да. А еще дядя Саша. Это разве плохо?
Олег вздохнул, потянулся к своей практически пустой кружке (светло-желтая муть на дне за пиво уже считаться не могла), поморщился, отнял литровую у меня, и почти наполовину ее опустошил.
- Сигареты есть?
Я молча протянула ему пачку «Кента». Щелкнула зажигалка, врач затянулся, и выпустил в потолок густой клуб дыма. Я смотрела на него – он выпил порядочно, но пьяным не казался. Я до сих пор не понимала, что происходит. Да, болезнь, да, боль, да поведенческие девиации как следствие всего этого, но не таков был врач Якунин, чтобы вот так взять, бросить бригаду и уйти в кабак пьянствовать, черт возьми!
Молчание начинало тяготить.
- Как вы себя чувствуете?
- Херово, - буркнул Олег. Снова затянулся, так, что кончик сигареты яростно засиял в полутьме бара. И опять замолчал, глядя вроде на меня, но, судя по всему – сквозь меня.
Я побарабанила пальцами по столешнице, подбирая слова:
- Не мое, конечно, дело... но ведь есть причина, по которой вы не вышли?
- Мне заявление не подписали, - ответил врач, отворачиваясь.
- Заявлени…
- На увольнение! – жестко ответил Олег. – По собственному, твою мать! Хрена ты приперлась?! Не надо меня уговаривать, ясно! Я не мальчик, чтобы меня уговаривать! Сказал же – вали к чертовой матери отсюда, дай нажраться спокойно!
Он от души грохнул кружкой по столу.
Моей кружкой.
Я медленно поднялась.
- Ну, извините, Олег Геннадьевич. Счастливо вам… нажраться.
Прошла между столами, больно ударившись о край одного из них бедром. Да, столик памятный, тут мы отмечали третий год работы врача Якунина, мать его, Олега, и третий же, что удачно совпало, случай реанимации. ДТП, женщина в крови, геморрагический шок во всей красе, давление практически по нулям, вен, само собой, нет, шанса довезти до стационара – тоже. Нужна была пункция подключичной вены – но, положа руку на сердце, кто у нас ей владеет? Кому давали учиться на трупах должное количество времени? Рысин, может, и умеет, но только он. Обычно игла в таких случаях втыкается куда-нибудь в локтевой сгиб, обозначается инфузионная терапия для непременных зрителей, а потом пациент с почти пустым кровеносным руслом тихо угасает в машине. Паршиво, но куда паршивее будет перед теми зрителями с направленными на тебя видеокамерами телефонов развести руками, и сказать, что не спасли. Особенно, если эти зрители состоят из родных и близких. Олег, как сейчас помню, наклонился над лежащей в пугающе большой луже собственной крови пострадавшей, упер руки в бока. Красивая женщина, молодая, в самом расцвете своей красоты и очарования, маникюр, румяна, татуаж губ, дорогущее колье на шее – явно собиралась на праздник...
- Вот же шалава, твою мать! – заорал на всю улицу мой врач. – Понавешают на себя всякой бижутерии, колхозницы, в душу их так, и ходят тут, машины бьют!
В неверном дергающемся свете мигалок мелькнула его рука, отвешивающая лежащей звонкую пощечину. Оторопели все – и инспектора ДПС, присутствовавшие и протоколирующие, и спасатели МЧС, опустившие свою гидравлику, и любопытные, наваливающиеся толпой вокруг, да чего там – оторопела и я, стоя на коленях рядом с лежащей. Пациентка зашевелилась, в ее горле что-то ощутимо булькнуло, в тусклых глазах мелькнул огонек ненависти. Ну да, женщина остается женщиной до самой последней минуты, пусть говорят о ее глупости, слабости, необразованности и неумении водить, но никто не посмеет трогать своими грязными лапами ее внешность и украшения! В ответ на пощечину она даже попыталась приподняться – обматерить этого козла из отряда врачей-убийц, поставить его на место, смешать его с грязью, сукиного сына..! Приподнялась и рухнула.
- Гуля, - толкнулся мне в ухо совершенно спокойный голос Якунина. – Вену не потеряй.
Я не поверила глазам – в ответ на адреналиновую реакцию моей, только что безучастной, пациентки, сердечный выброс погнал остатки крови в сосуды, и на локтевом сгибе едва заметно, но заметно – вспух маленький синий бугорок! Почти не дыша, я ввела туда иглу капельницы – и в канюле затемнела кровь.
- Лей, скорость знаешь, - буркнул Олег. И полез в машину за кислородным ингалятором.
Больную мы довезли живой, сдали в приемное отделение «тройки», вернулись на станцию. После чего и пили прямо здесь, за этим проклятущим столиком, и Олег, наконец, отпустивший свое равнодушие, звонко (при свидетелях!) чмокнул меня в щеку, и громко заявил, что без такого фельдшера у больной шансов бы не было. Меня поздравляли, я скромно отмалчивалась, краснела, когда нужно, прекрасно понимая, что моих заслуг тут совершенно нет.
Стиснув зубки, я резко повернулась, стараясь делать это как можно наглее, снова уселась за столик, и что есть сил хватила пакетом с наглаженной и абсолютно не пригодившейся формой, по украшенной мокрыми полукружиями столешнице.
- А не пойду! Идите вы сами, Олег Геннадьевич! Ясно?
Рывком подтянула к себе кружку с пивом, сделала второй, такой же смелый, глоток. Зло глянула врача – сидит, скотина, уткнулся в потолок, не реагирует. И глаза свои трет, красные… мокрые?
А, проклятье….
Поколебавшись, я пересела к нему, и, уже не колеблясь, обняла. Олег уткнулся мне в плечо, крепко вжавшись носом в воротник, и очень подозрительно, очень неправильно, очень недостойно врача «скорой помощи» Якунина, засопел носом, мелко вздрагивая.
Да, вляпалась... Чего-чего, но этого я же точно не ожидала. Или ожидала?
- Ну, ну, ну… - бормотала я, гладя его по голове. – Олег Геннадьевич, ну не надо… все понимаю, работа нервная… зарплата копеечная, но стоит ли? Подумаете, остынете, вернетесь – что, примеров мало?
- Не вернусь, - глухо прозвучало у моего плеча.
- Да как – не вернетесь? – фыркнула я. – Вы – и не вернетесь? Мне только не рассказывайте, ладно? Куда вы еще – в больницу, в поликлинику, таксистом? Не смешите.
- Лучше таксистом…
- Короче, - подражая его раздраженному, в обычные дни, голосу, прикрикнула я. – Хватит уже сопли на кулак наматывать! Вы же врач! Столько лет учились, на «скорой» три года работали – чтобы вот так, из-за какой-то истерики, просто взять и уволиться? Хватит уже!
Заиграла тихая музыка – Валерик решил, что пришло время романтизировать возлияния присутствующих. И ведь угадал – по помещению поплыл нервный вокал моего любимого солиста «Guns&Roses» и песня про ноябрьский дождь… именно тогда, в самый что ни на есть ноябрьский вечер, в серый унылый дождь мне и сказали, что ты, Гульнара, хороша, аж скулы сводит, но, прости, я люблю другую. Так получилось, да, но ты сильная, ты справишься, и обязательно найдешь себе гораздо лучше... Нет, не в лицо, конечно, сказали - он был слишком мужественен для этого, мне пришло сообщение на телефон, которое я и перечитывала почти час без остановки, не веря, стоя под струями льющейся с хмурого серо-черного неба холодной воды...
Парень из той самой компании, что пила напротив, оживился, поволок девицу, уже, судя по виду, слабо соображающую, где она и как ее зовут, танцевать. Я отвернулась, чтобы не портить впечатление от песни этим зрелищем, обещавшим быть печальным. Краем уха услышала, как девушка, запнувшись, почти опрокинула стол, и негодующий крик Лены.
- Олег, - прошептала я ему прямо в ухо, благо это ухо сейчас было совсем рядом, очень рядом, на крайне малом расстоянии от моих губ. – Что случилось? Скажи, я все пойму. Что не смогу понять, то, черт с тобой, хотя бы приму, не понимая. Но я до сих пор не могу найти ни одного объяснения, почему наша «скорая» должна лишиться такого врача, как ты. Ты эту работу уже сто раз ругал, двести раз проклинал, но все равно же без нее не можешь. Что произошло?
Олег очень долго молчал. В темноте бара сквозь табачный дым плыли аккорды моей любимой песни, а он все прижимался и прижимался ко мне… ну-у, черт вас возьми, боги любви, или кто вы там, трудно вам, что ли? Льется ноябрьский дождь, я одинока, он одинок, и ничего нам не мешает… кроме того, что ну никак я не смотрю на моего Олега Геннадьевича как на любимого человека… и он, глядя пьяными глазами сквозь меня, думает ну о чем-то совершенно другом, но не о…
Песня закончилась. Длинным тянущимся вибрирующим риффом. И больше ничем. Мне показалось, или Валерик удрученно покачал головой за стойкой?
- Гулька…
- Олег… Геннадьевич. Вы…
- Я ухожу, Гулька. Это даже не обсуждается.
Холод по позвоночнику – вы слышали про него? Ага, вот я его ощутила во всей полноте.
- Да черт вас бери, почему? Вы же…
Прохладная рука Олега, медленно, словно лаская, скользнула по моей щеке, и накрыла мой лоб.
- Вот поэтому… - где-то далеко-далеко от меня произнес мой врач.
Я услышала это совсем случайно.
Мир погас.
Исчезли запахи и звуки. Исчезла даже полутьма бара и силуэт Валерика за стойкой.
А потом исчезла я.
* * *
Холодная темнота. Тишина. Что-то мягкое иногда касается лица. Я не могу понять, где я и кто я. Странное ощущение – вне места и времени. Я же помню, я Гуля Аскарова, фельдшер «скорой помощи», которая пришла…
Кто-то толкнул меня в бок. Я повернулась.
Рослый парень с бритой головой, наряженный в накрахмаленный до прочности скафандра белый халат, ухмыльнулся:
- Не спи, замерзнешь.
Мотнул головой вперед. Следуя его взгляду, я увидела большой актовый зал, услышала гул толпы, одетой практически так же, как толкнувший меня. Сцена с пыльным киноэкраном на заднем фоне, столы на ней, покрытые бордовой скатертью, непременный пузатый графин поверх, нарядные мужчины и женщины, периодически кто-то выходил на эту сцену, ему вручался бланк в обрамлении двух «корочек» синего или, что реже, красного цвета, жалась рука, зал оживал аплодисментами.
- Якунин Олег Геннадьевич!
Я оказалась на сцене, мне в мою, внезапно взмокшую ладонь, почти насильно втиснули диплом, бородатый ректор протянул руку. Что происходит?
Руку я пожала. Силы у ректора, несмотря на бороду и возраст, еще хватало, аж захрустели мои косточки. Я сморщилась, закрыв глаза, а когда открыла, его уже не было.
- Хорошо, Олег… ммм… Геннадьевич, - строго, как всегда, произнесла Анна Валерьевна, делая какие-то записи в новенькой трудовой книжке, лежащей перед ней. – В график я вас поставила, послезавтра выходите на сутки. Учтите – опозданий и оправданий на «скорой» не существует.
Наверное, я что-то ответила, видимо, что-то очень несерьезное - Анна Валерьевна затвердела лицом, поджала губы.
- Поймите, Якунин, это уже не учеба, это – работа. Тут все всерьез, если вы не поняли. Юмор, конечно, не запрещен, но вы должны понимать, что ценой разгильдяйства здесь является человеческая жизнь. И ваша личная свобода. Прямо с послезавтрашнего дня начиная. Прошу вас отнестись к работе со всей серьезностью.
Я кивала и соглашалась, прекрасно понимая, что сейчас делаю что-то не то… и не я. Наверное, старшего фельдшера это не устроило – Анна Валерьевна вытянулась, стала шире в плечах и рявкнула:
- Да хера встал?! Лечи давай!
