Звезды над урманом книга 2 глава 27

Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2015/09/14/1295


Никита, поднявшись с лавки, улыбнулся Ванюшке:
– Здравствуй, отрок ненаглядный. С какими новостями явился ты сюды?
– Да толком новостей и нету, отче. Обоз с Угором и матушкой покуда из Тобольска еще не вернулся. Дядька Архип брагу поставил. Я помог ему дров нарубить и сложить их в поленницу да к тебе в избу подался. Ведьм скоро лед пойдет, а значит и чебак. Тебе помогу, себе навялю. Соли привез полтора пуда. Капканов дядька Архип тебе дюжину отковал и передал. Невод Угоровский привез новый, тот, что купец хворый ему отдал. Завесу поставим, глядишь, ежели подгадаем под скат рыбы, то улов добрый будет.
– Ты молодчина, что соли привез, а то в лабазе три осьмушки осталось. А я, пока ты дома был, полный ледник льдом набил. Так что не только повялим, а и свежую рыбу сохраним. Пока там токмо оленина лежит.
– Ого! Охотился, что ли?
– Нет, случайно на оленей наткнулся. Пошел силки проверять, а тут два оленя шибко зло за самку бились да рогами-то и запутались. Вот и стояли ужо на коленях без сил, забияки, и капкана не надобно. Подстрелил обоих, все одно погибли бы. Мясо-то в ледник снес, а рога кое-как распутал да на вышку  закинул, их китайские купцы выгодно меняют. Говорят, снадобья шибко целебные из них варят.
Ванюшка, вешая зипун на лосиные рога, служившие вешалкой, не оборачиваясь, отозвался:
– Слышал я про то еще в степях кыргызских. Индус, Гаджи-Ата, снадобье из них варил и старому баю Валихану давал, чтоб он жил дольше. Токмо не из оленьих, а из сайгачьих рогов индус целебный отвар готовил. Оленей-то у них нет, да и ягеля животворного нет. А от верблюжьей колючки много пользы в рога не нагуляешь. Вот купцы-то с югов да из Китая в Сибирь и едут, зная, что панты оленьих рогов пользительней стократ. Токмо нужно-то брать молодые ветви, что кожицей меховой покрыты, а ты, отче, поди старые приволок на радостях.
Увидав колокольчик на одном из отростков вешалки, любимец ведуна, сняв его, покачал кистью:
– Странно, отче. Вроде без била, а как бы звон далекий чую.
– Это с дороги тебя укачало. Ложись на лавку, отдохни. А бубенец на место повесь, – усмехнулся Никитий, про себя подумав: «Может, Гостомысл и тебе во сне явится».