Я моргнула, не веря. Вместо старшего фельдшера передо мной стоял здоровенный мужик, с редкой, уже седоватой, растительностью на голове, редкость которой компенсировала ее обширность на груди и плечах. В ногах у него лежал мелко и часто вздрагивающий здоровенный дог, истекающий кровью аж из трех ран в боку, одна из которых громко сопела, и исходила розовыми пузырями.
- Вы понимаете, что я не ветеринар?
- Я, твою мать, понимаю! – заорал мой собеседник, извлекая из-за дивана здоровенную бейсбольную биту. – Я, сука, все понимаю! Не спасешь псину – и ты, падла, у меня все поймешь!
Наверное, я в первый раз столкнулась с тем, что трясутся руки – действительно трясутся, не нежной дрожью волнения от первого свидания, а ходят ходуном, не слушаясь, не помогая, а мешая натуральным образом. Шприц, рывком освобожденный от обертки, они едва не упустили, к слову. Игла впилась в кожу, покрытую короткой, почти невидимой, шерстью, поршень подался назад – и, хвала всем богам-покровителям медицины, в цилиндре шприца поплыло кровавое облачко. Я собрала систему, приклеила флакон с полиглюкином прямо на стену несколькими слоями скотча (скотч мне подавал, отрывая, собаковладелец, сразу ставший покорным и сговорчивым), отвернула вентиль кислородного баллона на КИ-3, кое-как напялила маску на оскаленную собачью морду. Потом была ожидаемая остановка дыхания, были реанимационные мероприятия – я давила на грудную клетку животного, молясь, чтобы руки были наложены правильно, хозяин собаки, стоявший на коленях рядом, не церемонясь, дышал ей в рот… или в пасть, правильнее. Через полчаса я, вытирая мокрый лоб, отвалилась назад.
- Простите. Все, что мог, сделал…
Мужчина поднялся – глаза красные, зубы оскалены, руки измазаны собачьей кровью – навис надо мной.
- Да понятно.
В его руках опять оказалась бита. До безобразия быстро он ее как-то подхватил.
- Видел, что ты все, что мог, сделал. На.
Словно в тумане, я смотрела на его руку, извлекающую откуда-то из заднего кармана джинсов бумажник, хрустящую пятитысячную красную купюру, которая впихнулась мне в нагрудный карман.
- Это Север мою собаку подрезал, - сообщил мне мужчина, закидывая биту на плечо и направляясь к дверям. – Думал, не узнаю, сучок. Короче, доктор, располагайся, а я пошел тебе работы добавлять.
Хлопнула входная дверь, и мужик исчез, вместе с битой, даже не потрудившись одеться. Громко сглотнув, я поднялась с пола, почти на карачках добралась до оранжевого моего ящика, с хрустом его захлопнула (что-то, кажется, там разбилось), и бросилась вон из квартиры в дверь.
Остановилась. На меня смотрела Анна Валерьевна.
- Якунин, я вам поставила дополнительное дежурство. В ночь. На двадцать первой. Фельдшера не будет, работаете один.
- А спросить меня вы, разумеется, забыли?
Старший фельдшер вздернула голову, и я осеклась. Как там было у Стивенсона – «все боялись Флинта, а меня боялся сам Флинт»? Анну Валерьевну боялись все, даже главный врач – не боялся, но побаивался точно. Анна Валерьевна застала еще основание нашей станции, стройку ее, застала строительство всего района Коммунстроя, который эта станция обслуживает, и, насколько я знаю, сама видела кроваво-оранжевое зарево на зубчатом фоне кавказских гор, когда горел Туапсе – немцы, не сумев добраться до нефти Черноморского побережья, разбомбили город. Аня Чернушина, смотря слезящимися глазами на полыхающий горизонт, шла, шатаясь, после четырех часов сна, в переоборудованный в госпиталь санаторий на очередное, трехсуточное дежурство – раненых было столько, что их укладывали даже в коридорах…
- Не забыла, Якунин. Спрашиваю сейчас. Вы выйдете?
- Выйду, - буркнула я. Что я еще могла буркнуть? Анна Валерьевна является олицетворением нашей «скорой» и ее же непререкаемым авторитетом.
Начинала снова болеть голова…
Отвернувшись, я побрела по коридору станции – и коридор оборвался внезапно вонючим гадюшником, по-другому не сказать. Кислый смрад немытого тела, перемешанный с ароматами многодневного (если не многолетнего) перегара и табачного дыма, пропитавший стены, пол и потолок, грязный пол, к которому при каждом шаге прилипает обувь, паутина в углах, пустые бутылки на полу, грязные окна, неопределенного цвета занавески на них, засаленная кровать, и худое, изможденное тело на ней.
- Вызывали? – скорее прохрипела, чем сказала, я, борясь с рвотным рефлексом. Лежащий забулькал горлом, засучил ногами. Мерзкий запах усилился, в гамму амбрэ вплелся еще и аромат выгребной ямы. Натянув перчатки, я перевернула лежащего – постельное белье, или то, что должно было изображать его, было густо измазано черной, отвратительно смердящей, массой.
- Вот же с-с-скотина! – выругалась я. – Да сколько ж ты жрал?
Обтянутый кожей скелет, лежащий на кровати, наверное, пытался мне ответить, но его вдруг вырвало на пол коричневой массой, он задрожал, и перестал дышать. Я рванулась прочь из квартиры, за кислородом и дефибриллятором – работаю одна, черт бы его, фельдшера нет, все условия для успешной реанимации для алкоты с запущенным желудочно-кишечным кровотечением, слов нет. Вдогон по подъезду мне несся крик соседки: «Эй, доктор, ты куда?! Тебя нахрена вызывали?!». Два этажа туда, два обратно – и труп, ожидающий меня в постели. Я звонила, просила реанимацию, пунктировала тощие руки, пытаясь найти вену при отсутствии даже намеков на давление, наваливалась на грудь лежащего, стащив его на грязный пол, чередуя компрессии с нажатиями на черный резиновый бок мешка Амбу….
- Сдох? – деловито поинтересовалась соседка, наблюдавшая за происходящим, стоя в дверях. – Ну и ладно, мне эта вонища уже вот где стоит!
Пухлая ладонь провела по подбородку, третьему по счету. Вместо эпитафии. Ее сын, снимавший все на камеру телефона, хихикнул, поддакивая.
Я, оттолкнув по очереди ее и его, шатаясь, вышла из подъезда, хватая морозный воздух улицы ртом, как астматик. Как же так… пусть алкаш, пусть деградирован, но не мне же выбирать, кому жить, кому «сдохнуть», цитируя сердобольную соседку. Я же врач… врач «скорой помощи», будь оно все неладно… Скрипнув зубами, я пнула дверь, вернулась обратно, поймав упомянутую за рукав:
- Вы не могли бы его данные сказать? Мне карту писать.
Соседка растаяла передо мной, превратившись в Марину Алексеевну, заведующую аптекой, по совместительству – выдающую нам зарплату.
- Девять тысяч? – спросила я. – Вы ничего не перепутали?
- Якунин, тебе поскандалить надо?! – рявкнула Марина. – Иди, скандаль на третий этаж! У меня рабочий день до четырех, а еще людям зарплату выдавать! Получил – иди!
Я вышла, куда б я делась. Третий этаж – начальство, что и кому я там докажу? Как-то, помню, зашла спросить у экономиста, почему после работы на почти две ставки в курортный сезон, когда количество вызовов прыгает вверх пугающими цифрами, с непременными подработками, мне дали всего шестнадцать тысяч. Передо мной, не избалованной бухгалтерским образованием, разложили какие-то папки с документами в прозрачных файлах, долго разъясняли про коэффициенты, тарифные сетки, надбавки и прочие понятные вещи, по которым мне доплачивают и доплачивают за мой труд столько-то и столько то… а когда, после этого, я все же задала логичный (для меня) вопрос: «Нет, ну понятно… денег-то почему так мало?» - на меня сквозь очки устремился испепеляющий взгляд Горгоны: «Ты что, дурак?!».
Действительно, не дурак ли я? Терзаясь этим вопросом, я поднялась в комнату отдыха бригады, машинально прикидывая, на чем сэкономить придется теперь, чтобы дотянуть, хотя бы, до аванса. Улеглась на кушетку – и вздернулась. Лежавшая рядом со мной обнаженная девушка громко вздохнула, и поднялась.
- Опять. Я так и знала.
- Лена, - я судорожно подбирала слова. – Ты постарайся…
- Понять? – повысила голос Лена. – Опять понять? Олег, послушай меня, я и так уже тебя третий год пытаюсь понять! Работа, работа, работа, смена тяжелая, ты не выспался, ты устал, у тебя сил нет, ты себе там что-то опять отморозил в машине? Сто раз слышала! А меня ты понять не пытаешься?
- Я тебя прекрасно понимаю.
- Видимо, хреново ты меня понимаешь, если у нас опять снова все вот так!
Приподнявшись на кровати, девушка сгребла на себя одеяло, закрывая грудь.
- Будь мне лет восемнадцать, я бы еще могла понять! А мне уже, если ты помнишь, двадцать шесть! Мы с тобой живем уже три года… - в голосе ее слышались слезы. – Три года, Олег, понимаешь? Секс у нас – от случая к случаю! Ты на мне не женишься, детей у нас нет! А я хочу детей! Я хочу семью! Я хочу, чтобы все было как у людей. Или, черт бы тебя побрал, не хуже, хотя бы, чем у них! Мне уже все подруги в лицо смеются – бесплодная, что ли, или фригидная, твой доктор на тебе все никак не женится?! Ты об этом думал?
- Думал, - кажется, это снова говорила я. Несмотря на весь абсурд ситуации. – Лена, где я возьму деньги на свадьбу? Ты мою зарплату видела. А ребенок денег потребует больше, чем нам с тобой нужно вместе взятым! Давай только не будем эту чушь про зайку и лужайку вспоминать, ладно? Ты же прекрасно знаешь, что твои родители рубля не дадут для нас! А мои – пенсионеры, помогать нам не могут физически. Ты сама видишь, я работаю, черт, но я же не могу работать больше, чем есть часов в сутках!
Одеяло полетело мне в лицо. Сдернув его, я наблюдала, как девушка торопливо натягивает на себя трусики и лифчик.
- Понятно, Якунин. Ну, и хер с тобой, в принципе. Мне говорили, я еще, дура, не слушала, верила, ждала… На, забери!
По полу зазвенело кольцо.
- Кстати, колечко-то не новое на вид! – язвительно произнесла Лена, стоя в дверях. – Не с трупа снял, коновал?
Дверь хлопнула. Я молча смотрела серебряный кружок, блестевший в свете лампы на линолеуме комнаты. После чего, поколебавшись, стянула с пальца точно такой же, бросила его на пол, легла на бок, подтянув колени к животу, как когда-то в детстве, когда мучили кошмары, накрылась с головой одеялом, вжалась лицом в подушку, укусила до боли губу. Слезы текли и текли, а я даже не могла пошевелиться, чтобы их вытереть. Можно понять и Ленку, можно понять и меня, можно понять ее тварей-подруг с их неустроенными жизнями и сверхценными советами, и ненавидящих меня несостоявшихся тестя и тещу, можно кого угодно понять, только кому от этого легче сейчас?
Меня аккуратно похлопали по плечу.
- Доктор… нам вызов.
- Иду, - хрипло ответила я, поднимаясь и вытирая лицо.
Улица встретила меня холодом и моросью зимнего дождя. Чернильное небо, нависшие тучи, косые струи, злой ветер, норовящий влезть за шиворот формы… Каждый раз – одно и то же, словно в природе другая погода просто перестала существовать.
- ВРАЧ ЯКУНИН! ПОДОЙДИТЕ К СТАРШЕМУ ВРАЧУ!
Я покосилась на орущий селектор, сплюнула, достала сигарету и прикурила.
- ВРАЧ ЯКУНИН!
Затяжка, другая, третья, четвертая. В голове глухая муть, легкое кружение от поступающего в кровь никотина.