***
РЕКА НЯГАНЬ-ЮГАН

Несколько верховых лошадей Иван Никитич все же оставил себе в дорогу.
Вытянувшись в длинную змейку, обоз медленно шел к берегам Оби. Впереди, на расстоянии полуверсты, верхом на оленях продвигались проводники, нанятые в Пелыме. Они протаптывали в плотном весеннем снегу дорогу остальному обозу. Следом шли упряжки. Позади, по пробитой дороге, ехали верхом на лошадях стрельцы.
Глухомань.
В течение светового дня можно было не встретить ни единого живого существа, и только любопытные сороки и кедровки, стрекоча да покрикивая, сопровождали обоз, стайками слетались в протоптанную колею позади обоза, чтоб поживиться шелухой соленого чебака или конским навозом.
Ночью, останавливаясь на бивак, все возки расставляли ромбом. Образовывался небольшой гуляй-город. За плетеными корзинами с поклажей и нартами можно было укрыться от стрел внезапно налетевшего недруга. Стрельцы поочередно выходили в караул на четверть версты, вставая попарно за деревьями.
Наступала тишина. И только отклики часовых: «Слуша-ай-й!»  – нарушали ночной покой девственного леса.
Иногда обозные собаки подрывались и с лаем исчезали в темноте ночи. Это мартовские зайцы своим любовным гоном и писком портили всю вечерню, не давая лайкам уснуть.
Иван Никитич, сидя на стволе упавшей лесины, ворошил татарской саблей горящие в костре ветви и угли. Оставался еще один дневной переход.
Весна вовсю уже гарцевала впереди обоза, расставляя для путников на пути проталины и вскрывшиеся ручьи. Все чаще и чаще приходилось останавливаться в поисках обхода непроходимых болот, оврагов и иных препон.
Иван поднимал людей еще затемно, стараясь как можно больше преодолеть расстояния до полудня, пока весеннее солнце не подтопило подмерзший за ночь наст. Останавливал же обоз незадолго до наступления сумерек, чтобы люди успели обустроиться на ночлег.
Два дня вспять на обоз напала небольшая группа конных татар, невесть как забредших в эти непролазные дебри. Но обозники были настороже, и дружный залп навсегда отбил охоту к легкой наживе.
Сыпанув стрелами в небо, мазурики, оставив семерых товарищей и трех лошадей лежать на снегу, понесли своих коней прочь.
Пока стрельцы перезаряжали пищали, верховые проводники, развернув своих оленей и вынув ножи, пустились наперегонки к упавшим разбойникам, наивно полагая, что добыча по праву принадлежит им.
Но Терешка, стеганув коня нагайкой, опередил вогулов.
– Не балуй! Подь отсель, ушлое племя!
Одного татя поймал Терентий, который, удирая, стукнулся лбом о ветку и выпал из седла. Допросили с пристрастием, а после повесили на березе.
И вот сейчас, вороша татарским клинком угли, сотник с любовью поглядывал в сторону спящего рядом Терешки, который, нарубив лапника и завернувшись в овчинный тулуп, сладко посапывал во сне.
«Шустрый постреленок. Дай Бог, доберемся до дому, там поглядим, куды его пристроить. У меня-то четыре дочери, сына Бог не дал, жена Господу преставилась. С женихами-то в Тобольске не густо. А этого по пути с Ванюшкой сведу, коли про злато выведает, то быть ему моим зятем, – рассуждал Иван, – воеводе-то недолго осталось землю топтать. Еще годок-другой, и лапы надует. Сын его еще молод, да к тому же тюфяк. А я с самим государем разговаривал, дары ему привозил, с его кубка угощен был вином испанским. Да и боярам думским кое-что от меня тоже перепало. Гляди, и словечко замолвят. Князья Василий и Юрий Кондинские мною до полусмерти напуганы, ясак платить добрый будут. Ловко-то я грамотку им подметнул, кою мой Терешка чиркнул. Хитер малец, видел он оную у настоятеля монастыря, где по малолетству обитал. Токмо вот писана она была не о князьях Кондинских, а про новокрещенного Григория Ваюсева из Сугмут-Ваша . Тот, кто предал отца и родичей своих, что подняли бузу  супротив государя Московского. Но Григорий, собираясь уйти в отстав, вновь обратился в шайтанство. И за это его желают отправить на смирение.
Да и тать пойманный признался, что холоп он Кондинского Юрия, а значит, по указу князей промышляют разбоем темные люди. В доле пелымские князья от разбойного промысла. Я про это теперь ведаю…»
Сотник поправил спустившуюся с плеч шубу и, мечтая, сладко вздохнул:
– Сын князя Михаила, Дмитрий Алычев, через Архипа и вовсе у меня в товарищах. Впрочем, и он к православной вере так же не охоч. Был и на Алычева извет, донесли царю-батюшке…
Иван, прикрыв глаза, постарался вспомнить донос на память:
– Новокрещеные живут в Сибири в своих вотчинах, меж остяков в православной христианской вере некрепко, к проклятым шайтанам мольбу прилагают и в скверное их требище бесовское шайтану в дар платье и лошадей дают, и люди ж его из пищалей на церквах по крестам стреляют. А сам княжич Дмитрий Алычев, поговаривают, жинку свою шайтану в жертву отдал, – восхищаясь своей памятью, прищурившись от дымка, пахнувшего ему в лицо, вновь усмехнулся сотник. – Так что и его к ногтю прибрать можно, коли супротив меня что замыслит. Вот токмо отца его, Михаила, в Москву услать нужно, он опасен, к воеводе близок. А Севастьян мне вовсе не помеха, он куды ветер, туды дым. Знамо суждено стать мне воеводой землицы Сибирской, – усмехнулся Иван, но, взглянув на небо и светлеющую на нем полоску, толкнул ногой спящего подростка: – Бей подъем в тамбур, шайтан тебя раздери, лежебоку! Светает!
Разбудив Терешку, который, отбив дробь, побежал по легкой нужде в ельник, сотник сладко потянулся, зевнул и обомлел.
В утреннем тумане пригрезился Ивану Никитичу образ старца, оперевшегося на резной посох. С седою бородой и длинными, вровень с бородой, усами. Одетый в длиннополую старинную рубаху, стоял волхв, как привидение, босиком на холодном снегу.
– Смотри, Иван. И в меде кости попадаются, – произнес Гостомысл и растворился вместе с утренним туманом.
Сотник, трижды перекрестившись, прошептал пересохшими губами:
– Чур меня, чур.