- Олег Геннадьевич, вы не оглохли? – поинтересовалась сзади Нина Алиевна, появившаяся на крыльце.
- Не оглох.
- Вас позвали – почему не реагируете?
- Курю.
- Курите, - холодно произнесла старший врач. – Ну-ну.
- Что – «ну-ну»? – повернувшись, зло спросила я. – Стуканете Кулаку, что курил и вовремя не побежал оправдываться за не ту запятую после точки? Валяйте, стучите.
Нина Алиевна обмерила меня взглядом, от обуви до прически, покачала головой. Повернулась, и направилась обратно к дверям подстанции. У самых дверей остановилась.
- Якунин.
- Что?
- Подойдите.
Я подошла, отбрасывая сигарету, заранее сжимая зубы. Морали, нотации, мудрости за жизнь – все проходили…
Нина Алиевна аккуратно, непривычно и неправдиво нежно обняла меня за плечи, прижала к себе, погладив сухой ладонью по голове.
- Все понимаю, Олег… не поверишь, насколько понимаю. Саму когда-то так же… как перчатки использованные – в помойку почти… Жаль, помочь тебе ничем не могу. Могла бы – ничего бы не пожалела. Все, иди.
Старший врач исчезла с крыльца, а я осталась, оторопевшая, растерянная, смотрящая то на дверь, куда она ушла, то на плечо, где только что лежала ее рука.
- ОЛЕЕЕЕЕЕГ! – заорал кто-то. Я подпрыгнула, поворачиваясь. Лешка Вересаев с бригады реанимации, только, почему-то, пополневший, утративший большую часть своей шевелюры и отрастивший бородку, бежал прямо на меня с дефибриллятором. – БЫСТРЕЕ, АЛИЕВНЕ ПЛОХО!
Ничего не понимая, я бросилась за ним по коридору станции, уже не зелено-синему, а непонятной розовой расцветки, в кабинет старшего врача. Нина Алиевна, постаревшая лет на десять, неподвижно сидела в кресле, откинув голову, словно решила подремать, как она обычно делала после обеда. Вересаев задрал ей подбородок еще выше, вводя воздуховод.
- Помоги, ну!
Суетясь, я придержала челюсть, помогла в перекладывании тела с кресла на пол, привычно давила на грудь стандартными компрессиями при реанимации на двоих, хотя понимала – все бесполезно. Нина Алиевна уже ушла. Совсем.
Я вышла в коридор, держась за стену, чувствуя, как подгибаются ноги. Сзади раздавался мат Леши и звонки телефонов оперативного отдела – кабинет старшего врача был смежным с диспетчерской. Я слышала, как Марина Афанасьевна, взяв трубку, заорала: «НЕТ, Б…ДЬ, НЕ ВЫЕХАЛИ, ЖДИТЕ!», громко хрястнула ее о рогульки, и выбежала в дверь диспетчерской, закрыв лицо руками. Они с Алиевной в свое время вместе на станцию устраиваться пришли…
Прислонилась лбом к холодному бетону стены, закрыла глаза.
- Ты ж врач? – позвали меня. Я встрепенулась. Да, я врач.
Вокруг была натопленная комната и очередное молодое, больное, и наглое в рамках своей молодости и болезни, семейство. Отец оного семейства сидел передо мной, наряженный, символично, только в семейные трусы.
- И, слыш, чо нам делать?
Я посмотрела на происходящее, пытаясь отдышаться – подъем в половину четвертого ночи на одиннадцатый этаж пешком так даром не прошел.
- Надо ехать в инфекционную больницу.
- Чо? – подпрыгнул упомянутый отец… ну как отец, сопляк, по моим меркам, лет так двадцати двух – двадцати трех от роду, который вызвал эту самую «скорую», чтобы она быстро, желательно, одним уколом, быстро, безболезненно и бесплатно, излечила его отпрыска, орущего сейчас на руках супруги, от всех болезней, в том числе, нелеченных и потенциальных, а после чего как можно незаметнее свалила, не мешая нормальным людям спать.
- Какая, в зад, инфекционная больница?! Охренел?!
Выдохнув, я покачала головой. Ругаться с этим контингентом сил и желания уже не осталось лет так десять назад. Потому что практика показывает – бесполезно.
- Поймите, - тихо произнесла я, пытаясь не закрыть глаза – бессонная ночь бесследно не проходит. – Ваш ребенок болеет уже четвертые сутки. Вы никуда не обращались, лечения он не получал, по крайней мере – внятного, то, что вы ему давали – не по делу и бессистемно…
- Да я лучше тебя эту медицину знаю! – взвизгнула юная мать, сотрясая своего, болеющего животом, наследника. – Пока ты не приехал, он спал!!
Несмотря на весь кретинизм фразы, я не возмутилась – годы и нервы уже не те. Ну да, когда ребенок с кишечной инфекцией, получая четыре дня подряд только интерфороновые свечки, испускал жидкость вместе с электролитами передом и задом вплоть до эксикоза, он, разумеется, и вполовину не так пострадал, как сейчас, когда по моему приезду, будучи пропальпирован, начал орать и сучить ногами.
- Отказ подпишите? Я уеду, и можете спать дальше.
Юный папа взметнулся, во всей красе семейных трусов.
- А если он умрет?! Отвечать ты будешь?!
- Нет, не буду, - порадовала я. – Вообще никак. Сдохнет твой гаденыш, прям как его предшественники во времена холеры, визжа и хрюкая, а потом вы будете долго и уныло выпрашивать кредиты, чтобы похоронить его не на «бомжицком» секторе кладбища. Ясно объясняю?
Юноша кинулся ко мне… но остановился, прикинув ширину плеч – мою и его.
- Барахло собирайте и спускайтесь в машину, - зло сказала я. – Шустрее!
Я вышла в темный подъезд. От души хватила ногой по шахте мусоропровода:
- Быдло чертово!
Где-то далеко отдалось гулкое эхо приехавшего на этаж лифта. Закон подлости, как он есть – когда мне давали вызов на этот трижды неладный одиннадцатый этаж, лифт не работал, а вот сейчас, надо же, протрезвился… гадина.
Пройдясь по коридору, я нажала кнопку. Двери распахнулись, впуская меня в кабинет главного врача.
- Вызывали, Аркадий Михайлович?
- Вызывал, - главный с размаху долбанул по лежащему на столешнице грецкому ореху кулаком, непоправимо его калеча. – Будешь?
Я покорно потянулась за чем-то, издалека похожим на долю головного мозга, извлеченным из скорлупы. Наш главный врач Кулагин четко подходит под определение «глыба человечище» - в возрасте, массивный… пардон, как правильно выразиться бы, корпулентный, габариты борца-тяжеловеса в отставке, низкий лоб, густые брови, ну неандерталец как он есть… если бы не его взгляд. Наверное, такой вот взгляд был у Дзержинского на пике его карьеры – вынужденного карать бессмысленно и беспощадно, невзирая на симпатии и приоритеты, но понимающего, что не бывает четкого деления на черное и белое.
- Якунин, ты как работаешь?
- Да… как обычно, Аркадий Михайлович. На «двенадцатой». На реанимации, в смысле.
- Ага, на «двенадцатой», - кулак Кулагина снова бахнул по столу, раскалывая еще один орех. – На, угощайся.
Вкуса дольки ореха я не почувствовала. Зато почувствовала нечто другое.
- Знаешь, Якунин, к кому вы ездили прошлой сменой?
- Знаю, Аркадий Михайлович.
- Знаешь, - констатировал главный врач. – Сын главы Южного района. Передоз там был?
Я кивнула. Кривляется Михайлович, все ж прекрасно знает. Думаю, его друг, тот самый глава указанного района, уже оборвал все телефоны, рассказывая, как его эти самые врачи хваленые не спасли не в чем неповинного сына, валявшегося на кухне без признаков жизни, в луже рвоты. Бригада наша над ним металась, как наседка над кладкой, поскольку перед получением карты вызова нам четко сказали – не спасете, будет очень плохо всем. Оно бы и ничего, но вызов запоздал – подружка указанного сына слишком поздно протрезвела, чтобы начать соображать, анализировать - и вызвать.
- Понимаешь, Якунин.. – еще один орех погиб под ударом кулака. – Будешь?
- Аркадий Михайлович, - хмуро сказала я. – Говорите как есть уже.
Главный недовольно зыркнул на меня, с хрустом сжевал остатки ореха.
- Смотри сам. Как есть – получается так. Нужен виноватый. Ты не мальчик, должен башкой думать, сын такого человека сам по себе умереть не мог. Если окажется, что сдох от передоза, отцу это сильно репутацию изгадит.
- А нужно, - медленно произнесла я, - чтобы была светлая картина милого мальчика, который по неопытности уколол палец булавкой, и умер от тромбоэмболии, после чего его не спешили спасать врачи-убийцы с бригады реанимации, лакавшие так любимый прессой чай на подстанции, так?
Кулак главного врача обрушился на стол, размазывая и орех, и его содержимое в мелкую труху.
- Так! – рявкнул Кулагин. – Так, б…дь! Других вариантов нет! Это уже политика, Якунин! Если сам не понимаешь, что ты от меня хочешь?!
Пауза, длинная, неприятная.
- Ничего не хочу, Аркадий Михайлович. Мне заявление писать?
- Ничего тебе не надо писать, Якунин, - прорычал главный врач. От этого голоса обычно даже матерые врачи испытывали желание спрятаться под стол на пятиминутке. Испытывала и я… если бы в него сейчас не вкрадывались непривычные просительные нотки. – Просто уйдешь с реанимации на линию. Может, даже на детскую, посмотрим. Поработаешь полгода, максимум – год, потом вернем.
Я рывком встала, чувствуя, как прилившая кровь буквально рвет кожу щек:
- А то, что я квалификацию потеряю? То, что после года на педиатрии я буду нулевым реаниматологом – ничего?
- Вон отсюда!! – проорал главный врач, хлобыснув кулаком по столу так, что я заранее содрогнулась за судьбу очередного орешка. – Пошел вон!!
Дверь кабинета главного за мной захлопнулась, кажется, без моего участия. Чудесно, чтоб вас! Значит, линия и педиатрия… зарыдать, что ли, на радостях? Для этого и училась шесть лет, для этого за свой счет специализацию по реанимации и анестезиологии получала, чтобы бабок и бомжей утешать, приезжать к «плохо выпившим» и «немного понервничавшим» налогоплательщикам, без зазрения совести практикующим вызов бригады 03 на каждый чих или на намек на оный.
- НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ ОДИН-ШЕСТЬ, ШЕСТНАДЦАТОЙ!
Я вздрогнула, поддергивая полы куртки. Задремала, надо же.
- Олег Геннадьевич, нас позвали, - прозвучал в темноте голос девочки-фельдшера.
- Да, встаю, встаю…
Спускаюсь вниз, прихрамывая (болит колено после того ДТП), добираюсь по бесконечно длинному коридору до диспетчерской, беру карту вызова от кривящей нос медсестры (новенькая, полгода в диспетчерах, но уже в гоноре, ибо супруга теперешнего, сменившего Нину Алиевну, старшего врача), бреду к дверям. Останавливаюсь, доставая сигарету, и замираю:
- С кем сегодня, Анька?
- Да с Якуниным, блин.
- А-а, с дедушкой. Соболезную.
- Да ладно, до утра доживем.
- Ты ему только на вызове засыпать не давай.
Смех. Топот ножек двух молодых девчонок – одна побежала в машину, вторая – в диспетчерскую, здоровается, отводя глаза. Я на подкашивающихся ногах дохожу до дверей, сажусь на лавочку.
Дедушка… Неужели это сейчас было про меня? Какой я вам, к дьяволу, дедушка, сучки малолетние?!
- Олег Геннадьевич? – голос моего фельдшера.
Закрыв глаза, их почему-то уже не хочется открывать. Может, и впрямь – постарел? Или просто смена сказывается?
- Олег Геннадьевич..? ОЛЕГ ГЕННАДЬЕВИЧ?! МАША! КАРДИОЛОГОВ ЗОВИ!