***
ОСТРОГ НА ЕНИСЕЕ

Тунгусы напали на острожек нежданно. Крадучись, они прошли к нему со стороны Енисея, обойдя секреты, не попавшись на глаза ни одному казачьему разъезду.
Они умели передвигаться большими отрядами, не оставляя за собой ни одной надломанной веточки, ни одного следа конского копыта. Передвигаясь на маленьких выносливых лошаденках, преодолевая порой за световой день по труднопроходимой местности до пятидесяти, а то и до семидесяти верст, тунгусы появлялись, как привидения, перед жителями острожков. Повстречавшихся на пути местных жителей или пастухов убивали, дабы не разошлась весть о приближающейся опасности.

Среди охочих людей, пришедших с Максимом из Тобольска, в отношении тунгусов ходили разные слухи. Будто они одинокие охотники, только при необходимости собирающиеся в войско. Иные поговаривали, что злобные они шибко, рабов и пленных не берут. А при нападении на их стойбища и поселения, для острастки, выпрыгивают через дымовые отверстия своих конусообразных жилищ, чем повергают в ужас нападавших.
Жен и детей своих оставляют, когда уходят на войну или промысел, в лабазных жилищах, и при появлении опасности жены затягивают лестницу внутрь, тем самым делая вход в жилье труднодоступным.
Знающие люди сказывали, что жительствуют они группами, и в каждой из них есть смелый охотник-гатакта, который своей добычей кормит остальных. А еще в каждой семье есть один или два шамана, которые лечат больных и узнают, кто убил человека, когда тот умер своей смертью. И шаман определяет, что его все-таки убил человек из другого рода, так как сам человек не умирает. Шаман указывает на убийцу, и отряд воинов идет мстить, и убивают они только одного человека. Как говорится, зуб за зуб. Перед тем, как начать поединок, обязательно дразнят противника обидными словами. Добивать раненого с открытыми глазами и вовсе запрещается, нужно на лицо что-либо набросить.
Но самое необычное заключается в том, что, уходя, отряд победителей оставляет на коре деревьев метки, для того чтобы мстители легко нашли след и отомстили.