Открываю глаза. Вокруг комната в «хрущебе», закопченный потолок с ржавого цвета побелкой, узкий коридор, удаляющийся в сторону прихожей, непонятная муть за окном, кривые лапы мерзлой алычи, бьющей по стеклу. Шаркающим шагом добираюсь до серванта, там, кажется, остались подарки с вызовов – «Бейлис», «Шеридан» в разделенной черно-белой бутылке, водка, виски, водка, водка… сколько ее, оказывается. Усаживаюсь, кряхтя, на диван, смотрю на бумагу, лежащую передо мной на столе. «ИБС, стенокардия III функционального класса, острый инфаркт миокарда, постинфарктный кардиосклероз». Списание врача Якунина на берег. Без права обжалования. Без сочувствия. Без поддержки – что от коллег, что от вылеченных за двадцать шесть лет работы пациентов. Поворачиваю голову снова к серванту, тупо смотрю на батарею бутылок. Я же учился восемь лет, я же читал литературу, совершенствовался, не спал ночами, я же хотел всех и вся вылечить, в ущерб, проклятье, собственной судьбе и карьере, я же мечтал стать самым лучшим врачом на свете, я же даже на больничный не уходил, чтобы выйти на очередную, подаренную Анной Валерьевной, смену, я же, черт бы вас всех подрал, хотел…
Откупорив горлышко бутылки, я припала к ней губами. Дорогая водка полилась по глотке, обжигая – я закашлялась, вытерла выступившие слезы, глотнула еще, а потом еще.
- Да сгорите вы все в аду….
Глаза уже затуманило, в голове бились гулкие мягкие колокола мятного цвета, и даже эта гнусная квартира сейчас казалась мне самым чудесным пристанищем, ей бы еще отопление и обои поновее. Алкоголя, однако, мне точно хватит. Даже не на один день.
Рвота.
Рвота.
Рвота.
Я лежала на кровати, чувствуя, как мое тело, ослабшее и неспособное даже подняться, протестует против любой попытки пошевелиться. Что случилось? Я не помню… или не знаю… Я пила, пила, даже дралась, помню, орала на всю улицу про быдло и неблагодарных ублюдков, кто-то ударил меня ногой, а еще ела последний раз три дня назад, потому что на последние купила ту самую непонятную бутылку с криво наклеенной этикеткой… а теперь безумно болит живот, словно ножом этот самый живот режут, и тошнит, и хочется в туалет, но нет никаких сил встать.
Смутно помню стук в дверь, суета по комнате (кажется, соседка, почти год уговаривавшая меня отписать квартиру ее сынку), голоса, голоса, голоса, потом внезапно возник человек в зеленой форме, выматерившийся при виде меня… Последнее, что я помню, меня вырвало – мерзкой густой мешаниной гемоглобина с желудочным соком, именуемым «кофейной гущей»…
Пустота… Тишина… Черные силуэты кипарисов вдоль забора подстанции, на фоне посветлевшего неба и рождающегося утра, половина пачки сигарет, отправившаяся в виде окурков в урну.
Я стою в кабинете у старшего врача.
- Что вы хотели, Якунин?
- Нина Алиевна, я бы хотел карту переписать.
Старший врач нахмурилась – она этого ой как не любит:
- Которую?
- Вызов в половину пятого, переулок Строительный.
Нина Алиевна, нахмурившись еще больше, хотя, казалось бы, больше уже некуда, достает бумажный брикет – стопку карт вызова, собранных за сутки и уже перевязанных серым шпагатом, роется в них. Перелистывает их достаточно долго, чтобы я могла занервничать. После чего поднимает голову:
- Якунин, вы часто так шутите?
- В смысле?
- В смысле, заставляете старшего врача искать несуществующий вызов, - зло сказала Алиевна. – Вам больше заняться нечем, или что?
Прямо пелена перед глазами. Я делаю шаг навстречу:
- Нина Алиевна… я же ездил ночью, на Строительный! Алкаш там умер, желудочно-кишечное, труп, ну? Звонил, реанимацию вызывал!
Нина Алиевна обожгла меня взглядом.
- Якунин, я, конечно, никому докладывать не буду, но на будущее – не работе больше не пейте. Это никому не принесет пользы – ни вам, ни пациентам.
- Да какого хрена! – вспылила я. – Алиевна, вы чего?! Вызов же был, труп, я ж карту под вашу диктовку писал…
Осеклась. Старший врач покачала головой, убрала обратно стопку карт, расправила плечи, выпрямилась.
- Якунин, хватит. Идите, отдыхайте. В следующий раз я ваши шутки адресую прямо к главному врачу – ему будете объяснять, где и кого вы там лечили во сне. Кстати, вы, вроде бы, работаете без права сна.
- Я вообще работаю без права! Хоть какого-нибудь! – заорала я. И, как Аркадий свет Михайлович, ударила кулаком по столу.
- Что здесь происходит? – в кабинет как-то сама собой вплыла Анна Валерьевна. Видимо, не врут, что он, как бессмертный Призрак Скорой Помощи, заранее узнает обо всем, что творится не только в коридорах, но даже в кулуарах.
- Ничего. Уволиться хочу! - неожиданно произнесла я.
- Уволиться?
Нина Алиевна отвернулась, словно происходящее к ней не относилось.
- Якунин, вы хотите уволиться?
- Хочу, - пробормотала я. Уже, может, не так уверенно, как до ее визита. Ведь Анну Валерьевну боялся сам Флинт….
Наступила тишина. Алиевна молчала, Валерьевна молчала, молчала и я. Да какого, действительно, хрена, черт возьми!
Я нагло выдернула из стопки писчей бумаги лист, размашисто написала заявление – прошу, мол, уволить, мол, по собственному желанию, с такого-то числа, не задавая тупых вопросов. Размашисто расписалась, и протянула его моим начальникам.
- Нина Алиевна? – произнесла Анна Валерьевна, принимая от меня заявление. Принимая так, словно меня при этом не существовало.
Старший врач кивнула, потом отвернулась, и уткнулась в свои бумаги.
Анна Валерьевна, словно только этого и ждала, неторопливо, и даже, кажется, с удовольствием, разорвала мое заявление – напополам, потом еще напополам. Аккуратно стряхнула бумажный мусор в урну, вежливо улыбнулась мне.
Как побитая собака, я вышла из кабинета старшего врача. Мимо мелькал персонал, сдавая и принимая смену. Кто-то засмеялся, смех подхватили, меня толкнули под бок – мол, смешно же, давай, ну! Я отпихнула толкавшего, грубо выматерилась, бросилась прочь из дверей подстанции - на сей раз, вполне реальных, самых настоящих, в которые врывался морозный ветер осеннего утра курортного города… Кто-то мне попался навстречу, кажется, мой бывший водитель, Коля Спицын, что-то сказал, я прянула прочь, как загнанный зверь, едва не сбила двух входящих в ворота подстанции фельдшеров, метнулась прочь, по Цветочному бульвару, подальше от этой проклятой станции, куда угодно, только не сюда… под ногами замельтешила брусчатка бульвара, а потом клумба с маргаритками, а потом – двери «Красного горна». Я прислонилась горящим лбом к холодному дубу дверей. Сюда ли мне? Может, это все, что я видела – неправда?
Дверь распахнулась, впуская меня в гостеприимную полутьму.
Я вошла.
- Что будешь заказывать? – скорее поняла, чем услышала я.
Стол в самом углу, полутьма, тишина, покой... Горло обожгло первым глотком пива. Что это было вообще? Ночной вызов, алкаш, смерть, сонная реанимационная бригада, кривящаяся на вызов... ведь ничего особенного в этом нет, что же случилось? Почему так жжет в груди?
Я писала тогда карту вызова, поглядывая в паспорт, который цепко держала в руках соседка того умершего. В руки она мне его не давала, мало ли – сопру еще. Впрочем, я многое помню смутно, сильно уж спать хотелось. И фамилии умершего не назову сейчас.
Но зато отлично помню лицо на фотографии в паспорте. Видимо, паспорт никто не удосужился поменять в срок, поэтому на фотографии было лицо молодого еще человека, с редкой челкой на лбу и ироничной уже ухмылкой на губах. Сидящего сейчас передо мной.
Лицо моего врача.
Олега Якунина.
* * *
Нахлынула боль, страшная, пульсирующая, сдавливающая голову раскаленными тисками боль, и я, невольно вскрикнув, открыла глаза. Из глаз текли слезы, и все также находящийся передо мной врач расплывался в полутьме бара. Он сидел, молча глядя на меня, каким-то другим, не таким, как всегда, взглядом – и этот взгляд был взглядом абсолютно трезвого человека. Его руки снова покоились на столе.
Внешне ничего не изменилось – разве что песня сменилась на лиричную балладу «Металлики» о том, что больше ничего не произойдет. Песня звучала как обещание. Я вытерла мокрые глаза:
- Олег, что это… было?
Доктор Якунин отвернулся.
- Сходишь за пивом?
- Никуда я не пойду! - рявкнула я. – Какое вам…. ч-черт, какое тебе пиво, тупица ты? Ты же видел то, что видела я? Ты же видел, чем это закончится?!
Видимо, я закричала громче, чем стоило – от допивающей компании отпочковался один, ростом с трех меня, шатаясь, добрался до нашего стола, едва не сшибив по пути два предыдущих.
- Эта… проблемы?
Олег не отреагировал, снова вытянул из моей пачки сигарету, и закурил.
- Слыш, паренек! – буркнул юноша, опасно шатаясь надо мной и елозя мотающимися глазами по моим коленям (я ругнулась на себя – надо ж было одеть короткую юбку осенью!). – Ты чего там… на телку напрягаешь?
- Сам уйдешь? – бесцветным голосом спросил Олег, глядя куда-то мимо него. – Или помочь?
Парень снова качнулся, схватился за наш столик лапищей – здоровой такой лапищей, покрытой черными волосами.
- Чооо?
Врач глубоко затянулся и, вздернув голову, выпустил густую струю дыма в лицо дебоширу.
- Так понятнее? Пшел вон, падла.
Юнец сгреб Олега за шиворот, рванул из-за стола, потянув на себя – прежде, чем я успела рот открыть – занес руку для удара. И замер. Олег улыбался, нехорошей, паршивой улыбкой, которой он улыбался всегда, когда обычно выливал очередную цистерну яда на начальство или особо склочных пациентов.
- Ну? – произнес он. – Тебе все понятно?
Парень что-то булькнул. Я проследила за его взглядом – рука Якунина, вздернутая тем самым рывком и как бы машинально упавшая на плечо парня, обнимала это плечо дружеским таким объятием. В руке тускло поблескивало лезвие ножа, упирающегося в шею скандалиста, ныряло за отворот свитера и тонким жалом впивалось в место прикрепления кивательной мышцы к ключице.
- Сейчас одно движение сделаю – и ты сдохнешь в течение пяти минут. Пять минут. И тебя нет. Подумай хорошо, тебе оно надо?
Я поднялась.
- Уходи! Тебя кто-то звал сюда? Мы сидим, нормально беседуем, чего влез?
Парень зыркнул на Олега – тот изогнул брови, улыбнувшись еще неприятнее.
- Думаешь, фраерок, я тебя потом не найду?
- Да меня искать не надо, я тут часто бываю. В любое время подходи… фраерок. А если сейчас не уйдешь, у тебя этого «потом» может и не быть.
Я нашарила рукой пустую кружку, взвесила ее в руке.
- Мир, мальчики? Или сейчас кому-нибудь из вас по голове вот этим съезжу. Кому – мне без разницы. Могу и обоим.
Парень рывком отстранился, махнул руками, словно отгоняя мошкару, и потопал за свой стол. Жаловаться, подозреваю.
- Жди ответного визита, - произнесла я, ставя кружку обратно. – Сейчас компания мстителей подвалит. Тоже ножом отмашешься?
Олег покачал головой.
- Нет, не отмашусь. Ты бы шла, Гуля, а?