Максим поднялся на внутренние леса частокола. К острожку пришел большой отряд. Умер шаман главнейшего племени. Во всем обвинили пришедших русских и их деревянный колдовской частокол вокруг острожка, так как огораживать частоколом у местных людишек принято было только капища шаманов. А значит и городок, возведенный русами, был колдовской, в коем должна водиться нечистая сила.  Сжечь его! И все беды пройдут!
Богато одетый тунгус, подскакав на лошаденке к закрытым воротам, что-то прокричал и под одобрительное улюлюканье своих соплеменников поскакал прочь.
– Если я должен вас убить, то убью без сожаления. Если я должен быть убитым, то умру, не прося пощады, – перевел остяк, понимающий язык тунгусов, которого прислали из Катского острожка накануне. – Они пришли умирать и не уйдут, пока это не сбудется, – добавил толмач.
Переводчик наклонился к сыну боярскому  Рукину и что-то долгое принялся рассказывать ему на ухо, изредка кивая на Максима.
Иван Рукин, выслушав остяка, рассмеялся и, подойдя к Максиму, предложил:
– Ты бы разделся по пояс, Максим, да влез на частокол. Они пока стрелы пущать не будут. Ишь как разгалделись! Нас бранят. Ждут, когды мы их оскорблять зачнем.
– А раздеваться-то зачем? Чай, не лето.
– Да былина у них есть про однорукого богодура . Якобы пришел он на их землю и не мечом и не стрелами победил, а поверг их громом и молнией. Вот и предлагаю тебе потешиться над иноверцами. Встань на частокол, помаши обрубком да пальни из пистоля с другой руки.
– А что. Можно для потехи. Я завсегда за любую бузу, окромя голодухи, – согласился Максим, скидывая кафтан.
Шаман, бивший в бубен и подзадоривавший своим боем соплеменников, выпучил глаза.
На стену поднялся богодур без одной руки и, подняв вверх культяшку, пустил с другой руки гром и молнию.
Тунгусы разом замолчали. Сбились в кучки, что-то обсуждая шепотом, периодически показывая указательными пальцами на частокол острога.
– Утром он будет мертв! Я знаю сказ про однорукого богодура и ведаю, как его победить! – стукнув в бубен, крикнул шаман. – Пошлите безоружных людей под стены, пусть одни смеются и кланяются, а другие ищут то, что с дымом упало около стены.
– Глянь, Максим. Тебя признали, кланяться идут, – поправив стволом пистоля сдвинувшуюся на лоб шапку, усмехнулся Иван.
Все защитники острожка недоуменно уставились сверху на подошедших тунгусов, которые кланялись и, дружно поднимая к небу руки, смеялись, как малые дети.
Остальные ползали на коленях, как бы в поисках чего-то.
Неожиданно один ползающий тунгус вскочил, завопил и кинулся прочь от частокола. Остальные, галдя, помчались следом.
– Что это они? – удивился Рукин.
– Пыж войлочный нашли от пистоля. Раскусили, поганцы, нашу хитрость, – вздохнул Максим, надевая кафтан, – пойду, прилягу. Коли нападать станут, так пошли за мной, а я тебя ночью подменю.
– Добре, иди, – согласился Рукин.
Тунгусы передали найденный обгорелый пыж шаману. Тот распорядился найти в лесу кедровый пень толщиной в три локтя и прикатить к его походному чуму.
К полуночи дело было сделано.
Положив пыж посередине пня, шаман, как коршун, вспорхнул на пенек и, наступив на обгорелый войлок каблуком обуви, воздел руки с бубном к небу. Расплющивая пыж, колдун принялся бить в бубен, крича заклинания.

Максим проснулся в холодном поту. Кружилась голова, пересохло во рту. Словно огромные пальцы сдавили горло; ему не хватало воздуха.
Он попробовал сесть на лавку, но беспомощно грохнулся на пол.
Пробиваясь сквозь слюду оконца, зловеще светила полная луна, отражение которой, словно вырезанная тыква в рождественскую ночь, тряслось и корчило рожи на противоположной стене комнаты.
Икры разрывало от судорожной боли.
У него стали появляться видения: то матушки, которая склонилась над его колыбелью, то отца, вставшего с вилами на пороге, не пускавшего озверевших татар.
Внезапно явился образ брата Ванюшки, который наряженный, как шайтан, прыгал около него с бубном, голося:
– Я тебе, Максимушка, на кой ляд крестик осиновый дал, когды в Крым уходил? Пошто его снял? Пошто меня не слухал?
Максим из последних сил подполз к сундуку, открыл крышку, на внутренней стенке которой был прибит гвоздиком мешочек с дареным ему братцем крестиком и родной землей.
Тунгусы охнули, шаман нечаянно обронил кость, которой бил в бубен.
Максим почувствовал минутное облегчение и, поднявшись на коленки, рванул на себя мешочек. Оберег порвался, и по вещам в сундуке рассыпалась родная землица, даденная матушкой. Найдя внутри оберега крестик, он трясущейся рукой принялся распутывать слежавшийся за годы шелковый шнурок.
Шаману подали кость, и он вновь принялся отбивать ритмичные удары.
Пытаясь единственной рукой накинуть через голову шнурок с крестиком, Максим в судорогах завертелся на полу. Но сильные костлявые руки невидимого колдуна цепко держали его за предплечье.
Шаман со всей силы надавил на пыж каблуком и, завывая на всю округу, принялся неистово колотить в бубен.
Тунгусы, войдя в транс, сидели округ пня и покачивались со стороны в сторону.
Вдруг все вздрогнули.
Наступившая тишина заложила уши.
Шаман, выпучив глаза, удивленно разглядывал лопнувшую кожу на бубне.
А на полу в избушке, с пеной на губах, лежал без чувств Максим с надетым осиновым крестиком, заговоренным братом Ванюшкой.