- Начни еще про мужские дела и мужские разборки, в которых бабам не место! – рассвирепела я. – Черта с два я тебя тут оставлю, Якунин! Если надрался, так…
Осеклась. Его же, проклятье, любимая фраза.
- … так веди себя прилично, - закончил врач, улыбаясь. На сей раз улыбка была грустной.
Мы помолчали, слушая музыку и невнятный гомон за столиком неспокойной компании. Прозвучало что-то про «телка перебрала», разъясненное любопытствующим. Вот и славно. Пусть я перебрала, меньше вопросов со стороны пьяных спасителей девичьей чести. А через минут десять они вообще забудут о нашем существовании.
- Что вообще произошло? – спросила я. – Как… это?
Олег, не отвечая, затянулся, выпустил в потолок очередную струю дыма, погасил окурок в пепельнице.
- Не знаю, Гулька, - тихо сказал он. – Так всегда было, сколько себя помню. Как голова раскалывается, начинаю видеть что-то. Всегда всех этих экстрасенсов и прочих очень ясно видящих сторонился, от разговоров про прошлую жизнь и перерождение зевота одолевала, когда моя бывшая… ну, бывшая, в общем, про всякие кармы и колеса Сансары речи заводила, я в компьютер упирался. Я прагматик, черт возьми… сходи за пивом уже, ну!
В его голосе звучала почти мука. Я поднялась, и, не чуя ног, пошла к барной стойке. В спертом воздухе бара звучал гитарный перебор и голос моего любимого Марко Сааресто – «поэт упадка» пел о грустную и злую песню о карнавале тлена… да уж, вовремя... На стойке меня уже ждали две исходящих пеной кружки, и невозмутимый Валерик, отвлеченно смотрящий в безголосый пока телевизор на противоположной стене. Я потянулась за кошельком, он мотнул головой.
- За счет заведения.
И снова отвернулся. Вот как он так все видит и слышит? Как понимает, когда и кому из постоянных посетителей с улицы Леонова что-то ну очень нужно? На миг мне пригрезилась в полутьме помещения Анна Валерьевна, одобрительно кивнувшая и тут же строго нахмурившаяся.
Забрав кружки, я бросила косой взгляд на столик компании. Ага, двое уже спят, защитник моих прав мутно смотрит в мою сторону, не поднимая глаз выше моего пояса. Стройные ноги – проклятье женского рода. Я скорчила ему гримасу, сгребла кружки со стойки, и направилась обратно.
Минут пять мы молчали.
- Зачем ты вообще стал врачом?
Олег, словно очнувшись, сгреб кружку, задрал ее на уровень глаз, осушая наполовину.
- Людей лечить хотел, - хмуро ответил он. – А ты – не за тем же пришла, что ли?
- Ну, может и за тем же…
- Может… - скривился врач. – Малолетки, что с вас взять. В башке пусто, лишь бы диплом и замуж поскорее.
Я смерила его взглядом, и решила не обижаться. Да, чего кривляться, прав Олег. Была у нас такая Люся Агарина, классический случай. Получила диплом, пришла работать летом, сразу после получения, распробовала вкус бессонных ночей и пятых этажей, сдобренный ароматом бомжей в канавах и девиантов в приемнике-распределителе, послушала мат благодарных пациентов, после чего через два месяца гордо ушла в декретный отпуск. На все полагающиеся три года. Вернувшись из него, тут же ушла во второй – тоже через пару месяцев. А, выйдя из него, пришла и написала заявление на увольнение. С формулировкой на весь коридор «Я вам тут пахать, как лошадь, не нанималась!». Я как раз шла после очередной смены с Якуниным, слегка пошатываясь – сердечно-легочная реанимация в половину шестого утра с последующей констатацией еще никому здоровья не добавляла. Да, Люся явно переработалась, кто спорит. Зато, готова поклясться, где-то сейчас, сидя в поликлинике в очереди с очередным своим отпрыском на очередной фонофорез с гидрокортизоном, она не преминет гордо упомянуть «Я медработник, на этой «скорой» шесть лет отпахала!».
И если бы она одна такая…
- Хватит уже, - произнесла я. – Обобщать – это крайне скверное качество.
- Я и не обобщаю. В медицину идут сейчас разные люди. Кто зачем. Кто – людей лечить, кто людей доить. Что, скажешь, я неправ?
Отводя глаза, я потянулась к кружке. Прав, а как же. В медучилище моем на первом курсе все – куда не плюнь, сплошь косметологи и массажисты. Розовые мечты вчерашних школьников. Какая там «скорая», какая там хирургия – фу, бомжи, бабки, пролежни, обгаженные простыни и кровь, такая богатая всякого рода гепатитами и прочими вирусами иммунодефицита, очень надо! Только косметология, только массаж – разумеется, богатым и щедрым пациентам, имеющим атлетические формы и гладкую кожу без папул и невусов, не имеющим никаких, страшнее насморка, заболеваний, в идеале – в собственном массажно-косметологическом кабинете, без уплаты аренды и налогов. На том самом первом курсе все казалось таким простым и логичным…
Скотина вы, врач Якунин.
- А вы? – я дерзко посмотрела ему в глаза. – Не за этим, что ли? За идею? За клятву Гиппократа, а?
- Знаешь куда себе ее затолкай, эту клятву… - невнятно прозвучало с той стороны стола. – Моралистка, твою мать. Ты ее читала, а?
- Я ее даже не давала!
- И в пионерах не была, - зло ответил Олег. – Было тогда такое торжественное обещание, которое перед принятием давали. Мол, обязуюсь строить коммунизм на отдельно взятом участке суши в размере одной шестой глобуса, а по итогам – на всем глобусе. От этого обещания никто никого еще не освобождал – официально и под барабанный бой. И что, строят? Выйдешь, специально полюбуйся – на той стороне улицы джип стоит. Этот хер, что в нем педали жмет и под знаком паркуется - бывший комсорг. Ныне – владелец сети супермаркетов. Думаешь, до сих пор у него дома вот это вот стоит? – врач раздраженно ткнул рукой в гипсовую фигурку Ленина, увлеченно что-то пишущего на пеньке того же материала, прикрученном к стойке бара.
- Я понимаю. Не понимаю другого, причем тут…
Мой доктор внезапно поднялся, сгреб меня и притянул к себе.
- Да ни хрена ты не понимаешь, Гулька, - произнес он раздельно, глядя мне в лицо. Глаза в глаза. Наши носы почти соприкасались.
Он отпустил меня, но я, не опускаясь, сжала его руки.
- Так объясни мне, черт бы тебя побрал!
Напряжение наросло, и спало. Как-то само. Мы оба опустились на свои лавочки, заменявшие в баре «Красный горн» стулья, внезапно смутившиеся, как подростки, дружившие все детство и тут, впервые и неожиданно для себя поцеловавшиеся.
- Я не знаю… - прошептал Олег. – Правда – не знаю. Мне всегда казалось, что будь я врачом – я могу что-то изменить. У меня в детстве умерла бабушка – паршиво умерла, от опухоли, угнездившейся в позвоночнике. Ее крики я помню до сих пор. И необходимость ходить на цыпочках по квартире, когда она все-таки, устав от боли, засыпала. Я был еще сопляк, но помню это очень хорошо. Боялся даже обуваться, ботинки натягивал медленно, стараясь не шуметь – чтобы бабушку не разбудить, потому что она кричать начнет. Ключ в двери по десять минут поворачивал, дверь открывал столько же… Иногда мы вызывали «скорую», они приезжали, кололи что-то, это «что-то» помогало на час, если везло – на два, не больше. Мы ругали эту «скорую», врача поликлиники, врачей онкодиспансера, ругали кого угодно – просто потому что надо было кого-то ругать! Ругали бы и себя, но мы делали все, все, что могли – ухаживали, кормили, мыли… Знаешь, как оно – одиннадцатилетним пацаном мыть свою бабушку после того, как она… сходила прямо под себя? Я мыл. И переодевал. И ворочал – мама одна не справлялась, отец в очередном запое, как правило, а пролежни, мать их, очень быстро появляются, сама знаешь.
Олег вытянул еще одну сигарету.
- Потом я вырос, школу закончил и решил – буду врачом, самым лучшим врачом на свете. Буду учиться дни и ночи напролет, всю медицину выучу, буду без колебания в самую грязь лезть хоть голыми руками, хоть носом, хоть ртом, но стану лучшим! – он яростно хватил кулаком по столу, заставив подпрыгнуть пепельницу. – И всех вылечу! Всех, черт бы их побрал! Даже тяжелых! Даже неизлечимых! Даже…
У него в горле что-то булькнуло, он торопливо опустил голову.
- … даже мертвых. Всех, без исключения.
- Ты умный парень, сам понимаешь, что это нереально.
- Сейчас я понимаю, что это нереально, - зло сказал Олег. – Сейчас! А тогда – не понимал! Я не понимал, что в медицине ты, как лейкоцит – отработал, сдох, тебя назвали гноем, и вышвырнули поскорее, чтобы вид не портил! Ты обречен с тех самых пор, как решил, что лично ты, придя в это болото, сможешь его в цветущий сад превратить. Мол, тут до тебя одни дилетанты работали, а тут пришел ты такой, молодой и талантливый, и все разом изменишь!
Щелчок зажигалки, осветивший его небритое лицо и налитые кровью глаза.
- Ни черта ты не изменишь. Ни сейчас, ни завтра, никогда. Как бы ты лично хорошо не работал, сколько бы ты лично не сделал для больных, этого никто не оценит, не поймет и не запомнит. Ты спасешь тысячу – и это забудут. Завтра же. Не спасешь одного – затопчут без малейших колебаний, даже не разбираясь, мог ли ты его спасти в принципе. Причем, Гулька, топтать будут все, и те, кто в этом заинтересован, и те, кто вообще не в курсе, но просто любит пинать беззащитного. А таких много. И из них больше половины – твои вчерашние пациенты.
Чувствуя, как дрожат пальцы, я, в свою очередь, вытянула из пачки сигарету. Сгребла зажигалку со стола, крутанула пальцем колесико – неудачно, лишь яркий сноп искр и тающее сине-зеленое пятно перед глазами после резкой смены света и тени. Ругнувшись, попробовала снова.
Выпущенные одновременно две струйки дыма переплелись над нами.
- Ладно, - хрипло произнесла я. – Допустим, детские мечты и полное непонимание картины – прям в течение всех шести лет учебы и последующих лет интернатур-ординатур. До последнего момента. Поверю. Но ты же, Якунин, три года уже на линии! Сутки-двое! Три года видишь все то, о чем сейчас плачешься – и что, только сейчас до тебя дошло?
Олег криво ухмыльнулся, и постучал себя по лбу. Ладонью. Той самой ладонью, которую не так давно клал на мой лоб.
- Я не пророк, Гулька. Но то, что иногда я могу увидеть что-то, чего еще нет – ты, думаю, в курсе. А теперь, оказывается, коль приступ такой, что я дважды с утра проблевался, как девица в токсикозе, и на карачках почти до аптечки полз, чтобы кеторол сожрать и глаза расклеить – могу и показать. Или тебе показалось неубедительным?
Я молча смотрела на него.
Куда уж убедительней…
- Это не просто галлюцинации были. Это - как вся моя жизнь перед глазами. Обзор. Ретроспектива, если хочешь.
- Может, тебе приснилось просто? И не было никакой... ретроспективы? В ночь после суток выйти – и не такое…
- Хватит!! – рявкнул Якунин, снова шарахнув кулаком. На сей раз вместе с пепельницей подпрыгнули пивные кружки. И я. – Хватит, черт!! Вот, видишь?
Он ткнул мне почти под нос большой палец правой руки – подушечку пальца пересекала кривая царапина, даже рана, не царапина, нанесенная каким-то острым предметом с неровными краями – судя по форме раны.
- Это я порезался, когда я ампулу открывал на том вызове – адреналин алкашу колол! Позавчера ты у меня этот порез видела? А это?
Тыльную часть кожи его сжатого кулака раскрашивали синие тона гематомы.
- Это – после прекардиального удара! Думал, руку расшибу! Я этот вызов в деталях помню! Ни один сон так не помнят! Даже помню, чем несло в подъезде, и чем это отличалось от того, чем несло в квартире! Помню, как карту вызова писал! Помню, как курил потом на крыльце – одну за одной, не ощущая, что курил! Мне же Алиевна карту писать помогала, под ее диктовку писал – труп в присутствии, у меня его до этих пор не было, первый, я опыта не имею такие карты писать!
Мы помолчали.
- Так что же… - нарушила я неловкую паузу. – Ты хочешь сказать, что ты… к самому себе на вызов приезжал? На вызов, который никто не помнит, кроме тебя? Ни старший врач, ни водитель, ни кто-то из смены? Ты в это веришь?
- Верю… - тихо ответил Олег. – Верю, Гулька.
- Анна Викторовна тоже верит, спрашивал? – сказал я. И мгновенно пожалела о сказанном.
Нет, мой врач не поднялся рывком, не приложился третий раз кулаком по столешнице или, чего хуже, по моему глупому лбу, не обложил меня по своему обыкновению в десяток этажей, как он умеет это делать профессионально. Просто в его глазах на миг что-то вспыхнуло – и подернулось серой пеленой.
- Олег… прости… прости, я..!
- Ладно, - спокойно сказал мой врач… впрочем, нет, это уже сказал Олег Якунин. Абсолютно незнакомый мне человек. – На том и решим. Передай Валерьевне, я все подпишу на днях.
Он поднялся, и направился к выходу. Моим первым побуждением было сорваться с места и броситься следом – обнять, остановить, удержать, извиняться, умолять, унижаться, проклятье, да хоть в ногах валяться, что угодно сделать, чтобы он забыл мою последнюю сказанную фразу!
Я не бросилась. Если бы кто спросил, бы сказала, что ноги меня не слушались, не дали встать, словно чужие стали, пока он уходил, растворяясь в полумраке бара. Но мне бы, понятное дело, не поверили. Как не поверила только что я моему врачу. Адресовав его своим идиотским вопросом к нашему психиатру с седьмой бригады. С понятным намеком на мое отношение к ситуации. Анна Валерьевна сейчас могла бы гордиться моим умением уговаривать вернуться. И дядя Саша – тоже.
Темноту прорезал косой луч открытой двери. Я, сидя за столиком и судорожно вцепившись руками в край столешницы, беспомощно наблюдала за силуэтом моего… уже бывшего моего доктора, который на миг замер на фоне солнечного осеннего дня за порогом, замер, не оборачиваясь, словно человек, собирающийся сделать шаг с обрыва вниз, в гулкие волны прибоя.
Я открыла рот. И беззвучно его закрыла. Слов не было. Голоса не было. И мужества найти хоть какие-то слова – не было в помине.
Косая черта света сузилась до полоски, и пропала, проглотив моего врача.
За тем столом я просидела потом еще почти час. Может - больше, может – меньше, я на часы не смотрела. Смутно помню, как входили и выходили люди, кто-то садился рядом, кто-то даже – за мой столик, что-то спрашивал, нарывался на мой взгляд и уходил, а пиво, которое за счет заведения, лилось в горло, как вода. Ну, почти как вода. В какой-то момент, скользнув мутным взглядом по барной стойке, я обозлилась, что там нет таких высоких стульев, которые позволяют подсаживаться прямо туда, требовать очередную рюмку с текилой, не отходя от кассы, а потребовав и получив (кивком обычно подтверждается, что у тебя с кредитом все нормально, и ты можешь требовать хоть до морковкиного заговения), ты обычно начинаешь изливать бармену подробности своей очередной несчастной любви, беды на работе или недопонимания общества, законно рассчитывая на его терпеливое выслушивание, покорное кивание, и – что самое главное – непременный правильный совет в финале, который, вкупе с уже влитым в нутро алкоголем, обязательно даст толчок к твоей новой, принципиально отличной от предыдущей, жизни. Без всего того, от чего ты тут пытаешься тут абстрагироваться, вливая в себя бокал за бокалом… Хотя… какого черта?
Сквозь уже пьяную муть, пляшущую перед глазами, я увидела, как Лена вынесла откуда-то высокую деревянную… табуретку, наверное, не знаю, как это правильно называется, несколько раз протерла ее тряпкой, и водрузила перед стойкой. Одну. Не пять, не десять. Скорчив гримасу, я, стараясь не спотыкаться, побрела к бару, оперлась о полированное дерево, забралась, вцепившись ногами в шатающееся сидение, выжидательно уставилась на Валерика. Ведь он же всемогущий, всепонимающий, бессменный и уж точно всезнающий – что он скажет?
Валерик невозмутимо протирал бокал. Один из трех десятков, стоящих на очереди. И говорить ничего не собирался. Черт бы его, он хоть что-нибудь может делать не невозмутимо?! Помню, как-то он вышвыривал отсюда дебошира, и все так же – без агрессии и эмоций. Спокойно, словно тысячу раз так делал, он уклонился он замаха рукой, перехватил, скрутил, сдавил, пихнул в сторону дверей, выдал шикарного пинка вдогонку… А, вышвырнув, спокойно принялся наливать пиво. Так же, как он это проделывал сейчас – уже для меня.
- Снова … за счет заведения? – нетвердо произнесла я.
- У заведения счет не резиновый, - прохладно произнес буфетчик. – Сто десять рублей.
Подтолкнутый опытной рукой, изящный бокал, напоминающий очертаниями фигуру танцующей женщины, скользнул по стойке, и остановился аккурат напротив меня. Профессионализм как он есть. Валерик – профессионал. И его незаконная родственница Анна Валерьевна – профессионал. И дядя Саша мой – профессионал, особенно когда дело касается встречной полосы и орущей сирены после слов «Дядь-Саш, надо очень быстро». Все они профессионалы. И (я сглотнула) даже Олег Якунин, будь он неладен трижды и пять раз на день – профессионал…
Не меняя выражения лица, Валерик, даже не глядя, откуда-то достал бумажный платок одним движением; вторым, таким же неуловимым – платок оказался в моих сжатых у мокрого лица пальцах. Всхлипнув, я отерла щеки (глаза постаралась не трогать, красные же будут), скомкала подарок, глотнула из бокала:
- Вы тут так долго сидите, Валерий…
Пауза повисла, Валерик, глядя на меня, поставил бокал, взял другой. Отчество называть он явно не собирался. И ладно, обойдемся!
- Вы же все видите! Все понимаете! Все же понимаете! Вот сейчас – как?
Еще один бокал, отправленный опытной рукой, скользнул в… как это называется правильно? В отстойник? Резервуар? Станцию ожидания для бокалов? Место, где они замрут, отполированные, до тех пор, пока не найдется счастливый клиент, готовый обцеловать его губами. Ну… не совсем его, его содержимое, сам бокал его не интересует, упади он в грязь или на пол, разбейся или разлетись вдребезги – припадка тоски у очередного нажирающегося он не спровоцирует. Разбился – ну и пес с ним, есть же еще другие, не менее изящные и не менее стеклянные, а главное – есть содержимое, которое из этих бокалов лакают… В самый раз задуматься – наша работа точно не имеет с этим всем параллелей?
- Никак, - спокойно ответил Валерик. Так спокойно, как он обычно отвечал, что сдачи нет, что пиво после одиннадцати вечера не наливают, и что сейчас можно поиметь неприятностей, если не перестать орать о «продажной стерве Машке» на весь бар, мешая другим. – Он себе сам выбрал дорогу. Не пытайся выбирать за него. Иди домой, и ложись спать.
На весь бар снова орали мои любимые «Guns&Roses», умолявшие не рыдать этой ночью. Ночью… мне хотелось рыдать уже сейчас, когда до ночи еще очень и очень далеко.
- А потом? – стиснув зубы, спросила я. – Потом – что?
Валерик отвернулся, переставляя в холодильнике обтянутые пищевой пленкой тарелки с рыбкой, нарезанной полосками. Переставлял – даже я это поняла – без видимой необходимости, поставить одну тарелку на полку вниз, другую на полку выше – ну никак это не повлияет на циркуляцию воздуха в холодильном шкафу.
- Сама поймешь, - тихо сказал он.
Или мне послышалось? Когда я вскинула голову, Валерик снова протирал бокал, не глядя на меня.
Расплатившись, я вышла из кафе.
Холодный воздух улицы Московской резанул мое лицо, привыкшее за эти два неполные часа к теплу помещения. Резанул, как ударил, заставив сосуды сжаться, и разогнав кровь от пламенеющих щек куда-то на периферию…
Я прислонилась к двери «Красного горна», глубоко вдохнула.
- Простите меня, Анна Валерьевна.
Мимо промчался автобус, выдавив в морозный воздух густой злой гудок.
Понятно.
Всхлипнув, я повернулась в сторону кипарисов Цветочного бульвара:
- И ты прости, дядя Саша. Я…
Слова утонули в спазме, который только того и ждал, чтобы взять свое. Где там скомканный подарок от Валерика?
Вытирая глаза, я увидела, как по улице неторопливо проехал УАЗ-«буханка», окрашенный в камуфляжные тона. Он издал долгий, приятный тон, взвившийся в морозном воздухе и растаявший в вершинах деревьев.
Я проводила его взглядом.
- И ты прости… Олег Якунин. Где бы ты ни был…
Прислушалась.
Улица Московская молчала. Редкий случай – в это время суток.
Шатаясь, я зашагала в сторону автобусной остановки.
* * *
Жара эта – просто доконала! Честно, без преувеличения. Даром что я родилась и выросла здесь, всю жизнь прожила – но сегодня творится просто что-то невообразимое. Дикая духота обрушилась на город практически с первыми лучами солнца, обожгла его улицы, безжалостно истребила всю росу и свежесть, буквально за полчаса превратила Цветочный бульвар, где мы все утро преимущественно обслуживали вызовы, в духовку, парилку, адскую печь… что там дальше? И нам еще относительно повезло, тем, кто сейчас трудится на улицах Приморского или Дзержинского районов – не позавидуешь, деревьев там нет, рядом – крупные транспортные артерии, пыль, грохот, и жара, жара, чтоб ее!
После этого, а конкретно – седьмого вызова, я кое-как дохромала до нашей машины, с трудом забралась в услужливо распахнутую водителем дверь, чувствуя, как в десятый уже, наверное, раз, моя форма пропитывается потом, стекающим по спине и груди. Беда, фельдшер Аскарова, конфуз. Хрен бы с ней, со спиной – а вот с грудью проблема, лифчик я не надевала принципиально, и лето именно в этом году превращало медика «скорой помощи», идущего по двору, в участницу конкурса, так их поленом, мокрых маек, напрочь нивелируя любые попытки выглядеть солидно и достойно. Пока пересекла двор, уже два раза услышала одобрительный свист – из окна первого этажа, и с обязательной лавочки, где расселись три паренька призывного возраста, не защищающие Родину, видимо, по причине общей слабости здоровья, странной при наличии рельефных плеч и «кубиков» на плоских животах – все, как один, восседали с голым торсом, расслабленно откинувшись на изогнутую спинку лавки.
- Доктор, а мне вот плохо! – донеслось в спину ожидаемое. – А посмотрите, у меня уже дышать вот нечем!
Я повернулась, тряхнув челкой. Смерила доморощенного юмориста тщательно отрепетированным на данной категории взглядом.
- Точно, мальчик. Нечем. И, как вижу, незачем.
Юнцы, разумеется, загомонили, моментально меняя напускной шарм на натуральное дворовое хамство. Ну и отлично, на дух не переношу лицемерие.
- Гульнара Альфатовна, можно карту? – вежливо спросил сзади мой фельдшер Олег. Он все делает вежливо – и карту просит, и иглу в вену вводит, и больных опрашивает, когда я уже не в тонусе… даже по физиономии пьяненькому пациенту, схватившему меня прямо в квартире и принявшемуся бесцеремонно лапать (принцип «все медсестры – шлюхи», подаренный специфическим производным киноиндустрии Германии, никто так и не отменил), давал вежливо, аккуратно, даже изящно. Хороший мальчик, аж глаза радуются. Молодой, наивный, смешной в своей наивности, старательности и попытках казаться старше и суровее, чем есть – но хороший.