***
АТЛЫМ-РЕКА

Никита, стараясь не шуметь, подкинул поленьев в печь. Разжег свечу и принялся чинить рыболовную сеть, изредка поглядывая на спящего своего любимца.
– Сколь воды утекло. Вроде вот токмо из рабства бежал да со старцами непорочными обитал. А ныне и сам старец. Были у меня пестуны, а теперь, вроде как, и сам наставник. Что далее мне уготовано? Чего ожидать? – рассуждал Никитий, латая прореху в мереже. Ванюшка, проснувшись, присел на лавку и сладко потянулся:
– Как сурок дрых. Сколь проспал я, отче?
– Почитай, всю ночь и день. Ступай лицо умой да сядь-ка за мережу, а я пока отдохну малость, – поднимаясь с чурбака и откладывая в сторону снасти, устало проговорил Никитий, – я уж почти весь провяз починил, осталось дюжина саженей.
– А мне братец мой Максимушка приснился. Сел подле меня, волосы на голове гладит и приговаривает: «Славный ты у меня. Благодарствую тебе шибко за крестик осиновый. Кабы не он, не жить бы мне на свете белом. С обозом я тебе в подарок лук тунгусский и колчан со стрелами передам, у Полинки летом заберешь. Тугой он. Нет подобных луков на Руси. И бьет далеко, и легок он, как пушинка. А с ним перстень в придачу. Это для того, чтоб тетиву натягивать, так как голым пальцем ежели натянешь и спустишь, то в миг срежешь, как ножом, мясо на персте. Когда стрелять будешь, перстень вовнутрь поверни, он с зацепом для тетивы».

***

Утром тунгусы пошли на приступ острожка. Но первый и последний штурм провалился, так как их встретил дружный залп из пищалей. Откатившись от вала, они бросились к шаману и, не добежавши, в ужасе остановились.
Там, где на кедровом пне ранее стоял их колдун, возникло огромное белое облако, которое, громыхнув, разбросало и остатки пня, и все, что осталось от их духовного наставника. А обернувшись на башню острога, разглядели в солнечных лучах богодура – он, махая им культей, зазывал тунгусов то ли на чаепитие, то ли на новый штурм.
В панике бросились они к своим коням, ринувшись восвояси, забывая оставлять зарубки на деревьях для мстителей.
Иван Рукин похлопал пушкаря по спине.
– Мастак ты, братец, палить из единорога, не зря тебя воевода из кандальных выкупил. Меток шибко.
– Так я же ашо у шамого Ивана Исаевича першим нарядшиком слыл, – довольный похвальбой, ответил старый пушкарь, шамкая беззубым ртом.


*- восстание народов севера 1607 года.(Березовский район)
*-Сугмут ваша – ныне Березово.
*-вышка-чердак.
*- сын боярский – родившийся не в браке или усыновленный родовистым
     боярином и признанный им, как сын. Имел привилегия боярина, без
    права голоса на думе и других решающих важные вопросы собраниях, 
     вече.
*-богодур- богатырь.
*-Иван Исаевич – И.И. Болотников.



продолжение: http://www.proza.ru/2015/09/21/508