Я, слегка перегнувшись на сидении, протянула ему в окошко карту вызова, чтобы расходку заполнил. Пока пишет, хоть немного отдохну, пусть даже в духоте машины… все лучше, чем очередной вызов. Вытянула ноги, чувствуя, как хрустнули коленные суставы. Старость, Гуля? Уже? После семи-то лет работы на линии? Долгих, тяжелых, изматывающих лет – но всего-то семи? Да нет, бред, какая там старость… Просто очередная смена, очередная жара, очередной дурацкий своим поводом вызов, и еще пару десятков таких же впереди, очередная ожидаемая нищенская зарплата, хронически неустроенная личная жизнь, пустая постель дома, а так – все отлично…
Украдкой я скосила глаза назад. Фельдшер мой… ч-черт, как же это звучит-то, «мой фельдшер», если учесть, что и я – фельдшер. Пусть более опытный, пусть поработавший уже на всех бригадах нашей подстанции, побывавший во всех возможных в нашей работе передрягах, выработавший рявкающий в нужные моменты голос и сучий, когда требуется, характер, но – тоже фельдшер. А этот мальчик, вчера еще сидевший за партой, гордо принесший на станцию красный свой диплом, имеющий, по сути, такие же, как и у меня, права, все ходит хвостиком и смотрит на меня, как на бога. И общается только по имени-отчеству. Помню, даже как-то наорала на него за это… не помогло. Взгляд – преданный, как у бойцовой собаки, каждое мое слово – как команду воспринимает, шуткам смеется, даже самым бородатым, даже нарочито глупым, дверь в машину и в бригадную комнату открывает, ящик наш оранжевый отнимает… ухаживает, что ли? Да, наверное. Или слишком уж уважает. В любом случае, девушку, которая уже не вздрагивает на обращение «женщина» и старается не думать, что скоро минует тридцатилетний барьер жизненного пути, это не может не радовать.
Слушая, как фельдшер шуршит ручкой сзади, в салоне, по расходному листу, я тихо хихикнула, закрыв глаза. Нашел, кого уважать – заслуженную троечницу медицинского училища, регулярную прогульщицу и печально знаменитую опоздальщицу на смену. Пусть и немного опылившуюся дисциплинарными навыками и опытом работы под опекой врача Якунина…
Против воли я стиснула зубы, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Опять. Опять, Гуля! Семь лет уже прошло, хватит бы, а? Нет его больше, ушел, уволился, исчез из твоей жизни, номер недоступен, в его квартире другие живут, забудь, сплюнь и разотри. Перестань постоянно вспоминать, перестань подражать ему на вызовах, перестань изображать его цинизм и хамство, перестань копировать его манеру речи, перестань искать себе фельдшеров по имени Олег… Ушел – и ушел, все, нет его!
За столько лет уже могла бы себе и найти кого-нибудь. Впрочем, не буду кривить душой, и говорить, что не пыталась. Дважды даже пыталась. Но оба раза закончились ничем, и не скажу, что в этом не было моей вины. Руслан был хорошим, сильным, уверенным в себе, зарабатывал очень даже неплохо, но совершенно лишним было с его стороны как-то поставить меня перед фактом, что его жена (которой я на тот момент еще не была) работать на какой-то там «скорой» никогда не будет (в смысле – тут же прекратит, сразу после появления на пальце кольца), и должна испытывать неземной восторг от просиживания отращиваемой «пятой точки» на домохозяйствовании. Впрочем, я уже сказала – он был хорошим. Разошлись тихо, спокойно, хоть и с обидой, но зато без криков, битья посуды и взаимных оскорблений. И без пьяных звонков после, что особенно ценно.
С Мишей вышло все намного хуже – наверное, потому что на сей раз инициатива начать отношения исходила от него, а не от меня. Какое-то время мы даже жили вместе, пытались вести хозяйство вдвоем, пока я не поймала себя на мысли, что это «вдвоем» – не получается. Мишка очень ценил мою верность и заботу, о чем неустанно повторял, и наедине, и перед друзьями - но вот одаривать тем же не торопился. Первый раз я просто учуяла запах чужих духов на его рубашке, слишком сильный, чтобы это выглядело случайностью. Простила, дура слабовольная, больно уж не хотелось одной оставаться снова, пусть уж хоть и такой вот, но рядом. Но дальше было хуже, даже вспоминать не хочется. Я и не вспоминаю, хотя зрелище белокурой зеленоглазой девицы, с пышной до неприличия грудью, открывшей мне дверь, наряженной, что самое забавное, в мою же ночную рубашку, еще долго меня преследовало. Угораздило же меня вернуться раньше времени – поднялась температура, мне ночную смену сняли. Решила обрадовать своего ненаглядного, пришла домой без звонка.
«Ты, что ли, Гульмара?» - нагло поинтересовалась она, откровенно смерив меня взглядом, и вряд ли случайно коверкая мое имя. «Ты бы хоть Мишеньке носки зашила, что ли – а то ходит в дырявых».
Удивительно, но моя горячая кровь в тот момент покрылась толстой коркой льда, поэтому я просто повернулась и ушла, швырнув ей под ноги сумку с продуктами, без желания вцепиться в волосы. Миша догнал меня на лестнице, уже на выходе из подъезда – растрепанный, по пояс голый, пахнущий алкоголем (в нем я, лишь слегка скривившись, узнала аромат мне же подаренного на вызове «Мартини Бьянко») и запахом чужого женского тела. Схватил меня за руку, слегка отстранился, видимо, готовясь в случае истерики с моей стороны защищать физиономию от ногтей. Но я лишь молча смотрела на него.
«Гуль, ну ты это…» - пробормотал он, удивительным образом совмещая в голосе развязность и смущение. «Ты не думай, у меня с ней все несерьезно. Поживи у себя недельку, лады? Мне надо определиться в своих чувствах. А потом я тебе позвоню».
Наверное, моя ухмылка вышла пугающей. По крайней мере, надеялась на это.
«Определяйся», - ответила я. И ушла, чтобы больше никогда не возвращаться. Были и звонки, и визиты с букетами роз, и мольбы о прощении позже – я их просто игнорировала. Может, потому что четко усвоила когда-то, что самая страшная месть – это стереть человека из памяти.
А может быть потому, что не хотела возвращаться. Каким бы красавчиком Миша не являлся, как бы он не был хорош в постели… он не был тем человеком, которого я все эти годы так старалась из этой самой памяти стереть. Старалась, но не могла.
И сейчас – не могу.
В бок меня мягко толкнул локоть водителя.
- Гулька.
- Да, дядь Саш?
- Скучаешь снова? – как обычно, наш, хоть и изрядно постаревший, но все тот же дядя Саша знал меня лучше меня самой.
- Как догадались на этот раз?
- Морду скорчила. Одну и ту же, которую всегда корчишь, когда его вспоминаешь.
- Да идите вы, дядь-Саш, - отпихнула его локоть я, недовольно отстраняясь. – Ну чего лезете в душу? Мне еще карту писать.
- Да пиши, пиши, писатель, - кряхтя, засмеялся мой водитель. Потом закашлялся. Я открыла глаза и внимательно смотрела на него до тех пор, пока он не отнял платок ото рта. Кровавых пятен не увидела, погрозила ему пальцем. Принимает препараты мой дядя Саша, в диспенсер ложится вовремя, но все равно. Отвернулась, снова закрыла глаза.
Лето, жара. Дописать бы карту, отзвониться – глядишь, повезет, на станцию позовут. Хоть на полчаса упасть на кушетку, вытянуться, успеть задремать.
- Олег, ты скоро?
- Скоро – что? – ответил Олег.
Я подскочила на сидении, чувствуя, как внезапно бешено заколотилось сердце.
Ответил не мой фельдшер. Или он успел сменить свой нежный юношеский голос на тот, который мне мерещился все эти годы во сне и наяву.
Наверное, это было смешно – по крайней мере, я слышала, как хохотал дядя Саша, звонко шлепая себя ладонями коленям. Знал, наверное. Слышала и гогот юнцов на лавочке – явно бывших не в теме, но не упустивших шанса позубоскалить над поставившим их на место медиком. Слышала, как шумит здоровенный платан над головой, слышала, как переговариваются остановившиеся прохожие – ну а как же, стоит тут машина «скорой», никого не несется спасать, а фельдшер из нее выпрыгивает, и на людей бросается.
А я все обнимала, сжимала изо всех сил руками его, сжимала и не могла отпустить – пусть поседевшего, изрядно полысевшего, сильно схуднувшего, с тремя новыми морщинами на лбу и двумя – в складках губ, почти уже неузнаваемого, но…. но, проклятье, все тот же одеколон, все та же пакостная ухмылка, все тот же блеск карих глаз, тот же тембр голоса…
- Олег… Геннадьевич… вы-вы!
- Задушишь, Гулька, - раздалось у меня где-то над ухом, забытое, но такое родное, такое желанное... – Посадят за убийство при исполнении своего медицинского долга всем налогоплатящим безработным. Отпусти уже, ну!
- Не отпущу! – произнес кто-то моим упрямым голосом. Странным таким голосом, в котором ощутимо звучали давно забытые слезы. – Не отпущу!
- Да не сбегу я, дурочка ты, блин! – смеялся мой врач, пока мои пальцы скользили по его плечам, шее, лицу, еще и еще раз убеждаясь, что он мне не снится, что он сейчас и здесь, рядом, живой и настоящий…
- Не верю! – мотнула головой я, не собираясь его отпускать.
- Дядь-Саш, - беспомощно воззвал мой любимый…. самый любимый на свете врач. – Вы-то хоть помогите?
- Не-не, сам, Геннадьич, сам, - услышала я за спиной насмешливое.
Наверное, прошло какое-то время, не знаю. Оно для меня перестало существовать в тот самый момент, когда я, открыв глаза, повернула голову вправо, не веря – и увидела его. Сколько раз я представляла нашу эту встречу, сотни вариантов в голове были перебраны, отвергнуты, одобрены – и тоже отвергнуты, слова, которые я хотела сказать – забылись.
Мы так и стояли – он, слегка отклонившийся под моим весом, в джинсах и легкой такой, несерьезной, майке, с тем же, черным и затертым рюкзаком на плече, и я, фельдшер «скорой помощи», вся при исполнении, вцепившаяся мертвой хваткой в него, не в силах разжать руки. Что-то вокруг происходило – шумел платан, ездили машины на проспекте рядом, ходили люди, голосила музыка из раскрытого окна, что-то объяснял дядя Саша моему уже вскинувшемуся защищать меня фельдшеру. Я ничего не замечала.
Только его… все того же ухмыляющегося циника, скотину бессердечную, бросившую меня тогда в баре одну, хама трамвайного, наглеца, появившегося сейчас вот так вот внезапно, посреди моей очередной, ненавистной и рутинной смены, именно в тот момент, когда я, наверное, уже стала успокаиваться душой.
- А ты похорошела, Гулька, - произнес хам, беззастенчиво меня разглядывая.
Не отталкивая, уже хорошо. Попробовал бы..!
- Похорошела? – недоверчиво спросила я. Верен себе врач Якунин, ни грамма тактичности. Плюс пять кило в бедрах, мешки под глазами от бессонных ночей, потухший взгляд (сама видела в зеркале), бесплатный бонус к зарплате – гломерулонефрит, цистит, ну и еще пару болячек, о которых леди не говорят вслух, морщины, злая складка у каймы губ, дергающийся глаз… тот еще набор для соблазнения.
- Повзрослела. Стала настоящим медиком. Таким, которым, я, наверное, никогда бы не стал. Не кривись, это не скрыть. Это даже на расстоянии чувствуется.
- Шутки шутим…
- Никаких шуток, Гулька, - Якунин погладил меня по волосам. Чего не делал никогда.
- Олег Геннадьевич, прекратите!
- Ну, не буду, не буду, Гульнара Аль… как там вас по отчеству, никогда выговорить не мог, если че…
Договорить я ему не дала. Просто сдавила руками эти циничную скотину, изгадившую мне лучшие годы моей жизни, стиснула изо всех сил, вцепилась пальцами в едва пробивающуюся щетину щек, нашла своими губами его губы…
Видимо, мир на это как-то отреагировал, не знаю. Не видела, не слышала, не воспринимала. Думаю, ухмыльнулся дядя Саша, отложив свой неизменный скандворд, думаю – отвернулся мой фельдшер Олег, сжимая кулаки, думаю, что-то такое осуждающее сказали проходящие мимо люди. Наверное. Плевать.
- Я тебя больше не отпущу, - прошептала я ему на ухо, тяжело дыша. – Понял, Якунин? Никогда не отпущу..!
Какое-то время он молчал.
- А разве я прошу тебя отпускать?
Чувствуя, как шумит в ушах и колотится о грудную клетку сердце, я обмякла. Наверное, если бы сейчас Олег Геннадьевич хотел вырваться из моих рук, ему удалось бы это без малейших усилий.
Он не стал вырываться.
- Давай завтра встретимся, Гуля? Как сменишься, у ворот станции?
- БРИГАДА СЕМНАДЦАТЬ, ОДИН-СЕМЬ, ОТВЕТЬТЕ «РОМАШКЕ»! – донеслось из кабины.
Как там говорил толстый кот в моем любимом мультфильме? Ну вот, на самом интересном месте…
- Отвечает «семнадцатая», - услышала я голос моего фельдшера. Повернулась.
Уже в кабине, уже планшетка на коленях, уже пишет вызов. Все портят лишь слишком сжатые губы.
Спасибо тебе, мальчик Олег. Хороший ты, честно. Наверное, даже очень хороший. И красивый, вижу же. Боюсь, еще полгода, немного зла с вызовов, стряхнувшего с тебя розовую пыль детской наивности, первый неспасенный больной, первый скандал, первая успешная реанимация, давшая твердость твоим рукам – и отбоя у тебя не будет от наших девочек с подстанции, уже заглядывающихся, поэтому – не надо делать каменное лицо и отводить глаза, записывая вызов.
Прости.
- Лавочка, мороженое, пиво? – тихо спросила я. – Нет, не интересно. Нахрен.
Мой врач прищурился. Боже, как же я скучала по этой его ухмылке – в меру издевательской, в меру – подначивающей, толкающей на эмоции, в меру – доброй и ласковой.
- Варианты?
- Только один! Давай я к тебе домой приду, Якунин! - жестко сказала я, пристально глядя ему в глаза. – Белье твое перестираю, пыль из углов выгребу, холодильник твой вытряхну, кота накормлю мясом, а не сухарями, еду тебе вкусную приготовлю… плов настоящий, татарский, который ты от меня так и не дождался… хотя я так… хотела…
Вот же проклятье, так хорошо начала, но – запнулась. Некстати взявшийся откуда-то комок в горле помешал, задушил окончание фразы. Почувствовала его грубые пальцы, вытирающие мои, внезапно появившиеся на щеках, слезы.
- И спать тебя нормально уложу, сволочь ты бессердечная… - едва слышно произнесла я ему на ухо, кусая губы, чтобы не зареветь. Прямо как тогда, когда он обнимал меня в баре. В шуме машин я почти услышала мягкие, невесомые аккорды «Ноябрьского дождя». – На чистую простыню, на мягкую подушку. Даже взобью ее сама, чтоб тебя!
Подняла голову, усиленно моргая, позволяя слезам стечь. Олег больше не улыбался. Просто смотрел на меня. Каким-то непонятным взглядом, в котором я ничего не могла прочесть. В нем, кажется, был вопрос. Вопрос, который, думаю, он мне хотел задать очень давно.
Встряхнув головой, давая челке скользнуть на глаза, я снова его обняла, прижав к себе, уткнувшись носом под подбородок, чувствуя щекой покалывание его щетины. Пусть хам, пусть циник, пусть бывший врач, пусть исчез надолго и бросил, все пусть – но сейчас и здесь, он со мной, рядом, настоящий, живой, не отпущу, не дам!
- Будешь ждать?
- Семь лет ждал, - тихо произнес он. – До конца твоей этой смены точно дотерплю.
- А почему ждал? – прошептала я. – Почему ушел? Почему… я бы просто дверь открыла, если бы постучал! Звонила, домой к тебе ходила… про гордость свою, про принципы, про все забыла, а ты..!
Мой врач взял ладонями меня за щеки…. Господи, как же я мечтала, чтобы он это сделал… повернул мою голову к себе, посмотрел мне в глаза.
- Меня однажды очень больно предали, Гуля. Очень больно. Мне этого хватило на всю мою жизнь. Поэтому…
Он успел увернуться от моего кулачка, перехватил его, сжав.
Я билась в его руках, пытаясь вырваться, заехать ему по носу, по глазам, по всей его физиономии, черт бы его побрал!
- И ты! Скотина! Урод! Из-за какой-то! Твари! Бросил меня! Бросил на семь лет! Ни слова, ни звонка!
Сзади хлопнула дверь машины – мои коллеги по бригаде тактично решили не слушать все это дальше. Юнцы на лавочке ликовали.
- Тихо-тихо-тихо, - неожиданно сильные руки прижали меня к себе, прерывая дальнейшие попытки высвободиться. – Все, успокойся! Хватит, Гулька! Я не бросал тебя. Меня бросили – я решил угробить себя работой. И почти справился. Но потом я встретил тебя. И увидел другой вариант выжить, не сдохнув так, как ты видела тогда. Я его нашел. Было нелегко, но – нашел. Врачом можно быть и не в муниципальной медицине. Работать за более хорошую зарплату, с куда лучшим отношением к твоему труду. И не на износ. Когда не надо глушить горечь от всего этого алкоголем и куревом в каждый свой выходной. Поэтому я здесь. Поэтому и вернулся.
- Зачем? - совершенно по-детски всхлипнула я, стискивая пальцами его плечо.
- За тобой, – просто ответил Олег.
Думаю, каждому знакомо это чувство. Когда ждешь чего-то, ждешь сначала нетерпеливо, злясь и психуя, ждешь долго, потом – очень долго, потом – просто обреченно ждешь, молча констатируя, что каждый день, завершившийся холодной ночью в одиночестве, ничем не отличался от предыдущего, а после уже – перестаешь ждать, помнишь, хочешь, но желание уже притупилось, как у смертельно больного человека, уже знающего свой диагноз, перспективы и даже примерный срок. Хочется – но уже как-то отстраненно, словно не для себя. И не в этой жизни. Потому что даже если ты и получишь желаемое, это уже ничего не изменит.
Я стояла, чувствуя его руки, держащие мои, смотрела в его глаза, карие, слегка подернутые все теми же кровавыми прожилками, молчала, оглушенная, онемевшая, ослепшая, растерявшая все свое самообладание.
- Почему сейчас, Олег? Почему ты целых семь лет молчал?
- Потому что все это время, когда были приступы, мое будущее не менялось. И тебя там не было. Только запой, паршивая работа и скорая смерть. До прошлой недели. Когда я увидел вот это.
Его ладони снова легли мне на щеки. Как тогда. Одна из них скользнула на мой лоб. Как тогда.
Я тоже увидела…
Кажется, мы даже не попрощались.
Шатаясь, я забралась в кабину машины. Дядя Саша, дай бог ему здоровья, тронул ее с места сразу, направляясь на следующий вызов без команд и корректив маршрута.
Сзади остался и Цветочный бульвар, и улица Леонова, несколько перекрестков, и под колеса уже стелился Приморский проспект, слева сжатый тугой зеленью акаций и сосен, за которыми мелькает розовый мрамор санаторных заборов, столбы которых украшали помпезные фигурки и гипсовые вазы с кустиками мирта и алыми букетами азалии, справа – голубым в ярких лучах морем, врывающимся в открытое окно смешанным запахом свежести, соли, терпким ароматом выброшенных на гальку и млеющих под солнцем водорослей.
Дядя Саша снова пихнул меня локтем, хитро ухмыльнулся.
- Как назовете, Гулька?
Я растерянно посмотрела на него. Смотрела новым взглядом, пытаясь лицом не показывать жгучие волны жалости, накатывающие на меня. Родной ты мой дядечка Сашечка, два года тебе осталось всего лишь, два года и три недели! Два года! И потом твое, пожилое, уставшее, истерзанное туберкулезом, «легочное сердце» просто замрет, и уже не отзовется на попытки его запустить…
- Сашей назовем. Олег так… захочет.
Водитель засмеялся, счастливо, легко, словно его легкие сейчас не сжирали заживо микобактерии, оглушенные рифампицином, оглушенные, но не убитые до конца.
Я все смотрела и смотрела на него. Вид у моего водителя был такой, словно он сегодня окончательно уверился в чем-то, что предполагал и планировал.
Он подмигнул.
- Смотри, по попе меня сильно не колоти, когда ходить научусь. Припомню же.
Машина летела на вызов. Дядя Саша крутил руль, мой фельдшер сзади угрюмо смотрел в окно, воткнув в уши наушники телефона, я молчала, снова закрыв глаза, проводя раз за разом ладонью по своему, пока еще пустому, животу. Каждый раз пытаясь себя убедить, что я не сошла с ума, и дядя Саша – за компанию со мной, а Олег мне просто не померещился.
Скорее бы конец этой смены. Наверное, еще ни разу я так мучительно не хотела содрать с себя форму и сбежать со станции.
Мой врач не оставил мне ни своего телефона, ни адреса. Но это уже было неважно. Завтра я, сдав смену, расписавшись в журналах, допив кофе и выкурив свои стандартные три сигареты (со сменой ушедшей, со сменой пришедшей, с матерящимся на обе смены старшим врачом), выйду за ворота, чувствуя лучи просыпающегося солнца пробиваются сквозь мельтешащую листву магнолий и пляшут на коже лица, мягко, приятно, словно шаловливые котята.
Окажусь на улице Леонова, пройду по ней совсем немного и недалеко, мне не домой – а только до остановки, стоящей всего в тридцати метрах от шлагбаума ворот станции.
Немного подожду, сяду на маршрутку с номером 25, проеду ровно двенадцать остановок, выйду на крайней, оттуда совсем недалеко, через два двора, до одинокой двухподъездной девятиэтажки в небольшом микрорайоне на склоне горы Мирная – она одна такая там, не промахнусь. И гора, и девятиэтажка. Откуда я знаю? Да просто – знаю…
У подъезда, наверное, помешкаю, соберусь с духом, потом введу уже известный мне код на домофоне, вызову лифт, поднимусь на шестой этаж, выйду из услужливо распахнувшихся дверей. И меня уже будет ждать открытая дверь квартиры, скромной холостяцкой квартиры, без претензий на роскошь, зато - с запахом свежесваренного кофе, и в дверном проеме меня встретит человек, без которого я теперь…. да чего там, без которого я уже давно не представляю своей жизни. Он обнимет меня, молча, без слов. А я без слов прильну к нему, позволю увлечь себя внутрь, в его дом, чтобы остаться там. Надолго. Навсегда, надеюсь.
Ведь теперь это вопрос не только моего личного счастья и моей судьбы. Если то, что сегодня показал мне Олег, также является правдой.
Я посмотрела на довольно мурлыкающего себе под нос что-то невнятное дядю Сашу, обгонявшего в этот момент груженый арматурой «Камаз».
Улыбнулась, тихой, почти незаметной, и, наверное, впервые за все эти годы – счастливой улыбкой.
Навсегда, Гуля. Можешь даже не сомневаться.
Навсегда.
07.09.2016
Ретроспектива
© Copyright: Олег Врайтов, 2015
Свидетельство о публикации №215091702098
Свидетельство о публикации №215091702098
Рецензии